Сначала она ехала в троллейбусе, отвернувшись к окну, всем существом своим
чувствуя, какое у нее сейчас напряженное, недоброе лицо, а потом шла к своему дому через безлюдный скверик – не шла, а брела, вся во власти усталости и нехороших мыслей.
На пути ее молодые березки в нежно-зеленой дымке первой листвы истекали весенним ароматом и, словно желая привлечь к себе внимание, задевали тонкими ветвями. Но Лина лишь машинально отбрасывала ветки от своего лица.
Дома никого не оказалось. Никитина записка торчала в двери текстом наружу: «Я уехал к дедушке. Уроков незадали, только русский. Приеду вечером. Твой сын».
Лина скомкала записку: «Ну да, русский – не урок. Выставил тут на обозрение свои ошибки».
Она торопливо выпила крепкий чай с остатками пирога и села писать письмо подруге. Это уже стало привычкой. Письма Кире вытеснили многолетнюю привычку вести дневник.
Кира уехала в ГДР в самый разгар их дружбы. Между ними было десять лет разницы, но ни эти десять лет, ни разность их темпераментов дружбе не мешали.
Лина помнила тот день, когда Кира пришла на стажировку вместе с другими пятикурсницами. Девочки расселись на задних партах и притихли в ожидании урока. Смотрели на Лину как на Бога, а это всегда ее вдохновляло. Она провела урок на одном дыхании и уже в конце его, когда приуставшие студентки по-детски зашушукались, натолкнулась на взгляд карих глаз, и такое сияние стояло в этих ореховых светлых глазах, что Лина невольно улыбнулась им.
Кира оказалась способной ученицей. Правда, она сначала подражала Лине, даже дети заметили это и посмеивались, но быстро нашла свой стиль и так уверенно взялась за дело, что Лина решила: нужно просить, чтобы студентку направили в их школу. Это оказалось нелегко: пришлось побегать в районо.
Через три года уже трудно было понять, кто из них моложе на десять лет, – Кира, с мягкими округлыми движениями располневшего после родов тела, медленным взглядом карих глаз, или Лина, Эвелина Викторовна, резкая в движениях, по-девичьи тонкая, с нервным худощавым лицом и постоянно меняющимися зелеными глазами. Они так красноречиво говорили о ее душевном состоянии, что отпадали всякие вопросы. Сколько раз Кира говорила Лине:
– Ты хоть глаза опускай, что ли, когда с недругами общаешься!
Теперь Кира жила в ГДР с мужем и трехлетним сыном, преподавала в русской школе детям военных, писала Лине счастливые письма – о своем классе, где всего двадцать человек и все прямо талантливые дети, об уютной школе, где нет трудных детей и все учителя – одна семья. Писала и о проделках своего Руслана, о муже, которому «дали подполковника», об экскурсиях в Дрезден, о новых немецких друзьях с их престранными привычками…
Первое время Лина отвечала на письма подруги осторожно, не желая портить ей радужное настроение своими грустными мыслями. Она старательно фильтровала собственную жизнь: дневнику доставались горечи и неудачи, Кире – маленькие радости из цикла «семья и школа».
А однажды после педсовета она исписала целую тетрадь и послала бандеролью – пусть подружка немного поостынет, ей же возвращаться в родные пенаты, а здесь – ох не рай!
Кира ответила серьезно и так усердно разобрала описанную ситуацию, так помогла советом, что Лина покаянно ахнула в душе: « Дрянь я такая! Как могла о Кире плохо подумать? Чему позавидовала? Что ей пока хорошо?»
С тех пор она забросила дневник – перешла на письма.
Лина придвинула к себе школьную тетрадь, перечитала вчерашнюю запись, черкнула на полях дату. Потом задумалась, не замечая, что грызет конец ручки, словно ученица, и написала:
«Кира, мне нужно уходить из школы. У меня не получается. Я не кокетничаю, нет! Я говорю не о преподавании предмета (здесь относительный порядок), а о своих педагогических делах. Тут у меня сплошные срывы, конфликты. Если верить Сухомлинскому, плох тот учитель, который бежит от конфликта, надо даже стремиться к нему…Но мой любимый Сухомлинский имел в виду умеренное количество оных, как ты думаешь? Неужто хорошего учителя должно все время лихорадить, как меня?
Только что я вернулась с такого побоища! Прямо судилище устроили… Хотя не я должна была сидеть на скамье подсудимых, а совсем другой человек. И теперь я одно только чувствую – обиду, жуткую, до слез, они комом застряли в сердце. Обида на всех и на себя тоже.
Теперь по порядку. Начало этой истории было в сентябре, а завершилось все только сейчас. Уж не помню, почему я не писала тебе об этом. Что-то остановило.
Помнишь, я говорила: мне трудно с шестиклассниками. Я люблю работать со старшими, а с этими все время приходится что-то в себе преодолевать. Наверное, я просто забыла себя в их возрасте.
Мой шестой «Б» не подарок. Активные у меня ребята, но как-то по-глупому. Мне буквально приходится плотиной укладываться поперек этого бурного потока, что постоянно стремится выйти из берегов и затопить всю округу. Девочек мало – двенадцать, да и те порой хуже мальчишек. Ну, ты помнишь совсем недавнюю историю, как мои милые девчата решили расправиться со своим постоянным обидчиком, Кузьминым: загнали его на чердак пятиэтажного дома, навалились нежным девичьим коллективом, расцарапали ему физиономию так, что бедный Кузя в школу неделю не ходил, а потом еще пригрозили скинуть с крыши – напугали до икоты.
Только-только мы отошли от этого ЧП… Сколько было слез с обеих сторон, сколько обещаний, сколько душещипательных бесед на разных уровнях! В том числе и неприятная беседа директрисы со мной! И вот на тебе – новая неприятность!
Итак, в сентябре меня посетила гениальная идея по укрощению бурного темперамента моего класса. Я решила засадить их за мирное ведение классной летописи. Пусть, думаю, напишут повесть о нашем классе. Это приучит их к: а) объективному обдумыванию собственных поступков; б) усидчивости; в) самокритичности; г) вырабатывается стиль, ну и так далее – до конца алфавита одних достоинств, которые появятся в процессе кропотливого творческого труда.
