01. Ромашка

    
Какая-то таинственная связь
Меж мною и ромашкой.
…………………………….
Я ничего не знаю про неё.
А вдруг она посетовать хотела,
Что к ней природа странно охладела
И неуютным сделала житьё.
Недавно щедро тёплая земля
Теперь студила ей босые корни.
Ромашка оставалась быть покорной –
Моряк, увы, заложник корабля,
Несущийся в сиянии и мгле…
Я наклонилась к ней – глаза в глаза.
Глаза в ресницах – в лепестках ромашка.
Я видела – ей от незнанья страшно,
И набухала в лепестках слеза.

Алла Потапова

1. Переступив порог…
   
    Бешеный ветер срывал рубероид с крыш, гудел в кронах деревьев, сотрясал рекламные щиты, ломал зонтики и всё, что ненадёжно крепилось. Мусор, мелкие ветки и пыль кружились вдоль улиц, выброшенные бесплатные газеты носились вместе с порывами ветра, как мёртвые птицы. Редкие прохожие, низко пригнувшись, будто виноватые перед стихией, пытались спрятаться или убежать от непогоды.
    И как-то особенно зловеще выглядела проезжавшая по городской улице специальная машина, прозванная в народе – ”воронок”[1]. Ехала она неторопливо – торопиться было некуда, ни конвоирам, ни тем двенадцати человекам, которых везли прямо из залов суда в следственный изолятор.
    Романа приговорили к пяти годам лишения свободы в колонии среднего уровня безопасности для лиц, впервые осуждённых за тяжкое преступление. В голове всё ещё звучал бесстрастный голос судьи: «…к пяти годам лишения свободы…», его перекрывала другая неотвязная мысль: «Мне будет двадцать пять лет. Двадцать пять лет!».
    Роман уже пытался представить, как он выйдет из тюрьмы, пусть даже раньше, по амнистии. Как это будет, представить мог. А вот каким он выйдет – не получалось, не хватало воображения. О месте, куда его везут, Роман не имел представления. Там, думал он, его ожидает нечто, что будет похуже казарменной ”дедовщины”, которой ему удалось избежать, получив отсрочку для поступления в вуз. Там наверняка будут воры, убийцы, насильники, грабители и прочие уголовники… Они будут из плоти и крови, настоящие, не из надуманных бандитских сериалов. И как поведёт себя с ним эта собачья стая?
    «Ну чем не стая? – подумал Роман, оглядевшись по сторонам. – Везут, как отловленных собак…». Внутри ”воронок” был разбит на секции, и Роман наблюдал через металлическую сетку перегородок разношерстную публику, многие здесь чувствовали себя намного естественней, чем он, и вели развязные разговоры.
    Рядом с ним на скамье сидел грязный, заросший, лет тридцати пяти, мужчина в дырявых домашних тапочках. Он внимательно рассматривал  громоздкий багаж Романа. Потом пристально посмотрел на него самого и спросил:
    – Ты, пацан, за что и откуда? Дай сигарету?
    Роман протянул ему пачку. Через пару минут сосед обратился ещё раз:
    – Дай чё пошамать?
    Ещё через некоторое время, встречая отзывчивость Романа, спросил понаглей:
    – Подкинешь шузы[2]?
    Слева сидел зэк[3], которого подсадили в ”воронок” из суда соседнего района. Этот ничего не просил. Его пальцы, исколотые татуировками, быстро развязали баул Романа. Носки, рубашки, носовые платки, аккуратно сложенные мамой, разлетелись среди двенадцати осуждённых.
    – Сиди не вякай, братва оценит… – громко сказал попутчик.
    Кованые роликовые ворота СИЗО[4] разъехались в разные стороны, поглотив спецмашину, загруженную ”пассажирами”, для которых эта территория будет временным пристанищем на неопределённый срок.
    Под командные крики конвоиров и лай сторожевых овчарок ”пассажиры” последовали в режимное помещение СИЗО.
    – Быстро, ”господа” преступники, – орали прапорщики. – Раздеться догола! Приседаем, ещё приседаем! Одеться! Вывернуть содержимое сумок на стол! Деньги, запрещённые предметы, не сданные на хранение, подлежат конфискации! Быстро, шевелите булками! Не оглядываться, не разговаривать! А ты – что за ”колёса”[5] прячешь?
