Захват

               
     Если бы мне было известно, как завершится этот день, то я, наверное, не был бы так чертовски весел в это августовское утро 2007 года.
     Но мы все не знаем, что с нами будет к концу начавшегося дня. Да что там говорить, мы не можем достоверно знать, что с нами случится через минуту.
     А в то утро я был весел; можно даже сказать, был счастлив. А по другому быть и не могло: я молодой, здоровый и только что проводил от себя красивую, нет, прекрасную во всех отношениях женщину, подробности проведённой с ней ночи можно вспоминать как сказку, осуществившуюся в реальности. Мои руки ещё помнили шёлк её волос и изгибы молодого тела, а губы – аромат её кожи.
     Возможно, поэтому очередное задание шефа я воспринял лишь только как очередное, самое наирядовое поручение.
     Хотя это было далеко не так. С этим делом справиться мог бы только опытный человек, знающий цену не только человеческой жизни, но и каждому своему движению в окружающей нас действительности, каждому своему слову.
     Но Бог ему судья! Что оставалось делать прокурору, если в подчинении у него была одна неопытная молодёжь вроде меня. Всем не больше двадцати пяти лет, и все только что получили служебное удостоверение и большую власть; поэтому я строго его не сужу и, в общем-то, прекрасно понимаю и давно простил, если уместно будет это выражение в моём случае.
     Одним словом, меня молодого следователя Черемшанской межрайонной прокуратуры направили в шахтёрский поселок Береговой, где какой-то безработный шахтёр заперся в собственном доме и захватил в качестве заложников свою жену и малолетнюю дочь. Угрожая их убить, он требовал выплаты задержанной за шесть месяцев зарплаты.
     Опера, нацепив на себя бронежилеты, лихо передергивали затворы своих пистолетов.
     – Ну, вы, поосторожнее! – предупредил я оперов начальственным тоном, полагая, что следователь прокуратуры всегда в силу своей должности возглавляет оперативно-следственную группу. – Мы в первую очередь идём не опасного преступника обезвреживать,  а едем к обиженному и съехавшему с катушек работяге!
     Наверное, это прокурорские корочки придавали моему голосу такую уверенность. Некоторые опера были намного старше меня, чтобы мне их поучать.
     – Ну, мы и так осторожные, – отвечал за всех самый старший из них капитан Евсеев. Он собирался и отвечал, не глядя  на меня. Судя по всему, я для него был малоуважаемой и ни на что не годной канцелярской крысой.
     – Не больно-то разбегутся нашим жёнам выплачивать пенсии по случаю утери кормильца, вот мы и осторожные такие! – пояснил он уж помягче, видимо, делая скидку на мой молодой возраст.
     Я же подумал, что человек готов порой применить насилие без особых размышлений, применить его без оглядки; во всяком случае – быстро находя себе оправдание. Как правило, все мои обвиняемые пытались выгородиться: «Он начал первым!»; «Он первый схватился за нож!»; «Он замахнулся первым!»; «Я всего лишь защищался!».
     Одним словом, пытались в моём следственном кабинете претворить в жизнь сомнительный принцип: «Кто остался жив – тот и прав». Но на то я и следователь, чтобы и мёртвый смог донести до живых свой последний довод.
     У меня тоже было табельное оружие – пистолет Макарова и запасная к нему обойма; ещё у меня была целая коробка неучтенных патронов к нему. Это уже менты для меня постарались. Сэкономили на стрельбище, давая мне возможность дополнительно потренироваться где-нибудь в укромном местечке. И надо сказать, благодаря этому я научился неплохо и довольно уверенно стрелять.
     Ехали в Береговой на Пазике, старом автобусе, бывшем когда-то рейсовым и перевозившем шахтёров от Берегового к шахте и обратно; пока ехали, опера как всегда, когда собираются вместе, вели самый пустой трёп с банальными шуточками и дурацкими приколами.
     Я уже успокоился от свидания со своей женщиной. Первая грусть от расставания с ней сменилась моим обычным настроением. Я глядел на мелькавшие в окнах автобуса редкие лесные колки, степь; лирическая  грусть моя сменилась какой-то  философской ностальгией. В голову лезли мысли об обещанном конце света, о том, что никак не может быть, что бы я такой молодой исчез вместе с этой планетой, так и не поняв, что к чему.
