Рисунок Олега ГОЛОВАЧЕВА.
Случилось это в те самые незабвенные годы, когда Советская власть впервые решила бороться с незаконным оборотом самодельного алкоголя.
Участковый милиционер Фёдорушка очень обрадовался новому закону, запрещающему самогоноварение. И не потому, что был страстным ревнителем порядка. Вся округа знала о его пристрастии к горячительным напиткам. Фёдорушка Тишаков блюл в этом вопросе свои тайные интересы.
По выходе в свет оного закона Фёдорушка три дня и три ночи думал, запёршись в участке. Утром четвёртого дня разложил на полу в опорном пункте большой кусок обоев, изобразил на нём зелёную бутылку, зачеркнутую чёрным крестом. Встал на стул, рассмотрел творение рук своих, удовлетворённо хмыкнул. Походил по комнате и дорисовал на плакате черные словеса: «Самогон - вон!». То, что буква «с» была крива и горбата, а «г» больше походила на земляного червя, да и остальные буквы не блистали каллиграфией – всё это не испортило настроения милиционеру.
Очень довольный, Тишаков вывесил произведение наивного искусства для всеобщего обозрения в клубе.
Следующие три дня и три ночи представитель власти что-то писал. Наконец, слегка помолодевший Фёдорушка вышел на тропу войны с самогонщиками. Под мышкой у него красовалась важного вида толстая, красная папка.
Прихватив с собой двух дружинников, участковый отправился в объезд по деревням, реквизировать продукцию незаконного самогоноварения. Последующие рейды совершались точно по графику, аккурат с пятницы на субботу.
Тишаков будто знал, или нюхом чуял, где варят запретное зелье. Приезжал ни раньше ни позже, а точно к концу основного процесса. И хотя со многими производителями зелья в детстве пыль по дорогам гонял, с пафосом представлялся, предъявлял документы, будто не был знаком с ними ни разу. Долго вслух читал бумагу о запрещении самогоноварения и мигом находил самогон (будто его чёрт водил). Фёдорушка торжественно составлял акт об изъятии и уничтожении самостийного «зелёного змия» и отправлялся восвояси, прихватив с собой реквизированную жидкость.
Колхозники матерились, кляли страмца и изувера, но сделать ничего не могли. Власть есть власть.
После похода за соблюдением законности, участкового дня три не видел никто. Во вторник он выходил на работу опухший и небритый.
Однажды, в лютую январскую стужу, вызвал милиционер к себе дружинников и отправился в Лучевое. Лошади бежали резво по накатанной дороге. Мужики от монотонности задремали, даже конюх Ивашка Лапин и тот, свесив голову, придрёмывал в пол глаза. Только один Фёдорушка не дремал. Он загадочно улыбался и потирал руки.
Повозка лихо докатилась до деревни.
- Куды править, Фёдор Иваныч? – спросил очнувшийся возничий.
- К бригадировой баньке, - ухмыльнулся участковый.
К бригадировой баньке вела узкая, неутоптанная дорожка.
- Да убродно жа, - попытался отговорить Ивашка.
- Заворачивай, раз начальство требует! - рявкнул Тишаков так, что лошадь шарахнулась, а мужики проснулись.
Гражданин начальник весь подался вперед, напрягся, как перед прыжком, ладонью смахивает пот со лба.
Ивашка хорошо помнил местную власть в гневе…
Это было по весне, на Первое мая. Ивашка тогда «споткнулся» об кума Игнаху. Загуляли мужики на радостях.
А как же…Во-первых, Первое мая – весь народ должон быть солидарен дружка с дружкой. А это вам не хрен в заплатках.
Во-вторых, весна. Всякая щепка на щепку лезет, и всяк листочек к листочку клонится. Ну, если на щепку Ивашка с кумшей были не годны, то листочки из них получились очень даже живенькие.
И, наконец, в-третьих, не виделись куманьки уже целую неделю, потому что Игнахина Палага взгрела своего возлюбленного за их прошлую встречу, и теперь он из дома выходил только, когда было время идти на работу.
Обрадовались мужики встрече на целых трое суток. А когда закончилась брага, и они выползли из старого бабки Натальиного пригона, то сразу же нос к морде столкнулись с этим страмцом Фёдорушкой.
- Мать твою, раз так! - заорал громовым голосом участковый. - Да я тебя на Колыму сошлю, чёрт неумытый. Ты у меня два изъятия сорвал. Весь праздник перевернул.
- Фёдор Иваныч, - пытался что-нибудь понять опухший от бражничества Ивашка, - дык праздник сёдня.
