Ангелоиды сумерек

То не был ада дух ужасный,

Порочный мученик - о нет!

Он был похож на вечер ясный:

Ни день, ни ночь, - ни мрак, ни свет!


М. Ю. Лермонтов. Демон

I

- Знаешь ли ты, что мы оба дети дьявола?

- Да, мы его дети. Дьявол - это дух, и мы его несчастные дети.

Мы вышли из природы и висим в пустоте.



Герман Гессе. Степной волк

          Я валялся в луже под сенью больничного навеса, из последних сил смолил шалфейно-чайный косячок, спасённый от лекарей и сэкономленный благодаря титаническим усилиям, - и загибался по полной программе. Оттого мне было хорошо как никогда ранее в жизни: полный кайф, ништяк, отпад и облом. Косяк и жизнь были мои собственные, лужа, как я понимаю, - тоже. Зато койка в госпитале, переоборудованном из городской поликлиники, была казённой, как тыльная часть ружья. Вот меня и выперли, как только стало ясно, что я конкретно нацелился подыхать. Несмотря на все жизнеутверждающие эксперименты обслуживающего персонала. У них там груднички с мамашами прямо в коридорах на полу лежат, им тоже надо. Хотя, если присмотреться, зачем?
          Сверху, с пластикового козырька, петлями кишок свисали энергосберегалки - типа "вечные" лампы. Половина из них не светилась - то ли вечер как следует не наступил, то ли перебили в мелкую крошку. С некоторых наподобие брыжейки свисала какая-то непонятная дрянь, что наводило на мысли. По бокам меня шевелились такие же людские выбросы - или отбросы? - стремительно достигая полноты своего неживого состояния. Кое-кто лежал смирно: я так думаю, обезболивающее у них было покруче моего. Длиннейшая перспектива перед нами была просто чудная: вся площадь перед госпиталем была выстрижена от клёнов и тополей налысо, чтобы никто не мешал труповозкам подбирать народ. Что они делали с нами дальше - не знаю, но догадываюсь: почти с самого начала спидомора с топливом для тепловых электростанций и консервированной армейской тушенкой не было ровным счётом никаких проблем. Бесперебойное поступление.
          Не то было года три назад, когда все на Земле думали, что мы вот-вот победим синдром тотального иммунодефицита, Эболу, злокачественную чахотку и скорострельный бытовой сифилис. Всё сразу в одной обойме. Рождаемость тогда мигом возросла, и средства существования мигом приобрели завлекательность.
          Не время и не место обсасывать здесь наши исторические ошибки, однако почему мы все решили, что дело в вирусе? Отчего не опомнились даже тогда, когда весь мир ввергло в пучину и прихлопнуло сверху тугой крышкой?
          Вирус был с нами всегда от начала времен. Теперь он сработал как спусковой крючок, и только, - а гончие псы именно этого и ждали, чтобы сорваться с привязи, как они делали, когда человечество начинало слишком уж докучать окружающей среде. Черная Смерть в четырнадцатом веке, антонов огонь в пятнадцатом и пандемия холеры в восемнадцатом, испанка девятнадцатого века...
          И вот теперь это. Наследственный СПИД, который передаётся не только через кровь, слюну и прочие физиологические жидкости, но гнездится в самом клеточном ядре. У вполне добродетельных, совершенно здоровых и проверенных родителей рождаются дети для стеклянного колпака и одновременно заносят заразу в самих предков. И чем меньше в жизни родителя было половых и прочих контактов, тем легче пусковому вирусу сломить барьер естественной сопротивляемости, а генетической порче - разлиться по организму. Вначале маскируясь обыкновенной желтухой новорожденных, агент противника доказывал потом, когда уже было поздно кричать "ура" или "караул", что он многолик и неуязвим, как древнегреческая гидра.
          Вот, кстати, отчего на месте штатских медучреждений появились госпитали: врачи, сестры, братья и нянюшки были мобилизованы на тайный фронт, а лечебная обстановка - приближена к военно-полевой.
          И всё равно: тут были места не лечения и тем более не излечения, а передержки перед моргом.
