Всё смешалось, как определил когда-то классик, в доме Обломских: сам граф Грегорий, отцы и дети, дамы с собачками и человек со стороны – свояк. Готовились к встрече маркиза Мусьена де Профурье, француза и либерала, знатока балета и скачек, который ещё прошлым летом, будучи на водах Скандинавии вместе с графом, обещал последнему нанести ответный визит в российскую глубинку.
Графиня, обольстительная Нижеголонария, урождённая в княжеском роду Белоконских, сбилась с ног, накрывая столы. Граф беспрестанно воскуривал фимиам, глядя в дверной проём и роняя пепел под ноги домочадцам. Свояк разносил подносы с графинами и снимал пробу. Челядь моталась по сусекам в поисках съестных припасов. Дети и недоросли дичали по углам, а работа кипела лавой.
В суете грянул вечер. Росы упали на жнивьё, и чуткое ухо графини уловило звон бубенцов издалёка. Все затаились в предвкушении встречи с далёким другом по шапочному знакомству.
Вскоре у парадного заскрипели тормоза пролётки, и ямщики ввели в сени приезжего маркиза под руки. Общество тут же облобызалось, и француз, негодуя на дороги, слегка преставился, скромно прислоняясь к косяку А, показав галантные манеры, он скромно прислонился к притолоке.
– Кушать подано, – не растерялась хозяйка и зарделась маковым цветом.
– Мерси, ля фам, – с поклоном ответствовал иноземный гость, садясь под образа.
– И я причащусь, – поддержал беседу граф, развалясь в креслах у камина.
Ужин был обильным – из трёх блюд, не считая овсяного киселя. На десерт мужчины пили шампанское. Дамам подносили розы в бокалах и яблочное, а дети угощались сбитнем.
Во время приёма пищи много шутили, вспоминая былое, а также свежие новости про турецкую кампанию. Граф самодовольно улыбался в усы, а графиня местами алела.
После обильного ужина, сдвинув в угол столы, приживалки с упоением играли в фанты на интерес. Дети являли живые картины из великосветской жизни. Графиня с наперсницей исполнили в четыре руки прелестный пасьянс на рояле. Маркиз же показал забавный фокус с исчезновением столового серебра. Граф бурно и продолжительно впадал в аплодисменты, а свояк много пел.
– Уж полночь близится, – вспомнила некстати Нижеголонария и стала отходить ко сну.
Достойные господа, чтобы не мешать домашним отдыхать с миром, перешли на кухню, а свояк прихватил графины и посуду с закуской. И вечер продолжился без дам и свидетелей.
Освежившись напитками, граф предложил сыграть в рулетку. Остальные господа бурно поддержали почин и, объявив ставки, поставили на кон, что могли.
С первыми петухами поспешили с антрактом ради подсчёта выручки. Маркиз благородно прослезился, а свояк смотал рулетку на локоть.
– Пройдусь по кулуарам. Я чтой-то занемог в голове, – на ломаном полурусском языке вымолвил де Профурье.
– Ступайте с богом, – с готовностью напутствовал хозяин жилища и уточнил: – Наши кулуары в конце усадьбы за будуарами.
Маркиз немедля откланялся и пошёл вон, освещая себе путь лучиной.
Проходя мимо чьих-то покоев, иноземец уловил лёгкий и призывной храп, выдававший своей тональностью хозяйку. Тот же час шампанское и домашние наливки ударили по нервам невоздержанного француза, и праздная кровь с головы до пят бурно заструилась по жилам.
Не разбирая дороги и путаясь в мыслях, маркиз устремился в опочивальню, где предрассветная мгла не помешала безумцу различить широкую двуспальную кровать под балдахином, а на ней – в истоме и дрёме раскинувшуюся женщину без исподнего. Её приоткрытые и влажные уста сонно трепетали, а разлёт вскипевших грудей излучал сиреневое сияние своей беззащитностью. А откуда-то из чуткой глубины расхриставшихся в забытье бёдер, выбегали игривой пеной завитки волос цветом вороньего крыла, и смело растекались по треугольной выпуклости той части божественного тела, которое и во сне старалось прикрыть двумя перстами рука графини.
Увидев сей притягательный соблазн, маркиз бросился к нему, потеряв в пути голову и французскую честь. Он ястребом слетел к своей жертве, срывая на бегу одежды и заплетаясь в подвязках и жабо.
С проворством дикого вепря вспрыгнул инородец на невинное ложе и припал на колено между раскинувшимися в почивающем утреннем неведении ногами графини. Дрожащими и потными от неуёмной страсти пальцами левой руки он стал перебирать и гладить персты женщины, а затем, скользнув под них, и сам пушок на влажных дольках телесного розмарина. Робкая рука графини медленно и безвольно соскользнула на белоснежную простыню, она сладко вздохнула, объятая всё ещё девственным сном, и ещё шире и удобнее развела свои безгрешные бёдра. А француз более не сдерживался и покрыл своим волосатым телом живот и грудь Нижеголонарии, уронив свою тугую мужскую честь в истекающую мускатным ароматом таинственную бездну женского лона.
С первыми судорожными движениями инородного, но обещающего блаженство тела, графиня пробудилась и, не открывая глаз, жадно обвила руками и ногами мужчину, а влажным ртом прильнула к его губам. После жаркого и долгого поцелуя, женщина откинулась на подушку, тело её выгнулось из последних сил и плотно прижалось своим, уже слегка увядшим от частого употребления бутоном к грубой поросли, обрамлявшей мужскую алчную стать.