- Праздник! - взревел участковый. - Праздники ещё третьего дня кончились, сукин ты кобель!
- Ну, дык во пригоне-то радива нет, - заоправдывался провинившийся конюх.
- Радиву тебе во пригон провести! - надсаждал глотку участковый.
Жилы у него на шее надулись, как у племенного быка Фюрера, когда тот вырывался из стойла.
- Да я тебя лучше пристрельну, дешевше будет.
И хвать за кабуру.
Ну, Ивашка с Игнахой не стали ждать развёртывания событий. В три скачка они преодолели расстояние до угла. С тех пор Лапин не перечил начальству.
…Потому-то и сейчас Ивашка, не размышляя, дёрнул левую вожжу на себя, хлестнув для резвости кобылу.
Воронуха от неожиданности вздрогнула, взлягнула, в силу пакостности своего характера так, что иней с шерсти полетел во все стороны. Подчиняясь требованиям хлыста, кобыла рванула на бригадирову дорогу и влетела по самый храп в придорожный сугроб, чуть не перевернув сани.
Ивашка едва удержался на санях, а то бы так и курнулся Воронухе под ноги. Матеря Воронуху, Лапин стал выбираться из теплого тулупа. Лезть в сугроб не хотелось. Снегу в этом году навалило по самые крыши домов.
- Ах ты, кобель каркавский, - послышался откуда-то сбоку из снега голос участкового.
Ивашка оглянулся… В санях было пусто.
- По тебе Колыма плачет, - орал во всю глотку Фёдорушка, выгребая из сугроба своё бычачье тело.
Чёрная, нечёсаная шевелюра с набитым в неё снегом поднялась на голове дыбом. Тулуп и шапка участкового валялись чуть поодаль. Красная папка раскрылась, и из неё по всему полю разлетались исписанные листочки.
Дружинники молча «меряли» глубокий снег, пытаясь вылезти на накатанную дорогу.
- Ну, дык, я говорил – убродно,.. - оправдывался конюх, моргая белёсыми ресницами.
Пока выпрягали Воронуху, вытаскивали сани, да снова запрягали строптивую кобылу, пока собирали по полю листочки, у бригадира банька перестала дымиться.
- Давай к избе, - скомандовал Тишаков, - землю всем рыть, но найти.
Красный, вспотевший от злости Фёдорушка буквально вломился в избу к бригадиру и без обычной прелюдии и нравоучений стал рыскать по всему дому. Уставшие от снеговых процедур и разморённые печным теплом дружинники тыкались по углам, как однодневные поросята.
Тишаков обшарил даже полати и погребушку. Вылезая из подпола, участковый пребольно шлёпнулся головой об угол лавки.
- Фёдор Иванович, - развёл большие, натруженные руки лучевской бригадир Николай Петрович Улякин, - ты скажи, что ищешь, а я тебе скажу, где это лежит. А то по нашим норам увечье здоровью получишь. Кто же тогда с бандитами воевать будет?
Тишаков только раздувал ноздри. Он чувствовал, слышал этот терпкий запах самогона. Запах носился в воздухе, пронизывал каждый милиметр в пятистенке. Глаза у Федорушки налились кровью, жилы на шее снова начали набухать. Из глотки вырывался хрип.
Перевернув всё в избе, дружинники стали обыскивать двор, разобрали даже поленницу дров.
Николай Петрович, конечно, гнал самогон, потому что в воскресенье выдавал замуж старшую дочь Лизаветку. Участковый это хорошо знал, но ничего не нашёл, даже остатков браги. Фёдорушка рычал в бессилье и не знал, что младшая бригадирова дочь Морька, носясь по улице, увидела, как чужаки в снегу копаются. Девочка оказалась смышлёной, добежала до баньки и закричала:
- Тятенька, минцанеры!
Пока власть выбиралась из сугроба, Улякин всё благополучно прибрал. Всё, кроме запаха.
- Я же знаю, что ты сёдни гнал, - приступал к хозяину участковый.
- Окстись, Фёдор Иванович, - оправдывался Николай Петрович, изображая на лице удивление. - Капли в доме нет, чтобы тебя угостить, не токмо что на изъятие… Вон последнее на мать измазал. Сам знаешь, не ходит она, так я ей ноги самогоном мажу.
И впрямь, ноги у бригадировой матери были обёрнуты в тряпку, богато сдобренную самогоном.
- Балять ноги, сыночек, - прошамкала старушка, - старая я, а пожить ещё охота.