Как мои детки радостно взвыли, когда я изложила мою идею! Переждав взрыв восторга и пропустив мимо ушей град вопросов, я сказала:
– Но настоящий писатель сначала все хорошо обдумывает, вынашивает замысел, а потом уже берется за перо. И потому я предлагаю завести такой…дневник, куда вы будете ежедневно записывать все события дня – весь этот учебный год.
– О-о! – разочарованно выдохнули мои будущие писатели. – Целый год! Это долго!
– Но это тоже интересно, поймите! Вы будете писать все, по очереди! Нам ведь нужны разные наблюдения, мы будем потом выбирать из них самые интересные, значительные. Иначе скучная повесть получится!
Очень понравилось моим ребятишкам то, что они будут на равных правах. Не отличники или ударники удостоены этой чести, а все!
– И я? – засомневался Бодяшкин, который в сочинении не мог связать двух слов.
– А как же! – серьезно ответила я.
Еще долго я выдвигала всякие требования: и самокритично писать, и честно, и правду… И совсем не насторожил меня вопрос Светы Кружилиной:
– А о вас писать можно?
– Девочка эта – лидер в классе, хотя и учится на троечки и никаких официальных постов не занимает. Спросила она не как обычно, а осторожненько, на что я ответила бодро, не задумавшись:
– А как же! Если справедливо, т о можно.
– А вы читать будете? – поинтересовался кто-то.
– Разве я – не ваш главный редактор? – улыбнулась я. – Буду.
Потом я подарила классу красивую толстую тетрадь, в синей обложке, которую берегла для своего дневника.
Итак, я отдала тетрадь и… забыла о ней.. То есть, не совсем, раза два читала записи. Пожурила ребят, что стиль у них стенгазетный, продемонстрировала, в каком духе надо писать, на ходу придумав описание школьного дня в шутливо-ироническом тоне. Они весело посмеялись и приняли к сведению: писать нужно раскованно, без оглядки на цензуру взрослых. Потому что кто эти взрослые? Ну, я, их классный руководитель, особа довольно демократичная, ну родители – так они склонны в своих неудачах школу обвинить в первую очередь. Вот что поняли мои детки…
А меня текучка заела. Я помнила о существовании дневника, видела, как его стараются перехватить друг у друга, и все думала: еще почитаю, вот только освобожусь немного…
И вот недавно прибегает ко мне в литкабинет класс в полном составе. Физиономии у ребятни перепуганные, все возбуждены, толкают друг друга, чтобы ко мне поближе пробиться, мое лицо увидеть.
– Эвелина Викторовна, у нас забрали дневник!
Я не сразу поняла, о чем речь, а потому сказала легкомысленно:
– Вернут, чего вы переполошились? Кому он нужен, кроме вас? Наверное, на уроке писали, признавайтесь?
Они стали хором объяснять, но я перебила:
– Слава, тебя слушаю. Только коротко и ясно, по-военному.
Слава Рыжков – мой единственный отличник, как у нас говорят – «претендент» (то бишь, на медаль, ха-ха!). В лидерах он не ходит, но авторитет у него крепкий: в кусты не прячется, когда нужна его помощь. От шалостей же разных он держится отстраненно, как-то независимо, и это тоже вызывает уважение у ребят.
– Перед уроком математики, – начал Слава не по-военному медленно, – Вера Васильевна сказала, чтобы мы положили портфели на парты и вышли из класса, пока она не позовет. Мы вышли. А когда нас позвали, в общем, Таня Власенко обнаружила, что у нее из портфеля дневник исчез. Классный, Она подумала, что…
– Она подумала, – живо перебила Славу Танина подружка, Алла Соловьева, – что потеряла его или что мальчишки забрали, и заплакала.
– И заплакала, – недовольно повторил Слава. – Ее очередь была писать. А Вера Николаевна увидела и говорит: «Ты что-то посеяла? Так не ищи, если дневник. Это я его изъяла. Спасибо, мне одна родительница подсказала, что вы там про учителей гадости разные пишете».
– Какие гадости? – спросила я, начиная тревожиться, хотя меня возмутил сам этот способ «изъятия» – прежде всего.
Наступила пауза. Ребята замялись, а Слава на секунду отвел глаза. Но тут же встретился с моим требовательным взглядом и сказал:
– Мы не гадости писали, а правду.
– Тогда вам нечего беспокоиться. Я попрошу Веру Васильевну – она вернет дневник.
Но ребята не уходили. На их лицах была растерянность и недовольство мною.
– Скажи, – подтолкнул кто-то Славу сзади.
– И скажу. – Рыжков немного вызывающе посмотрел на меня. – Вы же сами разрешили: правду можно. Вот я и написал про Веру Васильевну. Как она нас за уши хватает. Да! Больно и оскорбительно. Мы же не котята, чтобы нас хватать!
– Тебя – за уши?
И тут все расшумелись, каждому хотелось что-то сказать, но Слава повысил голос:
– Не меня! А вот Лехе Галушко досталось. Она его за ухо так крутанула, что он заплакал. А она говорит: « Не скули, притвора!» У Лехи ухо распухло, он даже в школу не пришел тогда.
– Помните, – перебила Света Кружилина, – вы нас еще посылали узнать к нему домой?
– Почему же вы сразу ничего мне сказали? Почему о таких вещах я последняя узнаю?!
– Мы расстраивать вас не хотели, – сказала застенчивая Танечка Власенко, – а у Лехи тогда день рождения был, вот он и не выучил урок, забыл тетрадь, Вера Васильевна рас сердилась и…
– Вот об этом случае я и написал в дневник, – подхватил Слава. – А что, нельзя было?
Я растерянно молчала. А потом ляпнула глупейшую фразу – стыдно вспомнить:
– Может, вы просто довели ее до такого состояния? Сами же говорите: тетрадь забыл, и это не в первый раз…
– А линейкой по пальцам – можно?! – вдруг звонко крикнула моя тайная любимица, Ада Соломченко, девочка-стебелек, Дюймовочка какая-то из сказки – не из мира нашего. Неужто и ее – по пальцам?
– Тебя? Но за что?!
Ада смешалась, отступила за спину толстой своей подружки – нашей старосты.
– Она мне артистов показывала, – честно призналась Света Кружилина. – Она как раз новые открытки купила, ну и показывала.
– Не могли перемены дождаться, – вздохнула я, в то же время представляя: если бы моего Никиту – по пальцам, что бы я сделала? Ада дома ничего не сказала, наверное, виноватой себя считала? Как же, согрешила… Нам бы их грехи!
