16
Пришло лето и в Заполярье. В Мурманске тепло, — как в Херсоне. Народ, никуда не спеша, гуляет по “Стометровке” словно по Суворовской. Парни – в рубашках, с короткими рукавами, девчонки – в коротеньких летних платьицах; ну прямо глазам приятно. Но мне на них любоваться некогда. Я человек казённый, срочно вызванный с юга, по служебной надобности. Поэтому, высадившись из автобуса-экспресса у агентства “Аэрофлота”, перейдя “Пять углов” и, прогулявшись туда и обратно по мурманскому “Бродвею”, отправляюсь в рыбпорт.
Показав девушке, в милицейской форме, своё удостоверение и миновав проходную, иду по территории порта в сторону причальной линии. Вдоль неё, прижавшись к бетонной стенке, стоят траулеры и рефрижераторы. Среди них я отыскал и свою “Революцию”.
На суточной вахте, в машине, был третий механик. Я быстренько умылся, с дороги, и захватив бутылку херсонского вина “Перлина степу”, отправился к нему в каюту, — узнать последние новости. Оказались они довольно интригующими. Из моей вахты остался я один, — мотористы Володя и Ваня, и котельный машинист Саня, — ушли в отпуск. Из вахты третьего, отправился в Тирасполь Санька - “песняр”, — разбивать сердца местным красоткам, — молдаваночкам и украиночкам. Второй механик Михалыч списался на берег. Видно-таки его влиятельные друзья окончательно поздували все грозовые тучи, зависшие было над его номенклатурной головой.
А самое главное, — и “дед” наш тоже собрался в отпуск. И похоже мы с третьим остаёмся одни, и становимся машинными старожилами на “Революции”.
На следующее утро, приняв вахту у третьего механика, я отправился на аудиенцию к “деду”.
Не думайте, что я оказался таким неблагодарным. Нет, про магарыч я не забыл. В руке у меня была бутылка самого лучшего и самого дорогого херсонского коньяка “Каховка”. Шестнадцать хоть и неконвертируемых, но зато твёрдых брежневских рублей стоила эта пузатенькая, тёмно-зелёного стекла пляшка, — месячная пенсия одного среднестатистического колхозника.
У “деда” в каюте, на кожаном диване, с хозяйским видом восседала довольно полная, крашенная блондинка, со следами былой красоты на лице. Щупленький “дед” находился тут же, чем-то весьма озабоченный.
— Здравствуйте, — вежливо поклонился я даме, сразу признав в ней супругу стармеха. — Здравствуйте Владимир Николаевич.
— А, прибыл. Ну, как там Херсон; в Днепр не смыло?
— Нет, всё нормально. А это Вам, — гостинец с юга.
— А, ну спасибо. Поставь на стол.
Я сначала даже немного обиделся на “дедово” равнодушие. А потом сообразил, что у человека чемоданное настроение. Ему не до меня; дела нужно сдавать. Ну и потом, вполне вероятно что коньяк будет арестован. Вот дурень я! Не нужно было отдавать его при жене.
Через пару дней на “Революции” был уже другой стармех, — дедушка предпенсионного возраста, лицом и фигурой похожий не то на знаменитого французского писателя Оноре де Бальзака, не то на известного политического обозревателя Александра Бовина.
А в моей вахте появились: моторист первого класса Петро — потомок запорожских казаков... из Черниговской губернии, моторист второго класса Генка — курсант Мурманского высшего мореходного училища Министерства рыбного хозяйства и котельный машинист Володя. Мы с Генкой были одного возраста, а Петя и Володя немного постарше, лет этак около двадцати пяти.
Прибыл на судно и новый второй механик, взамен Михалыча.
И вообще, штат машинной команды обновился процентов на восемьдесят. Оно и понятно, — настало время летних отпусков.
Ну, — каждому своё. Кому отдыхать, а кому и на рыбалку идти.
Был тёплый июньский вечер. Вернее солнце даже и не собиралось уходить с неба, хотя по времени ему давно пора было спускаться вниз. Рейдовый катер, битком набитый моряками с “Революции”, отвалил от причала рыбпорта и направился на середину Кольского залива. Там, между других судов, стоял на якоре и наш БМРТ. Среди прочих членов экипажа в рейс отправлялись: пушистый сибирский кот Боня (Бонифаций, если официально) и беспородный смешной и весёлый щенок Бантик.
Катер обошел “Революцию” с кормы и, приблизившись к левому борту, встал перпендикулярно корпусу судна, упёршись в него своим квадратным носом. Приспущенный с борта БМРТ трап опустился до уровня носовой палубы катера, и мы гуськом, друг за дружкой поднялись наверх.
Ну, вот и всё. Оставалось только ещё немного полюбоваться панорамой города и берега, которых долго, в течении четырёх месяцев, мы видеть не будем.
Всё повторилось, почти так же, как и в прошлый раз. Сыграли несколько учебных тревог: пожарную, — с “возгоранием” в машинном отделении; аварийную, — с “пробоиной” в борту и заводкой пластыря на неё; и шлюпочную, — по оставлению судна. Затем подняли якорь и пошли себе на выход из Кольского залива.