    – Мне мама лекарства дала… – пролепетал Роман. – И тонометр…
    – Не положено! – выкрикнул сотрудник режимного отдела. – Лекарства конфискуются. Тонометр тоже у нас полежит – до твоего этапа. Следующий! Быстро, не разговаривать! Не задерживай! Приседаем! Кончай базар! Собирай свои бебехи. Следующий…
    Роман ожидали процедуры фотографирования, дактилоскопии, в каптёрке ему выдали матрас и подушку. И вновь по барабанным перепонкам ударили окрики сержантов и прапорщиков:
    – Бегом, шевели булками, не оглядываться, не разговаривать! Лицом к стене. Стой! Прямо, налево! Пошёл!
    Дверь камеры, где содержались осуждённые за тяжкие преступления, раскрылась перед Романом, и он, нагруженный сумками, баулом, постельными принадлежностями, перешагнул порог. В камере на шесть мест, называемой ”шестёркой”, находилось двенадцать человек. В этом бетонном бункере с одним зарешёченным окном стоял металлический стол с приваренными по периметру скамейками, в глаза бросался погнутый металлический умывальник, а угол камеры был на метр от пола занавешен тряпкой, скроенной из грязных рубашек, сливной бачок на стене, возвышавшийся над тряпичным сооружением, выдавал в нём туалет. Отдельно, на табуретке, стоял маленький телевизор. Обшарпанные стены камеры были обклеены пожелтевшими фотографиями топ-моделей, рекламами водки и пива, но особенно нелепо выглядел рекламный плакат: на фоне финиковых пальм и морского заката – крупная надпись: «КАНАРЫ» – а ниже: «Отдыхай красиво!» и «Цены Вас приятно удивят!». В названии островов кто-то остроумно зачеркнул фломастером две первые буквы.
    Роман попятился к двери, но железная дверь с грохотом захлопнулась за ним, а ригели замка окончательно отрезали ему путь назад. Впервые Роман по-настоящему вдохнул воздух несвободы. Это была тошнотворная смесь из запахов пота, грязи, сигаретного дыма…
     – Здравствуйте всем, – прошептал Роман. Он хотел улыбнуться, но жалкая гримаса застыла на лице.
     ”Сидельцы” в камере его явно не ждали. Все молчали. Это подозрительное молчание ещё больше обеспокоило. Все сокамерники курили. За столом играли в домино. Кто-то читал, и на переломанных, помятых обложках книг, к удивлению Романа, тускнели тиснённые имена Герцена и Николая Островского. В табачном тумане какой-то крепыш отжимался от пола. Почти под самым потолком, на окне низкорослый зэк истошно орал:
     – Два-пять, ответь четыре-пять! Жду ксиву![6]
    В центре стола сидел старик. Степенно облокотившись на кровать, в правой руке он держал красивую фарфоровую чашку из китайского сервиза, что-то из неё пил, в левой руке между большим и средним пальцами дымилась сигара. На сером фоне камеры ярким синим пятном выделялись его спортивные штаны с фирменной надписью – puma. Дед был обнажён до пояса, и его дряблая грудь выглядела произведением тюремного искусства: сухая морщинистая кожа придавала вид потрескавшихся стен бледно-зелёной церкви, татуированной вверху живота, над ней громоздились купола, одни блеклые, другие поярче и с синевой, трудно было назвать точное количество куполов при первом беглом взгляде; на левом подреберье откуда-то из-за спины выглядывала оскаленная морда барса, а над ней и над ближайшим куполом – прямо под левой грудью – бросалась в глаза нескромная надпись: ЛОРД; над куполом под правой грудью зеленела другая надпись: БОГ. Эти две наколки поразили Романа более всего. Уже потом, через неделю, ему разъяснили, что ”сиделец”, по кличке Кат, гордится старыми наколками, набитыми ещё в 70-е годы; позже Роман узнал, что означают татуировки Ката – и абсолютно одинаковые ”розы ветров” на обоих плечах, и пиковый туз, и загадочные аббревиатуры. ЛОРД значило – Легавым Отомстят Родные Дети; БОГ – Буду Опять Грабить.
