Очередь была небольшой, но на вид довольно противной. Дремлющая бабулька с чудовищно распухшей правой рукой, толстый подросток со взглядом педераста и сухонький старикашка в коричневом костюме, наглаженные брюки заправлены в застиранные голубые гетры. Когда я решительным шагом подошла к двери и распахнула ее, старичок чертиком на пружинке соскочил со стула и вцепившись в полу моего красного плаща зашипел обдавая гнилостным запахом изо рта – Куда лезешь без очереди да еще плащ свой ****ский нацепила не видишь написано в верхней одежде не входить - Я обожгла его взглядом полным холодной космической ненависти и медленно и внятно произнесла – А ну сядь, полицай недорезанный. Освобожусь, разберусь и с тобой. Ответишь отдельно за каждую изнасилованную и замученную тобой комсомолку. – Старичок застыл на полусогнутых, присев на невидимую ревматическую скамейку. На губах его появилась мечтательная улыбка, глаза приобрели глубину, пальцы разжались. Я вошла в кабинет.
Доктор чем-то неуловимо напоминал директора школы, в которой я когда-то училась. Примерно так, как слово доктор напоминает слово директор. Мне этого хватило, чтобы расчувствоваться.
Он окинул меня удивленным медленным взглядом с ног до головы – где-то на уровне губ хотел, было уже что-то сказать, но наткнулся на мои глаза и, что называется, прикусил язык. В моих огромных глазах в результате бог знает, какой алхимической диффузии перемешались скорбь, чистота и отчаяние. Я опустилась в кресло, достала сигареты, зажигалку. Закурила. Глубоко затянулась, выпустила дым вверх и начала:
1.
-Это началось давно, доктор. Еще в детстве. У моих родителей, и у папы и у мамы, была странная особенность. Они, если начинали чихать, то долго не могли остановиться и доходили порой – папа до двенадцати, а мама до четырнадцати раз. Они нежно подшучивали друг над другом по этому поводу. Я же была в ужасе. У меня ничего такого не наблюдалось, но вероятно с возрастом… Мне было пять лет, когда я решила уйти из дома. Я знала что наследственность – страшная сила, но кто ничего не делает… Однажды чудным весенним днем я пришла в церковь. Там я обратилась к пожилой женщине торговавшей иконками крестиками и прочим антуражем. Я сказала ей, что ушла из дома и хочу стать монашкой. Бедная старушка перепугалась. Она спросила о моих родителях. Я ответила, что у меня есть родители, но я не хочу с ними жить. – Почему? – спросила старушка. Я промолчала. – Они тебя обижают? – я молчала. – Так они тебя обижают? – повторила она свой вопрос. – Нет – помотала я головой – Они меня любят. – А ты, доченька, крещеная–то? – старушка похоже успокоилась. Я снова помотала головой. – Погоди немножко – она погладила меня по волосам и куда-то ушла. В общем, в тот день меня окрестили. Надели самый дешевенький крестик на ниточке и сказали, чтобы я шла домой, любила своих родителей и молилась Богу, а когда вырасту, то смогу стать монашкой. Я вернулась домой. По дороге сняла с шеи крестик и выбросила в заросли крапивы.
Я замолчала. Доктор внимательно слушал, сложив руки на столе, как примерный школьник. Я закурила новую сигарету и продолжила:
- В классе у нас был мальчик. Еврей. Конечно, он был не один еврей, но остальные евреи были какие-то не очень еврейские, а этот был явный еврей. И доставалось ему за десятерых. А я стала с ним дружить. Он был милый. И я надеялась, что он на мне женится и увезет в Израиль. Мое внимание ему льстило. К тому-же, когда он меня, а точнее я его провожала домой, его не трогали. Я была красавицей и отличницей и все были в шоке. Самым смешным было то, что за моей спиной брезгливо шипели как раз о том, о чем я грезила в своих радужных мечтах – « тоже видать пархатая, а может просто писюха в Израиль умотать хочет». Вскоре я ему отдалась. Мне было двенадцать. Я опасалась, что у него ничего не получится, и он меня возненавидит. У него все получилось. Не то, что у меня. Впрочем, это было не главным. Как-то, когда я готовила уроки, а за окном бушевал роскошный майский ливень, я вдруг поняла, насколько глупо себя веду. Мой план был чистым безумием. Нет, не так. План был вполне нормален. Безумием было то, что созрел он в голове двенадцатилетней девочки. Я начала воплощать его слишком рано. А вскоре мой еврейский мальчик уже был в Израиле. Больше я о нем не слышала.
