III
…Взвизгнул металлический затвор двери, и, гремя ключами на кожаном ремне, вошёл охранник, впустив из коридора холодный, с резким запахом краски воздух. За охранником вступил лысый сутулый капитан со сморщенным плоским лицом, привезший партию и знакомый Чаплыгину с утра.
- Литвак, Антоненко, Масурин. Встать! – произнёс он скрипучим простуженным голосом, раскачиваясь на носках и на каблуках. Что-то выразительное было в его вальяжной непринуждённости, слишком свободной манере держать себя. Казалось, его забавляет мысль, что он находится в одной комнате с ворами и убийцами, и не только не опасается их, – но они сами находятся в его полной власти. Заключённые внимательно, исподлобья, наблюдали за ним из своих углов. Те, кого он называл, один за другим поднимались с мест, и, опустив головы, неловко толкаясь, выстраивались в шеренгу вдоль лавки, заводя руки за спины.
- Сухоедов, Деревянко, – продолжал капитан, обводя медленно строящихся арестантов тусклым взглядом своих водянистых глаз. – Что, все что ли? На выход. Деревянко, руки за спиной держи! – крикнул он, выходя последним.
Дверь с тем же ржавым лязгом захлопнулась за ним.
- Снова не вызвали… Так какой конвой – московский или вологодский?
Чаплыгин откинулся спиной к стене и несколько мгновений провёл в напряжённом безмыслии. Вдруг почувствовал, что что-то острое давит ему в плечо, потрогал стену – то был засохший кусок краски. Изменил позу, стараясь не потревожить соседа слева – высокого молодого парня с длинным рябым лицом, на котором как маска застыло безразличное, каменное какое-то выражение. Чаплыгин глубоко вздохнул, скрестил руки на груди и опустил голову. Звуки дыхания заключённых, их прерывистое перешёптывание, шаркающие шаги охраны в коридоре, шелест насекомых, вьющихся возле лампы – всё сливалось в плотный ритмичный гул… Тени на полу скрещивались, наползали друг на друга, и постепенно объединялись в одно, с неразличимыми краями, пятно. Веки Чаплыгина всё плотнее слеплялись дремотой, и он начал уже проваливаться в тёплую мягкую пустоту… Вдруг в камере кто-то сухо и резко раскашлялся и он, вздрогнув как от укола иглой, открыл глаза.
Мысли, мысли… Всё те же надоевшие, опостылевшие мысли… Что дальше? Да, Лена. Через день, приехав на работу, он увидел ее - сидевшую на скамейке перед входом. Он решил переждать кризис, пропустить в этот раз работу и проехал мимо, не останавливаясь. Она – не заметила его. Но на следующий день он застал ее там же. В этот раз позвонил знакомому полицейскому начальнику и попросил прислать патрульный наряд. Припарковавшись на другой стороне шоссе, он издали видел, как старший наряда – веселый усатый лейтенант в заломленной на лоб фуражке, отпивая квас из бутылки, что-то объяснял ей, часто кивая головой, как будто призывая соглашаться с тем, что он говорил. Затем двое патрульных взяли ее под руки и повели к машине. Она шла, оглядываясь назад, на дверь офиса, и бессильно, как тряпичная кукла, дергаясь в их руках. Но вдруг – понурила голову, успокоилась и покорно села на заднее сиденье милицейского «Форда».