Захотелось спросить у ребят, часто ли бывает такое, но тут же себя одернула: разница-то какая? Все равно, даже если не часто, – преступление!
– Ладно, разберемся, – хм уро сказала я напоследок присмиревшим ребятам.
И, знаешь, Кира, поймала себя на мысли, что боюсь неприятностей, так не хочется разбираться с дневником! Пусть он горит, пусть останется у математички, лишь бы она больше не применяла своих «оригинальных» методов воспитания. А я еще радовалась хорошей дисциплине на ее уроках!
Но это было так, мгновение, я ведь не умею останавливаться на середине, люблю ставить точки над «I».
Итак, мне предстояло объяснение, и, наверное, очень тяжелое. До сих пор мы с Верой Васильевной говорили только о классных делах. Ни разу у меня не появлялось желания поговорить с нею о чем-то постороннем. Что она собой представляет? Ты, Кира, ведь ее не знаешь. Она работает второй год и считается хорошим математиком. До нее в моем классе была совсем слабая учительница. Я так радовалась, когда та ушла из школы! А у Веры Васильевны…о, там сразу установилась железная дисциплина. И это в моем классе!. Мне больше не приходилось перед уроком математики вылавливать изо всех школьных закоулков Бодяшкина с Галушко. Сидели как миленькие, работали!
Вера Васильевна казалась мне человеком замкнутым, а я не люблю скрытных людей, когда не знаю причины. Но скорее всего другое подсознательно отталкивало меня – ее манера общения: с нею говоришь, а она смотрит себе под ноги или поверх твоей головы таким сонным, уплывающим взглядом, что непонятно, слышит ли она вообще. В остальном – женщина, каких у нас много: рыхлая, с отечными ногами и лицом, больше похожа на уставшую домохозяйку, чем на учителя, у которого на уроках мертвая тишина.
В тот день мне не удалось поймать Веру Васильевну: она поторопилась уйти сразу после пятого урока.
Кира, мне стыдно вспоминать, какую я все-таки провела со своими детками профилактически-успокоительную беседу, когда убедилась, что не могу узнать из уст математички, в чем же конкретно провинились мои шестиклассники.
Класс непривычно молчал, а я разливалась соловьем: мол, учителя тоже люди, у них тоже нервы, и они могут однажды сорваться! Но потом им, мол, тоже стыдно и тяжко, и не каждый может в своей ошибке признаться. Нужно быть самокритичным, и сначала себя критиковать, а потом уж… И так далее!
Расходились они после моей беседы какие-то подавленные. Мне казалось, даже на их спинах было написано осуждение мне, упрек…
Я хорошо помнила эти опущенные плечи и упрекающие спины на следующий день, когда, с трудом дождавшись большой перемены, входила в класс Веры Васильевны.
Она была не одна – дежурные девочки убирали в кабинете. Вера Васильевна видела, как я вошла, но головы не повернула и со стула не поднялась.
– Вера Васильевна, – сказала я тихо, чтобы дежурные не слышали, – верните нам, пожалуйста, дневник. И вообще, нам поговорить надо, как бы это организовать?
Ее серые выпуклые глаза пошарили по моей груди, поднялись чуть выше – к подбородку – и тут застряли, словно именно там нашли самое безопасное место. Мне даже присесть захотелось, чтобы оказаться на уровне ее глаз и увидеть, что там – муки совести или страх? А, может, раскаянье?
– Разговаривать нам не о чем, – ответила она неожиданно громко. – А дневник отдам кому следует.
– То бишь директору? – усмехнулась я. – А вам это не навредит?
Вера Васильевна улыбнулась моему подбородку:
– Что вы! Наоборот.
– Но если вы так уверены в своей правоте, то и я должна быть в курсе дела. Верните мне дневник, я прочитаю. Должна же я что-то детям сказать? Я – руководитель.
Она шумно вздохнула, потерла под глазами усталм жестом (я даже подумала с внезапной жалостью, что она ночь не спала, все-таки переживала).
– Вы – плохой руководитель, потому что не знаете, чем ваши детки дышат. Они там всех разделали – в тетрадочке этой дрянной, а вы поощряете.
Дежурные перестали убирать, повернули к нам головы, но Вера Васильевна и не собиралась понижать тон.
– Подумаешь – в портфель полезла! Страшное преступление! – добавила она, видимо, понимая свою единственную оплошность именно в этом. – Так бы они сами и отдали мне эту…пакость.
– Все это дурно пахнет, – сказала я и повернулась уходить.
– Ах, какая брезгливость! – услышала я вдогонку.
«Значит, война?» – подумала я, с невольной досадой хлопая дверью.
Все, Кира, остальное завтра. Устала, да и хочу перегореть немного, чтобы не быть слишком субъективно. Уже поздно, все сейчас сбегутся домой, а я люблю писать в одиночестве».
2
« Нет, не могу уснуть, хотя и понимаю: глупо, завтра рано вставать. Но мысли зам учили. О какой объективности можно говорить, если сердце ноет от обиды? Благо, все спят, уже час ночи.
Так вот, было у нас сегодня (ой, вчера!) совещание классных руководителей. Я выступала с докладом об эстетическом воспитании (из опыта своей работы). Пока доклад писала, история с дневником словно отодвинулась, не казалась мне такой уж страшной. На уроках математики Вера Васильевна вела себя спокойно, дети – смирно. В общем, у меня появилась надежда поговорить с нею без особых эмоций.
Перед выступлением я волновалась, а потому получилось неплохо: на меня всегда возбуждение так действует – вдохновение появляется. Радовало и то, как слушают коллеги: улыбаются мне, кивают, в глазах интерес, никто тетрадок не проверяет украдкой.
Когда я закончила, встала завуч, Нина Сергеевна, обвела всех черными выразительными глазами, сказала темпераментно:
– Пре-екрасно! Правда, товарищи? А давайте в журнал какой-нибудь пошлем?
Ее поддержали, но встала директриса, сказала пренебрежительно:
– Там и без нас хватает умных людей. Хотя, неплохо, конечно, Определенная работа проделана.– Не неплохо, Елизавета Никитична, а пре-красно! – поправила завуч. – Вопросы будут к докладчице?
– Будет один вопрос!