Опять проплыли мимо нас Роста, Североморск, Полярный,... А вот и Баренцево море. На этот раз мы повернули не налево, в сторону запада, а направо, носом на восток. “Революция” уходила от Мурманского берега всё дальше и дальше, в направлении Канина носа. Это мыс такой, на выходе из Белого моря. В этом квадрате летом 1973 года произошла так называемая вспышка трески и пикши. В тот мелководный район, с глубинами не более ста метров, богатый обильной кормёжкой, устремились неисчислимые косяки этой тяжелой и дорогой рыбы. За неё, обработанную и замороженную, экипажам траулеров держава платила по тридцать шесть рублей за тонну.
Спрашивается, зачем идти через океан, к берегам Северной Америки, сжигать зря десятки тонн дизельного топлива, изнашивать двигатели; когда тут, под самым Каниным носом, такая богатая рыбалка! Да ещё плюс какой, для конторы, — экономия зарплаты экипажам, на валюте. Конечно же, все не «визированные» отряды Тралфлота и Мурмансельди были переброшены именно сюда.
Вахта наша и в этом рейсе подобралась то, что надо; и по возрасту почти все одногодки. Петро был опытным, грамотным мотористом, до этого ходившим на “поляках” и хорошо знавшим оборудование. Володя тоже был не новичком в котельной выгородке БМРТ польской постройки. Один Генка был студент, но зато теоретически подкованный, в своей высшей мореходке.
Я, кстати, тоже сделал одну попытку туда поступить. По приезду на Север, мы все четверо, по горячим следам, — пока не выветрились знания полученные в Херсонской мореходке, бросились сдавать в Мурманскую “вышку” свои документы.
Потом, стоя в “резерве”, надоедали девушке в канцелярии училища своими дурацкими вопросами, когда же начнутся вступительные экзамены для заочников. По непроверенным слухам они тут проходили, чуть ли не круглый год, и даже с выездом приёмной комиссии на промыслы, в океан.
Так и не дождавшись их, мы, один за другим, ушли в моря.
По приходу из рейса я так увяз в береговых делах и приходных служебных проблемах, что мне сначала было не до учёбы. А потом я улетел домой, к маме.
И вот теперь, за несколько дней до отхода, я вдруг вспомнил о том, что документы мои находятся в мурманской “бурсе” и неплохо бы справиться как они себя там чувствуют.
Меня ждал очередной сюрприз:
— Очень хорошо, что Вы к нам зашли, — улыбнулась, узнав меня, канцелярская девушка. — У Вас завтра первый экзамен, — русская литература, сочинение.
— Ладно, хоть не математика, — подумал я.
На следующий день я сидел в аудитории и писал сочинение на тему: “А. С. Пушкин и его влияние на мировую литературу”.
Так как времени для подготовки “шпор” у меня практически не было; и я, по выражению шахматистов, был в цейтноте, то и строчил себе как Бог на душу положит.
Похоже, вместо сочинения вышло эссе. Придя за результатом, я получил вежливое предложение забрать свои документы назад.
— Вы не огорчайтесь, — сказала мне всё та же, хорошо знакомая девушка. — Через неделю можете снова их приносить и будете опять сдавать вступительные экзамены.
— Спасибо большое, но только через неделю я уже буду на рыбалке, — поблагодарил я её и откланялся.
Всё это происходило неделю назад. А теперь мы, светлым днём и белой ночью, по гладкому, спокойному как пруд морю, под нежарким, но ласковым северным солнышком, вахта за вахтой таскали за собою трал. Иногда мне даже казалось, что и Рейкьявик, и Мурманск, и Херсон, — всё это только приснилось, а “Революция” по прежнему утюжит Большую Ньюфаундлендскую Банку, периодически поднимая по слипу на кормовую палубу многотонные тралы битком набитые тяжелой, как будто литой, крупной треской.
В этом, летнем рейсе мы отвоевали себе место для подвахты на “даче”. На корме, за траловой лебёдкой, по левому борту, за специально устроенным разделочным столом, под нависающей карнизом палубой кормовой рулевой рубки, расположилась в ряд вся наша вахта — с мостика и из машины, усиленная начальником радиостанции и электриком Борькой, — тоже курсантом-практикантом Мурманской высшей мореходки.
На палубе хорошо! Лёгкий ветерок приятно холодит разгорячённое работой лицо; обдувая чистым и свежим воздухом, настоянным на травах, хвое и смоле сосновых и еловых лесов, раскинувшихся по недалёкому, но невидимому отсюда побережью.
Из небольшого серебристого колокола судовой громкоговорящей связи льётся музыка, транслируемая радиостанцией “Маяк”. А через каждые полчаса далёкие московские дикторы рассказывают нам последние новости и свежие метеосводки:
— ... В Душанбе двадцать девять, в Ташкенте тридцать, в Ашхабаде тридцать один градус тепла, — сообщает приятный женский радиоголос.
