...ВОЕННЫЙ ОТРЫВОК...
В придорожной пыли прыгал воробей. У его лапок каждый раз вздымались маленькие фонтанчики. На загородной автобусной остановке было тихо и тепло. Солнце сморило даже птиц - они чирикали редко и нехотя. Я ждал автобуса, ждал как избавления. Я знал , что меня уже ищут, идут по следу : вот-вот появятся . Каждую минуту они могли выйти из-за угла ближайшей дома, а автобуса всё не видать. Незаметно - откуда ему взяться? на чистом небе ни облачка (но Питер есть Питер) - закапал , а потом полился тёплый летний дождик. Крупными, с виноградину, каплями он выбивал на земле микровзрывы и оставлял в пыли воронки. Не спрятаться, не укрыться на пустой стоянке : лишь врытая в землю труба с желтой табличкой расписания. Я , черт его знает зачем (ну что это даст?), встал к трубе поближе и опустил голову к груди, спрятав лицо в воротник. Чем-то всё это напомнило довоенное время, каким я его мог видеть только в кино. Наверное, у каждого народа довоенное время похоже. Вне зависимости от дат этой войны. Наверное –это молодость и детство. А какое детство не босоного? Конечно - пыль, «слепой» дождь... Такие вот ассоциации. А довоенное - это потому, что жара, как там, в Баку, где я оказался из-за войны, которую не видел и не застал, родившись в 61-ом. Баку и моё детство, Баку моего отца-подростка и война всего Отечества - как странно они у меня переплелись . Вспомнил, как отец, эвакуированный из блокадного города пятилетним пацаненком, и другая «шпана»(как они сами себя называли) пользуясь поголовной безотцовщиной , «блатовали» под южным солнцем среди Каспия: Баку вдавался косой Апшеронского полуострова в самую середину Каспийского моря. Время, конечно, было голодное, но в Баку по тем временам был курорт. Да! Странная вещь, не знаю, замечали ли Вы, что никто из переживших войну, не вспоминает это время с горестью. Нет, конечно, если разговор конкретный о чём-то, как было, что делали - то , конечно, вспомнят они и всплакнет кто-то даже. Но если сам собой зайдет, натолкнётся на военные воспоминания разговор - то, вроде, было всё как-то не больно, что ли. И о бедах своих с каким то, одним им свойственным, юмором рассказывают. И все-то у них «там» было лучше, добрее, красивее... И деревья были выше, и хлеб вкуснее, и музыка лучше.
С музыкой анекдот был у бакинской шпаны. Самая «музыка» , конечно, на танцах, ну кто их таких на танцы пустит?! Глядеть на оркестр приходилось - и то гоняли - забравшись в кусты у ограды. А смотреть было на что. Выздоравливающие или уже поправившиеся после ранений, вновь мобилизованные (перед отправкой уже примерившие форму), курсанты всяческих учебок и курсов - словом все, кто носит форму, собирались вечерами на танцплощадке. Не носящие формы , видимо, сами понимая свою неполноценность в глазах дам ( и шпаны) , прятались по домам и редко кто из них решался появиться на танцах. «Это сейчас понимаешь, что откуда им , цивильным , было взяться: если не на фронте - значит на заводе почти сутки на пролёт и дай бог ноги до постели дотащить. А тогда: бескозырка, брюки клёш, тельняшка- просто мечта. Мечта, за которую Санек цыгана ножом пырнул: это когда уворованное с бельевой веревки бродягами тряпье отбирал. А «тельником» хозяева отдарились». Но что было, то было - отобрал Санек тельник, напялил и на танцы. А танцы уже тогда, надо сказать были не бесплатные. В этом даже был определенный шик, ностальгия, что ли, по мирным временам и порядкам. От довоенного шика , понятно, остались какие-то искромсанные обрывки, но шпану не интересовало это «до», все было «сейчас» и, может быть, «завтра» . И даже безбожно фальшивившие несыгранные музыканты-калеки - все они были почти что Боги, потому, что даже на одноногом аккордеонисте была форма (хоть и без погон, но зато настоящая, фронтовая). Но самыми известными в городе музыкантами были кларнетист Сурен и Николай-Бес, игравший на «пожарной трубе». Николай получил своё прозвище за то, что был строг без меры, до вспыльчивости, до «психа» . Он получал паёк за свою игру , его привлекали с кларнетистом Суреном и барабанщиком Мамедом на проводы эшелонов , митинги и т.д., где он дул в свою трубу громче свистка паровоза . К работе своей он относился строго и ответственно , не позволяя даже на танцах лишнего. Надо ли говорить, что на единственной в городе , а может и всей республике, площадке всегда царил жестокий порядок. Даже приезжавшие из Сураханов с нафталановых ванн подлечившиеся раненые соблюдали неписанный этикет. Иначе Николай-Бес мог, бросив игру, заорать так, что все разом глохли , в сторону не в меру «развратной» пары что-нибудь вроде- «Эй, вы, там! Да-да, вот ты ! - убери свои штаны с её живота или убирайтесь вместе со своими штанами к шаху...» и добавлял в рифму куда у этого «шаха» надо идти. И действовало: все знали , что он ДМБ по контузии.