Вера Васильевна вскочила так проворно, что у меня сердце екнуло:» Ну вот, началось!»
– У меня такой вопрос к Богачевой: как она допустила при всей своей любви к искусству вот это?
Она победоносно подняла над головой синюю нашу тетрадочку.
– Здесь, товарищи, пока Богачева водит деток в театры да картинки показывает, детки ее успевают та-акое про нас с вами написать, такие гадости, что уму непостижимо!
Вот так, Кира, ничего она не боялась, когда на время присмирела… Просто усыпила мою бдительность, чтобы я не поторопилась директору все рассказать, а сама выбрала момент, который бы меня в дурном свете показал.
Конечно, я должна была теперь рассказать правду. Но… сделаю лирическое отступление – хочу, чтобы ты поняла, Кира, что меня изумило в реакции коллег на слова математички.
В тот же день, когда Вера Васильевна отказалась вернуть дневник, я рассказала обо всем Нине Сергеевне. Мне так хотелось услышать умное слово! И вот что я услышала:
– Ах, Эвелина Викторовна, это ужасно неприятно…Вера Васильевна – прекрасный математик! Если она обидится и от вашего класса откажется, кого я вам дам, вы подумали? Я вам искренне сочувствую, я всей душой на вашей стороне, но…вы мне ничего не говорили, идет? Не смотрите на меня так, ради Бога!
И это наша самостоятельная завуч, которая никого не боится!
Впрочем, она для меня навсегда останется загадкой. Спасибо, что хоть ничего не обещала.
Потом я пошла к Алевтине, нашему организатору внеклассной работы. Ее ты не знаешь. Это женщина молодая, модница, любит говорить о своих прогрессивных взглядах на воспитание. Со взрослыми не конфликтует, с учениками демократична, в общем, легкий человек. Мы с нею обычно о модах одах болтаем, о другом – как-то не тянет.
Алевтина Андреевна меня одержала:
– Ка-ак?! Лупит детей?! В наше время?! И не боится ничего, подумайте…Нет, об этом молчать нельзя. Вопрос надо ставить на педсовете. Вы говорите, дневник искала в портфелях, а они терпеливо под дверью ждали? Ха-ха…Да, теперь она их живьем съест, ваших писателей. Злопамятная, между прочим, не знали? А уж Рыжкову медали не видать…
– Далеко до этого, – усмехнулась я. – Вы мне подскажите, что делать. Не хочется сразу вот так – на педсовет. Может, она уже и сама не рада? Я вот у Нины Сергеевны была, так она прямо перепугана – неприятностей не хочет.
– Да? – задумалась Алевтина Андреевна. – Вы у нее были? Знаете, не спешите пока, ладно? Я тут подумаю, как умненько подойти к этому конфликту.
Уж не знаю, как получилось, что в тот день я рассказала обо всем и Розалии Иосифовне, помнишь англичанку? Милая женщина, тихая, интеллигентная, мне с ней всегда интересно. Но не поддержки я у нее искала – Розалия боится всяких конфликтов, – а сочувствия, что ли? Или совета… Я такой одинокой себя почувствовала вдруг.
Розалия Иосифовна покрылась пятнами от волнения, едва я о главном сказала.
– Я знаю, должна вам помочь, – сказала она, собравшись с духом, – но я, Линочка, извините, не борец.
Сказала – и подняла на меня отчаянные глаза. Вот уж честная трусишка!
И все-таки она не могла оставить меня в одиночестве и на следующий день обо всем рассказала Зине Гараевой, в надежде, что та поможет. И Зинаида Алексеевна (уж ее ты знаешь хорошо – самая светлая и трезвая голова в нашем коллективе) в столовой, когда мы ели во время «окна», спросила:
– Что там у тебя стряслось? И почему всем рассказала, а мне…
– Надоело, – ответила я честно.
– Интересно, если бы ты узнала, что твоего Никиту в школе – по пальцам линейкой? – спросила она, – Почему это родители молчат, а? Неужто не знают?
– Не знают! У наших детей столько грехов! То дневник забыл, то тетрадь, то двойку схлопотал, то на уроке болтал, и ему за это дневник разукрасили замечаниями. Сама знаешь. Так что если мать Леши Галушко и заметила синее ухо, то, уверяю тебя, он не скажет ей, кто это так к уху приложился. Придумает что-то. Иначе мать в школе узнает, за что же влетело. И сама другое ухо оторвет – от злости. Не-ет, у моего Лехи нет резона с мамашей откровенничать, его и так дерут.
– Значит, терпеть будем? – спокойно спросила Зина. – Я бы на твоем месте не молчала.
– И я не стану. Вот только подожду немного: хочу понять позицию Веры Васильевны.
– Как знаешь.
И вот я стою под любопытными взглядами моих коллег, а Вера Васильевна трясет над головой тетрадкой и повторяет с видимым удовольствием:
– Вот вам эстетика! Мы их учим-учим, а они гадости про нас пишут!
– Объяснитесь! – требует директриса, повернувшись ко мне.
Я рассказала обо всем по порядку: о своей идее, о том, как она воплощалась в самом начале. Призналась, что пустила все на самотек – дела заели. А ребята, если верить математичке, увлеклись критикой. Но в какой мере, я не знаю, Вера Васильевна мне не вернула дневник. Правда, сами ребята признались, что писали о ней.
Наступила тишина, впрочем – на мгновенье. Первой заговорила Алевтина Андреевна:
– Значит, ваши дети писали не о пионерских делах, а о чем-то другом?! Разве вам мало фиксации пионерских дел в альбоме?!
Вот когда пришло время изумляться! Вот как «умненько» она подошла к конфликту! Когда же я, Кира, начну в людях разбираться?!
– Не изображайте из себя несведущего человека, – ответила я зло. – Вы были в курсе дела и поддержали меня – на словах! Даже советовали вынести все это на…
– Что вы такое говорите! – перебила Алевтина, изображая святой гнев. – Вы же от меня скрыли, что дети писали об учителях!
Нет, не препирательства ждали от нас учителя, которые нетерпеливо шептались в учительской, а ясности: неужто правда, что о них дети гадости пишут ? Интересно – какие?