Он думал, что эта история окончена, но через некоторое время она вновь напомнила о себе. Было это через месяц, когда отсверкали уже последние лучи бабьего лета, последний раз на Москву дыхнуло летним зноем, начались холодные дожди и жидкие серые туманы ранними вечерами застелились по улицам. В один из таких вечеров он приехал в офис и, оставив машину в дальнем, заваленном рыжими листьями углу двора, где перепрыгивая через лужи, где – ступая по чмокавшей под ногами глубокой грязи, добежал, прикрываясь газетой от моросившего дождя, до подъезда. Он простудился, вымок, его брюки были забрызганы грязью, за шиворот заливалась вода, но, несмотря на это, он был в хорошем настроении. В этот день у него состоялась долгая встреча с Сергеевым, владельцем автомобиля, который он намеревался купить. Осматривая его и торгуясь, он сбил цену намного больше, чем ожидал – почти на триста тысяч рублей. Кроме того, был назначен окончательный срок совершения сделки, который, благодаря скидке сократился на два месяца и пришелся на начало декабря. Войдя энергичным, с некоторым излишеством движения шагом в помещение, он только успел повесить плащ, оббить от грязи ботинки о коврик в прихожей и усесться за свой огромный дубовый, уставленный массивным серебряным литьем стол, когда дверь резко распахнулась и из соседнего кабинета зашел, видимо, дожидавшийся его Саша…
«Саша, Саша, – повторил он про себя, крепко стиснув зубы. Даже сейчас, по прошествии нескольких месяцев, он не мог без ненависти вспоминать его. Саша был его двоюродным братом, которого за два года до описываемых событий он взял к себе в помощники. Это был двадцатитрехлетний молодой человек – высокий, узкоплечий, наголо стриженый, с угловатым самоуверенно-веселым лицом и такими же угловатыми резкими движениями. Работал он хорошо, разобрался в налогах, завел какую-то электронную систему учета документов. Чаплыгин уже начал посвящать его в дела, надеясь поручить ему в будущем управление магазином и переключиться на другие проекты. Волновало его только одно увлечение Саши. На последнем курсе университета тот связался с какой-то странной компанией – каких-то то ли политических активистов, то ли анархистов, и все свое свободное время проводил то защищая от вырубки лес, через который строили трассу, то стоял в пикете, требуя прекратить снос старинного дома, то ходил на демонстрацию в поддержку каких-то заключенных.
Однажды, когда Саша, вернувшись с очередного митинга, в своей энергичной манере, жестикулируя руками перед грудью, весело рассказывал о том, как проходил митинг, как хватали участников и как глупо полиция составляла протоколы, Чаплыгин, обыкновенно молча выслушивавший эти истории, разговорился с ним.
Ну и что вы добиться-то всем этим хотите? – спросил он, закинув ногу на ногу и прикуривая сигарету.
Ну как что, привлечем внимание к проблеме, и, может быть, потом примут закон, по которому…
А… – равнодушно махнул рукой Чаплыгин. – Открою тебе тайну: закон, сколько земля существует, один – кто сильнее, тот и прав. И никакими акциями ты этого не изменишь. В мире всегда так было, есть и будет.
В животном мире ты хотел сказать, – язвительно сказал Саша.
Да в любом. Слышал о социальном дарвинизме?
Да, слышал что-то, – сказал Саша, глядя в потолок и вспоминая. – Это, кажется, такая теория, что, мол, в человеческом обществе происходят те же процессы, что у животных. Ну там выживание сильнейших, естественный отбор. Ты об этом?
Об этом.
Ну дарвинизм – и что? К чему ты клонишь? – нетерпеливо оправившись на стуле и облокотившись на колени, сказал Саша.
К тому, что не получится у вас ничего. Вот сегодня там вы протестовали против… чего там?..- сказал Чаплыгин рассеянно махнув рукой с сигаретой в воздухе.
Против сноса дома в Козихинском, – напряженно сказал Саша.
Ну а завтра тот, кому там надо – снесет его. На его стороне сила. Глупо с природой спорить.
Если глупо спорить, то что же мы побеждаем? Я могу тебе тысячу случаев назвать…
Да, какие-то единичные случаи ты назовешь. Это капля в море.
Так что, по-твоему, лучше просто сидеть на месте и пусть они там… – сказал Саша, взмахнув руками в воздухе. – Там что хотят делают?..
Да.
То есть пусть все разрушают, строят на месте памятников уродливые какие-то свои коробки, гостиницы?
Именно так. Значит, туда и дорога, значит – такой вот естественный ход вещей.
Получается, ты за деградацию, разрушение всего?
Да как раз наоборот. Дарвинизм – главный двигатель прогресса.
Это как это так? – холодно и твердо спросил Саша, складывая руки на груди и крепко сжимая губы.
Да так. Ну взять, к примеру, этот компьютер…
Ну.
