Теперь оставалось решить последний – самый важный вопрос – отдать деньги потерпевшей – матери девочки, и убедить её написать заявление, в котором значилось бы, что она не имеет претензий к Чаплыгину. Буренин был уверен, что в ближайшие два дня получит положительный результат. Дожидаясь его, Чаплыгин уже не беспокоился, как до встречи с судьёй. Вообще, после этой встречи он как-то воспрянул духом и успокоился. Если прежде он волновался о чем-то, о чем-то смутно переживал, то после встречи с судьей, прошедшей так, как он предполагал, ответившей его внутренним ожиданиям, он успокоился, наполнился уверенностью в себе.
Буренин зашёл следующим вечером. И, уже по тому как деловито и медленно, нахмурившись, он оббивал ботинки от налипшего снега о порог, Чаплыгин понял, что он принёс плохие вести.
- Не берёт деньги. Два раза ездил, упрашивал, а она – не берёт, - сидя на кухне говорил он, толстыми губами обхватывая край рюмки и одним махом опрокидывая в себя водку.
- И что ей нужно?
- Да вот не пойму. Чёрт её знает. То с тобой хочет увидеться, то истерику начинает, в слёзы бросается, дочь вспоминает. Не пойму. Я говорю ей, что ты раскаиваешься, а она давай причитать: «Он мне даже не позвонил, не извинился». Я объясняю, упрашиваю, а она ни в какую. Ну что тут поделаешь?
- Чем нам это грозит? – быстро спросил Чаплыгин, наваливаясь локтями сложенных вместе рук на столешницу и заглядывая в лицо Буренину.
Буренин налил ещё водки из запотевшей бутылки, быстро и нетерпеливо взглядывая на Чаплыгина, опрокинул вторую стопку.
- Чем-чем… Скандал будет, чем. Сейчас вот с ней не договориться, она истерику поднимет в суде. Не, ну оно, может, и без проблем пройдёт, с судьёй-то решено всё. Да и то, знаешь, всё может затянется на месяцы. Без мирового срок может быть. Тебе же не нужен срок, пусть даже и условный? Ну вот. Ну или ещё, не дай тебе боже, побежит к журналюгам. Один не обратит внимание, а другой, чем чёрт не шутит, и заметит.
- Ну так а что делать-то? – спросил Чаплыгин, не отрывая взгляда от его быстро багровеющего от водки лица.
- Сделать вот что надо: ты, Лёша, в самом деле, съезди что ли к ней, а? Успокой, как-то утешь, ей сейчас одно это и надо. Слезу, в конце концов, пусти. Баба она плаксивая – палец покажешь, уже ручей потёк. Поплачет, да и отойдёт. Денег ей дай. Ну а потом незаметно так и подсунь бумажку на подпись.
Чаплыгин внутренне, как от удара током, вздрогнул.
- Что, и иначе - никак?
- Никак, всё перепробовал уже.
- Так ты со мной поедешь?
Буренин закряхтел, глянул себе под ноги.
- Да я ей, видишь ли, глаза уже намозолил, уже беситься начинает. Что я буду ездить, злить её?
Чаплыгин замолчал, сложил руки на груди и, сжав губы, посмотрел в окно.
- Я бы не просил тебя, но что сделаешь? Ну нет другого выхода, - ловя его взгляд, сказал Буренин, своей мягкой ладонью обхватывая его локоть.
- Ладно - бумаги давай, - сказал Чаплыгин, не вырываясь локтем, но и не отвечая на его взгляд.