    А тогда Роман переминался с ноги на ногу, и Кат, изборождённый морщинами и резаными шрамами на лице, пристально рассматривал вновь прибывшего.
    – Здравствуйте, – повторил Роман. – Моя фамилия Сидоров…
    Ответом ему был дикий гогот сидящих и лежащих сокамерников. Что так развеселило зэков – было непонятно, но в издевательском смысле смеха Роман не сомневался.
    Первым заговорил дед:
    – Ты заехал в хату с сумками, а это по нашим понятиям – ”сидора”, фамилия твоя – Сидоров, а потому погоняло твоё будет – Двойной Сидор. Вопросы есть? Вопросов нет. Так что ты натворил, бедолага? Небось, у старушки стакан семечек дербанул, а может, пионерку ”обидел”[7], так у нас с этим строго. Здесь все невинные сидят, в непонятках, а ты пока, страдалец, садись на свой матрас рядом с вон той тряпкой и рассказывай браткам всю правду о своей жизни, тем более что ты тринадцатый, а мы все верим во всякую хиромантию. Только не вздумай нам фуфло толкать, потому по ”тюремной почте” нам всю твою биографию ”сольют”, а пока развязывай свои сидора и кишени[8], угости пацанов домашними котлетами-сигаретами. Гуня , подсоби пассажиру.
    К баулам подошёл высокий, упитанный, с сочными, толстыми губами молодой арестант. С молчаливого согласия деда, он ловко опрокинул содержимое развязанных пакетов на стол. Жадные руки набросились на такие дорогие мамины пирожки.
    – А ты мне вот что, Гуня, дай-ка мне пакет с мылом, дезодорант подкинь, – приказным тоном сказал Кат.
    Роману отдали несколько пачек сигарет. Кто-то кинул ему спичечный коробок, и только после первой затяжки он начал рассказывать:
    – Короче, я в ”универе” учился, на биофаке. Нормально учился, хотя ”заточкой” не был, ”преподов” видел редко. Но ничего, зачёты сдавал, по всяким там инфузориям-туфелькам. Даже в преферанс играл – в сетевой, по Интернету. И вот как-то мне говорят: ты, блин, умник, нормальные пацаны на игровых автоматах рубятся, а ты ушёл в какой-то прабабушкин отстой. Короче, я подался в игроки, сначала так себе, а потом только успевал кидать жетоны… И вот, в один прекрасный день, вижу: бабла нет, а играть хочется. Ну, я потихоньку материны деньги спустил, она на новую стиральную машину собирала… Всем задолжал. А рядом, в соседнем доме, жила старушка одна, бывшая актриса. Странная такая: со всеми здоровалась, детей на ”вы” называла. Друганы говорили, она вся ”упакованная”, денег немеряно, я сначала спорил: она ж пенсионерка, взять нечего, а один раз у них там был вечер какой-то, ветеранов сцены, типа, – короче, она при таком параде туда пошла, что я, блин, задумался… Как-то слышу, что она вроде уехала куда-то. Тогда я решился… Ночью, часа в три, отжал стамеской запоры замка, вошёл. Квартира однокомнатная, но барахла – как в ”сэконд-хэнде”. Я свет не включал, лазил с фонариком, искал долго, но нашёл. 120 гривен, пару серёжек из жёлтого металла, старую золотую челюсть и целую шкатулку с бусами – нехило, думаю, кораллы с жемчугом, потом оказалось – бутафория, для театра… Набил карманы. Не помню, сколько шарился, небо уже светлеть начало… вдруг слышу – кто-то открывает дверь. И женский голос: «И-и, Господи, дверь открыта!». Ну и всё такое… шаги, выключателями щёлкают – и в комнате на пороге старуха, и какая-то женщина сзади.
    Роман замолчал. Лихорадочно мял сигарету, тупо смотрел на грязный обшарпанный пол.
    – И с поличным, попалили? – съёрничал кто-то, как бы закончив рассказ Романа.
    Роман взглянул на сокамерников, но не успел заметить, кто это сказал. Только дед зыркнул в сторону сидельцев, тем самым требуя тишины, и, стряхнув с кончика сигары нарост сизого пепла, кивнул Роману, чтобы продолжал.
