Можно сказать, не верил Степан Степаныч Засекин в загробную жизнь. Ну не верилось человеку – и что поделаешь, хоть и разменял Степа пятый десяток. Жил так, о хлебе насущном помышлял, людей разных на своем нелегком жизненном пути повстречал немало. А в загробную жизнь не верил.
И была у него своя теория.
«Нету ее, смерти-то, как таковой, и все тут, – говорил он. – Рождается человек на свет белый, сам того не желая, глазенками блымает, на мир дивится. Дескать, принимает все, впитывает как губка, живет – хлеб жует. Только смерти ему нет. А смерть – сказки все!»
Коллеги по работе – гробокопатели второго участка заречного городского кладбища – люди крепкой закалки, недюжинной силы и выдержки, на этот счет имели свое супротивное мнение и даже позволяли себе немного не согласиться со Степаном.
Кузьма Андреич Протасов, к примеру, умудренный опытом земельной работы и плотник по совместительству (к известному хоккеисту прямого отношения не имеющий, а потому величаемый просто Кузя) особо остро сомневался в теории сторожа Засекина. Отсюда и стремление его бралось вступить со Степанычем в дискуссию, приводя свои аргументы.
- Вот ты, допустим, только сторожуешь, – спорит он. – То есть, прямого отношения к могилкам не имеешь. Не чувствуешь, так сказать, запах сырой землицы. А оно вон как обернется – копаешь-копаешь и думаешь себе: «Гляди, Кузьма, иной раз ведь человеку какому-нибудь могилку-то стругаешь». Страшно становится иной раз. Стало быть, есть она, смерть.
- Это ты точно, – соглашается Николай со странной для простого гробокопателя фамилией Рокоссовский, сдвигая со лба залапанную панаму. – Это ты в самую точку.
На это Степан Засекин обыкновенно с чувством, с толком, с расстановкой, соблюдая все приемы бывалого рассказчика, снисходительно отвечал:
- Тут правда твоя, Кузя, ни дать, ни взять. Только ты вот мне скажи как на духу: какая она, эта смерть-то?
Кузьма Андреич Протасов поскреб затылок и насупился.
- А черт ее, стерву, знает. Только думаю – ой, не милое это дело – с катушек-то слететь.
- Это ты точно, - опять соглашается Николай. – Хреновое дело – помереть.
Степан Засекин на это руки потирает и щурит лукаво левый глаз. Глядишь, вот-вот так и заскачет вприпрыжку от удовольствия. Ну, думает, тут-то она ему и сказала «за мной, мальчик, не гонись». Напоролись вы, братцы, на алогизм.
- А скажу я вам, соколы мои, вот какое дело. Потому-то смерти нет, коль все мы живы-живехонькие сидим-беседуем, на солнышке греемся, да философствуем всласть. Вот в чем фикус-пикус весь.
Николай на минуту задумался, а Кузя и здесь не растерялся, мысль не потерял, сухим из воды вышел:
- Будет тебе лапшу на уши цеплять. Послушать тебя, так и вовсе смерти нету. Так ведь вот оно как получается: если ее нет, зачем же нам с тобой да с Коляном ведомости раз в месяц на подпись суют, мужички всякие на драеных «каретах» подкатывают от чего за день так лопатой намахаешься, что вечером поневоле о смерти задумаешься? Стало быть, мрут люди, а через них и наш брат не на хлебе едином перебивается. Тут ты как?
- Мрут людишки-то, ох как мрут, поддержал оратора Николай. – Это ты точно.
Здесь Засекина охватил азарт:
- Мрут, так мрут, - говорит. – А смерти одно как нет. Ну нету ее и все тут!
Постепенно дискуссия растормошила и захватила Николая. Назрели у него свои вопросы к оппоненту, потому как сам он был настроен на Засекина скептически.
- А скажи-ка мне, Степаныч, - говорит. – Где теперь твоя мать честная? Гляди, как нет ее, поди?
- Чего же тут нет? – удивился Засекин. – Жива-здорова, чего и вам желает.
- И батька? – недоумевает Николай.
- Что ж с ним-то станется? Проживает как прежде – согласно прописке.
Рокоссовский почесал затылок кривым мозолистым пальцем и кашлянул в растерянности.
- Ну, а дед с бабкой – тоже живы?!
- И бабка, и дед – сто лет им в обед, - пошутил Засекин.
Тьфу-ты, напасть, - с горечью сплюнул Николай.
А Кузя Протасов закатился со смеху:
- Во дает Степаныч, ну, мужичок-то, старик-грузовик!
Засекин сосредоточенно нахмурился.
- Погоди зубоскалить. Ты, Колян, говори, чего хотел-то. Больно интересно мне мысль твою понять.
Николай еще больше насупился. Он было подумал о прадеде, но заикаться о нем уже не решался, рискуя потерпеть очередное фиаско. Но таки спросил, как будто между прочим:
- Скажи еще прадед твоего дела – точно огурчик свеж…
Степаныч задумался.
- Этот подкачал – сгинул по глупости. Молодой совсем, говорят, был.
Лицо Рокоссовского просветлело. Ну, думает, все, попал в точку – пропал теперь Степка.
- А куда же это он молодой-горячий, в расцвете сил, в расцвете сил, запропастился? Не помер ли часом?
- Бес его разберет, может и жив где, - бормочет задумчиво Засекин. – Только никто его с тех пор не видал, как он с мостика – да в реку сиганул. Поплыл, говорят, поплыл, да рукой все махал во след… Знаю одно – нету смерти, да и только.
Николай покривился.
- нету-нету… Ну, ты – вечный, как твой дед, мамаша твоя – женщина бессмертная. А те, что мрут да закопанные под твой присмотр лежат, - они-то как?
Кузьма Протасов в раздумье вынул из-за уха папиросу и прилепил ее к нижней губе, обветренной всеми ветрами.
- Молоток, Колян, по уму вопрос ставишь! – Степан, отродясь не куривший, но спички почему-то носивший при себе исправно – на всякий «пожарный» случай – подсобил ему прикурить.
- А я, - говорит он, - отвечу. Нету смерти, потому как и для них, по месту погребенных, упокой, Господи, их души. Живет человек – смерти не знает, и помрет – не почувствует. Возьми что себя: засыпаешь, а как – не ведаешь, только отключаешься моментом. И смерть так. Стало быть, не ведает никто смерти. Не видал и не увидит…
На это никто не ответил. Промолчал даже Кузьма Андреич Протасов, плотник по совместительству, к хоккею не причастный. Только сидели все молча и смотрели, как тлеет огонек Кузькиной сигареты.