Старик легко выпрыгнул из трамвая и пошел к кладбищенским воротам. Он бросил медную монету нищей Марьям, и зашагал по аллее. Одинокий клок волос развевался на ветру, в руках у него были две тяжелые сумки, и он с трудом осторожно стал подниматься по неровным каменным ступенькам. Невысокий, худой, чуть сгорбленный, старик давно уже чувствовал бессилие своего дыхания, от жары даже прерывающегося. И всё же он каждую неделю приходил сюда как на работу, поднимался на могилу, где стояли памятники его сыну, племяннице и её матери, которую похоронили над дочерью по давней просьбе. Недавно пришлось памятник немного отодвинуть, он до сих пор стоял на самом краю могилы, но старик благоустраивал территорию, а родственники были спокойны и даже благодарны ему, сам поливает и деньги даёт кладбищенским сторожам, чтоб в жару хоть раз без него полили кустики туи.
Старик сел и посмотрел на небо. Дождь уже был с утра, жара «кусалась», значит, опять пойдёт. Дура эта Вардануш, опять увязаться задумала. И что ей неймётся! Я сам знаю, что мне делать! Дура! Неизвестно где шлялась, парень в школу не ходил, за трамваи цеплялся.
Он сам понимал, что та была на работе, трое детей без отца, легко ли растить да прокормить, да наставлять? С дочками, поди, легче. А сыну 13 лет, в шайку попал. Облава грянула, побежал и попал под машину. Отец долго не знал, боялись написать. Думал, если приедет, а сын уже выше него, совсем большой, в институт пора...
Понурые головы родни, все прячут глаза... он даже подумал, а не ****овала ли жена, красавицей оставил. А Вардануш подтолкнув девушек к отцу, завыла точно так, как в тот день, когда увидела распростертого сына на булыжной мостовой. Теперь надо было оплакивать его с мужем.
С тех пор его домом стал этот кусок земли на старом городском кладбище, старом и не резиновым. Рядом и везде подальше были десятки бесхозных могил, часто даже ржавой таблички не видно над холмиком. После войны, не вернувшись, исчезли сыновья, после 49-го исчезли семьями, а могилка заботу любит, и чтоб её всегда помнили. Но как только старик заикнулся в дирекции о соседской заброшенной еще с войны могилке, заросшей и засыпанной мусором с соседних могил, даже неогороженной, необъятная секретарша Роза с готовностью прищурила заплывшие глаза и шепнула, чтоб приготовил, сама отнесёт «наверх». Да такую цифру назвала, что впору и домик купить где-нибудь рядом. С тех пор старик потерял покой и сон, пока, наконец, не придумал выход. Когда не можешь захватить новую территорию, надо выселить тех жителей, которые мешают. Тогда территория будет принадлежать только тебе. То, что жители мертвецы, дела не меняло...
Старик любил и знал историю, особенно своего народа. Его за это и посадили, решил какому-то подонку на деревенской свадьбе рассказать правду про Андраника-пашу. Утром он ничего не помнил, а когда однажды ночью пришли к нему домой и перевернули весь книжный шкаф, обреченно присел на край кровати. Сколько раз Вардануш ругала его за этого Андраника Озаняна! Носился со своим кумиром, теперь получай! Но история переселений крепко засела в голову. Вардануш подозрительно косилась на сумки с инструментами, не понимая, зачем они ему для полива, но на любой вопрос она давно получала подзатыльники, поэтому просилась на могилку. Арсен рявкнул и в этот раз:
— Будет скоро Србхеч, вот и пойдём, ты лучше за дочкой следи, совсем совесть потеряла, еще только школу закончила, а парня завела!
— Окстись, старый хрыч! —чуть было не заработала очередной подзатыльник Вардануш, за последние годы отвыкшая от мужниной опеки, но во-время спохватилась.
— Хороший парень, из класса, отличник, тоже в институт собирается. Родители приличные люди, три комнаты на троих, а про обстановку уже не говорю...
— Опять про обстановку намекаешь, сказано—нет на гардирофку денег! Лучше на платье себе купи, ходишь, живот выпятила!