После школы я поступила в университет на искусствоведческое отделение. Окончила с красным дипломом. Потом аспирантура. Защитила кандидатскую об утрехтских караваджистах. Все это время в моей жизни не было никаких мужчин, никаких гулянок, ресторанов, танцев. Только учеба, работа, чтение. И мысли. Я носила серое и черное. Очки в старомодной оправе. На голове – старушечий клубок. А ведь я всегда отличалась редкостной красотой и грацией. Но уже поняла что побег, к которому я стремлюсь должен быть действительно чем-то значительным. Израиль тут не поможет. К двадцати пяти годам я чувствовала себя готовой взорваться атомной бомбой.
И вот, однажды, я впервые в жизни попала на вечеринку. И там встретила Бориса.
Он, как и я, был одет намеренно невыразительно. Серый костюм, короткие волосы, очки в старомодной оправе… В той богемной компании мы казались самыми странными. Потом он мне объяснял – настоящему духовному экстремисту лучше всего выглядеть как можно более серо. По типу советского инженера с логарифмической линейкой в левом кармане потрепанного пиджачишки и томиком Заболоцкого в правом. Акакий Акакиевич. Но без перхоти.
Мы как-то разговорились. И все напряжение, копившееся во мне столько лет, исчезло. Он расколдовал меня. Это произошло помимо слов. Впервые я встретила человека, который не казался мне призраком. Впрочем, в том, что я реальна у меня уверенности не было.
Так мы сошлись и уже не расставались.
Борис был удивительным человеком. Видимо физическая хрупкость научила его полагаться исключительно на силу духа. И все у него получалось безупречно. Рядом с ним у меня исчезал страх. Вскоре мы уехали в Среднюю Азию. Это было совершенно безумное и очень опасное путешествие. Но я ничего не боялась. Впервые в жизни я была абсолютно счастлива.
В этом путешествии нам удалось заработать немного денег. На наркотиках. Мы купили дом в деревне и стали там жить.
Это была странная жизнь. Словно на летающем острове. Именно такой мне и хотелось. Я просыпалась рано утром, выходила в сад в пестром узбекском халате, пила воду из колодца и шла собирать малину. Я собирала ее, ела, а между кустов поблескивали огромные паучьи сети. В центре каждой грелся на солнышке не очень большой и не очень яркий, серо-зеленый хозяин. Маленькие членистоногие Акакии Акакиевичи. Мы с ними уважительно переглядывались.
Потом я лезла на чердак, заваленный душистым сеном и огромным количеством толстых литературных журналов за семидесятые годы. Октябрь, Новый Мир, Знамя, Дружба Народов и тому подобное. Я до изнеможения в бедрах читала эту томительную советскую литературу, засыпала, просыпалась, снова читала. Виденное во сне перемешивалось с прочитанным. Это было время разрушения пределов. Я помнила, что я человек, но значение этого слова позабыла. Я растворялась в окружающем. Так, я замечала, что во время моих менструаций закаты становятся особенно прекрасными, яркими и насыщенными.
С Борисом мы общались на удивление мало. Он неожиданно увлекся рыбалкой и много времени проводил на реке. Изредка мы сталкивались как малознакомые люди и яростно совокуплялись. И вот однажды мне приснился сон:
По деревенской улице, по залитой солнцем грязи мне навстречу идет юноша. На нем линялая красная рубашка и зеленые брюки клеш. За спиной гитара. Длинные светлые волосы ниспадают на усеянный янтарными прыщиками загорелый лоб. Простое лицо. Ясный взгляд. Улыбка. Ощущение чего-то очень хорошего. И я слышу закадровый голос, который говорит мне:
- Это Иисус. Закончилась Эра Рыб и он, наконец, может совершить побег. Ты всю жизнь хотела бежать. Сможешь ли сама принять беглеца?
Я проснулась в каком-то сверхъестественном ужасе. Ощущение счастья исчезло. Мне теперь очень плохо. А почему, я не знаю? Что происходит, доктор? Зачем такая жестокость? Что значит этот сон?
2.
У доктора оказался довольно крупный обрезанный член. Сантиметров восемнадцать и толстый. Волосы на лобке и яйцах аккуратно подстрижены. Это мне понравилось. Сперму я не видела так как сразу же всю проглотила, но судя по вкусу, доктор, должно – быть, был вегетарианцем.