Отказники Ру.
С неправильным стуком захлопнулась передняя пассажирская дверь автомобиля. Я ругнулся про себя и повернул сильнее, чем требовалось бы, ключ в замке зажигания. Едва слышно зарычал прогреваемый мотор, мягко осветилась панель приборов и приятный женский голос по-японски осведомился о чем-то. Автоматически переключались, сменяя друг друга, радиоканалы и вскоре музыка вытеснила шум городской улицы из закрытого пространства салона, восхитительно пахнущего новой машиной. Уходили и растворялись мелкие накопившиеся неурядицы. Автомобиль мягко и быстро достиг своей крейсерской, городской скорости в 70 километров в час. Рядом со мной завозилась, пытаясь пристегнуться, пассажирка .
Невыразительная и рано постаревшая женщина была одета во что-то темное и невзрачное, поставляемое на местные рынки китайскими оптовиками. Я в очередной раз поймал себя на отстраненности и «зажратости» от того, что напрямую меня не касается. Так часто говорю: "Местное правосудие, или местный отдел внутренних дед ", а про страну - так "Раша" или "Тут". Лицо у женщины такое, что в конце дня и не вспомнишь.
Вчера я дежурил по консультации и к концу приема,то есть на семнадцать тридцать, было десять посетителей. Никого из них я не взял в постоянные клиенты, но составил пару "касачек" (кассационных жалоб по гражданскому и уголовному делу), два иска о взыскании алиментов и еще дал пару платных консультаций. Теперь можно заплатить за аренду дорогого адвокатского помещения. Консультация находится в центре города на улице Ленина напротив дома, увенчанного лет сто пятьдесят назад башней с часами и еще Гончаров и Керенский сверяли по ним время.
В конце приема я, усталый и голодный, так и не успевший пообедать, торопливо закрывал кабинет приема посетителей. Оставалось только сдать ключ дежурной и
уйти из двухэтажного деревянного старинного особняка. На этом бы мой рабочий день и закончился. Судов и встреч более не было. Но в этот момент хлопнула входная дверь и по лестнице послышались быстрые, легкие шаги. По звуку определил - бежит женщина. Стучат каблучки. Ожидая, я остановился у кабинета.
И вот - передо мной теперешняя попутчица. Через пять минут, раскрасневшись от усилий, она с трудом нашла на дне большой, не модной кожаной сумки, среди всякого женского барахла и хозяйственного хлама, ходатайство следователя об аресте несовершеннолетнего. Пыталась пояснить мне, что произошло и зачем мне надо защитить и вытащить из тюрьмы хорошего детдомовского глухонемого мальчишку.
Вопросы оплаты не поднимались ни одной из сторон. Очевидно, что дело это не мое и оно не сулит никаких выгод и не имеет перспектив. Напротив, неоплачиваемая работа и затраты за свой счет. Слушая посетительницу, я знал, что она уйдет минут через десять и дал возможность выговориться, чтобы избежать недовольства с ее стороны. Выйдя из консультации, наверное, будет думать о том, как она несчастна с ее-то проблемами: «Навязался на голову этот засранец, убивший в детдоме другого такого же. И адвокат засранец, а еще дождь и снег, и отсутствие денег», - как-то так, может быть. И будет смотреть вслед моей серебристой новенькой японке, купленной на праведные адвокатские труды.
"Стоп!" - что-то задело в посетительнице. Это у меня бывает. Она сидела, откинувшись на стул, нога на ногу, и что могла и как могла уже обьяснила. Все это время я молчал. Повисла пауза, которую я не спешил прервать.
Ее руки, как показалось, живут отдельно от того, о чем она мне говорила. А говорит неубедительно, с заискивающе-просительными интонациями, в то время, как жесты и движения ее рук динамичны и сильны, и напоминают движения птицы, отводящей хищника от гнезда, или вороны, притворяющейся страшной или раненой - по обстановке, лишь бы добиться нужного исхода. Из-под подола длинной, стеганой черной юбки посетительницы виднелась полная красивая нога в черных колготках. Показалась верхняя сторона округлого и манящего женского бедра и я отвел взгляд.
Мы встретились на следующий день в 6.30 и отправились в изолятор временного содержания к детдомовцу-убийце.
В 9.45 этого дня я первым зашел в помещение камеры для посетителей местно... ("Тьфу ты!") изолятора временного содержания Сызранского ОВД. Я положил на стол похожий на те ,что используются в теперешних ("Тьфу!Опять!") школах вместо парт, ноутбук и портфель и сел, расстегнув пуговицы дубленки и сняв шапку. На стул сбоку от меня просто, легко и не без изящества присела Мира Андреевна.
