После распада нашей необъятной империи со звучной аббревиатурой СССР, слесарь Вова стал замкнут, неразговорчив и хмур ликом. И хотя после столь трагических для нашего коммуниста событий прошло много времени, Вова так и не оттаял душой. И дело не в том, что пришлось трудно, особенно когда на родном заводе не было ни денег, ни работы. И хотя Вову не уволили, учитывая его профессионализм, и он худо-бедно пережил смутные времена перестройки, но тот глобальный хаос оставил в душе нашего идейного слесаря незаживающую рану. Он даже во время игры в «козла», больше молчал. Даже когда в результате блестящей комбинации удавалось сделать великолепную рыбу, а потом все очки записать на противника, то и тогда Вова не ликовал с прежней детской непосредственностью, и даже не улыбался. В общем, наш Вова стал упорным молчуном.
Именно из-за этого его приобретённого качества мы все и удивились безмерно, когда, ещё не взяв в руки домино, Вова вдруг пылко заговорил, да как заговорил. Что там Троцкий с бронепоезда, или Ленин на своём броневике.
Впрочем, понять Вову было можно. Да вы и сами всё, наверняка, поймёте, если я, хотя бы слегка, сумею передать весь пафос выступления нашего идейного слесаря.
- Сволочи, - начал Вова.
Мы, забывшие и голос нашего друга, с изумлением застыли, словно истуканы с острова Пасхи. Да, мы были в тот момент с такими же каменными лицами и застывшими позами. Даже Николай, который собирался в тот момент мешать домино, и тот застыл. Его рука, простёртая над столом, так и осталась распростёртой над грудой костяшек. Никто даже не подумал поинтересоваться, кого это наш молчун столь пылко не любит.
Но Вова сам всё объяснил:
- Сволочи, что по телевизору говорят, а?
- Что? – выдохнула бригада, уставившись на разговорившегося товарища.
- Один хмырь вчера внаглую заявил на весь честной мир, что в России после революции сильно оскудел генетический фонд.
- Как это? – опуская свою простёртую длань на груду костяшек домино, оторопело спросил обескураженный Колян, почёсывая другой пятернёй своё здоровенное пузо.
- Да так, что с тех пор, дескать, у нас остались одни недоумки, алкаши, психически неполноценные да люди с явно уголовными наклонностями.
- Вот сволочь! – искренне возмутился наш семидесятипятилетний ветеран завода и бывший подводник Антоныч.
- А что, неправда что ли? – неожиданно согласился со столь вопиющим поклёпом недавно поступивший на завод пенсионер Дмитрич.
- Ну, ты, салага, думай что говоришь, - вскипел обычно невозмутимый Антоныч.
- А чего тут думать, то, статистика сама за себя говорит. Пьём как лошади, а во времена благословенного социализма вообще как верблюды глахтели.
Антоныч хотел что-то возразить, но Дмитрич не дал ему такой возможности.
- И учти, - продолжил Дмитрич, - в статистику ведь не входят фунфырики, которые сейчас можно приобрести в любом газетном киоске.
Но тут вновь взял слово обретший темпераментность Вова. Наш слесарь неожиданно вскочил со скамьи и громко возопил, обращаясь к коллеге, только что вернувшемуся из отпуска:
- Серёга, подтверди, сколько ты отсутствовал!
- А я чё? – в полнейшей растерянности отвечал Серёга, почему-то надувая щёки и часто моргая глазками.
Но Вове и не требовался ответ другана. Он продолжал своё темпераментное выступление. Показывая на друга пальцем, он пояснил:
- Вот, человека две недели не было на заводе.
- Да чё я то? – отодвигаясь в сторону от Вована и продолжая моргать глазками, продолжал недоумевать обескураженный вниманием к его персоне Серёга.
- Ты погоди, Серёга, я всё сам скажу, - весомо остановил причитания друга не в меру разговорившийся Вова.
- Да я то при чём? – продолжал возмущённо бубнить Серёга. Но его никто не слушал, ибо всё внимание коллектива было сосредоточенно на ораторе.
А Вова, всё так же продолжая стоять и указывая пальцем на своего обескураженного друга, пояснил:
- Человек, уходя в отпуск, забыл на шкафе в раздевалке половину фунфырика.
- Точно, забыл, мы все видели, - радостно улыбаясь, дружно загалдел народ.
Но Вова, словно Ельцин на танке, протянул вперёд руку, призывая коллектив к порядку. И что интересно, это удалось ему легко. Все разом замолчали. А Вова весомо и авторитетно протянул вперёд свои заскорузлые руки и спросил:
- А что это означает?
Однако никто из нас не мог ответить на столь, казалось бы, простой вопрос. Поэтому коллектив лишь молча внимал оратору.
- А это означает, - описав указательным пальцем своей рабочей десницы большую дугу и окинув каждого из нас строгим взглядом серьёзного адвоката сказал Вова, - что никто из присутствующих здесь, никто из тех, кто посещал раздевалку, не позарился на столь лакомый пузырёк, никто к нему так и не притронулся, хотя спирт стоял на открытом месте целых две недели.
- Как можно.
- Обворовывать своего товарища, что ли?
Эти и другие подобные фразы были дружным ответом нашему неожиданному оратору.
Вова вдруг неожиданно улыбнулся и торжествующе констатировал:
- Вот и я о том же.
Все вновь резко замолчали, хотя Вова и не призывал никого к порядку.
- Ведь этот факт, что может означать? – спросил Вова, и сам же ответил, - Это значит, что никто из нас не является окончательным пропойцем, который может у своего товарища украсть фунфырик.
- Как можно, как можно! – вновь с правоверным возмущением загудел коллектив.
Но Вове было достаточно лишь повести пальцем, как гомон вновь стих.
- Но если в течение двух недель никто не позарился на чужое, то это может означать лишь одно, что у людей не пропита совесть, что у людей имеется элементарная порядочность, а значит не пострадал наш генофонд.
- Да что их болтунов слушать, - радостно согласился пузатый шлифовщик Коля, - сами они ущербные и умом и совестью.
- Точно, - радостно загалдел коллектив и в приподнятом настроении мы принялись за игру.