А как его сделали? Это результат естественного отбора, всеобщей грызни – одна фирма у другой украла идея, потом еще другая – у третьей. Все они боролись за жизнь, рвали друг у друга мясо, старались разорить одна другую. А чтобы это сделать, надо было – производить идеи лучше, чем у других, создавать новые технологии. И вот – результат – ты можешь через интернет с друзьями общаться, договариваться…ну я не знаю… ходить на эти твои дурацкие акции. А отмени ты естественный отбор, что будет? Как при совке было – знаешь? Производства – никакого, дома – унылые коробки, в магазинах в отсутствии конкуренции, то бишь той самой грызни – шаром покати. Да и страна в итоге развалилась.
Мне кажется, ты вообще не прав насчет этого, – помолчав, сказал Саша.
Насчет чего?
Насчет того, что люди живут по законам дарвинизма.
А по каким еще законам мы живем? – сказал Чаплыгин, глядя поверх его головы, глубоко затягиваясь сигаретой и из ноздрей выпуская дым. – Ну как тебе еще объяснить. Ты просто без каких-то своих иллюзий вокруг посмотри. Для чего, как мы живем? Разве не пытаемся мы вырвать лучший кусок, устроиться поудобнее, получить бабу красивее, обеспечить потомству хорошие условия для жизни? Все то же самое делает любой бабуин или аллигатор. Ну, разве что, немного на другом уровне, чем мы. Борьба за выживание и там и там – одна и та же, но средства у нас разные. Там сильнее тот, у кого когти и зубы длиннее, а мы этот этап прошли, и важнее у кого денег больше.
Саша тогда заспорил снова, спор закончился ссорой и каждый остался при своем мнении. После этого разговора Чаплыгин, видя, что он не может повлиять на него, махнул рукой на Сашу, оставив его в покое с его акциями и пикетами. Все это казалось ему – мелочами, деталями. Какая разница, в конечном итоге, чем занимается этот мальчишка, если это не вредит работе?..
- Мелочи, мелочи… И вот из-за таких мелочей я тут – за решёткой. Саша… Дряблая дрянь, крыса, сволочь, слюнтяй!»
…Войдя, Саша положил на стол сложенный вдвое лист, сел в кожаное, обитое медными гвоздиками кресло перед столом и, скрестив руки на груди, решительно посмотрел в глаза Чаплыгину.
Что такое? – спросил Чаплыгин, отвечая на его взгляд. – Это ты что принес?
Заявление. Увольняюсь от тебя.
Чаплыгин взял листок, быстро пробежал его глазами и положил обратно на стол.
А с чего ты увольняешься, можно узнать? – спросил он, напряженно улыбаясь, откидываясь на спинку кресла и сцепляя расслабленные руки замком на животе.
Полицейский сегодня приходил. Расспрашивал – жили ли у нас Фадеевы? – зло сказал Саша.
Зачем? – спросил Чаплыгин, нахмурившись.
Затем, что Лена Фадеева на вокзале сейчас живет. Мать ее в Пятой Градской лежит, а она на Ярославском вокзале ночует. Документы потерялись – ни на работу устроиться, ничего. Личность устанавливали.
Ну так и что же?
А то, что я на Ярославку съездил, в отделение полиции, и поговорил с ней. И все она мне рассказала.
Что рассказала?
Да все, все. Про то, как ты ей обещал, что жить позволишь.
Ну и?.. – деланно-безразлично спросил Чаплыгин.
А то, что… Да то, что поступать так…по-скотски как ты…с людьми нельзя! Я давно уже замечал за тобой всякое, но чтобы так…
Чаплыгин встал, дошел до лакированного серванта в углу кабинета, взял двумя пальцами за горлышко бутылку коньяка, качнул ее из стороны в сторону, наблюдая как плещется в ней жидкость, затем налил до половины короткий фужер и с ним в руке вернулся за стол. Саша все это время внимательным блестящим взглядом следил за ним.
Я искренне не понимаю, что тебе далась-то эта история. Ну хотела девочка даром за чужой счет пожить, ну наказал ее. Тебе-то что?
Саша, казалось, онемел и вдруг – на глазах – начал как-то по-детски – снизу вверх – краснеть. Заметив это, Чаплыгин улыбнулся, чуть двинув губами.
