Едва горизонт обозначился светлой полоской, я отправилась на луг за Печенегом, где он коротал ночь с другими лошадьми. Высокие травы, согнутые до самой земли крупными и мелкими ягодами зреющей росы, стояли не шевелясь. Густой туман клубился над ними, сползал в низину, где под кустом шиповника зоревал ветер. Разбредшиеся по лугу кони плавали в молочном озере, берегами ему служили перелесок и склоны бугров.
День обещал быть жарким. Уж больно обильный урожай росы. Его-то я и поджидала. Дело в том, что, гостя у бабушки Лушки, я случайно оказалась свидетелем ее разговора с молодой женщиной. Плача, она жаловалась на то, что третий год пустой ходит.
– Бабушка, миленькая, помоги! Я верю, что ты сможешь мне помочь, не оставишь в беде. Федор-то последнее время волком смотрит, особенно, как я из Краснодара вернулась.
Женщина заплакала навзрыд.
– Ну-ну, не разводи сырость, Татьяна, ты лучше ответь: что тебе в Краснодаре сказали?
– Да что они могут сказать, – вытирая слезы, ответила молодайка. – Сказали, как приговор подписали. Не быть, мол, мне матерью никогда. Федору-то боюсь правду сказать, а ложь, что шило, в мешке не утаишь. – Она снова заплакала, размазывая слезы ладонью по лицу.
– Погоди реветь, – бабушка погладила ее по склоненной голове, словно ребенка, – что-нибудь придумаем. Безвыходного положения не бывает.
– Ой, бросит меня Федор, как пить дать бросит. Жизнь не мила, хоть вешайся, – сквозь всхлипы приговаривала Татьяна.
– Ты это брось, что значит, жить не хочется! А кому детей рожать? Мне, что ли? Уволь, голубушка, я свое отрожала, а у тебя все еще впереди! – суровым голосом говорила бабушка Лушка.
Разговор происходил у раскрытой калитки.
– Погоди малость, – обратилась она к молодайке и, заглянув во двор, всплеснула руками. – Ах, чтоб тебя разорвало, проклятого обжору! – И, подняв кочерыжку от кукурузного початка, запустила ею в петуха, который, покряхтывая от удовольствия, клевал только что собранные огурцы, забыв даже про свой гарем.
Прогнав петуха, бабушка занесла ведро в сени и позвала женщину в хату. Там она велела ей лечь на кровать и, немного подумав, медленно провела своей рукой над ее животом. Раз, другой, третий. Она словно сомневалась в чем-то. Потом, облегченно вздохнув, сказала:
– Ну что тебе сказать. Будут у тебя детки, будут, помяни мое слово. Первыми родишь пацанов, двойню, а потом девочку.
Молодая женщина, до этого смотревшая на нее с испугом и надеждой, порывисто села на кровати:
– Бабушка, – дрожащим голосом произнесла она, – я…
– Погоди, погоди, – перебила ее бабушка Лушка, – я тебе помочь не могу, но знаю одно верное средство, оно-то как раз к твоему случаю подходит. Слушай и запоминай…
Поправив на голове белый платочек и отерев его концами уголки рта, она присела на широкую лавку, стоявшую вдоль стены, расправила на коленях юбку и заговорила:
– Должна ты, Татьяна, поехать в донские степи, это под Ростовом-на-Дону. Там в станицах поинтересуйся, где, мол, тут у вас каменные бабы стоят. Люди укажут тебе. Так вот, как найдешь эту самую бабу, то ранней зарей иди к ней да смотри, чтобы тебя никто не видел. Поняла? – Татьяна кивнула головой. – Смотри, дочка, это надо сделать с появлением солнышка, а то все насмарку пойдет. Да, самое главное упустила: перед отъездом с мужем переспи.
Бабушка замолчала, пытаясь что-то вспомнить.
– Так о чем я там говорила? – спросила она саму себя. – Ага, значит, придешь к этой бабе, на бугре та стоять будет, разденься догола, распусти волосы и поднимись к ней. Когда поднимешься, у ее ног в росе искупайся, только смотри, чтоб волосинки сухой не осталось. Затем стань перед ней на колени и прижми свой живот к ее животу, а груди к ее грудям и подожди. Сначала жар разольется по телу, потом груди покалывать начнет, и они станут будто каменные. Это значит, молозиво в них играть стало, да ты сама скоро убедишься. Через неделю-другую нажмешь на сосок, из него желтоватая жидкость покажется.
Бабушка снова умолкла, по-стариковски пошамкав ртом, продолжала:
– Волосы в траву отожми, заплети да на голове их по-бабьи уложи и косынкой покрой. Когда уходить будешь, то не оглядывайся…
Наступило тишина. Первой заговорила Татьяна:
– Бабушка, а это поможет? Может, все же меня травами полечишь?
Бабушка отрицательно покачала головой:
– Нет, девонька, здесь я бессильна, другую силу на помощь звать надо. Да ты только ничего плохого не думай, – успокоила она женщину, – это хорошая сила, плохая в таком деле не помощница.