Тут только Вардануш и заткнулась, как про свой непомерный живот услышала, а как будто в кябабноце можно похудеть, а платье сперва одной дочери надо отдать сшить, а потом младшей—вон, глядишь, скоро придут слово просить. Так и до своего платья очередь не дойдёт. Ему хорошо, брат своей одеждой, когда время подойдёт, делится. А у неё сестра врачиха, шикарные платья носит, куда ей в кябабноце такие носить? Только жакет подошёл, поверх изношенного бумазейного халата.
Старик вытащил кирку, разложил инструменты на траве, надел мятую панамку и принялся за дело. Сегодня надо закончить подкоп под могилку племянницы. Он уже вытащил почти сгнившие доски того гроба, что был сверху. Уже ослабевшая Айкуш, которая никак не могла примириться со смертью своей младшенькой, и не вставала с постели, всё время напоминала родственникам: «Меня сверху положите, над моей Рузан!». Айкуш в своё время вырастила и его самого, оставшегося сиротой после резни в Алашкерте, но с тех пор разве время остановилось? Ему самому нужно лежать рядом с сыном!
Осталось совсем немного, и никто не узнает. Сгнившие доски он выбросит, а кости соберёт туда, в самый угол. В следующий раз ящик подвезёт, племянника из деревни вызвал, один не сдюжит. В деревне его любили, он всех племянников оттуда тихо-тихо перепрописал на свою крохотную площадь, устроил на работу, а те с работы тихо-тихо получали квартиры. Ах, эти бесплатные квартиры для деревенских парней опустошили и деревню, и души! Получить возможность жить в городе, не где-нибудь! Ну-ка деревенскому скажи такое! Горло перегрызёт, не то что гнилые, никому ненужные кости перетаскивать с места на место! Для такого родственника ничего не жалко, в свою очередь несмело раздумывал долговязый Варуж, шевеля неокрепшими мозгами и глядя на дядю, который кряхтя, разравнивал землю вокруг останков сына.
Спина ныла, грудь слева сжимала то ли боль, то ли онемение. Надо показаться Лусабер, сестре Вардануш. Она доктор, всю родню лечит. Его с того света вытащила, когда аппендицит лопнул, даже сам не заметил. Пошёл к ним в гости, та сразу увидела, как побледнел да позеленел, мигом машину вызвала, на каталке прямо в операционную, перитонит сама с хирургом вычищала. Хорошая Лусабер, с дочками позанималась, обе в медицинский хотят, муж её с ректором дружит, обещал помочь поступить. А про кости матери откуда она может узнать? Закопает, как в лагере всех мертвецов закапывали, шесть лет подряд в том аду всё повидал... пока они здесь отсиживались...
Старый Арсен вытер пот и присел пожевать хлеб с сыром. Сидя на камнях, он придирчиво оглядывал свою территорию. Всем хватит места. Рядом с сыном будет лежать он, а правее—Вардануш. А дочери... пока дойдёт до них очередь, тоже могут «сверху». Арсен уже заказал полированный камень для памятника, дал высечь годы рождений, пока всё дешевле, с каждым годом и место, и памятник всё дороже и дороже... Вон как отъелся директор, Волга-24, дом с садом, если снаружи такой дом, то что внутри?
Из деревни поздно вечером приехал племянник. Арсен вернулся с кладбища такой разбитый и уставший, даже не посмотрел, что там прислал ему брат Сурен, сразу пошёл спать. Картошка, сыр, масло, пшеничные крупы, всё таскали оттуда, брат был председателем колхоза и за прописку своей «футбольной команды» расплачивался натурой. Все шестеро сыновей и дочерей уже стояли в очереди на городские квартиры, как получит младший—сам переедет, всё равно в колхозе ничего не осталось.
Утром, как только Вардануш убрала со стола и поехала в свой кябабноц, Арсен и Варуж, положив строганые и разрезанные доски в большие сумки, двинулись к кладбищу. Варуж споро помогал дяде, ящик решили сколотить к вечеру, когда начнёт темнеть.
Как раз в это время Лусвард, младшая сестра Лусабер, учительница младших классов, после четвертого звонка вывела детей к родителям, сдала с рук на руки, попрощалась, пошла к трамвайной остановке и села на «двойку». В сумке у неё благоухал сверточек с ладаном—хунком. «Двойка» через весь город ехала на кладбище и обратно, Лусвард на работе перекинулась с математичкой, соседкой:
—Маму видела во сне, жаловалась, что холодно ей, одеяло попросила. Вот «хунк» взяла, после уроков поеду.