Кто пожить хотел, она? – заговорил наконец Саша каркающим голосом, выплевывая слова. – Да ты в курсе, что там у нее за ситуация, как она жила, что у нее с матерью? Я вообще не понимаю, как ты… Кто дал тебе право…
А не понимаешь, так я объясню тебе, – спокойно перебил его Чаплыгин, сделав глоток коньяка. – Для начала – кто дал мне право. Отвечаю – природа дала.
Это ты о дарвинизме своем?
А, помнишь значит…
Помню. Ну а какая связь между дарвинизмом этим твоим и девушкой?
Да прямая, – сказа Чаплыгин, вставая. – Я же говорю – хотела она за мой счет пожить, ну а я по ручкам-то ей и дал. Иными словами – она меня сожрать думала, а вышло – наоборот.
Она тебя тем хотела сожрать, что пожила бы пару месяцев в этой квартире?
Именно так, – спокойно сказал Чаплыгин. – Квартира-то за пятьдесят тысяч на два месяца сдается, а, если напрямик говорить, то девчонка-то сколько стоит? Две-три тысячи. Вот она и думала продать мне свой товар в двадцать раз дороже. Вот тебе и обман, вот и откусила кусок от меня. А уж как она это сделала бы – намеренно или по простоте сердечной, – сказал он, разводя руками, – это не важно.
Везде ты видишь какие-то расчеты, как машина. А обычное человеческое сочувствие, сострадание…
А как не видеть? – оборвал его Чаплыгин. – Это ты – дурак молодой, в облаках витаешь. А я, в отличии от тебя, на земле грешной живу. Каждый, пока я тут работаю стремится у меня вырвать кусок, каждый – конкурент, чиновник, бандит, – говорил он, загибая пальцы. - И никто никогда ко мне никакого сострадания не проявлял. Да и слава богу. Оно вообще неестественно и даже вредно. Вот дам я ей месяц-другой, будет тут жить, на плаву держаться и место занимать. А исчезнет она – глядишь, вместо нее что-то жизнеспособное появится. Что зло смотришь? Жестоко? Человек вообще – существо жестокое. Да думаешь, если бы той девочке надо было выбирать – меня зарезать и мать свою спасти, да и даже не мать спасти, а просто хорошо поужинать, или жить меня оставить, что бы она выбрала? А? А?
Он встал с места и нахмурив брови, глянул Саше в лицо, ища его взгляда. Тот молча отвернулся.
Чаплыгин подхватил, как брал бутылку – двумя пальцами, со стола уже пустой фужер, подошел к серванту и налил еще коньяку.
Вот видишь, нечего тебе ответить, – примиряющим голосом сказал он, возвращаясь к столу и садясь. – Потому что чувствуешь – прав я.
Ладно, я вижу, напридумывал ты себе оправданий для скотской жизни. Спорить с тобой не буду – бесполезно, – с угрюмым презрением сказал Саша, вставая. – В общем так. Заявление мое у тебя на столе лежит, – сказал он, медленным жестом указав на стол. – Если выполнишь обещание, которое дал девушке, я остаюсь. Нет – ухожу. Ну?
Секунду в Чаплыгине боролись сомнения. Он наблюдал за Сашей, пока тот медленно поднимал свою сумку, стоявшую у ножки стула, и накидывал на плечо ее широкий кожаный ремень. Но самолюбие пересилило, и он не остановил его. Саша, резко развернувшись, пошел из кабинета.
«Что, нового человека теперь искать?» – подумал Чаплыгин. Это расстроило его. Но он вспомнил о встрече с Сергеевым, о машине, которая в этот день особенно понравилась ему, и главное – о трехстах тысячах. До дна опорожнив фужер он, не глотая, задержал на несколько секунд коньяк во рту, наслаждаясь букетом. Затем – медленно проглотил и, чувствуя расплывающееся по телу тепло, жмурясь от удовольствия, вытянул ноги…
…Теперь, в камере, он думал о другом.
И что я тогда взбесился? – размышлял он. – Ну согласился бы я, пожила бы она месяц-другой, может быть тогда…
Не закончив фразу, он покачал головой и, медленно проведя рукой по вспотевшему лбу, прислонился к стене. Быстро заморгал глазами, прогоняя, заглушая этим движением подступавшее к горлу чувство горечи.