Но, как всегда бывает в жизни - «Любимый тятька больнее лупит»-гонял пацанов нещадно; как «врагов народа», как «пленных фрицев по Баилову».
И вот на эти танцы , раздобыв тельняшку , собрался идти Санек. Видать в голову стукнуло от того, что на рослого тринадцатилетнего подростка в тельняшке оглядывались все встречные девчонки и даже одна женщина со второго этажа, когда вывешивала бельё на межбалконную «роликовую» веревку. Не иначе как стукнуло : знал ведь, не мог не знать, что поставленный дружинник-билетер, выбираемый самим Бесом из пришедших на танцы, ни за что Санька не пропустит. Иначе не видать ему своих бесплатных трёх вальсов «за службу» , и самого его проводят под хохот, так и не дав оправдаться, что нет его вины в этом, что пацаны, мол, что с них взять, мол. Знал, что за даримые дружине три последних танца, когда взрослыми решается самый главный вопрос этого вечера, вышвырнут его под зад коленкой , знал - а полез! А потом, так и не спрятав слез в голосе, грозя из темноты кустов кулаком блику на трубе Беса , злобно, как перед дракой за сизарей, прорычал: -Ну... погоди! Я тя, сука, жопой на трубе играть заставлю». Вся шпана, солидарно оскорбившись за Санька в тельнике, мстительно молчала. «Я тоже набычился, а сам думаю: ну что ему можно сделать?! Это же сам Николай-Бес. Его даже милиция боится».
Недели две Саньки не было у решетки танцплощадки. Все уже позабыли ту историю да и самого Санька стали подзабывать. У Генки-Папы (из-за Ростова-«папы» - места предыдущей эвакуации) украли и съели сизаря «корявые штрафники» - зеки, работавшие в порту на погрузке. «В нашей компании за такое дело даже кота не простили б, не то что человека, да ещё «подкулачников» каких-то!». Пока не разобрались с зеками, пока тройной цены - двух буханок хлеба - не взяли, не успокоились. Отдавали зеки все вместе. «Мы умело шантажировали их через старших «блатных» братьев своим сиротством и угрозой жалобы на кражу Начальнику обороны города. Ерунда конечно, но...». Не позавидуешь этим несчастным, что от своего скудного пайка вырвали две буханки - может месячную норму. Ну а о тех , что сизаря захарчили – и говорить нечего: не надолго при таких раскладах пережили они его. А и нечего на святое руку поднимать: после хлеба для нас цену имели только голуби. Что там с голодными ворами сделали свои - не известно, а только хлеб весь сообща через охрану передали как и было условлено: сразу -весь! Пол буханки Генка снес домой , почти не наврав, сказал , что на голубей выменял; вторую половину взяли «блатные»; а остальное решено было совместно «на танцах , как фраера» съесть.
Тут надо сказать, что Генкина мать - моя бабка - столько бед претерпевшая с «этими тварями» во время эвакуации из Ростова-на-Дону, и до того возненавидевшая за это голубей, что раз, пока не было Генки, даже гонялась за ними по всему двору, что бы «изварить их в суп». «Потратила на них , - как она уверяла - пол-кило пшена», которое выдавалось по карточкам. «А я их подманивала, подманивала, что только не из рук едят, а только я их хвать - они вжик. Да ещё не летят, а так, все ждут как будто чего-то. Я им ещё чуток брошу, а они клёв-клёв и опять -вжик . Так сама не заметила , как весь куль ссыпала...» Надо ли добавлять, что пшена баба Таня во век не могла простить им.