          Нет, конкретно я обо всем этом не думал - так, сквозило нечто мимо черепа, будто ветерок, наполненный кислотными картинками. И о том, что человечество на удивление дружно и бесконфликтно сплачивается вокруг потребляемых ресурсов, не думал тоже. Просто медитировал помаленьку на всё это. Типа клал. Потому что перед лицом безличного и неумолимого врага все локальные войны заведомо теряют смысл, а благодарная природа бессмертно сияет на известного рода удобрении. Цветет, пахнет и разрастается...
          Ну вот. Пока мои слезящиеся глазёнки пялились на роскошную сине-зеленую стену далеко вдали, я, наверное, пропустил что-то очень важное.
          Потому что меня крепко поддели носком обуви под ребра, и приятное меццо-сопрано вопросило:
          - Мэн, ты что в смерти ценишь больше всего - процесс или результат?
          Я вздернул голову.
          Женщина была почти вся закутана в полупальто - и, клянусь всеми чертями, это был самый неподдельный дафлкот, причем от фирмы Gloverall: я такие штуки просекал мигом. Когда-то, до большого бенца, я подрабатывал продавцом-консультантом в таком магазине. Двойная верблюжка, некрашеная и не пробиваемая никаким дождем, подкладка из клетчатой шотландки, длинные петли с костяными пуговицами в виде клыков и капюшон, внутри которого пряталось всё, кроме напористого голоска. Вообще-то из рукавов виднелись аккуратные розовые ноготки, а с другого конца дафлкота - джинсы, кажется, черные. Про моднейшую остроносую обувь я не говорю - ребра ныли до сих пор.
          Пока я въезжал в ситуацию, капюшон слетел с дивной белокурой головки, пышные локоны рассыпались по плечам, и ангелица повторила:
          - Я кого спрашиваю. Ты как сдохнуть предпочтёшь - прямо сразу или с чувством, с толком, с расстановкой? Что тебе дорого - процесс, едри тебя в качель, или результат?
          - Процесс, куршевель долбаная! - рявкнул я из последних сил в бледно-голубые оченята. От этого почти конченый косяк сорвался с губы и шлёпнулся прямо в лужу, где его настиг и расплющил каблук низкого полусапожка.
          - А, ну тогда давай поднимайся из своего... гм...праха, руки замком - и цепляй меня за шею.
          Как ни дивился я сам себе, но всё это проделал. Наверное, с гипноза и передоза. Утвердил себя на полужидких подставках, навалился на даму и повис у нее на шее.
          - Ну и запашок от тебя. Не человек, а какая-то дыра в неисправной канализации. Ты что, ел?
          Меня немножко удивила такая постановка вопроса. Естественно, госпитальный кондёр только на то и годится, чтобы высрать наружу все кишки. Так что теперь - вообще не питаться?
          - А ты откуда такая заеда?
          - Последовательница матери Терезы, однако, - фыркнула она.
          - Они чего - все такие сволочи?
          - Теперь да. Потребляют в жидком состоянии то, что вы - в твердом. В смысле - пьют то, что люди кушают. Водку, например.
          На это я не сумел ответить - потому что меня перекантовали за спину и резво поволокли прочь. Густые волосы цвета засахаренного липового мёда лезли мне прямо в глаза и нос и пахли так же, как смотрелись, - офигенно. Сначала, как помню, я кротко удивлялся, откуда у девчонки такая сила и такое лошадиное здоровье, потом - отчего редкие прохожие не замечают в нас ничего странного. Как и в рухнувших витринах, внутри коих оптимистично шарились мелкие бандюганы. Крупные давно монополизировали топливную и пищевую промышленность, однако держались в тени, как и я до сих пор.
          А сейчас я и вообще вырубился напрочь.
          Очнулся от хора звонких голосов и оттого, что мне вроде как пытались проткнуть горло чем-то острым. Потом некий холодный огонь пробежал по всем жилкам и ударил в грудину изнутри, отчего я снова чуть не сдох, но кое-как оклемался.
          Выпрямился на своём лежбище - и немного удивился: кто-то не просто отмыл меня до блеска, будто хрустальный фужер, но и напялил нечто вроде белого пижамного савана. На ноги было наброшено тощее байковое одеяльце, тоже практически белое. А поперек туловища ... фу ты ну ты... шёл стальной пояс с кожаной подкладкой. Толстенная цепь соединяла его с кольцом, вмурованным в каменную стенку большого зала. Вверху был свод, как в старинном бомбоубежище, еле видный в каком-то моргающем свете, сбоку - огромный зарешеченный камин с мраморной доской, а внизу - неплохой дубовый паркет и эмалированный тазик на нем: наверное, чтобы опрастываться и блевать.
