Неизвестный Байконур 1

Виталий Овчинников
               

                Есть  на железнодорожной трассе  "Москва-Ташкент" Западно- Казахстанской железной  небольшая станция Тюра-Там.  Во времена описываемых здесь событий более унылого зрелища на земле трудно было найти. Там и сейчас-то ничего такого нет, кроме двух, трех десятков одноэтажных  домиков,  сделанных из саманного кирпича, одноэтажного здания вокзала, базарной площади, да нескольких магазинов.

                А тогда эта станция напоминала  небольшой полустанок с убогим одноэтажным зданием вокзала,  десятком саманных домиков, больше похожих на сараи,  да такого же здания магазина на пыльной привокзальной площади, да неизменного, кое как сляпанного и во всю  перекошенного  общественного туалета из саманного кирпича с двумя дощатыми дверями, на которых черной краской были написаны стандартные буквы М и Ж. А вокруг пыльная бесконечная степь, ровная и пустая, как стол, после еды.

               На этой станции из поезда «Москва – Ташкент» всегда выходило много народа. Чуть ли не полпоезда. И из них половина военных. К этому времени вся площадь около вокзала заполняется  служебными автобусами и автомобилями. Они собирают  приехавших и отправляются  все по одному и тому же маршруту – в глубь степи по хорошей  бетонной дороге, порытой сверху еще и асфальтом.

                Куда?  Да недалеко. Здесь километрах в пяти от вокзала стоял  мощный, хорошо оборудованный  КПП, то есть  воинский контрольно пропускной пункт какой-то воинской закрытой зоны под название Ленинское.  Или по простому – космодром Байконур!
 
             Первый раз в Байконур я приехал весной.  Мне тогда по ряду обстоятельств пришлось уйти из института, где я учился, и меня  через отца одного моего сокурсника,  работающего в Минобороны одним из руководителей ракетных войск,   устроили в монтажную организацию треста «Спецмашмонтаж», занимавшейся монтажом подземных ракетных точек на Байконуре. Причем, устроили простым разнорабочим, так как я  по молодости еще  не имел никакой рабочей специальности и ничего не умел делать.

                Приехал я в  Байконур поездом «Москва-Ташкент», буквально забитом монтажниками, работающими на ракетных точках. Некоторые, как и я, ехали туда впервые, но большинство из них были уже старожилами ракетодрома. Водка в вагоне лилась рекой. Пили все поголовно. И пили , в основном, до «очертенения», до «отключки», до  потери человеческого облика   Я  был, наверное,  единственным,  в этом вагоне, кто не пил и оставался весь путь до Байконура трезвым . Далось мне это не просто. Потому что пьющему русскому человеку видеть около себя непьющего – было невыносимой задачей. Первый вопрос к непьющему был самый обычный, самый заурядный и самый невинный:

            -- А чего-это ты с нами не пьешь?! А?! Мы вот все тут едем в этот чертовый Байконур и пье-е-м! Пьем, потому что мы монтажники и потому, что на ракетодром едем. А там не пить нельзя! Иначе сдохнешь там неизвестно от чего1 Поэтому, давай с тобой выпьем. Где твой стакан?    Как не знаешь?! Вот он твой стакан – бери!

           Чернявый парень с косой челкой на покатом лбу взял граненый стакан, стоящий на столе, налил в него водку почти до краев  и сунул прямо  мне в лицо:
           -- Пей! Ну?!

         Я  прекрасно понимал, что назревает скандал. Парень в своем питии дошел уже до такой кондиции, что ему для разрядки нужен был скандал. Обязательно – скандал! И обязательно с дракой! И в моем лице  он не видел для себя никакой угрозы. Та-ак,  парнишка-соплячек! Еще упирается скотина! Сейчас мы тебя подпоим немножко, а потом позабавимся все вместе, похохочем, «похохмим»! А то больно уж скучновато поездка идет! Так и заснуть можно будет от нечего делать! Надо бы ее раскачать посильней, да поскорей, эту «поездочку»! Да так, чтобы треск по степи пошел! И вороны чтобы в округе заплакали! Не закаркали, а именно – заплакали! Вот так-то всем вам!

              Я  понимал, что сейчас наступает, может, самый важный момент в моей жизни. Все зависит от того, как я смогу выйти из этого щекотливого для себя положения. И  сидящие в купе монтажники внимательно наблюдали за происходящим. Чтобы в дальнейшем сделать выводы для себя относительно этого зелененького парнишки. Но драться я не хотел.  Очень не хотел. Не любил я этого дела. Ой, как не любил! Хотя я и имел звание мастера спорта по боксу. Я школу закончил уже кандидатом в мастера. А потом сразу же получил и мастера, когда выиграл областное первенство по боксу в малом весе.

