Однажды, как говаривал поэт, в студёную зимнюю пору я из лесу вышел, а может, вошёл. Гляжу, поднимается, но медленно. Гадаю – с чего бы это? Женского полу вокруг – шаром покати. Ведь ягода и гриб, когда под каждым кустом баба на бабе чернику собирает и свежему человеку мимо не пройти, об эту пору не произрастают. Кругом один мороз. А тут, на тебе! Мыслю, может съел чего кислого или это к перемене погоды.
Однако, зимой-то какая перемена, кроме оттепели? Но, замечаю, стужа оттяжки не даёт. Уж на что у меня зипунишко, не на живую нитку слепленный, а ещё до революции надёжно сработан, поди, до французской, и то телом чую, как на меня январь сквозь прорехи собачьим холодом оскаляется. Ну да я, слава те господи, мужик калёный. И на все эти погодные выверты – ноль внимания и фунт презрения. Знай, чешу себе по просеке, ружьишком поигрываю. Не с удилищем же в лес переться на ночь глядя! А у меня старенькая такая берданочка. Ещё когда в школьных краеведах ходил, ненароком выкопал. Вот и мечтаю, то ли зайца пристрелить, то ли кого другого под горячую руку.
В прошлом году о такую пору тетерева влёт бил, так потом от соседа еле-еле бычком отбился. Настырный сосед. Он, видишь ли, по кабаньему следу шёл. Так не ходи в полный рост, ежели по кабаньему. И тишком не крадись, а голос когда-никогда подай, чтоб народ знал, кто кого.
Или вот ещё, некоторые повадились по болотам шастать. Утятинки им подавай. Так утей-курей и в домашнем уюте воспитать можно. Чего за ними на торфоразработки переться? А я как раз рябчика на взлёте доставал. И достал. Утятник тот до Покрова с костыльком пробегал. Но и я себя в обиду не дал. Вёрст десять по камышам пластался. Да где же пораненному птицееду за мной угнаться!
Ему после сквозного прострела в холодке бы полежать, а не мотаться в горячке по трясине. Всё равно ведь не признал, хоть я и оглядывался.
Да что тут говорить! Охотник я знатный, а как переберу, мне и целиться не надо. Пули одна в одну ложатся, и следов не найдёшь.
А летом и грибком люблю разговеться. И тут против меня никто не устоит. Бывало, вся деревня ещё до свету в лес высыпет, а как к вечеру домой потянутся, то и показать нечего. В одной руке несут. А я к обеду налажусь, и пока моя щи варит, уже назад обернусь. В двух руках по ведру и на любой вкус – ешь, не хочу. А всё потому, что дуроломом за сотню вёрст не прусь и по сортам продукт не раскладываю. Гриб, он и есть гриб. Чего на него обижаться? А чтоб с грибка взять да помереть, так я в это ещё с детства не верю. Правда, случается, что организм не выдерживает и прослабления даёт. Так это у всякого может быть от нервов.
С ягодой та же песня. Киселёк сборный сварганишь, так домашние нос воротят. А для меня любой плодоовощ полезен. Будь то хоть волчья ягода, хоть иной корнеплод, но если отваром от него запивать можно, то, значит, никакой ядовитости нет и пользуйся им на здоровье хоть в сенокос, хоть в посевную.
Да, как не прикидывай лапоть к носу, но при лесе жить одно удовольствие, если, конечно, к делу умеючи подходить и руки на месте. А голову приставь, так и цены тебе нет и не будет, коль на меня равняться.
А я всё нарезаю по просеке и не ухайдокался ещё. Но тут что-то в темя треснуло. Мол, не далеко ли запёрся, голубок, при такой тёмной видимости?
Пока размышлял, день совсем к ночи скатился. Ведь ни шиша почти не видать, не то что мелкого зайца. Задумался я крепко, аж к бездорожью примёрз задней ногой. Что делать? То ли два шага вперёд, то ли один, но назад.
Тут-то и приблудилась она ко мне. Я впотьмах сразу и не сообразил, что баба. Вот она, задним умом думаю, примета моя к чему была! Ну ладно, баба так баба, не с пустыми же руками из лесу домой возвращаться.
Слово за слово, всё с намёком и ничего лишнего не обещая, сгрёб я её в охапку да под сосну. Она тоже молчком. Да и всяк бы подумал, что ему дороже, перед тем как среди леса глотку драть. Опять же – как военному человеку при ружье сопротивление окажешь? Может, он на часах, может, по иной солдатской надобности в лесу ночью околачивается? Ведь всякие могут быть учения с использованием местности и её обитателей.
Значит, так. Винтовочку я к стволу прислонил, зипунишко скинул, а уж поверх его и мадам пристроил. Не жалко амуниции. Ведь женщина не птица перемётная, чтоб голым огузком да об снег. Особых разговоров, да и вовсе никаких на ночь глядя не разводим. К тому же морозец поджимает. Того и гляди, что в колос пошло, пустоцветом отвалится. Тут некогда хороводиться и песни играть. Да и попутчица оказалась с душевным пониманием, и на холоде, видать, нежиться не привыкши. Слышу, копошится в тех местах, где и надобно. Я ведь нюхом чую, что к чему. В парнях ещё всю голую науку прошёл, и до сей поры износа не наблюдалось. Даже моя домашняя обиды не таит, хоть я у неё и третий. Так ведь прикипела баба, лопатой не отскребёшь.