          Далеко за пределами моей досягаемости за мной наблюдала троица каких-то типов в таких же точно бежевых дафлкотах, как девчонка, но вроде как мужчин. Старшего, коротко стриженного и с величавой осанкой, я на глазок определил как чинушу и небожителя. Средний, темноглазый романтик в черных кудрях, что вились крутым штопором, словно у бывшего тифозника, навскидку получил от меня имя "Красавчик Брумель". Ну а самый младший, с пудреной косицей и оловянными глазками на постной роже, который громче всех подхихикивал непонятно чему, был явным аспидом, а вдобавок к тому еще и вылитой ехидной.
          - Homo, homo uber alles, - мелодично пропел этот третий и, заметив, что за ними наблюдают, с хитрецой мне подмигнул.
          Потом мужики переглянулись между собой и удалились, не знаю куда. Но вполне пристойно - через дверь.
          "Хорошо структурированный бред, - меланхолически подумал я. - Что-то со мной вчера случилось. Интересно, почему я до сих пор живой? Глюки, что ли? Вот набьёшь в косяк непонятно чего... Не зря, видно, говорили, что чаем "липтон" всякие интернированные личности укуривались еще во вторую мировую. Причём запашок от него был самый отвратный и въедливый на редкость. Да что говорить - одним шалфеем от него спасаешься".
          Тут мои возвышенные размышления прервал уютного вида дядька лет на вид сорока-сорока пяти, который принес охапку дров и с грохотом свалил ее у камина.
          - Оклемался, чудик? Ну, добро, - сказал он. - А то я всё беспокоился, знаешь. Сейчас мал-мала разгорится, так я тебя еще и вчерашней похлёбкой накормлю. Гороховая с рулькой и чесночком, для себя лично варил. Прочие-то не емши живут, - он кивнул в сторону выхода.
          Голос у него вполне соответствовал внешности - этакий располагающий к себе басок.
          - Спасибо, я вроде как сыт, - вежливо отозвался я.
          - Ничего, это со вчерашнего. Ломало тебя просто жуть как. Вон Вульфы и устроили тебе срочное вливание, а оно... Ладно, я им обещал тебя особо не напрягать. Как звать, кстати?
          - Андреем, - ответил я.
          - То-то Волк Амадей всё хихикал насчет того, что их Диоген, наконец, отыскал человека. Беттина, имею в виду. И тебя, ясное дело. Ты вообще-то в курсе, что твое имя значит человек, андрос по-гречески?
          - Мужчина.
          - Точно. Бетти, уж верно, хоть и баба, но не человек, хотя пока не волк.
          - Волк?
          - Ага. Они тут всех своих на волчий манер кличут. Иоганн Вольфганг, Вольфганг Амадей и Гарри. Этого прозвали в честь Степняка.
          - М-м?
          - Степного Волка Гессе. Ты вроде парень начитанный?
          Я кивнул.
          - Филологическая вышка.
          - Так она и сказала. Типа ты самая настоящая табула расы: пиши в тебе, что душеньке угодно. Бет - она по острому языку вне конкуренции. Заводила и задавака. Кличка ей тоже из Гессе: фон Армин, то бишь Гермина. А меня как звали по жизни Хельмом, Хельмутом, так и эти зовут.
          Он протянул широкую лапищу, и я не обинуясь ее пожал. Как говорится, на всякий случай и про запас. Нет, в самом деле, он единственный казался вполне нормальным дядькой, а не членом маленькой армии. Даже дафлкот у него был попроще - двойной, черный с красным исподом, и не с клыками, а с белыми металлическими цилиндриками вместо пуговиц.
          - Ты не серчай, что тебя заковали: это чтоб не буйствовал и не шлялся.
          - Где мы?
          - В заброшенном музее, в самых нижних этажах. Знаешь, почему все музейные подвалы - идеальные хранилища для неживого или условно живого? Температура стабильная: ни тепло, ни холодно, ни влажно, ни сухо. Биологическая автоматика. Самое то для экспонатов, артефактов, аттракторов и прочих симулякров.