Первым его ощущением после того, как он узнал, что должен ехать к матери сбитой девочки, был страх. Эта спившаяся, по всей вероятности больная и убитая горем женщина – что она сделает с человеком, отнявшим жизнь у её ребёнка? Не набросится ли с ножом, не покалечит ли его, мстя за обиду, и вообще - за всю свою никчёмную жизнь? Но вместе с этим страхом было и другое ощущение, еще больше раздражавшее его. Ему отчего-то неприятно, физически противно было предчувствие того, что перед этой женщиной, – нищей алкоголичкой ему придётся теперь унижаться, винить себя и растравлять на слёзы. К этому он чувствовал какое-то высокомерное отвращение, и одновременно – гнетущую, тупую тоску, на пике своём доходящую даже до отчаяния. Но вместе с те – ещё не видя Иванову, зная её только по рассказам Буренина чувствовал он уже, что тут, именно с ней, нельзя будет сыграть, притвориться – одна фальшивая нота, неверный штришок, и - дело обречено. Это он нутром понимал – наверняка и безошибочно. Преодолевая себя, он выискивал в памяти те подробности происшествия (как приятно холодила душу медная официальность этого слова), которые могли бы растрогать его, что-то, на что можно было эмоционально опереться и использовать в беседе со вдовой. И тогда и после он много раз анализировал свои ощущения, стараясь понять – что в точности он чувствовал тогда? Было ли вообще то самое раскаяние, о котором говорили следователи, прокуроры и судьи, которое приписывал ему, изображая в ярких красках, адвокат? О котором, наконец, позже столько говорили и писали сотни и тысячи людей… Было ли хотя бы на мгновение? Нет, он не мог этого сказать. Вообще, он как будто бы не отдавал себе отчета в совершенном, не понимал его. Он не то что бы боялся задевать моральную сторону случившегося, но она вообще не присутствовала в его сознании, была неуместной, ненужной, происшествие было лишено любого цвета и запаха, было для него тем же набором фактов, свидетельских показаний и юридических статей, как для бумаги, на которой было напечатано постановление о возбуждении уголовного дела. И как ни думал он, как ни вспоминал, – но ничего не мог в себе найти. Но надо было ехать. Он решил держаться как можно спокойнее, ровнее, и на следующий день, предварительно позвонив по телефону Ивановой, которая ответила ему равнодушным бесцветным голосом, поехал к ней.
Семья Ивановых жила в девятиэтажном доме, на восьмом этаже, с окнами, выходящими на Ярославское шоссе. В подъезде, удивительно чистом, даже с картинами висящими по стенам, Чаплыгин как будто оробел, ему словно бы вдруг неудобно за что-то стало. Дверь открыли сразу, после первого звонка. На пороге его встретила, держа за руки двух маленьких, не старше семи лет, детишек – мальчика и девочку, высокая женщина в цветастом нарядном платье, с жидкими волосами, затянутыми в хвост, худым испитым лицом, очень бледная и, что заметно было с первого взгляда, – нервная и раздражённая.
Квартира была двухкомнатная, маленькая и бедная. Одна комната, вероятно, сдаваемая жильцам, была со своей отдельной, новой дверью с новым навесным замком, в другой же, где жила вдова с детьми, были две детские кроватки, большой диван, который, видимо, служил матери постелью, старый, без одной ручки, косой шкаф для одежды. У окна, завешенного пыльными тюлевыми занавесями, стоял круглый лакированный стол, на котором лежали детские тетрадки и учебники. У противоположной стены был ещё один, –книжный шкаф с полками и маленьким телевизором в нише – вся мебель старая, ещё советских времён. Впрочем, оголтелой нищеты, которую ожидал увидеть Чаплыгин, не было. Нигде также не было видно бутылок, о которых прежде говорил Буренин. Впрочем, ясно было, что вдова приготовилась к приходу гостя. Полы были, очевидно, недавно вымыты – по всей квартире стоял запах порошка и хозяйственного мыла, на диван наброшено какое-то новое, с узорами покрывало навроде пледа, с полок смахнули пыль, и даже дверные ручки были, кажется, специально натерты. Дети были умыты и наряжены в о все новое, девочке заплетена коса, а мальчик причёсан на пробор, видимо, насильно –он всё стремился, когда отворачивалась мать, обеими руками взлохматить волосы.
