(продолжение рассказа «Американец»)
Нюму Левина считали странным. Говорили, что некогда его исключили из политехнического института, в связи с чем о нём ходила байка. Она гласила, что во время прохождения трудового семестра в районе советско-китайской границы Нюма пересёк эту границу. Некоторые остряки рассказывали, что неуклюжий перебежчик прополз несколько километров, и, когда почёл нужным, встал на ноги. Произошло это поблизости от рисового поля, где по колено в воде работал крестьянин. Китаец был напуган до ужаса, когда вдруг увидел здоровенного, небритого, замызганного грязью человека «с той стороны». Страшила обратился к нему, произнося только одно слово «Шанхай». Рисовод с криком бросился бежать - по колено в воде, застревая в поросли риса, что усиливало его панику.
- Приходилось ли этому бедолаге до этого видеть еврея наяву? – задавались вопросом походу остряки.
Скоро поспели пограничники.
Разносчики байки уверяли, что Нюма засобирался в Америку и выбрал для этого весьма окольный путь – через Шанхай, через океан в Сан-Франциско и далее в штат Миссисипи, на родину его любимого писателя Вильяма Фолкнера.
Китайцы довольно скоро вернули нарушителя границы. Нюме не дали завершить трудовой семестр, быстро вернули в Тбилиси. Направили прямиком в психиатрическую лечебницу.
- Хорошо, что такому увальню политику ни там, ни здесь не пришили, - был вывод.
Когда я познакомился с Нюмой, он был полным крупным молодым человеком. Вечно неопрятный и небритый. Колорит университета. Один парнишка спросил его о приключениях в Китае, чем вызвал иронию Нюмы. Едко улыбаясь, он прибег к столь изощрённой софистике, что трудно было понять, то ли он развенчивал миф, то ли, наоборот, подпитывал его.
Нюма любил побалагурить и поэтому нуждался в аудитории. Но мало кто с ним дружил. Бывало, если кто заговаривал с Нюмой, то начинал озираться по сторонам, строить рожи, давая понять окружающим, что ничего серьёзного не происходит. Сказывалась его одиозность. Он сам ничего не делал, чтобы свой имидж поправить, - ещё пуще куролесил, когда видел такое к нему отношение. Однажды, рассуждая о романе Фолкнера «Шум и ярость» Нюма сказал:
- Римские патриции обычно заказывали для себя вазы. По своему вкусу. Иногда они сами выдували их. Застывающее расплавленное стекло они называли кристаллизирующейся музыкой. Эти вазы они ставили у себя в изголовье. Фолкнер написал роман так, как будто сделал вазу для себя.
- Получается, что ты облюбовал чужую вазу, – спрашивали его с ехидцей. Он не без ёрничанья отвечал:
- Я - раб того патриция, моя функция - выносить по утрам ночной горшок хозяина. Я тоже влюбился в вазу и каждое утро тайком протираю её, смотрю, как играет она гранями на солнце.
Только мой сокурсник Игорь общался с ним просто и с достоинством. Но Нюма любил его не больше других ребят. Именно от Игоря пошло его прозвище «фольклорист». Имелись в виду его пристрастия, конечно.
Ко мне он относился лояльно. Я жил в студенческом общежитии, куда Нюма часто наведывался. Это - чтоб пива попить в компании и поболтать всласть. В своей комнате я развесил вырезки из журнала «Америка». Вышел как-то номер, полностью посвященный американской литературе. Его я позаимствовал у своего тбилисского родственника, и, не спросив его разрешения, искромсал журнал. Нюма внимательно посмотрел на мою «экспозицию» и сказал, что со вкусом сделано, мол, в других комнатах разве что фото вульгарных девиц и диких поп-музыкантов можно увидеть. Он вспыхнул от удовольствия, когда я подарил ему статью критика Малькольма Каули из того журнала. Иллюстрацией к ней было фото Фолкнера, где он изображён у своего охотничьего домика, в котором написал не один роман. Фото я не стал вырезать, благодаря чему сохранил статью.