           Я вздохнул,   тряхнул  головой, отгоняя ненужные мысли,  медленно поднялся с купейного диванчика, глядя в лицо парня, затем цепко ухватил его за запястья  рук и начал сжимать свои кисти. Руки у меня были основательно накачены  от занятий боксом. Даже больше, чем основательно. Сильно накачены. Только я редко демонстрировал окружающим эти свои способности. Не любил. Не приветствовалось у нас как-то такая  демонстрация свои преимущества перед окружающими. Парень дернулся из  моих рук, но у него ничего не получилось. А я все  продолжал сжимать. Лицо парня побагровело, он захрипел перекошенными губами:
          --П-п-пус-ти-и, сволочь! Уб-б-бю-ю-ю!


          Но я  продолжал сжимать, все также спокойно и невозмутимо стоя перед парнем. Парень скособочился, согнулся и  выронил из руки стакан с водкой.  Я  тут же отпустил руки парня, мгновенно нагнулся и подхватил стакан у самого пола. У меня это был давно отработанный трюк. Наш тренер таким необычным образом отрабатывал боксерсую реакцию у своих подопечных. Только стакан был пластиковый и с водой, а не с водкой. Парень рухнул у моих ног , снизу вверх глядя на меня   ненавистным взглядом. Я поставил стакан на стол, выдохнул воздух из груди  и тихо сказал парню:

          -- Извини, брат, но я не пью

         В купе повисла мертвая тишина. Затем кто-то протянул завистливым шепотом:
         -- Вот это да-а-а! Вот это фоку-уссс!
         И все дружно грянули:
         -- Ура-а-а-а Андрею

         В купе началось столпотворение Монтажники шли и шли посмотреть на парнишку, который, как говорят, только что сотворил невозможное – без скандала и мордобоя утихомирил всем известного в монтажном управлении бузотера по кличке «Угорь». Он действительно был верткий, как угорь. Он любил, подвыпив, подраться. Ему все равно было с кем и как. Его трудно было захватить, сбить с ног, трудно повалить. Также трудно, как попытаться схватить голыми руками мокрого угря.. Он выскальзывал из любого захвата Он  вертелся вокруг партнера, нанося удары руками, ногами, но сам редко когда подставлялся. И во всех своих схватках: с большими и малыми партнерами, с сильными и слабыми, с умными и тупыми, с лезущими напролом и пытающимися обмануть, он чаще всего выходил победителем. А здесь?! И кто?! Паца-а-нчи-ик! Вот те да-а-а!

                На меня  приходили смотреть, как на какую-нибудь диковинку. Меня обнимали, даже целовали от избытка чувств; хлопали  по плечам; смотрели  руки, трогали, щупали, гладили кисти; просили меня еще раз продемонстрировать свои уникальные на их взгляд  способности, но я категорически отказывался; тогда меня снова обнимали, что-то взахлеб говорили мне  малопонятное и бессвязное и  кричали, кричали, кричали.

          Так нечаянно я стал легендой их «Байконуровского» вагона. Мое положение в коллективе монтажников сразу же  изменилось к лучшему и я уже не испытывал такой острой необходимости в отчаянной борьбе за свое собственное существование и собственное самоутверждение на монтажных площадках ракетодрома. Я стал здесь своим. И не просто своим, а неотъемлемой частью этого непростого коллектива, живущего здесь больше по звериным, чем по человеческим законам. Причем, частью не только уважаемой а,  в некотором смысле -  даже почитаемой и обожаемой его частью. И кличку я получил соответствующую «фокусник»! И она прилепилась ко мне  намертво. С тех пор так и пошло:

          ---Ребята, вы не видели нашего «фокусника? Ребята, где «фокусник»? Позовите «фокусника»! Надо «фокусника» спросить – он в Университете учился

          Со мной стали считаться, искать знакомств, дружеских, а иногда и раболепных отношений. Что ж поделать – в живом мире сила всегда есть сила1. Против нее не попрешь. К ней надо приспосабливаться. А если эта сила не имеет вид настоящей силы, тем более, тем более.

               Хотя попыток проверить эту силу на настоящую прочность было все-таки не мало. И мне порой  действительно приходилось доказывать свое право на не стадную жизнь в монтажных условия. И даже не доказывать, а отвоевывать это право в жесточайших поединках  с сомневающимися. Причем, не с одним таким сомневающимся, а, чаще всего, с двумя и даже с тремя.  Тогда во мне словно бы  что-то надламывалось, я снимал с себя человеческую свою сущность и заменял ее на какую-то иную, чуть ли не звериную.

               И бился  тогда «несчадно», жестко, не жалея ни себя, ни противника. Ибо понимал, что речь сейчас идет о моем физическом существовании на этой земле. Если я смогу  победить, то буду дальше жить. Если же не смогу победить, если фортуна от меня отвернется, то меня на этой земле больше не будет никогда. И если меня, побежденного и побитого, даже и оставят жить, то это уже будет совершенно другой человек, а не я,  сломленный и опущенный, понукаемый любым,  кто хочет повелевать, покорный слуга всех и всякого.
 