- Не бреши, гад, - схватил хозяина за грудки участковый. - У тебя дочь замуж выходит за столичного агронома, и ты всё село на свадьбу позвал. У меня всё записано…
Тишаков вытащил раскисшую в снегу красную папку и начал читать:
- У Парамошки Гребнева пятнадцатого были именины? Были. Гнал Парамошка запрещённый самогон? Гнал! Намедни у Кострики родился внук. И он к крестинам готовился? Три четверти свекольной жидкости хорошей крепости было изъято? Было!
…Фёдорушка почесал рыхлый нос, помолчал, вздохнул, что-то вспомнив. Потом встряхнул головой, перевернул лист с фиолетовыми разводьями. Шлёпнул по написанному пальцами.
- В декабре у тебя были сваты? Были. Сговор был? Был. Должон ты самосядку делать?...
- Нет, не должон, - деланно обиделся мужик. - У нас зять городской. Все законы знает. И премию я деньгами получил. Так что, Фёдор Иванович, свадьбу мы будем делать водкой. Хоть у Максимовны в сельпо спроси, мы ей заказывали.
Участковый растерялся, такого поворота дела он не ожидал.
- Не крути, - уже потише заговорил участковый. - Я вас лучевских знаю.
То ли от обиды, то ли для защиты чести мундира, Тишаков набросился на осоловелых дружинников:
- Чего расселись, бездельники? Обыщите-ка пригон да чердак.
- Фёдор Иваныч, - забормотали мужики, - так мы ж там были. Нет ничего.
- Не разломитесь, - заорал на них участковый, - пошли…
И они гурьбой вывалились из дома.
Ивашка Лапин всё это время тихо сидел в переднем углу, чтобы не мешаться под ногами. Он не был дружинником и потому, как личный конюх милисейской власти, имел полное право не рыться по зауглам. Может, он и присоединился бы к экспроприаторам, но вчера Ивашка был в гостях у братки Александрушки. Как водится, мужики слегка перебрали. Шастать в мороз по чужому двору совсем не хотелось. Не хотелось и двигаться, но мучила жажда. Как только гурьба поисковиков вывалилась за двери, Ивашка пошёл к вёдрам с водой, что стояли при входе на лавке.
- Водички бы испить, хозяюшка.
Но бабонька словно приросла к печи, стояла ни жива, ни мертва.
«Напугалась бедная, - подумал Ивашка, - да и где не напугаться. Такие вахлаки ввалились»…
Потрогал рукой вёдра: одно было совсем ледяное, другое чуть теплее, но рука терпла от холода.
«Не,.. - подумал Ивашка, - на холод… - да ледяное. Я с детства хворый. Что-нибудь бы потеплее, и ехать будет ладней».
Он потрогал подойник – тёплый. Открыл крышку, зачерпнул водички в ковш и на одном дыхании его ополовинил.
Видит - у хозяйки в глазах испуг стоит.
«Ох, и перебрали мы с браткой, - думает Ивашка, - на старые дрожжи вода в голову так шибает, что смотреть на меня бабе тошно».
Допил Ивашка воду.
- Хорошая водичка, тёпленькая, - говорит Ивашка, - спасибо, хозяюшка.
Сидит Лапин на лавке, ждёт хозяйского окрика. Мутить перестало, в голове просветлело настолько, что мысли появились…
«Что это я сейчас пил? – думает себе мужик. – Но не воду – это точно».
Оглядел он избу, нашёл глазами вёдра… «Мать твою за ногу, - гыгыкнул про себя мужик, - во дают!»
А вслух сказал:
- А что, хозяюшка, нет ли у тебя чего перекусить, с утра во рту ни крошки не было.
На столе мигом появились солёные огурчики, борщец наваристый… И пока Фёдорушка с дружинниками ползали по чердаку, да заглядывали овечкам под брюхо, Лапин сытно закусил.
- Ивашка, - ввалился в избу участковый, - где ты шастаешь, ехать пора.
Встал Ивашка из-за стола, церемонно раскланялся.
- Спасибо, хозяюшка, - говорит он, - за хлеб, за соль, не холодно ехать будет.
Бригадирова жинка спохватилась, кинулась к двери.
- Испей водички на дорожку, - говорит она и черпает ковшом из подойника.
- А и то правда, - принял ковш Ивашка, - дорога длинная.
Выпил полковша, крякнул и вышел вслед за начальством.
Едут мужики восвояси не солоно хлебавши: голодные, холодные, злые. Едут и диву даются, чего это Ивашка в песни ударился. Всю дорогу соловьём заливается.
Кинулся к нему участковый, а тот в стельку пьян и лык не вяжет.
Фёдорушка обратно – а подойника уж и след простыл.
Обошёл бригадир участкового.