Чувствую, и эта подоспела. Темновато, правда, да нам и не картины разрисовывать. Я прицелы свои на ощупь навёл и, господи, воля твоя, вспомнил – надо же за осинку какую отскочить, ведь с дому ещё терпел. Это у всякого калибра осечка случается, хотя и дело-то плёвое, разговоров больше.
Я портки в охапку да намётом за ближнее дерево, словно молодой стригунок.
По дороге думаю, хорошо хоть рассиживаться не приходится, а то с наветренной стороны так бы и примёрз к почве всеми кореньями при таком суровом климате.
Назад я возвернулся петушком с лёгонькой походкой. Глядь кругом – а ни бабы моей, ни одежонки. Словно, корова языком. Я мигом к оружию – и там след простыл. Вот, мыслю, опростоволосился, вот, разумею, и доверяй всякому. А главное – синею и волосья по всему телу дыбом. Уже в полголовы думаю, ладно, разбойник повсеместно встречается, но с чего бы на всё согласная баба лютовать стала? Довели народ до пределов гласности. То есть в открытую человека обирают и на закон с размаха плюют. И обидно мне стало за власть, как за свой пустой карман.
Стою, горюю, но жить-то надо.
А как? Если вскачь припустить, то, может, и выживу, хоть и не весь целиком, а ежели гуляючи, то до срока осиротею на погосте. Словом, как ни выбирай, но от инвалидной коляски не отпихнёшься.
И в этот мой горький раздумный час выкатывается из ельника та чёртова полюбовница с моим ружьём наизготовку, словно всю жизнь просидевши в партизанах. И как герой гражданской войны промеж нас, этот новоявленный насильник, погнала меня пленным манером в родную деревню, будто нам больше и делать нечего. И такая в ней стервозная непреклонность объявилась, словно она в казармах на военных уставах все зубы сточила или весь свой цветущий век гоняла по трактам уголовный элемент. А ни в побег удариться, ни в сговор вступить. Одним словом, полное поражение в моих человеколюбовных правах.
С первого своего подневольного шага догадался я, чем наш этап закончится. Поэтому, зная горячий до знойных боёв норов своего домодельного жандарма, мороза я уже не чуял, как и прочих превратностей последнего в собственной жизни пути. И было мне всё равно, где сгинуть, хотя в тепле отойти было бы куда как пристойнее.
Однако, всё обошлось почти миром.
Как сдавал меня ослабевшим трофеем этот поганый террорист бабьего пола на руки родному освободителю – помню. Какой был дан супостатом военный отчёт домашней власти, с похабным намёком на моё лесное заблуждение, тоже помню, но уже с провалами. Ведь слова вставить не позволили, словно я враг нашей народности или вовсе безъязыкий арап. А вот как мои бабы в четыре руки крушили об меня моё же ружьишко – не помню, хоть застрели без следствия.
Правда, до конца не прибили. И головой я не тронулся. Но лишь только пошёл на поправку и стал подумывать о своих законных правах кормильца, моя неуёмная домашняя жена принялась ровнять о мои же бока совместно нажитые удилища. А они у меня, надобно сказать, сработаны на совесть. Хорошо ещё, что не расстарался заготовить их на всю жизнь, а то не вылезать бы мне из-под лавки на свет божий до второго пришествия. Ненасытная мстительница даже бредешок ко мне примерила. Но слабоват оказался. Не выдержал поругания. Сломалась снасть. И ведь ни с чего баба взъярилась. Всего-то делов, что соседку за полночь сопливым карасём угостил. Со всяким бывает от любвеобилия к женской среде обитания.
И с той поры катится моя жизнь под уклон заката. И существую я как мерин в хомуте. Ни охоты, ни рыбалки, ни, упаси господь, грибков в любой погодный сезон. Чахну на подворье. Тем более, что в рабочее время отлучиться по своим интересам почти не успеваю. Не кролик всё-таки.
Правда, наладился было ивняк заготовлять да корзины плесть ради душевного равновесия. Так ведь и тут моя хозяйка те угодья выследила. А ведь я и в мыслях ничего, кроме семейственности, не держал, всё о прибытке пёкся. То есть без злобного умысла.
Соседушка-то моя, наверно, так теперь всю жизнь мимо ивняка в косынке проходит, малость прихрамываючи. Ну а с меня, как с гуся вода, даже фельдшерицу, и ту только на третий день для моего обследования вызвали. Переломов не нашли. Не под трактор же попал.
А сейчас пребываю в полном сонном угаре, словно клещ за пазухой в летний день. И от тоски надумал в следующее лето домашних зайцев разводить. Но, говорят, они едоки дюжие, и им всякого разнотравья с дальних лугов подавай. Ничего, думаю в одиночестве, стерпим всё, да и приварок для семьи, как тут ни крутись и с оглоблей не бегай.