             Но мне не хотелось  таким становиться и потому я дрался всегда всерьез, не на публику, и всегда до реального результата. До мольбы о прекращении боя или же до нокаута. И со мной перестали связываться. Ну, его в болото, идиота этого! Ненормальный какой-то! Не может он по-людски, по «русски», радостно  драться! Для души драться!  Так драться, чтобы  кровь ручьями из разбитого носа и рта и зубы в разные стороны! Зато потом – объятия в четыре руки, слезы, поцелуи, клятвы дружбы навек и обязательная бутылка за побежденным. И все довольны! И всем хорошо! И день сразу же в праздник превращается! А здесь?! Не драка, а бойня какая-то! Даже смотреть не хочется – никакого удовольствия.

                Ехали  до Байконура трое суток.  Я почти всю дорогу пролежал на верхней полке с книжкой в руках. Книжку я купил  на вокзале в ларьке. Незнакомый литовский автор Эдуард Мяцкявичус: «В тени алтарей». Посмотрел аннотацию. Книга о становлении личности, о парне, закончившем духовную семинарию в Вильнюсе, проработавшем затем несколько лет настоятелем в одном из костелов Литвы, начавшем потихонечку на досуге писать, и ставшим в итоге известным писателем. Таким писателем, который в зрелом возрасте решительно порвал с религией и был за это предан анафеме. Ну, что ж, бывает и такое, но бывает и обратное. Ничего не скажешь – вера! Хочу – верю, хочу – нет!

               Шум, гам, пьяный угар соседей меня  не волновал и не беспокоил. Я умел отключаться от окружающей  меня действительности и уходить в иной мир, мир своих фантазий и мечтаний. И мог так лежать с открытыми глазами часами, не шевелясь и не двигаясь. Вставал он обычно только в туалет или же пожевать чего-нибудь из того съестного, что в изобилии лежало на столе у монтажников. Брезгливостью особой я не отличался, поэтому с удовольствием ел все то, что ели и остальные монтажники во время своих застолий.

              В общем, меня признали своим парнем. Правда, чудным парнем, немножко даже ненормальным, но все-таки своим. Трогать  этот парень  никого не трогал, цепляться ни к кому не цеплялся, беспокойств и тревог особых не вызывал, а то, что не пьет? Да, ладно, пусть не пьет. Молодой еще, зеленый,  и у него все впереди. Научится пить, никуда не денется. Жизнь тряхнет разок, другой, третий и потянется он за стаканом, как миленький. Потому что нет другого лекарства у русского мужика от превратностей жизни, кроме водки. Нет и, пожалуй, никогда не будет.

                Но чаще всего я смотрел в окно. Хотя,  в принципе, смотреть там было не на что.  Пустая, голая, слегка всхолмленная степь на многие, многие километры вокруг. То ли на сотни, то ли на тысячи, то ли на сотни тысяч километров. Степь и больше ничего. Песчано-травянистая степь, с редкими пучками травы, разбросанными в беспорядке по ее поверхности. Часто с пустыми проплешинами, на которых вообще ничего не росло. И вокруг, сколько ни смотри, ни кустика, ни деревца, ни рощицы  Одна лишь пустота. Унылая, беспросветная, лишь чуточку разбавленная кое где серыми, сверкающим на солнце серебристой белизной,  гибко длинными нитями ковыля, пологими волнами колыхающегося под ветром  и издали напоминающими гладь встревоженного давним штормом моря.

                И можно было так ехать час, другой, третий… двадцать третий, а за окном поезда все та же степь. Та же, и в то же время, какая-то другая,  не прежняя, и трудно сразу понять, что же в ней изменилось. Но то, что изменилось – это ясно, это точно, потому что твои внутренние душевные ощущения при взгляде на эту, вроде бы ту же самую степь, возникают уже совершенно иные, не такие, как раньше. Такое впечатление, словно кто-то продолжил играть перед тобой ту же самую, ставшую теперь знакомой  тебе мелодию необъятности расстилающегося за окном степного пространства,  но уже на других регистрах, на других нотах, или с другой музыкальной интонацией. И оттого у тебя самого начинает меняться твой собственный внутренний психологический настрой и твое собственное настроение.

                И смотреть на эту, постоянно, но незаметно меняющуюся степь за окном мчавшегося поезда мне  никогда не было скучно. Я мог смотреть на нее часами.  И мне становилось психологически хорошо и комфортно. Все горести и неприятности этого мира, подступившие ко мне вплотную в этом году, уходили куда-то и растворялись в небытии.  Меня наполнял покой, благость и некое душевное умиротворение. Я начинал смотреть на все происходящее вокруг как бы отстраненно, чуть ли не сверху, спокойно и уверенно И  повлиять на это мое новое душевное состояние или же изменить его в худшую сторону  не могло ни что. Ни пьяный угар гудящих монтажников внизу, ни висящий под потолком купе, прямо перед ним сгустившейся  до физической осязаемости папиросный дым. Как ни странно, но я  чувствовал себя почти что счастливым.

ПРОДОЛЖЕНИЕ   http://www.proza.ru/2011/08/04/1102