—Вай, никак просит могилку проведать! Они во сне приходят и что-нибудь говорят. Вот моя предупреждает, как увижу во сне. И что-нибудь такое случается, говорю, вот, мама предупреждала...
—Нет, муж моей старшей сестры каждое воскресенье ходит, без присмотра не оставляем, он ухаживает, там и сын его лежит, наше золотко я и похоронила, могилку на своё имя взяла, сестра из обмороков не выходила все сорок дней, ничего в рот не брала, отец далеко в ссылке был... — Лусвард заплакала, до сих пор самую святую клятву в их доме произносили их именами—сначала бедного Андраника, а потом и младшей сестры, синеглазой красавицы Рузан, только-только справившей свадьбу.
Трамвай дребезжал и трясся, город не такой уж огромный, а ехать всё равно из конца в конец долго, Лусвард разморило, она даже вздремнула. Уже темнело, с опаской поднимаясь по обломанным каменным ступенькам, она вдруг услышала голоса. Арсен с его племянником Варужем сидели на камнях, что-то жевали, а могила как-то изменилась. А-а, вместо зеленой травки земля, распаханная и ровная.
Лусвард присела рядом с замолчавшими мужчинами.
—Мама во сне звала, говорит, холодно ей. Оказывается, вы травку меняете, как она почувствовала! — Лусвард вытащила «хунк» и присмотрев маленькую плошку, стала искать щепочки, чтоб разжечь огонь. Молча она разожгла огонёк, подложила бумагу и как-то тревожно оглянулась на зятя, чтоб узнать, почему обычно словоохотливый зять молчит.
Внезапно её взгляд упал на деревце, росшее на соседней могиле. На нём от кладбищенского ветерка тихо шевелились чьи-то фельтиперсовые чулки со швом, такие носили очень давно. Вглядевшись, Лусвард на минуту потеряла дар речи. Это были чулки её младшей сестры, или точно такие. Она обернулась к Арсену, который бешено переглядывался с балбесом-племянником, забывшему вложить почему-то несгнившие, почти новые чулки в ящик, полчаса назад засыпанный землёй.
Лусвард, увидев эти немые лица, неожиданно даже для себя, тем более, для этих подонков, мгновенно всё поняла. Мысль о подобном злодеянии не помещалась в голове. Мир вокруг померк еще раз, как тогда, когда ушёл отец, потом племянник Андраник, потом сестра Рузан.
В бессильном отчаянии она запустила плошкой в ненавистную с этой минуты рожу зятя, горящие щепки попали в его родственника, и крик раненой в самое сердце женщины разнёсся по городскому кладбищу. Она не помнила, ни себя, ни слов, рвала себе волосы и царапала лицо не успевшему отступить зятю. Парень моментально сгинул, зато прибежали припозднившиеся хозяева нижних могил. Лусвард кричала уже охрипшим голосом, рассказывая людям, как этот подонок что-то сделал с её «мерелами».
—Турок, когда надо выругаться, говорит «чтоб тебя гёр-ба-гёр сделали!», перерыли из могилы, турок, ты турок! Разве ты человек? —кричала бедная женщина, поняв, что на могилке под памятником больше нет костей её близких—матери и сестры, а сам памятник, вон, валяется в углу.
Пожилая женщина с мокрыми глазами, тоже оплакивающая кого-то в поздний час после работы, кое-как оттащила взбесившуюся Лусвард к краю бордюра, к уже поваленному памятнику. Лусвард обняла обелиск и потеряла сознание.
—Вай, ты почему в темень на кладбище потащилась? Что, там некому за нашими смотреть? Арсен как раз давно пришёл оттуда, я звонила Вардануш, поехал в деревню на 2-3 недели, вот к Србхеч и пойдём.
—Арсен, Арсен, подонок, вай, негодяй, Арсен, чтоб ты всю жизнь в могиле под землёй крутился-вертелся в адовых муках! Чтоб тебя повесили на дереве, как ты чулки моей святой сестрички повесил!—рыдая, зашлась в крике Лусвард.