Ей 37 лет. Почти незамужняя, хотя есть сын двадцати лет, который служит в израильской армии, и она за него очень переживает. Есть муж, который с ней не живет, а работает под Тель-Авивом армейским инструктором по рукопашному бою и прочим антидиверсионным делам. Есть мама, которая безнадежно больна раком, и папа - участник войны, и оба нетранспортабельны.Живут отдельно, в своей квартире. Мира, как любящая дочь, ухаживает за ними вместе с нанятой для этого сиделкой. Забросила личную жизнь. Переезжать старики никуда не желают и просят похоронить их рядом с могилами родных: с дедушкой и бабушкой Миры, убитыми во время очередного перехода города из рук белой шпаны к красной (именно так говорила об этом, привычно оглядываясь для чего-то по сторонам и понизив голос до шепота, мама Миры, Софья Андреевна Кацнельсон). В земле лежат пятеро братиков Миры, умиравших и до, и после, и во время родов.
Бабушка, дедушка и братики лежат под изгаженными, оскверненными и разбитыми гранитными плитами, облитыми желтой краской, испещренными нецензурными надписями и многочисленными знаками небесного поворота, а по-простому, свастикой. Несколько раз восстанавливали памятник, но всякий раз его, как и рядом стоящие, оскверняли снова. По этому поводу ничего конкретного не делалось. Пробовал муж, но таким образом, что с этого-то времени и начался его исход в землю обетованную. Для него он закончился еврейской армией и находкой там двадцатитрехлетней Насти Геворк, которая родила ему маленького Геркулеса. А для Миры исход еще длится, а на кладбище одной ходить страшно. Там, пару лет назад, ее сына вместе с дедом поймала шпана, отняли клюшку у старика и били ею сына по голове. Потом сбросили обоих в обвалившуюся бесхозную могилу и мочились сверху на беспомошных. Скорую вызвал чудесным образом появившийся после исчезновения мерзавцев милиционер, дежуривший на кладбище.
Я пытался не сочувствовать Мире. Убеждал себя в том, что никакой необходимости в этом нет и за нее отвечает государство. "Тьфу!" - какое уж государство и где оно государство-то. Нет сомнения, постояло бы за нее ТО государство, не то, что "наша раша". Они за капрала ввязались в войнушку, а нашим властным питерским пацанам кости убитых по полям собрать недосуг. Да и кому это надо?! Народу в стране все меньше и вырождаемся, как австралийские аборигены.
Сегодня Мира выглядела лучше. Расстегнула длиннополое стеганое черное пальто. А под ним - черные джинсы, обтягивающие ее красивые полные ноги и простая хэбэшная белая футболка с надписью "Донор.Ру". Под футболкой ничего не было... меня бросило в жар, я снял дубленку и положил ее на стол.
И тут, как раз вовремя, в камеру вошли конвоир и мальчишка. Милиционер - с простоватым выражением толстого, красного, заспанного лица, в стареньком засаленном мундире, большие кисти рук со следами неотмытой белой краски, на подбородке хлебные крошки. Дверь за конвойным захлопнулась и мы остались втроем. И, пока я сортировал какие-то ненужные файлы на рабочем столе компа, Мира и пацан бесшумно разговаривали, обмениваясь жестами. Мира расспрашивала парня, не получая, впрочем, слышимых ответов. В какой-то момент мне показалось даже, что я услышал голос мальчишки.От компьютера вскоре меня отвлек приятный хрипловатый голос Миры: "Георгий Викторович, мы закончили, приступим?".
Парня звали Женей. Было ему четырнадцать лет. Родители погибли на Кавказе от наших освободительных бомб, его же с пострадавшими семьями русских эвакуировали во Владикавказ и сдали в специализированный детский дом. Пацан от всего этого потерял слух и разучился говорить, а с рождения все было в порядке. Родственников нет, а может и есть, да кто их будет искать? Внешне Женя похож на так называемое "лицо кавказской национальности", что в нынешнее время доставляло ему массу проблем. В детдоме он научился бегло общаться на языке глухонемых, но детдом сгорел по чьей-то халатности, а детей разбросали по разным неспециализированным детдомам. Это значило для Жени то, что он не просто попал.