Однажды я с Игорем заглянули к нему домой. Квартира находилась в «итальянском дворике». Наше появление в нём не могло пройти незаметно для соседей. Мы уже зашли в каморку Нюмы, устроились у стола, я уже сделал заключение, что до такого «срача» своё жильё мог довести только Нюма... а во дворе всё ещё продолжалось обсуждение наших персон. Приятно было услышать, что нас охарактеризовали как «благообразных молодых людей». Игорь напомнил хозяину о цели визита. Тот обещал ему шахматную литературу.
- Не ходи туда! – вдруг из-за портьеры раздался болезненный голос. От неожиданности мы вздрогнули. Там лежала парализованная мать Нюмы. Он никогда ничего не говорил о ней.
- Да, мама, я не пойду туда, - ответил он и подмигнул нам. Оказывается, что книги лежали в глубине двора в пристройке, которая обрушилась, и было небезопасно в неё входить. Пока мы беседовали, слышно было, как за портьерой больная справляла в горшок малую нужду. В этот момент сын застыл, как бы пережидая щекотливую ситуацию. Я и Игорь говорили наперебой. Делали вид, что ничего не заметили. Потом мы засобирались и начали прощаться с несчастной женщиной. Она слабо отвечала из-за портьеры, а когда мы выходили из комнаты, снова донёсся её тревожный голос:
- Не ходи туда, Нюма!
- Я только ребят провожу и вернусь, - ответил он.
Пристройка находилась в одном из закоулков тесного двора. Она сильно обветшала, обвалился потолок и одна из стен, построенная из глины.
- Здесь был мой кабинет. На моей памяти он столько землетрясений перенёс. Последнее не выдюжил. Сколько можно? Представьте себе здесь по-прежнему работает электричество, – сказал Нюма.
В этот момент он, кряхтя, протиснулся в заклиненную дверь, на ощупь нашёл включатель. Свет был тусклым. Нюма начал рыться в куче опавшей штукатурки и рухнувших книжных полок. Наконец, он выпростал из неё несколько книг, ради которых мы пришли к нему.
Выходя на улицу, мы спросили, не нужна ли помощь для матери. Он немного подумал и сказал:
- Жаль, там под развалинами остался комплект журнала «Иностранная литература» за 1973 год. Тогда в трёх номерах журнала печатался роман Фолкнера «Шум и ярость».
По дороге мы поохали о состоянии матери нашего приятеля и о том, как он неряшлив в быту. Мы знали, что отца Нюма потерял ещё в детстве - умер от рака. После некоторой паузы Игорь добавил:
- На самом деле творчество Фолкнера противопоказано Нюме. Мощные необузданные характеры, ужасные поступки некоторых персонажей, сам стиль писателя тормошат слабую психику нашего общего знакомого.
Иногда мы замечали, что Нюма худел и вроде становился выше ростом. При этом он заметно прибавлял в аккуратности – тщательно брился. Его перманентное состояние лёгкого подпития сменялось мрачностью. Он обособлялся. Как я понимал, в чём со мной соглашался Игорь, бедняга страдал от депрессии.
- Это у меня экзистенциальное, - объяснял наш приятель своё состояние, когда выходил на контакт. Конечно же, он кокетничал.
После окончания университета я потерял Нюму из вида - занимался своими проблемами. Надо было закрепиться в Тбилиси и не уезжать домой, в провинциальный городок. Нашёл работу в редакции вечерней газеты, где, кстати, работал отец Игоря.
Тут ещё перестройка поспела. В городе царил бедлам, «всеобщее обнищание народных масс», как выражались классики, гражданская война. Надо было спасаться.
Однажды, стоя в длиннющей очереди за хлебом, я увидел Нюму. Он показался мне очень высоким и бледным. Нас разделяли человек 20-25. Я решил, что поставлю его в очередь рядом со мной, так ему к цели поближе. И поговорить можно было бы. Я подошёл к нему, но старый приятель никак не отреагировал на моё появление. Вокруг происходили непрестанные разборки, народ лихорадило от бесконечного ожидания, а он стоял отрешенный, теребя сумку. Разве что еле заметно шевелились его губы. Видимо, вёл внутренний монолог, кто знает – может быть, диалог.
Подъехала машина с хлебом. Толпа оживилась, пришла в движение. На подножке кабины стоял гвардеец с автоматом. Он предостерегающе пустил автоматную очередь вверх. От её звука вздрогнули все, даже сам гвардеец, но не Нюма. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он продолжал свою внутреннюю речь.