Иванова провела его в гостиную, усадила на два стула перед диваном, и, на секунду отлучившись в кухню, вернулась с подносом на котором стояли две чашки и фарфоровый чайник с чаем. Чаплыгин взял чашку, но, подержав ее в руке, поставил обратно. Несколько секунд длилась неловкая пауза.
- Если можете, простите меня, - наконец, произнёс Чаплыгин заранее приготовленную фразу заранее же приготовленным и вчерашним вечером разученным перед зеркалом проникновенным голосом, когда вдова, усевшись на диване и усадив подле себя детей, посмотрела на него. – Если бы можно было изменить прошлое, я бы не допустил повторения этого. Я каждый день, поверьте мне, проклинаю себя за эту случайность, и со своей стороны сделаю всё возможное, чтобы помочь вам.
«Театрально слишком», - подумал он про себя, несколько взволновавшись.
- Как же вышло, что вы…ну…сбили, - проговорила женщина робким и вздрагивающим голосом, снизу вверх умоляюще глядя ему в глаза.
- Я поздно ночью возвращался с работы, ехал на зелёный свет, а девочка, Марина (при упоминании имени дочери женщина вздрогнула и отстранилась назад), она дорогу перебегала. Заметить, поверьте, нельзя было.
- А следователь говорил, вы пьяны были, – также робко голосом прибавила она.
- Нет, был праздник у нас... в офисе, я выпил стопку. Даже норму не превысил.
Она с волнением, но безо всяких признаков агрессии, так что даже странно было, смотрела на него. «Видела ли запись?» - подумал он. И сказал: - Там, на видеозаписи видно, что я пытался затормозить. Вы видели, наверное как машину развернуло - там ведь гололед был, метель.
- Ах, не видела я этого. – сказала она, махнув своей маленькой сухой рукой. Ее подбородок начал дергаться, и все лицо приняло плаксивое выражение. - Мне и представить даже страшно, я как в тумане в тот день… Ведь Мариночка-то как мать, как мать была вот им, - сказала она, беря за руки болтающую ногами девочку и мальчика, который, нахмурясь, глядел в угол. – Ведь я что, я пьяница, алкоголичка, какая мать из меня? А она, Мариночка, и в школу их разбудит, и в школу отведёт, и в магазин сходит, всё она, она! И за мной приберёт, и квартиру вымоет, и поможет детям уроки делать. Если бы не я, не я, то, может быть…
Она расплакалась обильными тяжелыми слезами, беззвучно всхлипывая.
- Мама, не плачь! – тихо и серьёзно сказала девочка, подняв на мать свои огромные синие глаза. Мальчик нахмурился ещё больше и сделал движение рукой, вырываясь от матери.
Чаплыгин подсел ближе, не зная и не решаясь как поступить – то ли начать словами утешать ее, то ли положить руку ей на плечо. Она отпустила детей, которые, встав с дивана - сначала мальчик, затем - девочка - по очереди вышли из комнаты.
- Я ведь и до прошлого года не работала, впроголодь жили, - продолжала она когда ушли дети, глухим голосом, закрыв лицо ладонями. – Марина и газеты продавала, и в долг брала, и бутылки собирала. Девочка моя ничего в своей жизни не видела. Ходила, бедняжка моя, как оборвыш, во всём старом, чужом. И хоть Сашенька, сестра моя, её тетка, помогала, а то бы и вовсе не знаю как она бы… И всегда, знаете, - громче сказала она, всхлипывая и руками вытирая лицо. - Всегда со школы придёт весёлая, с портфельчиком своим огромным, и всё довольная, всё бегает, помогает. Прошлой зимой-то и шубейки у ней не было, в старом пальтишке ходила. Всё дразнили её ребята, а она мне и говорит: «Мамочка, не переживай, я закаляюсь».