Он ПОПАЛ в тринадцатилетнем возрасте в интернат, где все друг друга знали и были говорящими. Его сразу же прозвали Черножопым и Немым, и стали бить и издеваться так жестоко и изощренно, как это могут делать дети, в особенности, обделенные дети. В ночь, накануне перевода часов на зимнее время, в палате взрослых воспитанников Женька убил заточкой пятнадцатилетнего пацана .Тридцать колото-резанных ранений в область паха, шеи и лица .Мира в этом детдоме работала медсестрой и подрабатывала ночной дежурной. Она ходила в милицию, где пацан содержался до изолятора.
Женька не мог сидеть прямо, напоминая мне чем-то гусенка с переломанными крыльями. Он весь как-то изогнулся на стуле. На нем были некогда синие рваные спортивные штаны, футболка и олимпийка. Лопатки торчали сквозь грязную ткань, как углы школьного треугольника. Лица не видно - он прятал его в колени. Ладони в длинных, не по росту, рукавах олимпийки. Лицо и волосы в запекшейся крови, жесты рук вялые. Жестикулируя в ответ на вопросы Миры, морщится от боли. Руки перевязаны грязным серым бинтом, напомнившим мне растрепанную изоляцию труб горячего водоснабжения, под которыми мы прошли, входя в изолятор (ИВС). Чешется и дрожит. Мира сказала, что у него болят руки и он не может есть, потому что, видимо, сломана челюсть. Мира тронула лоб пацана: «Градусов тридцать девять, не меньше!». Мира мне позже скажет, что Женькин рассказ, сбивчивый и торопливый, порой напоминал ей кадры из фильма ужасов...
- Все тело болит, как один большой синяк. Постоянно хочется пить, а в камере вода из бака с каким-то ржавым привкусом, но все равно пью много и часто... наверное, что-то отбили - на двор хожу с трудом и с кровью. В камере со мной сидит пятнадцатилетний пацан. Сбежал из детколонии, просто не вернулся из отпуска. Он и указал мое место - у входа, куда постоянно задувает, на втором ярусе панцирной металлической койки. Там и лежу, когда не ем, если это можно назвать едой - просто пробую протолкнуть сквозь ноющие челюсти пищу, и изредка хожу к параше. Если бы не тетя Мира, и разговаривать бы не стал. Она сказала, что вытащит меня. Хорошая она.
- До сих пор перед глазами всё расплывается и звенит в голове. А случившееся вспоминается, как сон: "И кто первым мне скажет, когда будут деньги?" - негромко и жестко спрашивал, ни к кому не обращаясь, Артем. Комната большая, на 10 мест, света почти не было. Горел лишь ночник. Артем, на правах смотрящего по дому и живет один.
- На койке сидела в ночной рубашке, трясясь от страха и холода, девчонка лет двенадцати. Видно, ее только что подняли, как и меня, прямо с постели. И опять стою посреди комнаты перед Артемом, а сзади и по бокам пацаны - "торпеды" смотрящего... Через полчаса лежу под обломками нескольких табуретов. До падения балансировал на них какое-то время с петлей на шее под самым потолком большой и высокой комнаты бывшего мужского монастыря, в котором и размещается детский дом.
- В комнате темно, неукротимо скрипит металлическими пружинами койка, сменяются неуклюжие длиннорукие тени, напоминающие людей. Из-за спин видны безжизненно свисающие плети детских маленьких рук и ног с небольшими ступнями. И снова смотрящий жестко: "Мне Немого быстро подняли!"
- Я стою в залитой кровью майке. Кровь течет без остановки из рассеченной головы и мешает смотреть. "Немой, возьмешь на себя кражонку Серого", - без объяснений говорит Артем, показывая пальцем на пацана, который отходит, надевая на тощие бедра синие трусы, и становится видно лежащую на кровати - рубашка поднята на верх живота, в полумраке белеют маленькие, не женские, ноги и бедра врастопырку. Глаза открыты, неподвижны, смотрят и не видят. Молчит. "И еще, ты должен работать. Твоя очередь после Серого". И вот меня поставили
перед девчонкой. Кто-то сдернул трусы. И снова Артем: "Слышь, с тебя так толку не будет. Серый тебе скажет потом, что делать. За тобой долг пять тысяч рублей. Не забывай. Отработаешь, как - он скажет". Протестуя, я поднимаю вверх руки. Я не должен.
Окончательно прихожу в себя в "мусорской". Лежу на полу, рядом громко храпит в натекшей из-под него луже пахнущий и одетый как бомж неопрятный мужик, и, кроме нас, в обезьяннике никого. Это потом придет Мира. Она меня выделила среди других. Разговаривала со мной на языке немых. Научилась от тетки, которая с ней жила в детстве. Не расспрашивала меня ни о чем.
