Прекрасно то, чего нет, прекрасно то, что кратким дыханием своим возбудит в нас печаль об утраченном рае – длительна только жизнь. О, как бесконечна она!
Посмотрите в лицо человеку: когда-то сиявшее целокупною наивностью, оно исчезает в морщинах, наслоениях и подробностях странной жизни, оно становится уходящим в глубину себя хаосом распространённых механизмов и архитектурной эклектики, террас и лабиринтов; оно не выдерживает уже знания своего и на глазах расслаивается. А жизнь всё ещё не кончилась и конца ей не видно в усложняющемся всё более распаде, имеющим вид накопления. Вот уже и выход потерян, вот уже округлился провал в темноту там, где было оно, вот уже утеряна совершенно классика черепа и какие-то валы, рычаги, лесенки и повороты какие-то, колонны и чердаки поползли друг на друга, двигаясь и оборачиваясь; переулочки с мусорными баками и многоэтажные, слоноподобные, нездешние мосты с морщинистыми ногами срослись и перепутались, и через перекрёсточки и галереи повели чёрти куда зазевавшегося, обволокли Вавилоном пустоту сердцевины. Ту самую пустоту, что сияет до сих пор вместо сердца в груди нашего с тобой Города...
(пустота, проткнутая иглой незрячего собора – сцена для великих спектаклей... Фарс будут играть в живом, жадном и торопливом, городе. Там это - к месту, там его поймут...)
...одни лишь глаза оставались дольше иного и неспешным скольжением своих зрачков порождали просторный ужас – величиной своею, величиной, нормальный масштаб отменялся... и ещё пеленой – слёзной, тускловатой. Глаза старика...
Но и они исчезали, не выдерживая груза времён. Пропало всё... Прекрасное существует, исчезая... прекрасно то, чего нет... А жизнь продолжается как бесконечные и подробные, ужасные узорчатостью своей, стихи великого русскоязычного поэта Североамериканских штатов... куда ей ещё?..
И только одинокий жилец необъятной башни-лабиринта, бесконечного города, сдавленного и скрученного вокруг чёрной ямки театра, бело-синий арлекин, сгорбился невесть где, в конуре какой-то, над книгою и обхватил руками голову: Чехов... Что ещё можно читать здесь? Только его, единственного из великих, кто знал, что такое усталость. Через слово – яшмовая лепёшечка морская, через оборот – бесконечная жизнь, текучее море... Печально и глупо, прекрасно и печально... Ощущение бездны дано усталым. Аккуратный шаг, накидка, калоши и трость – у самого края...
...тишина... тишина... тишина...
Однако же компьютер, на котором набирается всё это, надо не лениться что ни день – умывать, прополаскивать и выщелачивать всё более новыми средствами гармонизации. В нём заводится нечисть, ежели не следить постоянно за неразберихой внешней толчеи в устьицах его, за неуёмными насекомыми, что облепили самые невзрачные щели и прорешины в сплошной на первый взгляд стене.
Зыркнет неразборчиво, пискнет – и нету его здесь! Он уже внутри... колдует, пакостит, плетёт интригу...
С жужжанием вывернется из той стены, где нарисованы были города и мосты, стерженёк, щёлкнет патроном – и вытянется длинным тонким пальцем из механизма нечто поблёскивающее. Поскребёт кое-где, ощупает механическая глупость эта то, что на стене нарисовано и отковырнёт самую обыкновенную жестяную дверку: здравствуйте, господа! Сидит там посиживает в духовке личность с носом и тесёмками, сидит, коленки обхвативши, и губами жует, размышляя...
...если не считать, конечно, пьес, жеманных, актёрских, с проблемой и духовностью – послаба себе и дамскому энтузиазму...
Не зря же дамы тут же переименовали ИванОва в ИвАнова – чёрт с ним, со смыслом, когда – красивше и бла-ародней гора-аздо!
Дверку, однако, можно мимоходом захлопнуть и завалить рухлядью – не лезь!
... если побродить по театру этому хорошенько, то обязательно наткнёшься на следы пребывания тут Коломбины, несчастной девчонки, на запылённые женские штучки эти, на грустные свидетельства давнего и невесёлого её житья здесь – очень давнего. Она исчезла. Скорее всего - умерла. Даже запах её, тонкий, телесный и пряный запах внутренностей души и тела – исчез. Здесь не любили женщин. Единственной настоящей любовью здесь была литература: мужчины страстно любили переодевающихся мужчин. Здесь любили тексты.
И вдруг Россия уходит в себя, в своё молчание, к своим юродивым, о чём-то шепчется и плачет с ними, и полукровке туда ходу нет – он может только подсматривать, он может только мелким металлическим вынюхивателем вползать в щель между слежалыми брёвнами и слепыми антеннками подбирать звуки неведомой ему речи... я люблю вас и никогда не проникну уже туда!.. всякая любовь – это ужас непопадания, проникнуть в чужую душу невозможно... это – перманентная смерть, подробные перемещения мёртвых атомов, называемое жизнью.
... и не отвлечься уже, и горечь пропущенного счастья погребена речью иного ручья...
Это–тайная страсть арлекина, эти книги... порок неведомый счастливым. Он слепнет, обращая глаза мимо жизни в те страны, где текст до мельчайшей травинки схож с тем, что произойдёт когда-то... ведь настоящая жизнь ежеминутна и утомительна, и, до обидного, случайна... и не то, чтобы очень уж очень, но – непрерывно, непрерывно!.. тяжела, вот что убийственно важно! Зато жизнь там, в театре, где она может случиться в сотни раз ужасней, прерывается и оставляет после себя печаль и горечь, и дивное сияние – чего быть не может в истинной жизни, лишённой скульптурности и увешанной лишним и нелепым. Зато жизнь там оставляет за собою ощущение цельного мира, сделанного скромным богом, эдем, ступени ландшафта и покойные, почти бесшумные водопады, высокие, как колонны, и мягко сжимающие лапами своими каждый уступ тщательно выгравированных утёсов.
Она всё равно – театр, она всё равно сделана для того, чтобы развлечь.
Развлечь гармонией.