А когда Генка приволок домой пол буханки хлеба, так чуть на пол не грохнулась , чудом перехватив по дороге задом табурет. Чтоб за «ворону» такую цену давали?! - ей даже не верилось. С той поры она хоть и не полюбила, но зауважала Генкиных питомцев. Даже гордиться стала , что «вот у Гены, мол, птицы и не какие , а - голуби». Даже распрямилась как-то, будто не погиб её муж или будто закончилась эвакуация и вернулась она в свой родной край, где «палку в землю воткни - зацветет на другой день». Всплакнув на радостях, не выпуская из руки хлеба, она потрепала сына по голове и, будто спохватившись: - Что ты не чесаный такой ? - вынув из своих волос роскошь ростовской барахолки - черепаший гребень (полукруглый с червленого серебра окаёмкой) , так расчесала Генкины кудри, что когда тот пробрался к кустам у танцплощадки, в темноте от него продолжали сыпаться искры.
Но там все были в каком-то приподнятом настроении, взволнованы и выглядели как-то необычно. «Ещё бы: буханка хлеба! Это ж как такую прорву хлеба съесть вшестером зараз. Даже подумать страшно!» У всей шпаны были четко разделены сектора танцплощадки - «У нас - почти самые козырные, рядом с сидящим полукругом оркестром: и музыканты на виду и вся «обжималка». Было одно «но» - мы были под прицелом сидящего ближе к нам Беса - но мы были не самые старшие «на галерке», так что... Зато над нашим местом лампочка была заботливо выкручена, чтоб не привлекать к нам не нужного внимания». Все прихватили с собой кто что достал. Отец мой принёс три огурца - доля заработка на рынке, где моя бабка торговала самодельными тапочками (как их называют в Баку - «чувяки») - пошитыми из старой шинели погибшего деда. Кто-то принёс помидор и бутылку подслащенной сахарином воды (военный «лимонад»), кто-то - папиросы.
И тут, в самый разгар хлопот по устройству «банкета», когда вот-вот уже должны были снять серо-желтый лист газеты, под которым и хранились наши сокровища - вдруг, именно в этот самый момент появился Санёк. «Все кинулись к нашему вожаку, стали ему рассказывать про наши подвиги и тянуть к расстеленной прямо на земле тряпице с нашими припасами, и как будто были сыты уже одним их видом». Но Санёк посмотрел на все как-то безучастно и сказал:
-Хорошо. Эт хорошо, што вы хавки притаранили. У меня тоже кой чё найдется к столу!
Мы сперва подумали — он про спирт говорит, бывало — доставал, но он перебил нас и сказал:
-Ша, шпана! Сегодня мой день. Ты извини, Папа. Вы все - молодцы. Но хватит нам этого Беса терпеть. Пора кончать .
Он сказал это так, что радость со всех как рукой сдуло. «Как «кончать» - это же - Бес?»
А Санек шагнув к решетке , вышел в пятно света, откуда он стал виден всем музыкантам на маленькой эстраде и посмотрел на Беса.
Засунув руки глубоко в карманы широких штанов, стал ждать. Бес «раздувал» трубу , но Санькин демарш был замечен им. Он не отвлекаясь, бросил цепкий взгляд и , видимо не найдя «криминала», снова сосредоточился на настройке. Вот все закончили подготовку и Бес объявил первый танец. «Не помню, что это был за танец - мы во все глаза смотрели на Саню, а он, расправив плечи и гордо подняв подбородок, не мигая смотрел на Беса. Прямо в глаза. Кто-то из пацанвы даже перегнулся через металлическую ограду, чтобы рассмотреть лицо Санька - оно было сосредоточено-плотоядно». Первые пары закружились по площадке, но никто не обращал на них внимания: все пацаны , даже те, кто робко жался у входа, заметили что-то необычное в этой дуэли глазами. Бес по началу делал вид, что не замечает устремленного на него взгляда, потом начал нервно, через силу сдерживая себя, посматривать в сторону Санька. А под конец танца не выдержал и, развернувшись корпусом, посмотрел прямо глаза в глаза. На мгновение их взгляды встретились и скрестились, как клинки шашек . Саню аж качнуло, будто от толчка. Но первым не выдержал взгляда и отвел глаза Бес. Это было затишье перед неминуемой бурей. Мы ждали её в разом упавшей тишине. Но Бес, поёрзав на стуле, объявил второй танец. Наверно он не мог прогнать пацана только за то, что тот пялился на него: не на баб же! Это бы значило, что он боится простого взгляда уличной шпаны - а это уж ни в какие ворота...