    – Меня приговорили по 185-й и по 119-й[9], –  зачем-то ответил Роман с оскорблённой ноткой в голосе, после чего продолжил, помня всё как было, до мельчайшей подробности. – Она стояла в проходе комнаты. У меня не было выбора. Ну не было. Я толкнул старушку, и она… короче, упала на бронзовый сфинкс на полу, я его когда первый раз фонариком осветил, за собаку принял… Ну не мог же я знать, что она ударится головой! – вдруг выкрикнул Роман, но продолжил тише. – Когда я был уже на лестнице, услышал женский крик: «На помощь! Кто-нибудь, помогите!..». Ну, а я ноги в руки. И рванул домой, а через час не вытерпел, стрёмно как-то… Подошёл к её подъезду. Типа, на работу иду с утра пораньше. У подъезда – машина «скорой». Сказали, кто-то зверски избил старушку и обокрал квартиру. Через два дня за мной пришли менты. Прямо на биофак. Ну и всё. Привезли в райотдел, сказали – так, мол, и так, вот данные экспертизы: «Смерть наступила в результате кровоизлияния в мозг от удара твёрдым предметом в область височной кости»… Дома нашли всю эту хрень: бусы, челюсть… а на очной ставке та женщина меня опознала.
    Тут снова раздался гнусный голос с издевкой, это говорил один из лежащих осуждённых:
    – У Достоевского в «Преступлении и наказании» студент тоже замочил старуху-процентщицу, но тот умный был, он и племянницу грохнул, а ты ”пассажир” случайный, дело не мог до ума довести, короче – дурак.
    – Заткнись, – прервал любителя Достоевского дед, – тебе, Валет, слова не давали.
    И затем, отхлебнув из фарфоровой чашки и отставив её на стол, обратился к Роману:
    – А ты располагайся пока, там поглядим. Не бойся, здесь я – ”положенец”[10], никаких беспределов ”прописок”[11] не будет. Спать в хате по очереди, сам видишь – ”шконок”[12] шесть, а ты тринадцатый, а пока садись рядом с той тряпкой.
    

2. Прогулка
    
    В СИЗО распорядок дня подчинён старинным правилам, обязательным для всех заключённых. Подъём, завтрак, вызовы к следователю, адвокату, прогулка, обед, ужин, отбой. Эта рутина прерывается редкими, но всегда интригующими командами старшины корпуса:
    – Иванов (Петров), с вещами на выход!
    Или:
    – ”Господа” преступники, принимайте нового ”сидельца”!
    Самая долгожданная команда: «Приготовиться к прогулке!». Часовая прогулка – это ежедневный ритуал. Возможность видеть пролетающих птиц, дышать чистым-чистым воздухом, слышать городские звуки, доносящиеся с воли, чувствовать запахи; лишь в неволе человеку хочется снова и снова смотреть на обычное небо, подставлять лицо свежему дождю, тёплому солнцу.
    Прогулочный дворик – это небольшое, закрытое бетонное помещение без потолка, сверху затянутое сеткой Рабица. Здесь, на нескольких квадратных метрах, заключённые прогуливаются, делают физические упражнения, даже ухитряются поиграть в футбол, изготовив примитивный мячик из тряпок.
    В одном из таких прогулочных двориков вдоль стены тянулся неаккуратный выступ, на нём, в углублении между затвердевшими комками бетона, наляпанными кое-как на скорую руку, каким-то чудом выросла ромашка. Её точёные листочки и хрупкие веточки были слабы и беззащитны, казалось невозможным, абсурдным, что в этом лабиринте отчаяния и отчуждения вырос трогательно простой цветок с характерным, ни на что другое не похожим, ”ромашковым” запахом, таким земным и жизнеутверждающим.
    Сидельцы всех камер настойчиво просили прапорщиков поместить их в прогулочный дворик, где росла ромашка:
    – Ну, пожалуйста, проведите нас в ”оранжерею”, дайте понюхать каплю свободы!