Меня долго били и, наконец, я смог воспользоваться заточкой, когда Артем был рядом. Пика вошла прямо и без особых усилий в место, где сходятся ноги. А потом он пробовал убежать. Я бил в ненавистные глаза и резал его наглую, вечно смеющуюся рожу до тех пор, пока сам не упал рядом. В комнату вбежал ночной охранник дядя Петя. Пацаны толпились вокруг. Артем негромко выдохнул почти что детским голосом: "Серый, общак у меня под матрасом. Сергеичу скажи, пусть похоронит рядом с Лехой, которого менты забили", - интонация напоминала телевизионную рекламу, где дочь спрашивает у матери перед сном: "Мам, а ты меня очень любишь?"
- Я давно слышу и говорить могу, только вот не с кем разговаривать было, да и спокойнее так, меньше пристают. Тетя Мира все поняла.
Всё когда-нибудь кончается, а война, смерть и несправедливость рождают протест и отторжение, но жизнь продолжается. Как-то так думалось после посещения изолятора.
Плечом к плечу мы выходим с Мирой из узкой двери ИВС. Я уступил ей дорогу, полупреградив при этом путь. Она не отстранилась, а прошла мимо, высоко подняв голову, отчего-то улыбаясь, задев меня грудью и коснувшись мягким, приветливым бедром. Так было и дальше. В машине я не столько смотрел на дорогу, сколько на ее красивые ноги. По ее просьбе я разложил сиденье и она полулежа стянула с ног зимние невысокие сапоги, поставила ноги в колготках на переднюю панель и прикрыла глаза в истоме. Расстегнутое пальто позволяло ее груди свободно колыхаться под футболкой, сообразно неровностям местной («Тьфу ты!»), ну, в общем, нашей дороги .
В один момент мы вырвались из городской сутолоки и оказались вблизи памятника павшим танкистам на круговом движении и не заглушив мотор, я ,на глазах изумленного гаишника, который раскачивая огромной рукавицей с маленькой, не похожей на палицу былинного героя полосатой палочкой ,направился к нам нетвердой походкой зомби, поставил диск Моцарта и, расстегнув ремень безопасности, приник к ее ноге на панели приборов. Ударило искрой и, гася наваждение, я прихватил зубами ее пальцы вместе с колготками.
Слюна смочила шелковую поверхность. Пахло женщиной, и она засмеялась, а наши руки, как перчатки боксеров, полетели навстречу друг другу, но нокаута не было, и руки легли туда, куда давно должны были. Я, по крайней мере, попал именно туда. Жарко и влажно, даже сквозь все зимние ухищрения современной женщины.
Прошло не больше сорока минут с тех пор, как мы ворвались домой к Мире. Она, отчего-то торопясь, закрывала двери, а я бесстыдно глядел в ее красивые и глубокие глаза... Трогал где и что хотелось, не размениваясь и не взирая ни на что.
Сердце бешено бьется в горле, в глотке пересохло: "Господи, Жорик, ты настоящий пожарник!" Еще бы! В течение последнего получаса мы, подобно двум былинным богатырям эротического эпоса, то скакали, то боролись. Била меня ладонями по спине, и смеялась, и ревела, и стонала, и брызгала слезами, и царапалась, и кусалась, и мусолила мое ухо, как младенец титьку матери, и много еще чего... В момент апогея сухость невозделанной земли, пламя незагоревшейся спички, ветер, пресекший бег на створке окна, завершились, вопреки ограниченному мужскому естеству, настоящим ниагарским водопадом.
«Мира, получается, ты здесь живешь одна?» - спросил я, лежа на боку и любуясь ее большим сильным телом, которое спокойно отдыхало, подобно полуденной морской волне. "Да, милый Жорик, за квартиру я могу заплатить, в холодильнике нет ничего, можешь жить, сколько хочешь, и иметь бедную еврейку, сколько тебе вздумается. Денег нет и не будет, маме и папе по их диагнозу жить не более полугода. Говорю, как есть, не забывай, я - медик, и вокруг и около не люблю ходить. Когда, не дай Бог, их не станет, то через год уеду к сыну в Израиль. И ты можешь поехать со мной. В сущности, ты - настоящий еврей, ты думаешь, как еврей, любишь, как еврей, а еще ты - рыжий и красивый, как еврей", - смеется.