Вторым танцем была мазурка, где в середине музыка достигает своего апогея и льется, и несется на всех парусах, надуваемых ветром Бесовской меди. Эта была его «коронка» - фирменный знак, под который он разогревал публику и воспитывал уважение к себе как музыканту; как третий звонок, после которого опоздавший мог рассчитывать только на финальные вальсы, но это если ещё оставалось к тому моменту с кем эти расчеты строить. Увлеченные музыкой, мы отвлеклись от Санька и только когда раскрученный бешенным ритмом танец взобрался на вершину и мы , отвлекшись от красивых пар, привычно глянули на солирующего в этот звездный момент Беса , то разом пооткрывали рты: на том не было лица. Точнее, на месте лица была красная, потная ... жопа! С выпученными глазами. С ненавистью и болью глядевшими... на нашего Санька.
А Санёк, сверкая слезящимися глазами, не мигая смотрел на Беса и ел , вынув левую руку из кармана, лимон. Даже при свете не сильной лампы был хорошо виден его недозрелый синюшный цвет. Глубоко погружая в мякоть лимона свои белые зубы и стараясь не жмуриться от оскомины, Саня забрызгивал себе соком кислого плода всё лицо. И, оторвав его от губ , с деланным наслаждением посасывал откушенную плоть. А глаза при этом упивались местью. С бесом творилось что-то невообразимое: он тужился, пыжился из последних сил стараясь взобраться на им же раскрученную вершину мазурки, но от бесплодных потуг даже стал выпадать из ритма. И...свершилось! Когда заведенные одной стихией танца музыканты с танцующими парами стремительно вскочили в лихой все ускоряющийся ритм , над площадкой раздался страшный вой - и разнесся по всему парку. Вой был похож на крик слона или раненного павиана (Вы слышали раненного павиана?). На одновременно пукнувшие джунгли - вот на что это было похоже! Пары сбились с ритма , кто-то упал, налетев на остановшихся. Мамед прекратил барабанить и посмотрел на источник звука, плохо веря в его природу. Лишь Сурен не уверено пытался продолжить игру но, тоже споткнувшись, окончательно замолчал. Бес, швырнув трубу на пол эстрадки, кинулся к нам, но ничего не понимающие люди, сбившиеся с разгона мазурки в кучу, не сразу расступились у него на пути , что и спасло шпану от бесовской расправы. Подлетев к ограде, он не нашел ни нас, ни нашей трапезы-вечери . Спустя несколько минут , отдышавшись и успокоившись, он попытался, не давая никому объяснений случившемуся, продолжить танцы, но мстительный Санек, передавая нам по очереди лимон (весь высосанный и слюнявый), направлял нас в самые неожиданные места вокруг площадки. «Концерт» был сорван.
Шел февраль 45-го года. Город перестал бояться налетов и танцы проходили каждый вечер. И каждый вечер один лимон - но находился. Благодаря нам Бес и лимон стали неразлучны. Мы преследовали его, где только можно со всей присущей пацанве изобретательностью. Когда мы узнавали, что ожидается отправка эшелона или торжественная делегация столичных писателей- мы заранее, всеми правдами и неправдами, бывали там. Если не выходило - прикидываясь детьми музыкантов, просили «передать папе фрукты. Он без них не может играть». Это был цитрусовый ад. Мы выиграли эту войну: Бес ушёл с площадки (а вскоре пропал и из города) и на пути к маленьким радостям никто больше не становился.
Со временем забылась причина конфликта: подобным шалопайством развлекались на множестве послевоенных праздничных гуляньях с духовыми оркестрами. И только вспоминается случайно подслушанная у пивной бочки много лет спустя фраза сильно захмелевшего армянина продавцу пива:
-Я ыму хаворил: плун на всё, ыхрай. А он хаворит - не маху, понимаешь: только начынаю - в глазах это чортовий лымон. Слюня во рту. Не моху... Бросыл, понимаешь, музык!
Из марева испаряющейся влаги , как мираж в пустыни на меня выехал и материализовался автобус. Они опоздали, не успели. Ничего, они ещё своё нагонят и отыграться у них будет время. Время, а вот возможность... Пока я на воле, все в моих руках. Так просто они меня не возьмут. Побрыкаемся.