«Да, как Буренин говорил - нищету плодить. - думал про себя Чаплыгин, чувствуя какое-то странное раздражение, собирающееся в нем. – Любит плакаться, жалеть себя, дай повод. Все это - лишь бы не работать, делом не заниматься. И что она нарядила детей, зачем торжественность вся - чтобы в слёзы сразу, и одним махом порушить всё это?”
- Пьянь, пьянь я подзаборная, а девочка, девочка моя, отличницей была… Я тут одна виноватая, если бы не я… - причитала женщина.
Посреди этого рассказа прозвенел звонок, толкнулась видная из гостиной незапертая входная дверь, и в прихожую вошла, из морозного подъезда окружённая облаком молочного пара, низкая полная женщина в зелёном плюшевом пальто и высокой заячьей шапке с помпоном.
- Наташа, ну что? – крикнула она из прихожей визгливым голосом, но, заметив гостя - тут же умолкла. Энергичными движениями размотала на шее шерстяной шарф, уложила шубу в угол и, вбежав в гостиную, как свой человек в доме, уселась без церемоний на застонавший пружинами диван.
- Это моя подруга – Лена Костина, с детьми мне помогает, - продолжала говорить Иванова всё тем же сорванным голосом, не меняя однажды взятую интонацию. – Я и старалась справиться, - продолжила она после короткой паузы, - но что поделаешь, ну не могу я, всё пью и пью.
И она снова расплакалась.
- Да и не очень-то ты пьёшь, - только войдя, с разбегу бросилась на её защиту Костина, взявшись за края юбки и с усилием обтягивая ей свои полные колени. – В последнее время и не притрагиваешься.
- Если бы я...
- Ну а когда в последний раз было? Ну сама посчитай? Месяц назад у Санаевых свадьбу отмечали? А до того что? Карцевы приходили? Да то уже месяц назад было. А тогда, когда с Мариночкой-то случилось, и не было там ничего, Сашка-то сама попросила детей забрать. Так что вот, - сказала она, глядя на Чаплыгина. - А Вы-то что? Заговорила она, обращаясь уже полностью к Чаплыгину. – Сбили, неаккуратно ездили, а что теперь? Вы в тюрьму, а девочки-то уже и нету. А знаете что за девочка-то была? Знаете какая девочка? Олимпиады выигрывала, во дворе в волейбол играла, умница, отличница. Ну? Ну что вы?
- Я со своей стороны всё сделаю, - растерянно заговорил Чаплыгин.
- Или откупиться думаете? Думает, купил машину, деньги есть и всё позволено? Пьяный был что ли?
- Я уже рассказал все Наталье Николаевне, - произнёс Чаплыгин, с трудом сдерживаясь от раздражения. – Собственно, я приехал загладить свою вину, предложить посильную помощь. Знаю, что ребёнка не вернуть, я готов понести наказание, но хотел бы хотя бы немного...
- Ну-ну, - произнесла Костина, смерив его надменным взглядом.
Этот взгляд чрезвычайно раздражил его. «Хабалка рыночная, наглая баба, - подумал он про себя. - Главное – сдержаться, перетерпеть, перетерпеть это».
Он сидел, глядя то на Костину, то на Иванову, вытиравшую красное от слез лицо и, казалось, полностью погрузившуюся в себя.
- Так что ты о помощи-то говорил? - сказала Костина своим визгливым голосом, окончательно перейдя на «ты».
- Я готов предложить со своей стороны сумму, которая в моих силах, и которая...
- Что за сумму-то? - оборвала она его, также надменно глядя.
- На первое время я хотел бы предложить триста тысяч рублей.
- И что? Чтобы тебе она подписала (она сделала жест как будто пишет на ладони), что ты ни в чём не виновен? Ты это не подписывай, Наташ, не подписывай, - сказала она, обращаясь к Ивановой.
- Я, со своей стороны, не требую никаких обязательств, я понимаю ваше горе... – сказал Чаплыгин, глядя только на вдову.