—Какие ещё чулки? Что ты о нашем старшем зяте себе позволяешь? Проклятие возвращается к проклявшему! Очнись, собери себя, как орать начнёшь, все приличия забываешь!—начала по своему обыкновению увещевать сестру степенная докторша Лусабер.
Когда, немного успокоившись, Лусвард рассказала всё, начиная с мамы, которая во сне мёрзла, Лусабер от стыда и ужаса прикрыла рукой рот и вытаращила глаза, такого в их роду ещё не было! Вытащить кости, перезакопать, чтоб себе место освободить, о таком еще никто не слышал! Живых людей—да, сгоняли всю жизнь отсюда туда, оттуда—сюда, когда делились территориями. Но чтоб зять, хоть и атеист, чтоб племянницу, чьим уже ставшим святым именем клялись все родственники, так не по-христиански лишить могилы...
Лусвард вознесла руки к небу:
—Вай, Арсен, почему ты тогда не умер, когда с перитонитом я везла тебя на скорой! Или из лагеря чтоб ты не вернулся! Папин брат же не вернулся, такой святой был человек! Вай Арсен, вай Вардануш! —тут она резко остановилась:
—А Вардануш? Что же нас не предупредила? Она знала? Вардануш, родная сестра! Вай, что стало с людьми! Идём к Вардануш, она сейчас на работе!
—Не думаю, что этот «каен» жене такое скажет! Она не знает, точно говорю. Мне как-то жаловалась, что муж чуть ли не жить туда переехал, и её не пускает, говорит, в Србхеч пойдёшь. Может, после этого разговора и сон приснился, так бывает.
Вардануш рыдала и рвала на себе волосы. Что сделал этот лагерь с её мужем! И бить стал, за малейшее слово даст по голове и отойдёт, голова несколько дней болит. А теперь такой позор! Вай, Арсен! Что людям скажем!
—Ахчкерк, давайте к Сурику в деревню, он туда поехал.
Три сестры, даже не предупредив никого, быстро скинулись на такси и помчались в Котайк, благо деревня была близко. Жили там переселенцы из Алашкерта, чуть ли не все друг другу дальние родственники.
Увидев грозный десант, высадившийся прямо у клуба, где собирались к вечеру сельчане, Арсен всё понял, но и был готов.
—Вы сами за своей могилой не ухаживали! Все знают, что забота была на мне, и поливать, и сторожам платить. Я плачу, я и хозяин, там ограду на метр подвинул, вы где были? Кто из вас заплатил за этот метр? Вот и решил там в соседнюю их перекопать, уже почти договорился, только вы заплатить должны, скоро и вам черёд. А почему Вардануш не сказал, так у неё голова болит ни с того ни с сего, сердце раза два пошаливало, скорую вызывали, не буду же я её раньше времени в могилу сводить!
Вардануш опешила. Таких заботливых слов от мужа она давно не слышала. Одни подзатыльники. Значит, сердце болит. Как же она сразу на него напустилась, он всё делает для них, будем вместе лежать рядом с сыночком, а сёстры пусть найдут место поближе, деньги-то у Лусабер, да и у Лусвард найдутся, с высшими образованиями обе.
Вардануш робко попросила сестёр простить мужа. Лусвард яростно оттолкнула сестру и заявила:
—Ни-ког-да! Никогда в жизни! Теперь и ты такая же подлая, как твой муж-негодяй, раз его поддерживаешь, видно, не зря его арестовали! И дочки твои подлые. Все подлые, кто на вашу сторону встанет, а моё проклятие всех вас найдёт!
Назад возвращались на попутке. Обе сестры то всхлипывали, то снова разражались проклятиями. Шофёр всю дорогу молча слушал, слушал и подал идею:
—А вы в суд подайте, раз ограда отодвинута на целый метр. На директора подавайте. Сразу что-нибудь, со страху свой стул потерять, выделит. У них там тьма бесхозных могил! Найдёт, что продать.