– А откуда они взялись, эти каменные бабы? – спросила Татьяна.
– А кто его знает, нам сия тайна неведома. Наверно, это очень давно было, коль даже людская молва не упомнит их рождения – А как они родились, кто их степь сторожить поставил, одному Богу известно. Но, наверное, это были добрые души, коль до сих пор от них польза великая.
Наступила тишина. Женщины сидели в полумраке комнаты, каждая со своими мыслями. И только сверчок за печкой, нарушив тишину, запел свою песню, уходящую корнями в глубь веков. Этот мотив еще, наверно, его предки пели тем, кто стоял у истока рождения каменных баб. Проводив молодайку до калитки, бабушка вернулась на веранду, налила в кружку парного молока и, отрезав ломоть недавно испеченного хлеба, принялась есть.
– Бабушка, а мне в росе, просто так, искупаться можно?
– Отчего ж, купайся на здоровье, только место выбирай подальше от дороги, где трава чистая да цветов поболе.
Я удивленно спросила:
– А почему надо купаться там, где цветы?
Бабушка улыбнулась:
– Да ведь будто в духи окунешься. Материнка с шалфеем как сладко пахнут, а лаванда да желтая кашка?
Умолкнув бабушка задумчиво гляди в сгущающиеся сумерки своими светлыми глазами, какие бывают только у стариков.
– А ты купалась в росе? – поинтересовалась я.
– Как же, купалась, – она засмеялась, – мы как-то пошли с девками на луг, а парни нас выследили да крапивой и отстегали, дома батька еще вожжами добавил. Такое купание на всю жизнь запомнишь.
Я очень любила ее слушать, когда она рассказывала о днях минувших, удивлялась ее памяти. Эта маленькая русская женщина с нелегкой судьбой смогла сохранить в своем сердце удивительную доброту, юмор, жизненную силу. Всем этим она охотно делилась с окружающими. О каждой травинке, корешочке, знала все и говорила о них так, будто это живые существа. Лечить людей ей было в радость, но за свои труды платы не брала. Наверное, нет в станице ни одного дома, где бы она не приняла роды или не спасла от смерти. С бедой обычно бежали к ней. Она могла помочь и успокоить. Калитка в этом дворе не закрывалась никогда. Пес, привыкший к постоянному приходу людей, ни на кого не лаял. Его держали только потому, что в крестьянском дворе издревле положено было держать собаку. Чердак, сени были завешены пучками трав, в мешочках хранились корешки, на полках стояли горшочки с мазями. В печи на загнетке томились с целебными отварами чугунки и глиняные горшки, которые опустошались к вечеру, особенно в холодное время года. Она своими сильными тонкими пальцами могла так собрать раздробленные кости, что и под рентгеном не всякий специалист это мог сделать. В народе ее почему-то звали колдуньей, побаивались, даже детей ею пугали. Местный фельдшер злился на нее, но в то же время в затруднительных случаях шел к ней за помощью. Это было интересное сотрудничество. Если больной первоначально обращался к бабушке, она лечила его, но советовала обратиться к фельдшеру, чтобы тот тоже осмотрел его. Фельдшер в свою очередь осматривал больного, говорил, что лечение ему идет на пользу, давал свои советы. По его просьбе, бабушка готовила мази, настои, которые он расфасовывал в аптечную посуду и уже из нее широко использовал их в своей практике. При встрече с бабушкой он приподнимал головной убор, слегка кланялся и говорил: “Добрый день, коллега!..”
– Ты чего молоко не пьешь? – поинтересовалась бабушка. – Налить?
– Не, не хочется. Я кукурузы налопалась да твоего травяного чаю попила.
– Ну что ж, тогда пошли спать. Завтра нам ни свет ни заря за травами идти.
Доев хлеб и запив его молоком, она поднялась из-за стола.
– Напомни-ка мне завтра Кольку за рыбкой послать, хороший улов должен быть.
«И откуда она все знает!» – думала я, взбираясь по лестнице на сеновал, где мне была приготовлена постель.
Вернувшись, домой, я решила обязательно искупаться в росе. Умываться ею я умывалась, и не раз, а вот купаться не приходилось. Несколько дней подряд мне не удавалось исполнить задуманное: то Печенега председатель не велел уводить с конюшни, то росы не такие обильные выпадали. И вот, наконец, настал мой день. Стоя на бугре, я позвала коня свистом. Отозвавшись негромким радостным ржаньем, он появился из-за куста бузины и поплыл навстречу мне по молочному озеру тумана Такое ощущение, будто я попала в сказку и являюсь одним из ее персонажей. Где кони плавают по молочному озеру, а оно словно кипит, перемещая клубы белого пара с одного места на другое, и из него навстречу мне выходит черный конь, над головой которого, как нимб, пылает горизонт.
– Печенежка, миленький, соскучился? – Гладя одной рукой его по шее, другой достала из кармана кусочек сахара и поднесла его к бархатным губам коня. Он съел лакомство и потянулся к карману, рассчитывая на вторую порцию. Но, убедившись, что лакомства больше нет, мотнул головой и фыркнул, словно хотел сказать: “Все ясно, сама съела, жадина”. Я взбираюсь ему на спину и еду домой, чтобы оседлать его.