     Я думал о своём предназначении на этом свете, думал о том, что должен совершить что-то значительное, если не говорить – великое. Но самое главное,  ещё раз пытался провести грань между мною – человеком, как явлением особенным, и всем остальным растительным и животным миром.
     Когда оказались на месте и вышли из автобуса, капитан Евсеев оставил нас и пошёл искать главу администрации; необходимо было выяснить планировку дома, где засел шахтёр с захваченными заложниками. 
     Опера словно робокопы в своих  тяжёлых бронежилетах курили и весело переговаривались в ожидании капитана. Кое у кого были укороченные, без приклада, автоматы.  А я стоял рядом и чувствовал себя крайне неуверенно.
     Обычно следователя приглашают, когда свадьба уже отгремела. Здесь же по всему было видно, что главные события будут впереди. Хотя кто знает, может быть, отчаянный шахтёр уже убил своих домочадцев.
     Вдруг раздался звон разбиваемого стекла в доме и оттуда из окна выставился ствол ружья.
     – Ребята, ствол! – выкрикнул кто-то из оперов. – Он выставил ствол из окна!
     – Всех уложу, мать вашу! – кричал шахтёр. – Директора сюда! Директора шахты! Тащите его сюда с Гавайев, Мальдивов! Где он там жирует? Сюда его, мерзавца! Пусть вернёт мои деньги за шесть месяцев!
     Мы быстро рассредоточились вокруг дома и выжидали.
     А шахтёр всё кричал и кричал. Похоже, он был пьян и толком ничего не соображал.
     Я зашёл за угол дома и оказался напротив крыльца. Немного подумав, толкнул дверь и неожиданно она со скрипом раскрылась. Осторожно, сомневаясь, что поступаю правильно, прошёл в дом. В сенях, где я оказался, трехцветная кошка лакала из блюдечка молоко. 
     «Трёхцветная, к счастью в доме», – мелькнула мысль, совершенно непроизвольно и некстати.
     Повернув в мою сторону свою головку, кошечка вильнула хвостиком и снова склонилась над блюдечком.
     Уронив стоявшую у стены удочку, я прошёл, одурманенный собственной смелостью и решимостью, к входной двери и дернул её на себя.
     Я не сразу его увидел.
     Мне пришлось пройти прихожую с треснувшим зеркалом на стене, затем пройти мимо гостиной, где работал телевизор и, наконец, я оказался в комнате, где засел шахтёр.
     – Здравствуйте, – сказал я неуверенно, продолжая держать у своего живота пистолет.   
     Все другие слова вдруг исчезли из моей памяти, а язык словно прилип к гортани. В дальнейшем я мог  разговорить любого обвиняемого, заставить его действовать определённым, как мне нужно, образом. Но сейчас я забыл, как произносится слово. Я молчал. 
     Шахтёр, мужчина средних лет в потрёпанных синих спортивных штанах и белой обвисшей майке, резко повернулся ко мне от окна, вскинул в мою сторону чёрный,  длинный ствол ружья и, склонив голову к прикладу, прищурился, прицеливаясь, словно он каждый день расстреливал по одному следователю.
     Возможно, сработал мой инстинкт самосохранения, возможно тысячи раз увиденные в американских фильмах схватки ковбоев, а может быть сработало что-то ещё, но я быстро нажал на спусковой крючок. Прозвучал хлёсткий выстрел и шахтёр, запрокинув назад голову, упал, выронив ружьё.
     Мне показалось, что тот час же рядом со мной возник капитан Евсеев.      
     Он поднял ружьё, валявшееся на полу рядом с убитым, и тут же выстрелил из него в стену за моей спиной, заполнив комнату сизым дымом.
     – Ты оказался очень быстрым, не дал ему возможности пальнуть по тебе. Но мы это сейчас исправили.
     И уже вытирая носовым платком свои отпечатки пальцев с ружья, добавил:
     – Никак не думал, что прокурорские могут быть такими быстрыми. Ты оказался быстрым как в американском вестерне. Не думал, никак не думал…
     Оглушённый грохотом выстрела, я в тот момент не понял, осуждает он меня или восхищается.