- Не надо мне ваших денег, - сказала та, не поднимая голову.
- Погоди, Наташ, не горячись, подумай о детях, о Машке с Артёмкой, - проговорила Костина, нагнувшись ей к уху. - В школу-то Машка в следующем году, с чем пойдёт-то? А Ладыгиной чем отдашь за похороны?
Несколько попротестовав, Иванова, видимо, только для того, чтобы её оставили в покое, согласилась взять деньги. Чаплыгин разложил перед ней на столе шесть пачек, по пятьдесят тысяч рублей в каждой. Он заранее придумал этот ход - взять купюры помельче, по пятьсот рублей, чтобы сумма казалось более внушительней. Но на вдову разложенные перед ней деньги, составлявшие, вероятно, две её годовые зарплаты, никакого впечатления не произвели. Она сложила пачки одну на другую и положила бы в сервант, на видное место, если бы Костина не шикнула на неё. Разобравшись с деньгами, пошли на кухню. Костина, видимо, привыкшая как дома распоряжаться тут, достала с полок чашки и стала резать принесенный с собой большой кремовый торт. Дети, до того смирно с печальными лицами сидевшие, глядя на плачущую мать и на странного молчаливого гостя, отвлеклись на торт и начали ссориться из-за какого-то лучшего, с розой, куска. Чаплыгин хотел улучить момент и поговорить с вдовой наедине, но увидев, что это из-за близости Костиной не получится, отказался от чая и сказав, что спешит, вышел в коридор.
«Вот дурак же, - говорил он про себя, вдевая резкими движениями ноги в ботинки, и руки - в рукава пальто. - Триста тысяч отдал, а подпись не взял. Из-за этой хабалки не поговорить с ней». Он вышел на лестничную клетку и, нажав на сожженную кнопку, вызвал лифт. Но, когда двери раскрылись перед ним, он не вошел в кабину. Постояв некоторое время на площадке, он, решительно сжав губы и нахмурившись, твердым шагом вернулся в квартиру. Размышляя как поступить - то ли пойти сразу к вдове, то ли оставить ей номер телефона, некоторое время стоял в прихожей. Наконец, решив второе, достал ручку и начал записывать на визитке кроме своего номера, номер адвоката. В этот момент дверь в кухню, из-за которой доносились звуки детской ссоры, утишаемой визгливым начальственным криком Костиной, открылась, и в прихожую вышла, вытирая платком глаза, вдова, бледная как тень,.
-Не ушли еще? - равнодушно спросила она Чаплыгина, глядя сквозь него.
-Нет пока, - ответил он. - Я еще вернусь, еще деньги вам привезу.
Она, не сказав ни слова, прошла мимо него в комнату и закрыла дверь. Чаплыгин шагнул за ней. Она лежала на диване, уткнувшись лицом в шерстяную подушку и, крепко обняв ее, плакала, судорожно всхлипывая. Он подошел, осторожно тронул пальцами ее плечо, нервно вздрогнувшее от прикосновения.
-Наталья Николаевна, - сказал он, переступая с ноги на ногу и протягивая ей папку с документами. - Я еще бумаги должен вам дать подписать.
-Что это? - спросила она, поднимаясь на кровати и беря бумаги.
-Мировое соглашение, - тихо ответил он. Она взволнованно посмотрела на него поверх бумаг своими выплаканными красными глазами. Но как-то вдруг, сразу успокоилась, взяла ручку и, равнодушно поставила везде, где ей было указано, свои длинные угловатые росчерки.
Чаплыгин, прошептав благодарность, вышел мягким быстрым шагом. Выйдя из подъезда, по дороге дрожащими руками всунув неподдающиеся документы в тонкую кожаную папку, он остановился, согнулся в расстегнутом пальто, уперевшись ладонями в колени, и быстро задышал колючим морозным, не освежающим его воздухом.