Горизонт светится розовым цветом, манит к себе в рассвет игрой красок от алого до нежно-золотистого цвета. На небе ни облачка, только заблудившаяся луна плавала по бескрайней голубой глади. Вдоль дороги, пересекавшей вершину каменистого бугра, в изобилии росла березка, ковром устилая землю. В этот ранний час она раскрывала свои белые с розовым оттенком цветы, похожие на трубы маленьких игрушечных граммофонов. Мы все время куда-то спешим, а почему не приложить бы к ним ухо и послушать гимн рождающегося дня! А, что он звучит, я в этом просто уверена.
Прошествовав сквозь строй маленьких поющих труб, и миновав выгон, я въехала на улицу села, оставляя за собой стелющийся по земле шлейф пыли. Оседлав Печенега и угостив его корочкой хлеба, отправилась на покосные луга, расположенные вверх по течению Феджака. Вернее, это были небольшие балки и склоны бугров, поросшие густой медовой травой. Миновав индюшачью ферму, я свернула на узенькую тропинку, намного сокращавшую расстояние к травяной росной купели. Подъехав к молодому любопытному дубку, выскочившему на пригорок, спешилась. К несказанному удивлению и негодованию Печенега, привязала его к сучку, но, видя реакцию на это невольное пленение, сняла узду и расседлала. Почуяв свободу, он взбрыкнул, весело заржал, но тут же устыдившись своего поступка, принялся стал щипать траву, вероятно, чтобы скрыть свое смущение. Увидев, что я разделась и повесила одежду на ветку дуба, он удивленно посмотрел по сторонам и уставился на меня. Дескать, ни пруда, ни речки нет, чего растелешилась? Засмеявшись и показав ему язык, я повалилась в траву, раздавив множество спелых ягод росы, которые окатили меня своим холодным бесцветным соком, окончательно разбудив мое тело, прогнав из него легкий туман сна.
Бурная радость наполнила мою душу. Я стала кататься по траве, выкрикивая что-то, отдаленно напоминающее стихи. Намокшие волосы прилипли к лицу, шее, груди, запутались в цветущих травах, сводящих с ума не только запахами, но и разноцветьем красок.
Перевернувшись в очередной раз с живота на спину, я замерла, раскинув руки. Такое ощущение, что я растворилась в этих мокрых травах. Тишина, полная жизни, сторожила мой покой. Как приятно ее было слушать! Разбуженный мною ветерок выполз из-под кустов и теперь тихонько крался по травам, стряхивая росные ягоды к их корням. Стоило мне только сесть, как ветер затаился, стараясь не выдать своего присутствия. Однако легкое подрагивание листьев дуба выдавало его убежище, откуда он наблюдал за мной.
– Бессовестный, подглядываешь? Не стыдно? – спросила я его, словно он мог мне ответить.
Выбирая травинки и лепестки цветов из мокрых волос, я почувствовала, что они густо пересыпаны пыльцой цветущих трав.
Здорово! Я никогда не думала, что купание в росе доставит мне столько удовольствия. Вот когда погружаешься в воду, то она плотно обнимает тебя, заглатывает твое тело, как рыба наживку, пронзает его холодной стрелой, разом будящей и мозг, и тело. Вода ведет коварную игру, видя в каждом из нас потенциальную жертву, которой она, по своей милости, все же дает шанс на спасение, и его ни в коем случае нельзя упустить. Здесь выживает сильнейший. Здесь жизнь и смерть, страх и блаженство – под одной крышей.
Роса – совсем другое дело. Тысячи маленьких ядер бомбардируют твое тело, внося в него точечные очаги свежести. Убирая внутренний жар, заменяют его легкой прохладой. А потом это великолепие красок, запахов, не объемлемый простор света! Ветерок, бродящий по травам, теплые лучи солнца! Трава, конь, деревья и я не отделены друг от друга щитом условностей, наша нагота объединяет нас, укрыв покрывалом чистоты.
Посмотрев на взошедшее солнце, я заторопилась. Одежда никак не хотела налазить на мокрое тело, прилипала к нему, перекручивалась. Ветерок, спускается с дуба, и старается мне помочь, внося больше беспорядка и суматохи. В одежде чувствую себя как воин в доспехах. Надев ее, теряю что-то очень важное и нужное. Словно возвела стену между собой и окружающим миром. Именно сейчас я поняла, что ситцевым сарафанчиком я защищаюсь от себе подобных.
Спрятав седло и уздечку в заросли свирепой крапивы, я пошла с Печенегом по узенькой тропинке к дороге, навстречу теплому солнышку.
Да, забыла рассказать о главном. По весне, гостя у бабушки Лушки, я встретила Татьяну, которая шла по улице, торжественно неся впереди себя огромный живот. Она шла так, будто у нее на голове стоял кувшин, до краев наполненный нектаром счастья, и она боялась пролить из него хотя бы одну каплю. Ее взгляд был обращен в себя.
Так могут смотреть только беременные женщины.