    ”Оранжереей” дворик окрестили, когда поняли, что ”какой-то укроп”, пробившийся из ямки в бетоне, оказался всем знакомой ромашкой. С тех пор это хрупкое растение оберегали как могли. Кто-то, наковыряв землицы, заботливо подсыпал её к корням ромашки; кто-то, захватив с собой бутылочку с водой, не забывал полить основание тонкого стебля. Ромашка окрепла, проникла корнями в щели бетонного выступа, потом как-то вытянулась вверх, разветвилась – и выросла в пышный кустик с постепенно расцветающими пахучими цветками.
    Теперь команда «Приготовиться к прогулке!» означала нечто большее, чем привычную разминку на свежем воздухе. Сидельцы ждали прогулки с каким-то подобием азарта: кому сегодня повезёт, какие камеры поведут в ”оранжерею”, а кто на целый день окажется ”в пролёте”? Один из прогулочных двориков вмиг оказался в привилегированном положении. Сокамерник Романа, по кличке Художник, мастерски рисовавший запретные колоды ”стоса”[13], даже набросал карандашом их ромашку – по памяти, но весьма похоже. Рисунок находился на стенке под окном. И когда их всей камерой выводили в другой прогулочный дворик, не в ”оранжерею”, то по возвращении многие украдкой поглядывали на рисунок: «Не в жилу денёк сегодня…». Если же прогулка была в ”оранжерее”, довольные и понюхавшие ромашку сидельцы смотрели на изображение и намекали Художнику дорисовать цветков, поскольку там, на живой ромашке, их появлялось всё больше. Такая вот икона свободы…
    Прошёл месяц. Роман получил копию приговора. Как полагается, сокамерники внимательно ознакомились с казённым документом, высказывая свои соображения по поводу преступления Романа. Сам Роман уже смирился с судьбой, и гораздо больше его беспокоил нестерпимый кожный зуд – здесь, в СИЗО, Роман подхватил чесотку.
    В камере всегда кто-то болеет. Хворь не обходит стороной воров всех мастей, грабителей, убийц… Вот только ”лечат” здесь быстро. Диагноз определяется на лету и, главное, всегда безошибочно. У врачей СИЗО в прямом смысле «на семь бед – один ответ»: заключённые глотают аскорбиновую кислоту, а кому повезёт – цитрамон.
    Роман расчёсывал руки до крови, после чего они не заживали и гноились. Зелёнка и йод, которые медбрат регулярно выдавал ему при ежедневном обходе, облегчения не приносили. Цитрамон не помогал, а свою порцию аскорбиновой кислоты Роман отдавал сокамерникам. И вдруг он вспомнил: ромашка – её лечебные свойства известны с древних времён. Matricaria chamomilla. На биофаке фармакологию не изучали, но, судя по наличию кислот и фитонцидов, которые Роман с трудом припоминал, ромашка представлялась просто панацеей. Тем более что с ромашкой он был знаком с детства – мама лечила. Matricaria chamomilla, ромашка аптечная. Вот, может быть, и избавление от надоевших гнойников?
    На очередной прогулке Роман подошёл к кустику ромашки. На её лепестках остались капельки утренней росы – и уже через секунду они превратились в мокрый след на ладони Романа. Он вырвал ромашку с корнем и, смяв в кулаке, затолкал в карман.
    Когда прогулка закончилась и всех вернули в камеру, Роман не сразу сообразил, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Сидельцы бросили свои обыденные, привычные занятия. Ни во что не играли, как будто домино, шахматы и шашки одновременно конфисковали вместе с недозволенными картами. Писем не писали. Никто ничего не читал, ни списанного Чехова, ни излюбленного криминального чтива. Даже телевизор не включали – и это было совсем странно. Низкорослый зэк с характерной кличкой Шкет орал на окне о том, что опять ”ждёт ксиву”. Потом начали с каким-то особенным смыслом ”гонять коней”. Суть этого занятия заключается в том, что из бумаги скручивают прутья, склеивают их один с другим и получившуюся удочку метра полтора длиной, на конце которой подвязывается длинная нить с грузиком, просовывают через решётку в окно, а в нижних камерах таким же приспособлением нить захватывают и привязывают записки. ”Кони” – один из ухищрённых способов передачи нужной информации от одной камеры к другой.
    Все как один говорили о ромашке. Роману слова не дали. Смуглолицый сокамерник по кличке Синай красноречиво взмахнул руками перед лицом Романа и хрипло сказал:
    – Ты чё, не въехал, что весь базар из-за тебя?