– Да, есть такой альбом в пионерской комнате, – решилась я сказать заодно и о наболевшем, – парадный альбом! Для фиксации побед. Сначала он лежит сверху, и мы клеим фотографии, украшаем страницы, время тратим, а потом… Куда он исчезает? В каких шкафах пылятся эти альбомы, никому не нужные? Чьи они? Разве они наши? Разве мы можем посмотреть их хотя бы, если захочется? Дети хотят иметь свой. А эти… в прошлом году мы их кучами в макулатуру выбрасывали, из подвалов выносили! Кому они нужны?
Учителя расшумелись. Я видела: они согласны со мною.
– Детям хочется живого дела! – с воодушевлением продолжала я. – Альбомы для галочки им скучно оформлять, а дневник их увлек!
Директриса даже привстала:.
– Значит, пусть эти сопляки критикуют нас, своих учителей, если им это понравилось?! – крикнула она возмущенно
Все одновременно заговорили:
– Далеко мы так заедем!
– Распустили деток!
– Это Бодяшкин – критик?! Ха-ха-ха!
Всех перекрыл пронзительный голос Антонины Лазаревны:
– Куда вы смотрите, Нина Сергеевна? А вы, Елизавета Никитична?!
Я растерянно молчала. Что же получилось? Ребята писали о том, что их возмутило в поведении математички, а оказались чуть ли не преступниками! Я стою тут вроде подсудимой, а Вера Васильевна улыбается торжествующе, прямо упивается своей победой, вертя во все стороны головой. С чего же начать, чтобы поставить все на свое место?
И тут раздался спокойно-трезвый голос Зинаиды Гараевой:
– А давайте прочитаем этот дневник. Может, не так все и страшно?
Я с благодарностью посмотрела в тот угол, где сидела Зина, и сказала::
– Во всяком случае, не о каждом из нас дети плохо думают и говорят! Убеждена, что большинству нечего бояться. Вера Васильевна, дайте мне дневник, я хорошо знаю почерк своих – быстро прочитаю.
– Нет уж, – Вера Васильевна даже прижала тетрадь к груди. – Ничего вы не получите. Я сама прочитаю, если вам так хочется.
Она встала, и я увидела несколько закладок между страницами. Значит, отбирала, что бы такое прочитать.. Готовилась.
– Читайте подряд, – с казала я, понимая, что о себе она читать не станет. – Читайте ту страницу, из-за которой сыр-бор разгорелся.
– Если вам так хочется дневник прочитать, о себе, – она усмехнулась, – пожалуйста, прочитаем и про вас!
И сразу навалилась тишина…
«Сегодня, – противным голосом, подражая неизвестному для меня автору записи, начала математичка, – мы обхохотались на русском языке. Ева…» Слышите, товарищи, Ева! Это о классном руководителе так фамильярно! Ева рассказала анекдот о шкрабах. И все старались вспомнить смешные словечки и объявления, а потом…» Ну, дальше – неважно. Вот судите сами, чем на уроках занимается классный руководитель! Деток анекдотами развлекает!
Я улыбнулась, заметив, как досадливо скривила губы Нина Сергеевна: она сразу поняла, в чем дело… Да и кто не знает этого исторического факта, как Ленин, получив телеграмму с уродливый словцом «шкраб», был возмущен! Оказывается же, многие не знали, даже Елизавета Никитична потребовала взглядом: объяснитесь!
Пришлось объяснять УЧИТЕЛЯМ (!), что такое шкраб, то есть школьный работник, а потом рассказать, как во время анализа сочинения речь зашла о канцеляризмах, и я вспомнила классический пример из истории словообразования.
– Продолжаю, – поспешно сказала Вера Васильевна, раздосадованная таким простым разъяснением.
И тут… Ах, Кира, как стыдно и противно вспоминать о собственном унижении! Что я сделала! И совершенно неожиданно для себя. Во мне вспыхнула такая острая неприязнь к этой женщине! Значит, она приготовилась читать только то, что, по ее мнению, может меня опорочить? А сама такой чистенькой и останется? Нет!
– Дайте мне дневник, – сказала я сердито и шагнула к столу, за которым сидела математичка. Не просто шагнула – попыталась выхватить тетрадь!
Она отвела руку так ловко, что я схватилась за воздух, но в каком-то упрямстве еще сделала попытку перехватить эту руку с дневником.
– Это наш дневник, в конце концов!
Кто-то засмеялся, и в этом смехе была неловкость за меня. Я еще успела заметить, как перекосилось лицо завуча – словно у нее мучительно заныли зубы. Это она мое унижение переживала…
Я вернулась на место, чувствуя, что ноги стали ватными и так ослабели – вот-вот упаду. Никого я больше не видела. Лицо пылало до боли. Одна мысль колотилась в мозгу, как безумная: почему молчат друзья?
Сейчас я понимаю, как мне не повезло тогда…Но это ты, а тебя нет. Это Крутояров, а он в больнице вот уже полгода. Это Игорь Петрович, биолог, а у него сегодня нет уроков. Это, конечно, Зина Гараева. Но почему она молчит?!
Вся моя обида и обернулась против нее в тот миг.
Ладно, пусть у меня близких друзей не было в тот момент, но остальные? Ведь не враги же? Коллеги, и со всеми я в нормальных отношениях, а молчат? Неужто мысль, что дети смеют нас критиковать, и я ничего в этом страшного не вижу, так всех потрясла?
Я не сразу расслышала вопрос директрисы:
– А почему вас Евой называют? Это же…неприлично!
– А почему других называют…Галкой, Занудой ну и так далее? – ответила я, прекрасно понимая, что говорю дерзость, и Зануда, то есть Антонина Лазаревна, мне не простит этого.
– А меня Мурзилкой! – выкрикнул Кемал Мирзаевич, физкультурник, и все засмеялись.
В воздухе словно потеплело, но этого не захотела чуткая Вера Васильевна:
– А вот что о вас пишут, Елизавета Никитична! – сказала она, не сообразив, что меньше всего хочется директору услышать о собственной персоне. – И знаете, кто пишет? Наш замечательный отличник – Рыжков! «Пишу на истории, – без остановки, не давая опомниться Елизавете, прочтила математичка. – Скука! Вот вчера было клево: дир не пришла, и урок вела практикантка. Как она хорошо объясняла! А потом мы вопросы задавали, даже Кузя расхрабрился. Его вообще на истории никогда не вызывают, просто так трояки в четверть ставят. Что с ним возиться! Наша дир так медленно слова тянет, что спать охота, и никто не слушает».