Но ослепленные местью и ненавистью никогда не принимают умных и верных решений, даже когда им подсказывают. Сёстры подали в суд на зятя. Тот представил свидетельство ПЕРВОГО ЗАХОРОНЕНИЯ. По законам кладбища, да и на обычной земле, кто первый заселил, тому и принадлежит территория, в данном случае, участок. «Пришлые» не в тех правах. Никакие справки Лусвард, о том, что это она хоронила, на своё имя участок взяла, что сестру с братом положили, потом маму, что ИХ в земле больше, чем у НЕГО, ничего не помогло. Жирная Роза из канцелярии, явно подкупленная, так и сказала:
—Мы его знаем, он здесь почти живёт. А вас я не видела ни разу! —хотя вход в канцелярию был на противоположном конце, и Лусвард естественно, ходила не мимо неё, этой толстой и противной взяточницы Розы, а с другого конца, оттуда было близко.
Главный прокурор, просто прокурор, на словах все удивлялись такому святотатству, ведь земля принадлежит тому, кто в ней похоронен, а юристы сказали, что соответствующей статьи даже нет, чтоб эту нехристь прищучить, так как такое только турку в голову может прийти, чтобы христианскую могилу стереть с лица земли вместе с памятником.
Два года судились, судились, перессорились всей роднёй, расколовшейся на две части. Одна часть не переставала удивляться, приговаривая; «разве это дело?», а другая часть, опустив глаза, советовала помириться, оттащив своих «мерелов» в новую могилу, добавляя, что жалко родственные отношения живых из-за умерших—ушедших портить.
Лусвард и Лусабер на всю оставшуюся жизнь поссорились и с той частью, которая удивлялась без порицания, так как могли бы более активно требовать справедливости. И с той частью, которая советовала смириться и предать память родных.
—Вот чтоб у вас!...
—Ну, если б у нааас, нуу, тогдааа!
Выходило, что их мать никому не была тётей, никого не пригрела, никто её больше не любил. Много чего выходило, когда сёстры перебирали всех «предателей» и «изменников».
В конце концов, директор кладбища, старый вор и взяточник, видя, что теперь поднаторевшие и безмогильные, но слишком грамотные сестры разворошат все его тёмные делишки, выделил им аж два «новых участков», отобранных у чьих-то напрочь забытых покойников.
Но теперь уже разругались и рассорились сёстры, издёрганные длительной борьбой за справедливость. Одна из них настаивала, что заплатит за новые памятники и кладбищенские работы сама, так как более обеспечена, другая тут же уличила её в том, что таким образом, она готовит себе место.
Так и умерли обе, не разговаривая друг с другом, не попрощавшись перед смертью. А дети всех сестёр уже не смели глядеть друг другу в глаза, при случайной встрече отворачивались, в гости перестали звать, на свадьбах и похоронах сидели врозь.
А ведь проклятия всё же достигли своей цели. Случайной пулей прямо у входа в свой дом была убита красавица и умница Мадлен, ставшая врачом младшая дочь Арсена и Вардануш. Доброволец, собиравшийся в Карабах, пробовал ружьё. Увидев, что тётя Мадлен от выстрела упала, он тут же приставил винтовку к горлу и нажал на курок.
Весь двор застыл в скорбном молчании, только Вардануш, оплакивая любимицу, хрипло кричала в небо:
—За чтооооо?
У Лусабер тоже случилось огромное горе—заболел неизлечимой болезнью её чудесный внук, подававший такие надежды!
А у Лусвард, больше всех проклинавшей Арсена, умерла семнадцатилетняя единственная дочь.
Все как-то поместились в своих могилах на старом кладбище. А один из участков оказался аккурат за воздвигнутым заранее памятником семье Арсена. Дочери их, которые росли как родные сёстры, тоже давно перессорились.
Но, приходя на могилу бабушки и тёти, сын Лусабер обязательно заходит на ту сторону и кладёт по цветку на все пять камней—надмогильных плит Арсеновой родни. Жизнь, суета сует, лишила их прежней любви и преданности, а Смерть, отодвинув все распри, хоть одному, но вернула приличия...
Андраник-паша, Андраник Озанян - генерал русской армии, лидер армянского национального движения, национальный герой армян и Болгарии
Србхеч- праздник Воздвижения животворящего креста, в этот день поминают усопших
Бумазея хлопчато-бумажная ткань с легким ворсом, типа фланели
Алашкерт—город в Западной Армении
Хунк—ладан
Мерел—покойник
гёр-ба-гёр—дословно из гёра (могилы) в другой гёр
Ахчкерк—девочки