Толпа не могла долго выдержать порядок. Очередь смешалась, самые ражие бросились на штурм. Ещё один предостерегающий выстрел гвардейца уже никого не пугал. Я активно толкался локтями, дотянулся правой рукой до решётки оконца, застолбив таким образом позицию. Бочком-бочком я приближался к вожделенному окошку. В какой-то момент глянул в сторону, где мог находиться Нюма. Его оттеснила толпа на самый край.
Но вот Нюма подал голос. Да ещё как подал! Он заговорил громко, как будто пытался перекричать окружающий шум. При этом бедняга не замечал, где говорил, кем был окружён. Нюма как зомби ходил по улицам и иногда, «заговариваясь», оказывался в таких уголках городка, где никогда в жизни не ступала его нога.
Однажды на проспекте Руставели народ собирался на демонстрацию. Люди были возбуждены и кричали антиправительственные лозунги. Скандировали их на грузинском языке. Вдруг в воздухе завис голос. Демонстранты смолкли и стали озираться вокруг. Они увидели высокого худого изнеможенного вида молодого человека в очках, который витийствовал и темпераментно жестикулировал. Оратор держал речь на русском языке. Это был Нюма. Он шёл в противоположном направлении, вышагивая на своих длинных ногах. Ещё долго можно было слышать его рассуждения "о текущей политической ситуации". Голос медленно затихал мере того, как удалялся одинокий оратор.
- У него, видимо, свои претензии, - пошутил кто-то из демонстрантов.
Один американский фотокорреспондент снимал обугленные развалины здания парламента. Только что в Тбилиси кончилась война. В кадр попал Нюма, худой, с всклокоченной шевелюрой. Кадр получился патетичным. Говорили, что фотограф даже получил за него премию.
Нюма стал общегородским достоянием. Проще говоря, городским сумасшедшим...
Как-то ранним утром, выйдя из метро, где-то на окраине города, я увидел Нюму. Он шёл в моём направлении и говорил. Я не прислушивался к содержанию его речи. Мне было жутко - не знал, как повести себя или как поведёт себя он, увидев меня. Но мой бывший приятель прошествовал мимо, шумный и энергичный, даже не взглянув в мою сторону. Я вслушался в его голос и обнаружил, что бедняга вёл диалог. Одна его ипостась говорила спокойно, и обертоны были мягкие. Нюма издавал гортанный звук, как будто откашливался, и в роль вступала другая личность – агрессивная, непоколебимая, с сильно выраженным еврейским акцентом в речи.
- Ты смотри, «Склифасовский»! - воскликнул стоящий рядом со мной мужчина своему товарищу. Это была дразнилка, которая закрепилась за ним. Тот мужик раза три произнёс её в сторону удаляющегося Нюмы, но тот не отреагировал и продолжил путь, занятый своим диалогом-разборкой.
Впрочем, народ мало ему досаждал. Его жалели и с пониманием относились к его болезни. Времена были уж очень тяжёлые. Как-то на улице Нюму остановил милиционер, потребовал, чтобы тот не нарушал порядок и прекратил горланить. Проходящие мимо мужчины и женщины вступились за Нюму. Физиономии у них при этом были жалостливо-снисходительные. Нюма, пока с ним говорил страж порядка, виновато молчал. Но после того, как его милостиво отпустили, он, набрав свой обычный ход, снова начал «голосить».
В другой раз, мы чуть не столкнулись лоб в лоб на улице. Когда мне показалось, что он и на сей раз проигнорировал мою особу, я вдруг услышал имя Малькольма Каули. Нюма удалялся, читая вполне связную лекцию о Фолкнере. Неужели он всё-таки заметил меня и дал об этом знать этаким образом?
С некоторых пор о житье-бытье моего старого приятеля я стал узнавать от одной нашей сотрудницы по редакции. Она дополнительно подрабатывала в еврейском благотворительном фонде.
В одно утро она пришла в редакцию расстроенной.
- Опять на улице повстречала бедолагу, идёт, кричит, - сказала она.