Тут только поняла Вера Васильевна, как переусердствовала, но было уже поздно: Елизавета Никитична покраснела, стала очки протирать. Нина Сергеевна глаз не поднимала (она вообще сидела с опущенными очами), но злорадная усмешка застыла на ее губах.
– Хватит! – сказала Елизавета Никитична, сдерживаясь изо всех сил. – Если на уроках не слушать, то, конечно, будет неинтересно. То-то я в последнее время замечаю: нахальным стал этот Рыжков!
Праведный гнев обуял любимицу директрисы – Антонину Лазаревну. Ты помнишь ее, Кира? Какие у нее манеры театральные, какой голос пронзительный? У меня на эту даму аллергия ( как и у нее на меня!). Но в тот момент я поверила в ее искренность!
– То-ва-рищи! О чем мы тут говорим?! На наших глазах порочат дирекцию! Да осудить поведение Богачевой – и все! Что тут дебатировать?!
Я сразу почувствовала себя злостной двоечницей, вызванной на педсовет.
– Она заигрывает со своим классом! В демократию играет! И вот к чему ее демократия привела! Сегодня эта, как правильно выразилась Елизавета Никитична, со-пляч-ня директора не пощадила, а завтра…на кого она завтра руку подымет?!
Здорово прозвучало! Прямо драматически. Теперь я не провинившейся девчонкой себя почувствовала, а террористкой злостной, детский коллектив возглавившей. О боже!
Мои коллеги снова разволновались:
– Ужасно, ужасно, кто бы мог подумать, что Рыжков…
– Нет, этот шестой «Б»… тронутый какой-то, я всегда говорила!
– Да что вы в самом деле – детей в бунте обвинять!
– А я бы за такую писанину… из пионеров гнала!
– Пусть себе чешут языками, все равно рот им не закроешь.
– Не-ет, не говорите, у меня бы они…
Наконец поднялась и Нина Сергеевна. Директриса давно уже стоя стучала по графину с водой карандашом, но никто не обращал внимания. А сейчас замолчали, как по команде, хотя завуч еще слова не обронила.
– Будем кончать, – казала Нина Сергеевна. – Завтра комиссия из районо, надеюсь, помните? Уже и так шесть часов. И все-таки я не совсем понимаю, почему вы, Вера Сергеевна, не хотите вернуть дневник. Разговор-то беспредметный получается. Может, там есть записи, небезынтересные для всех нас?
Она впилась своими жгучими глазами в потное лицо Веры Васильевны, и тут я влезла в паузу, словно опомнившись, что толком ничего так и не успела сказать:
– Пусть Вера Васильевна расскажет, как этот дневник оказался в ее руках! Разве это нормально – выгнать детей из класса и рыться в чужих портфелях?
– Что тут обсуждать? – перебила завуч. – Некрасиво это, неэтично, унизительно для всех нас.
Сказала она это веско, но с такой интонацией, что стало ясно: стыдно, конечно, по портфелям шнырять, да только обсуждать это не стоит.
Снова оттеснили на второй план то, что для меня было на первом! И кто? Завуч, самый авторитетный в школе человек! Но она же знала о главном! Зачем напомнила о комиссии? Все сразу засобирались, зашевелились…
– Подождите! – не выдержала я и от волнения шагнула вперед. – Но ведь с чего все началось?! Разве мои ребята посмели бы просто так … сплетничать об учителях? Они обиделись на конкретного учителя, математики, потому что Вера Васильевна применяла антипедагогические методы! Она их…
– Стойте! – живо крикнула Елизавета Никитична. – Об этом у меня в кабинете разговор будет! Мы вас поняли, Эвелина Викторовна! Остальное = в рабочем порядке, товарищи! Вы что – ночевать хотите в школе? Завтра такой день ответственный для всех, а мы нервы друг другу портим!– Ой, не расходитесь, у меня объявления! – подскочила Алевтина Андреевна, испугавшись, что все разбегутся, – уж очень шумно стали собираться домой, с явным облегчением, что пришел конец этому неприятному совещанию.
А я в растерянности смотрела на эту всеобщую метушню. Потом, точно опомнившись, я выкрикнула фразу, до сих пор стыдно вспоминать, как жалко она прозвучала, попав в пустоту:
– Значит, можно бить детей, да? И об этом – в рабочем порядке? О насилии – в рабочем порядке?
Я поймала на себе недоуменные взгляды коллег, но тут же все переключились на свое: надсаживая горло, Алевтина давала ЦУ на следующий день. Кому что говорить, если комиссия поинтересуется воспитательными планами.
Теперь я стояла, словно привязанная к столу, ощущая только безмерную усталость и отчужденность от остальных.
А потом мимо меня стали проходить коллеги: проплыли две неразлучные подруги – Антонина Лазаревна и Васькина, оживленно разговаривая и старательно обходя меня взглядом; виновато стрельнув голубенькими глазками, пробежала молодая химичка, Леночка;
Опустив очи, прошмыгнула Розалия Иосифовна;
С деловым видом и нейтральным взглядом протопал Галкин, наш записной выступальщик. Сегодня он ни словечка не промолвил – на всякий случай.
Только Кемал Мирзаевич, проходя, мне весело подмигнул, и я вымученно улыбнулась в ответ.
Я боялась взглянуть в тот угол, где до сих пор сидела Зина Гараева. Копалась в портфеле, медлила. Вот от кого я ожидала активной поддержки, сама не зная, почему.. Может, потому что привыкла к ее спокойному тону на педсоветах, каким она (не в пример мне) говорила о неприятных для администрации школы вещах, ничего не боясь и почему-то не вызывая желания у дирекции огрызаться. Зина умеет веско сказать. Она должна была… Что? Я и сама не знаю.
Наверное, на моем месте она бы иначе поступила – начала с главного, не оправдывалась, как я, не каялась бы ни в чем. Сказала бы: « Товарищи, это ЧП! Учитель занимается рукоприкладством!».
Когда Зина , наконец, поравнялась со столом, за которым я по-прежнему стояла, не в силах сдвинуться с места, она сказала тихо:
– К троллейбусу или к трамваю пойдешь? Мне в универмаг нужно съездить, так что я – к троллейбусу.