— Подумаешь, в Ташкенте тридцать, в Ашхабаде тридцать один.... Я вот тут стою... в фуфайке и мне тоже не холодно, — заявляет вдруг Борька, под дружный смех всей подвахты.
Борька — типичное дитя Севера. Он коренной мурманчанин. Здесь он родился, тут уже и женился, хотя и одногодок со мною. И даже собирается стать скоро молодым отцом. По его расчётам — где-то к октябрьским праздникам; ну прямо в честь годовщины Великой октябрьской социалистической революции.
Чувствует он себя здесь, в этих широтах, прекрасно. И в отличии от меня ему тут всё нравится: и погода и климат. Я пытался заинтересовать его рассказами о нашей южной природе, — буйной и пышной. Но усилия мои, похоже, оставили Борьку равнодушным. Отчаявшись я предъявил ему последний аргумент:
— Эх, Борька! Сидишь ты тут, в своих снегах, словно медведь в берлоге. И никогда не видел как сады цветут. Какое это чудо!
Борька обиделся, за своё Заполярье и заявил:
— Имел я в виду твои яблони в цвету. А яблок, сколько захочу столько и куплю, на базаре.
Ну, чем его ещё можно было поразить, такого реалиста и патриота?
В своё свободное время Борька примыкал к нашей компании как некогда политический деятель пятидесятых годов Шепилов к антипартийной группе Маленкова и Булганина. Нас впрочем, в неодобрении политики партии и правительства, обвинить никак было нельзя, потому как вся эта политика тогда была нам до лампочки. Хотя патриотизм квасной и пёр иногда из нас, как тесто из квашни.
Но если честно, то тогда хоть за могучую державу не было обидно. А вот какой ценой, ей бедной, доставалось это могущество, — то уже другой вопрос.
Каюта моя и в этом рейсе смахивала на притон, — нечто среднее между студенческой курилкой и местом сходок революционеров-подпольщиков. Кроме меня, Генки, Петра, Володи и Борьки её также иногда посещали и две представительницы прекрасного пола: камбузная работница Светка, и Валентина, — совмещавшая в одном лице должности матроса-приборщика и помощницы судовой прачки. Обе девчонки были примерно нашими ровесницами.
Сама же прачка, – женщина более зрелого возраста, пользовалась благосклонностью нашего Петра, ревновала его видно в душе к молодым товаркам; но всё же считала ниже своего достоинства являться на наши сборища. А может и Петька ей запрещал. Мужчина он у нас был суровый и с прачкой своей не миндальничал, строго пресекая малейшие попытки устроить сцену ревности по поводу посещения наших посиделок Валентиной и Светкой.
Туссовка обычно начиналась после полуночи, когда мы, сдав сменщикам вахту, помывшись и поужинав, собирались в моей каюте, плотно рассаживались в койке, на диванчике под иллюминатором и на двух привинченных к палубе стульях. Девчонки притаскивали с камбуза сахар и кофе; все, кроме Борьки, закуривали, и дискуссионный клуб начинал своё заседание.
Выпроводить гостей мне удавалось где-то к началу вахты третьего механика, то есть около четырёх часов ночи. И спать нам оставалось уже не более трёх с половиной часов.
Но молодость — есть молодость. И утром мы, умывшись и позавтракав, спускались в машинное отделение с хоть и слегка сонными, но вполне цветущими физиономиями.
Петро, не смотря на своё малороссийское происхождение, оказался большим специалистом по приготовлению национального великоросского горячительного напитка под названием брага.
Для этой цели он предусмотрительно, заранее, ещё на берегу обзавёлся необходимым и достаточным запасом дрожжей. И теперь мы, по очереди, брали в кредит, на запись в судовой лавочке, натуральные соки, расфасованные в трёхлитровые стеклянные бутили, а Петро, по ему лишь известной технологии фабриковал это сладкое, продолжавшее ещё бродить и в желудке, пойло.
За неимением ничего лучшего, брага шла на ура. Единственным недостатком, правда, было у неё то, что когда утром, после банкета, хотелось плюнуть, сделать это было невозможно. Слюна становилась такой тугой и тянучей, что по своим физическим свойствам напоминала разжеванную жевательную резинку под ходящим у нас сейчас названием “бубль-гум”.
Днём, после вахты, пользуясь хорошей погодой, мы проводили свободное время на носовой палубе “Революции”, захватив с собою транзисторный приёмник ВЭФ и смешного щенка Бантика. Однажды правда с ним, то есть с Бантиком, приключился конфуз. Он как обычно весело носился по палубе, приставая то к одному то к другому, и, уцепившись зубами за чью-нибудь штанину, свирепо рычал.
Шедший из Белого моря иностранный лесовоз потребовал гудком чего-то от “Революции”, тащившей трал на пересечку его курса. Траулер наш рявкнул тифоном в ответ.
От неожиданности все четыре лапы у Бантика разъехались в разные стороны, и он сразу стал похож на маленькую шкурку медведя на полу. Когда же его подняли за шиворот с палубы, то под ним оказалась небольшая лужица.
-----------------------
фото - На вахте.
Мурманский берег - северное побережье Кольского полуострова.
Продолжение следует.