    Вечером поступок Романа обсуждали всей братвой. По негласным законам, Роман не мог ни возражать, ни спорить. Всё дело было в погибшей ромашке: СИЗО лишили символа воли! Напрасно Роман задавал себе вопрос: «Ну что я такого сделал? Траву сорвал, только и всего… и то не от нечего делать, а для лекарства!». Оказалось – нет, не всё так однозначно, одно дело – городской парк, где дети обрывают цветы ни за что, а другое дело – тюрьма: между этими двумя мирами – забор с колючей проволокой. Что там – никому не нужный сорняк, здесь может сойти за аленький цветочек. По эту сторону – другая реальность, здесь течёт другое время, здесь ценности ломаются или выворачиваются наизнанку.
     Камерная дискуссия постепенно сошла на нет, и Кат сказал последнее слово:
    – Я – положенец, отвечаю за всю хату, но не усмотрел беспредела. Ты поступил не по ”понятиям”, а – повёлся на свою кишку. Ты беспредельщик, Двойной Сидор, потому по ”тюремной почте” я получу ксиву, где и решится твоя судьба. Имей в виду.
    Его подручный, в уголовном мире называемый ”пристяжь”, по кличке Гуня, визгливым тенорком заорал:
    – Я нюхал ромашку, он нюхал, вся ”кича”[14] нюхала, а ты, Сидор Двойной, замахнулся на… всю братву! Я не в курсах в твоей ”деляге”, но – я те не завидую…
    На ужине Роман получил свою порцию перловой каши – ”шрапнели”, кружку кипятка, называемого ”чаем”. В кастрюле он заварил в кипятке измельчённые остатки ромашки и опустил кисти рук в лекарственный настой. Распарило, пощипало, приятно стянуло кожу… но – ему полегчало. Боль стала почти неощутима. Впервые Роман заснул легко и без сновидений…
    Утром сотрудников режимной службы с врачом вызвали по тревоге в камеру. На полу лежал Роман. В его правом кулаке был зажат уцелевший цветок ромашки. Реанимационные действия врача были напрасны. Один из осуждённых говорил, что будто бы видел, как Роман со второго яруса койки упал – и ударился головой о металлическую скамью. Остальные крепко спали, ничего не слышали и не видели. «Смерть, – констатировал врач, – наступила в результате удара твёрдым предметом в область височной кости».
    – Несчастный случай, – подтвердил оперативный сотрудник. – Спал, видно, беспокойно. Приснилось что-нибудь Сидорову, например, что он летает во сне… Вот и отлетался.
    В его документах он нашёл записку на обрывке тетрадного листа: «Простите меня пожалуйста, убивать я никого не хотел». Изорвал в мелкие клочки – и высыпал в мусорную корзину.
   
   
[1] «Воронок» – спецмашина для перевозки арестованных. В 1936 году «черный ворон» был зеленого цвета. В 1949 году «черный ворон» выглядел иначе: на железном кузове было написано «Хлеб» или «Мясо». В настоящее время – это серая машина, с металлическом кузовом, без окон, с одной узкой дверью и застеклённой решеткой.
[2] Шузы – обувь.
[3] Зэк – заключённый под стражу.
[4] СИЗО – следственный изолятор.
[5] ”Колёса” – таблетки.
[6] Ксива – записка, письмо.
[7] Имеется в виду изнасилование.
[8] Кишени – сумки.
[9] Статья 185 УК Украины – кража, статья 119 – убийство по неосторожности.
[10] Авторитетный арестант на положении вора в законе.
[11] В конце 80-х была запрещена процедура так называемых ”прописок”, когда новички подвергались издевательствам, всевозможным ”проверкам на вшивость” при помощи ”игр”, ”загадок”. Тот, кто не проходил ”прописку”, мог перейти в разряд изгоев или просто получал свои порции побоев. К концу 80-х ”прописка” ещё существовала в основном среди ”малолеток” – несовершеннолетних осуждённых. В настоящее время подобные ”забавы” наблюдаются в камерах ”малолеток”.
[12] Шконка – кровать.
[13] Стос – игральные карты. В камере карты запрещены, но заключённые рисуют их тайком.
[14] Кича – тюрьма.