Обычно мы к моей остановке шли вместе, а там уже Зина сворачивала к своей. Если было время поболтать, я провожала Зину к трамваю, это дальше, а потом возвращалась к троллейбусу. Сейчас Зина дала понять: поеду, куда захочешь, но я подняла глаза и с какой-то мстительной радостью сказала фразу, мгновенно созревшую в моем обиженном сердце:
– Мне вообще в другую сторону».
3
На работу Лина шла через скверик. Она могла подъехать на трамвае к развилке, куда подходил троллейбус, и где всегда было пугающе много народу. Но ее тянуло пройти именно через скверик – безлюдный и тихий, с кривыми тропками, обегающими кучки березок, густой стеной сосняка, росшего вдоль тротуара и охранявшего нежную березовую молодь от городской суеты и шума. Здесь по утрам тоже царил свой шум, но особый, праздничный: звонко чирикали воробьи, возившиеся в свежей листве, посвистывали скворцы на верхушках сосен.
Лина потрогала прохладный ствол березки, отвела гибкую веточку от своего лица, невольно замедляя шаг. В школу не хотелось – после вчерашнего. Ночь не принесла облегчения, и полуночное письмо подруге не помогло разобраться в себе. В чем ее вина? А в чем – детская? На все бы ответил дневник, но он – в чужих руках…
Она знала по опыту: новые заботы приглушат и обиду, и смятение в мыслях. Вот очередная – класс дежурит по школе, а это ох как хлопотно!
На школьном крыльце она столкнулась с директором. Елизавета Никитична без улыбки ответила на ее приветствие, бросила на ходу:
– Зайдите ко мне.
– Хорошо, только посты проверю, ощущая противную, до тошноты, тревогу.
Класс уже выстроился в вестибюле – все ребята в парадной форме и красных повязках. Взрослых они встретили нестройным хором:
– Здравствуйте, Елизавета Никитична, здравствуйте, Эвелина Викторовна!
Шестиклассники улыбались во весь рот, и директор приостановилась:
– Шестой «Б»? Ну, старайтесь, вы теперь самые главные в школе!
У Лины не было сил даже улыбнуться ребятам. Она всех оглядела и негромко сказала, когда директриса отошла в сторону:
– Почему все столпились здесь? Хватит и половины. А ну, Ада, на боковую лестницу! Коля, на свой пост, живо! Лена Воробьева – в раздевалку! Малышам помогай раздеваться, как вчера договорились.
Елизавета Никитична уже поджидала ее на пороге своего кабинета.
– Что вы себя ждать заставляете?
– Кое-что нужно было сказать дежурным.
– Четче надо работать, – назидательно произнесла директриса и, прикрыв дверь за Линой, прошла к столу, на котором лежала знакомая синяя тетрадь. – Вот, возьмите свое добро. Прочитала. Ничего, конечно, страшного нет, но…Думаю, это вам хорошим урок.
– Урок – чего?
– Не понимаю вас.
– Вот и я – не понимаю.
Директор надолго сосредоточила свой тяжелый взгляд на Лине, но та бесстрашно подняла на нее свои холодные сейчас, с заметной усмешкой, зеленые глаза. Поединок закончился тем, что Елизавета Никитична досадливо водрузила на место очки, поверх которых она всегда смотрела, сдвинув их на кончик носа. Потом шумно вздохнула:
– Странно, странно! Мне казалось – вчера все для всех стало ясно. А вам еще объяснять надо…
– А Вере Васильевне – какой урок?
– Вот вы о чем! Мести захотелось?
– Справедливости. Если вы по дневнику поняли. В чем вина учителя математики, то почему сейчас все сводите к моей вине? А если родители придут с жалобой на учителя?
– С какой жалобой? На то, что у них вот это забрали?
Лина с удивлением смотрела на директора, ничего не понимая.
– С жалобой на недозволенные в советской школе методы для наведения порядка! Почему вы вчера не дали мне об этом сказать?
– Не горячитесь. – Директриса прошлась по тесному кабинету взад-вперед. – Но в дневнике об этом – ни слова!
– Как это ? Как – ни слова? А с чего все началось? Мне ученики все сами рассказали!
– Кое-что я знаю, – уклончиво проронила Елизавета Никитична. И вдруг раздраженно уставилась на Лину. – Ну, и чего вы добиваетесь?
– Да, действительно, чего? – теперь задумчиво спросила Лина.
Ей внезапно все надоело. Захотелось сейчас же уйти отсюда.. Пусть директриса остается при своем мнении, что это она, Эвелина Викторовна, особа мстительная, склочная, въедливая… что там еще?
Лина стала пятиться к выходу, но Елизавете Никитичне, наверное, хотелось высказаться до конца:
– Добиваетесь, чтобы я прекрасного математика выгнала из школы? Но по какой статье? Или так прямо и указать в приказе: за рукоприкладство?! Вечно вам хочется родную школу опозорить!
Взглянула а осунувшееся лицо молчавшей Лиины, добавила мягче:
– Не делайте из всего трагедии. И если кто-то прибежит жаловаться, то, во-первых, у них нет никаких доказательств, во-вторых, вы сами найдете, что сказать, чтобы не ронять авторитет школы.
– Я к вам пришлю жалобщиков.
Директор протестующе махнула рукой.
– Ничего я им говорить не буду, – повторила Лина без всякого выражения.
– Я думаю, – сказала Елизавета Никитична примирительно, – теперь Вера Васильевна к вашим любимым деткам и не прикоснется.
– Я пойду?
Захлопнув за собою дверь, Лина подумала: «Вот возьму сейчас и напишу заявление об уходе. Хватит с меня».
Но пока она моталась по школе, проверяя посты и наводя порядок, мысль эта куда-то испарилась, а в классе, в ее родном шестом «Б», снова появилась, но уже показалась нелепой. Как дети присмирели, ожидая возмездия! Как им хотелось знать, что случилось, отчего она такая мрачная!
Дневник Лина открыла только дома, да и то, после полуночи, когда угомонился Никита, а муж, начитавшись газет, уснул.
Лина забралась на тахту, прикрыла ноги пледом. Хорошо, что завтра на третий урок, и конец утомительному дежурству по школе.