"Думается, у тебя жена и дети, любовницы и бойцовая собака и весь ты важный и нудный, занят все время зарабатыванием денег, что, в конечном итоге, сводится к тридцати трем способам их внетюремного вымогательства у простых людей. Ты - Бог с Олимпа, который забрызгал и измял мои простыни, и наставил синяки на мои целомудренные бедра, и мое лицо до сих пор горит от смущения... ЧТО ТЫ СО МНОЙ ВЫТВОРЯЛ?! ПСЯ КРЕВ!"
"Господи, воистину ты сумасшедшая!" - еще через полчаса мы лежали, как два солнечных зайчика, готовые разбежаться при первой тучке, чему противилось сильное взаимное притяжение, которое не позволяло сделать это без боли и быстро.
Через полгода Женя и Мира сели ко мне в машину, и с кладбища мы поехали прямо в Путейский областной суд, где по первой инстанции рассматривалось Женькино дело. А завтра поедем в Семистринский районный суд для "узаконивания" Женькиного усыновления Мирой. После суда Женька, прощаясь, нечетко скажет: "Пока, Жорик". Но не это было точкой в нашей истории.
Через год я подьезжал к Ивановскому детскому дому. Разговор с охраной снял на цифровую камеру для Миры и Женьки. Сброшу им в "Мой Мир", где значатся моими друзьями.
Через полтора часа сижу в кабинете, заходит завуч и садится рядом. Ни слова не говоря, смотрит на меня. Положил ей по предполагаемой таксе сто долларов и она просветлела: "Ну, и Мира , всех под монастырь подвела, правозащитница хренова! Сама-то она как?». Я помолчал. «Мы не виделись с ней с оправдательного приговора", - завуч смотрит на меня взглядом, который я уже где-то видел (ну, конечно, на портретах Макаренко, Дзержинского, Ульянова и доктора Сталина). Улыбается. Молчит. Прощаясь, спрашиваю: «А как с той девочкой, которая на суд не пришла, ну, которая была свидетельницей несчастного случая с Артемом?». Завуч, перестав улыбаться и поджав губы, строго выплевывает слова, а ее правая рука при этом беспокойно сжимается и разжимается в кулак: «Мать бросила ее, гулящая была и пропойца. На похороны и то не пришла, а Леночка вся в нее пошла. Вот и повесилась перед самым судом над Вашим мальчишкой».
Мне захотелось вытереться или что-то сделать. Жаркая волна ударила в голову.("Один, два, три,... двадцать три. Господи, спаси и сохрани, образумь меня и дай мне покой и уверенность, не дай мне пропасть"). Завуч замолчала, поджав губы, но через пару минут зыркнула на меня из-под нависших бровей, глазами проверяя что-то свое.
Я и завуч в поле. Вокруг - холмики с дощечками и палочками, и мне вспомнилось, как в детстве мы хоронили котят и птичек. Этот холмик - посвежее остальных. Надпись на деревянной доске - "№ 0337". Снял для Миры на камеру. Завуч завозилась и закашлялась и я дал ей еще двести долларов. Замолчала.
Я еду в город. На душе противно. Слякоть... и желание напиться и упасть в лужу, туда, откуда ты достала меня год назад, Мира.
Из кустов, как ванька-встанька, выскакивает офицер ГИБДД с радаром и неторопливо бредет изломанной походкой зомби, а я не смотрю на него. Я оборачиваюсь назад, в себя.
На панели приборов фото. Женщина, собака и высокий загорелый парень, и берег моря завален всякой всячиной, принесенной штормом. Средиземное море, не что-то.
Не переворачивая порванное и тщательно склеенное фото, знаю, что написано на другой его стороне.
"Привет ГИБДД, а что я нарушил ?".
Эпилог:«Moy pogarnik Gorik, ia znaiy, kak tebe **eVo. No i mne bez tebiA tak ge, ti Znaesh, gde menia naiti i eto mesto - ziemliu obetovannuiy. I otsuda otstupat nekuda. Пока, мой русский еврей! Ты помнишь, когда я тебе первый раз сказала, что усыновлю Женьку, а ты говорил - это тебе надо? Мне тогда приснилась мама и она мне сказала: "Что ты бросаешь нашу землю, наши могилы? Но русские своих не бросают. Возьми небом данного мальчика и последнего, кого полюбила. Это посланный тебе на радость мужчина. Это ты, Жорик. Ты слабый и сильный, ничтожный и великий. Пока. Я безуспешно стараюсь забыть тебя».