- «Склифасовский», что ли? – уточнил один из коллег. Бэлла (имя сотрудницы), назвала настоящую фамилию Нюмы и добавила, что хорошо знала его мать Аду.
- Она серьёзно болела, насколько я знаю, - вступил я в разговор.
Она умерла несколько лет назад. Её похоронили на средства фонда, по еврейскому обычаю, в течение дня после кончины. Девушки из фонда работали у неё сиделками. Ада постоянно рассказывала им о сыне, жалела, что он никак не женится. Вспоминала, как ещё в школе в него влюбилась одна девчонка, и что он сильно стеснялся этого. Она несла всякую околесицу, и создавалось впечатление, что она не знала о болезни Нюмы.
Он сам приходил в фонд, слушал лекции. Был прилежен и тих. Когда его спрашивали, почему он так "неконвенционально" ведёт себя на улице, молчал и краснел. За ним замечалось, что, получив гуманитарную помощь, он тут же вскрывал пакет. Ненужные ему и его матери вещи он возвращал.
Кстати, Нюма «заговорил» после смерти матери. Он лежал тогда в психиатрической клинике. Его быстро переодели и привезли домой. Тогда и стало ему совсем плохо.
- Его вернули в клинику, но без толку, - рассказывала Бэлла.
- Какое лечение сейчас. Вы что не слышали, что нашу городскую лечебницу закрыли из-за отсутствия средств. Всех больных на улицу выпустили, - сказал с укоризной коллега.
Потом мы перешли на популярную тогда тему об эмиграции. Стали перебирать родственников, просто знакомых, кто отбыл за кордон. Получилось, что много народу отбыло. Неожиданно Бэлла заулыбалась, вспомнила Нюму, один из его «пунктиков»:
- Бедолаге не в Израиль, а в США хочется, именно в штат Миссисипи, на чём настаивает.
В последний раз я видел Нюму в весьма тяжёлой ситуации. Обычно я возвращался домой через вокзал, через железнодорожные пути. В это время на первый путь, к первой платформе подавали московский поезд. В тот день я не спешил, шёл и озирался на отъезжающих. Среди них я увидел Нюму. Вид был у него торжественный. Лицо излучало спокойствие. Его багаж состоял из двух старомодных чемоданов и нескольких деревянных ящиков. Было заметно, что Нюма долго и тщательно паковал свои вещи и делал это сам, к ящикам приделал подшипники вместо колёс. Он стоял чуть поодаль от других пассажиров. Те суетились в предвкушении того, что вот-вот подадут состав, о чём уже было объявлено по радио. Нюму никто не провожал. Куда направлялся мой старый приятель? Вдруг в меня закралось жуткое подозрение, что у бедняги нет даже билета на поезд и что его «отъезд» - часть бредового состояния. Я прибавил ходу, чтобы не стать свидетелем коллапса, на который обрекал себя больной. Нюма не заметил меня. Возможно, что в тот «торжественный» момент контакт с ним мог бы состояться. Но мне было бы невыносимо слушать делириум, содержание которого я с большой вероятностью мог предвидеть.
На следующий день Бэлла рассказала, что наш общий знакомый «учудил». В секрете от всех он отправился на вокзал, а до этого подозрительно копошился, возился с ящиками. Словом, его попытка сесть в вагон стоила опоздания для отхода состава. Нюма устроил скандал, кричал во всё горло. Проводник быстро смекнул, что имеет дело с больным человеком. Позвали милицию - Нюму отвели в отделение.
- Куда он направлялся? – осведомился я.
- Уж точно не в Израиль, а то бы о его приготовлениях скорее бы узнали, - ответила коллега.
Нюме стало хуже. Как тогда у нас выражались: он «завернулся в одеяло», перестал вставать с постели. Умер от тяжёлой депрессии. Его похоронили рядом с отцом и матерью.
Недавно из Америки вернулся Игорь. Он работал над докторской диссертацией по социологии. За партией шахмат Игорь рассказал мне, что заехал в штат Миссисипи посетил дом-музей Фолкнера. Даже землю с его могилы привёз. Потом он заговорил о Нюме, дескать, помнит энтузиаста творчества этого писателя, мог бы поделиться с ним буклетами и щепоткой земли.