Первая страничка вызвала у нее невольную улыбку. Она была по-детски разукрашена, кто-то из девочек постарался, не иначе: нарисованные фломастером бабочки порхали среди лакированных цветочков, вырезанных из открыток. Прочитала первые странички, хорошо знакомые. Записи, похожие на отчет, робкие, с неизменной припиской внизу:» Редактор…» Всем хотелось быть редакторами, но м ало кто понимал, что это такое во взрослом мире – редактор.
А вот уже неизвестное Лине. Это писали после ее критики. Знакомый корявый почерк Стасика Новикова, хотя и подписался он инициалами, а внизу накрутил такую замысловато-беспомощную роспись, что Лина улыбнулась.
« 26 ноября. Сегодня уроки прошли нормально. Двойки получили: Бодяшкин, Кузя и Славка Р. Банан ему влепили по матёме за подсказку. В журнал не поставили, он же отличник, ему нельзя. Рыжик сказала, что несправедливо, потому что не хотел, просто вырвалось, а она все равно дневник схватила. Вера Васильевна Рыжика не любит за его борьбу за справедливость. Больше событий не было».
«Да, – вздохнула Лина. – значит, Рыжков – борец за справедливость».
А вот размашистый почерк Аллы Соловьевой: «Сегодня все обхохотались на русском…»
– «Ах да, это про меня», – вспомнила Лина , как Вера Васильевна подражала голосу этой девочки. Она пробежала глазами написанное и, не найдя в нем ничего крамольного, усмехнулась. Алла пыталась писать остроумно, да не получилось… Где же та роковая запись, из-за которой все началось?
Лина нетерпеливо полистала дневник и горько усмехнулась: грубо, с сердцем вырванные страницы напоминали о себе лишь безобразными клочьями.
Вот оно – «никаких доказательств»!
Через несколько страниц – та же картина, только поприличней: листы вырваны аккуратно. Что было здесь? Неужто и Лизавета поддалась соблазну и последовала дурному примеру математички?
А та запись, что прозвучала на совещании, была на месте, только ее жирно разукрасил карандаш директрисы: красным были выправлены орфографические ошибки, зеленым Лизавета Никитична поставила на полях вопросительные и восклицательные знаки. Двойной красной чертой – уже фломастером, чтобы позаметней было, подчеркнула слово «клёво».. И все это – для классного руководителя, догадалась Лина. Стыдись, мол! Грамоте не научила, речь у старшеклассников ужасная, а туда же – критикуют!
Но куда интересней оказались для Лиины другие записи, о которых никто на совещании не говорил. Тут ей захотелось поделиться своими впечатлениями с Кирой. Она пересела к столу, открыла недописанное письмо.
«Кира, вот почитай! Наконец-то дневник у меня! Я тебе кое-что выпишу, на что вовсе внимания не обратили. Буду нумеровать записи:
Почему, Кира, никого не заинтересовало отношение к учителю, если оно доброе? Почему то, что со знаком плюс, оказалось не замеченным той же директрисой?
Я читала дневник и думала, что его бы – на всеобщее чтение! Есть же у нас такая форма работы – педагогические чтения. Пусть бы вывод сделали для себя все наши учителя, все! Пусть бы посмотрели, как относятся наши дети к формальным мероприятиям в той области, где преступно быть формалистом.
Вот пример: мои дети обижаются на то, как распределены участки для тимуровской работы. Одним классам достались дома, где живут ветераны войны, другим – целые улицы в поселке, где, как назло, ни одной немощной старушки. Первые звонко отчитываются, целые альбомы фотографий приносят на сборы отряда, а наш класс ищет на своем участке хоть бы одну бабулю одинокую и больную, или ребенка, в сад не пристроенного. И получается: хоть это и хорошо, что нет таких, радоваться надо, но нет, пионеры мои тоскуют по несчастным людям, которые бы нуждались в тимуровцах! Какая профанация хорошего замысла! Нас, например, постоянно склоняют что мы ПЛАН не выполняем по одиноким старушкам! Смешно?
Тронуло меня, Кира, как они умеют прощать нам наши промахи и грехи – потяжелее, чем забытые тетрадки и прочая ерунда! Как великодушно они прощают нам собственные обиды! Поучиться надо… И, знаешь, любимое у них словечко – справедливость. Оно кочует с одной страницы на другую. В общем, есть о чем подумать всем нам, и мне тоже, не святая, нет!»
«25 апреля.
Дорогая Кира! Ты спрашиваешь, чем все закончилось. А ничем. Будто ничего и не было. Это со стороны начальства и коллег. Вера Васильевна со мной не разговаривает, но в классе ведет себя прилично: линейкой не орудует, за уши не дерет, чего мне еще надо?! Но такого обилия двоек по математике никогда у нас не было. По-моему, к двойкам мои детки уже привыкать стали. И Рыжкову не светит пятерка в последней четверти.
С Зиной Гараевой мы поговорили. Она сказала: «Я бы поддержала тебя, если бы ты начала с главного и не щадила Веру Васильевну. А ты подставила себя под удар, стала оправдываться».
Меня это объяснение не устроило. Я думаю, все проще: она струсила. Но… могу ли я требовать от людей, чтобы они ради меня жертвовали душевным спокойствием и добрыми отношениями с коллегами? В нашей профессии и так покой – большая роскошь.. Просто никто не захотел ссориться с математичкой, даже если в душе и не разделял ее позиции.
Дирекция молчит, я говорила, но…Нина Сергеевна упорно меня расхваливает на всех совещаниях – замаливает грех своего нейтралитета. Директриса страдает, слыша это, но молча.
С детьми – беда. Вот что терзает меня. Мы обсудили дневник на классном часе, и я вернула его старосте, Свете. Та спрятала дневник в портфель, молча выслушала мои последние наставления – писать самокритично. И никто не кинулся: « Мне дай, мне, я еще не писал!»
А вчера я попросила дневник – почитать. Света медленно поднялась и с казала, запинаясь на каждом слове:
– А мы… а там… нет ничего. Не писали…никто не хочет.
– А как же ваша повесть? – огорчилась я, хотя чего-то подобного и ожидала.
Никогда я в своем классе не слышала подобной тишины. Кира! Сразу исчезли все глаза, одни макушки опущенных голов созерцала я теперь. И эти макушки были мне красноречивым ответом: « Хватит, побаловались, очень нужно нам рисковать!»
– Тогда верните мне тетрадь, на память, – грустно сказала я.
– Я принесу, – виновато прошептала Света. – Она дома лежит».
1981 г.