Почувствовав такую действенную помощь, заграничный блудодей взъярился и резко увеличил количество прицельных выпадов своего обезумевшего и приличных размеров клинка. Когда же количество ударов плоти вот-вот должно было перейти в агонию сладко испепеляющего тело качества, графиня вдруг до срока застонала, трепетная волна прокатилась по её нежному телу, и она открыла глаза.
Увидев перед собою безусое лицо маркиза, Нижеголонария сразу поняла, что так её смутило при первом поцелуе. Глубокое чувство вины перед уже рогоносным мужем наполнило до краёв её естество, и, собрав остатки женских сил, она резким движением тазобедренных суставов освободила свою ветреницу от всё ещё рыскавшего в ней и уже почти нашедшего телесное облегчение незваного и наглого гостя.
Презрительно оттолкнув маркиза коленями, графиня обмылком выскользнула из-под него и стыдливо заголосила:
– О, Грегорий, честь вашу попрал иноземец.
Едва маркиз, прикрыв бренное тело пледом, задумался о бренности жизни, в комнату влетел граф. При виде не совсем одетого гостя и совсем голой супруги, Грегорий пришёл к грустному выводу. Да и супруга помогала ему в этом, как умела.
– Безвинна я, незваным он явился, – возопила она, ломая руки по локоть и роняя непроизвольно слёзы благодарности к стопам маркиза.
– Сам зрю, – отчеканил граф и, сняв с печи сушившиеся там перчатки, бросил ими в побледневшее лицо растерявшегося от местных обычаев француза.
Дуэль назрела.
Обговорив детали, маркиз хлопнул дубовой дверью и отправился на антресоли точить шпагу, а граф и, пришедший на шум, свояк стали составлять завещание, одновременно утешая графиню каплями датского короля и мятными лепёшками. Постепенно, благодаря притираниям по некоторым частям белопенного тела, виновница ранней побудки успокоилась и даже пожелала кофею в постель.
Утро выдалось пасмурным. Дождь поливал озимые, дамы мыли посуду, а свояк горевал у подносов. Ближе к полудню гувернантка поднесла мужчинам по шкалику. Хозяин дома принял, и не один мускул не дрогнул в его справедливых руках.
Отобедав без маркиза вчерашними отбивными и чем бог послал ещё, граф приоделся в походный сюртук и велел закладывать жеребцов. Свояк, охотно согласившийся услужить родственнику судейством на поединке, уговорил Грегория пропустить по маленькой для твёрдости глаза и верности руки.
Ближе к вечеру, запряжённые цугом кони, уже рыли копытами землю у крыльца. С их губ клочьями слетала пена и с шумом билась о мокрую землю. Поезд был готов тронуться в скорбный путь.
Граф с далёким родственником легко вскочили на облучок, возница взялся за шлею, и лошади помчали. Конюх во след и по обычаю послал их аллюром в три креста, а графиня перекрестила нательной иконой.
Долго ехали яровыми. От вида родных и унылых угодий ямщик запел. Граф подхватил, и песня разнеслась широко.
– Вот мчится тройка почтовая, – констатировал граф, окончив петь и указывая кнутовищем на обгонявший их возок.
– Ямщик, не гони лошадей! Нам некуда больше спешить! – встрянул в разговор свояк и обратил внимание графа на удобную для ристалища поляну с четой белеющих берёз.
– Тут и обождём супостата, – согласился Грегорий и велел осадить каурых.
Карета стала, господа спешились и пошли разминаться. Кучер же, разнуздав меринов и сев в сторонке на хомут, приготовился наблюдать развязку житейской драмы.
Через полчаса подоспела кибитка с супротивником. Из неё вышли секунданты из местных помещиков в чёрных кафтанах и сам маркиз в защитной душегрейке с позументами.
«Когда он кинется на грудь, сумею ль я его проткнуть?» – грустно засомневался граф, оглядывая доспех недруга, но быстро взял себя в руки, вспомнив поруганный очаг и нежную супругу.
Тем временем арбитры расставили барьеры и дали свисток. Соперники начали неумолимо сходиться.
Бились долго по всем фронтам. Граф ушёл в глухую защиту, а маркиз делал ложные выпады, норовя перейти в рукопашную. Когда же ночь повеяла прохладой, и луна отразилась на клинках, граф Грегорий изволил поскользнуться на куче сырого валежника. Это и предрешило исход встречи. Маркиз прямым уколом приказал графу долго жить.
– Чистая победа! – невольно сквозь горькую слезу подвёл итог встречи свояк, а секунданты откровенно всплакнули.
Граф лежал вытянувшись, как живой. И всем стало ясно, что он уже не гость на этом празднике жизни…
Хоронили Грегория всем поместьем. В соборе негде было упасть яблоку не то, что в обморок. Кругом горели свечи и чадила кадила. Граф покоился пред аналоем с епитимьей на челе. Вдова рыдала, утираясь гарусным шарфом. Свояк тихо точил слезу и творил молитву.
В конце панихиды из-за притвора вышел архиерей с образами и огласил с амвона весь послужной список графа. Ко всенощной началось отпевание. Прихожане затянули на разные голоса. Вышло громко и благолепно. Обряд закончили к обедне.
После похорон гости съехались в усадьбу на поминки. Мужчины пили горькую на помин души, мирянам подносили кутью, и все вспоминали графа добрым и крепким словом. Свояк опять безутешно молился, а душеприказчик огласил завещание. Это скрасило скорбь. Убиенный никого не забыл и все получили по заслугам.
Через месяц, на святки, графинята устроились в приют получать образование. Вдова коротко постриглась и ушла в монастырь на службу. Свояк же, присмотрев за недвижимостью и пустив её с молотка, продолжил бдения в богадельне.
Так печально оборвалась древнейшая ветвь Обломских, ибо сыновей к тому времени свояк не завёл по причине плодовитой бедности.