          Говоря так, он побросал в каминную пасть добрую половину полешек и поджёг лоскут бересты. Разгоралось пока робко, но пламя живо набирало обороты и вскорости начало гудеть вовсю.
          - Хельмут, а что со мной будет?
          Он пожал плечами:
          - Это к судьям вопрос. Ты ведь захотел умирать медленно, а Бетти любит ловить людей на слове. До сих пор ей такие храбрецы не встречались даже на словах.
          - Судьи?
          - Трое мужиков. Они Беттине позволяют чуток поиграть в кошки-мышки, но не шибко такое любят. Ты, кстати, ей глянулся - обычно она не интересуется чужими мнениями. Я так полагаю, теперь мужики решат врезать тебе на полную катушку, чтобы уж вполне потрафить.
          - Это в каком смысле потрафить? Я хотел всего-навсего мирно свалить отсюда.
          Хельмут, как ни удивительно, понял.
          - Хотел - так чего заяву на совсем другое сделал? Вот они и постарались все четверо. Насчет переливания крови. Теперь тебе помирать в натуре лет тридцать, а то и больше.
          Не знаю, что отразилось на моем лице, но Хельмут тотчас же бросился меня утешать:
          - Да ты не беспокойся. Они твоё дело уже заочно рассматривают. Видишь ли, подвергать суду надо только тех, чья судьба того стоит. Кто заслуживает их игры. Иначе смысла нету. Ну а процесс - он во всех смыслах процесс. Вот и получай всё, что доктор прописал.
          - А какое право ...
          - Не имеют, так присвоили. Кругом анархия, вот и у нас то же, сам должен понимать. Вообще это они играют. Шутят так. Зато я всерьёз исполняю.
          - Ты, выходит... Он?
          - В точку попал. Палач я. Профессия такая - исполнитель суровых приговоров.
          Я присвистнул. Мои отупелые нервы, наконец, получили то, чего добивались: хорошую взбучку.
          - Уж не помню, где я к этому народу пристал и кто из нас первым подгрёб с нескромным предложением, - тем временем разглагольствовал Хельмут. - Старый Вольф дружил ведь с отставником из наших, неким Карелом Гуссом: покупал у него всякие диковинные штучки, раритеты, по-ихнему. На жену его, пани Жофью, небось, любовался. До самой смерти хороша была, на двадцать лет моложе супруга, а вышла за Карела по любви и против отцовской воли. Не с помоста снята, как частенько бывает. Скорее с этого... ложа телесной немощи. Вылечил он ее, понимаешь.
          - Я слыхал, что из вас получались лекари первой статьи.
          - Нет, номер был явно другой по порядку. Нам ведь врачевать любыми уложениями было запрещено. Хотя те, кто писал, магистратцы всякие, впереди всего народа к нам поспешали, когда приспичит. За травками, а то и под ланцет ложились.
          Ну, Вольфганг Амадей с самим Черным Человеком однажды переведался и музыку для него сочинил, да такую - по сю пору в церквах играют. А Гарри... тот в молодости любил рыжую красотку Зефхен из палаческого рода, что жила в "Вольном Доме", как это называли в старину. Такой дом ставили на отшибе, чтобы народ меньше встречался с нашим братом.
          - Знатно. Не бюргеры, так зато и не чёрная кость.
          - А как же. Из нашего брата и настоящие дворяне получались. Генрих, то есть Гарри, над этим всласть поиздевался, ну и что?
          - Выходит, пасть от твоего меча - всё одно что к истории приобщиться? Стрёмно, однако.
          - Да не боись, чин-чином тебя отправлю. Ты, может, и вообще не почувствуешь, как на ту сторону перебрался. Я в своем ремесле хорошо насобачился. Типа чётко отделять жизнь от смерти. Муки всякие - это ведь тоже род существования. Вот возьми усекновение головы - если топором, то беспременно треба хоть бревно подставить для надёжности. Не высший класс, оно конечно. Куда пристойней на весу и двуручником. Или, к примеру, петля на веревке - как узел свяжут, так и полетишь. Эй, да ты в самом деле есть не хочешь? Волчатки предупредили, что жвачка тебе пока требуется. Без неё как бы ты до срока не зачах.
          Я помотал башкой... и вдруг понял, что именно этого мне и надо было всё время - настоящей человеческой пищи. Сочной, горячей, духовитой. Подогретой на мраморной доске здешнего камина.
          - Значит, казнить будешь, - продолжал я, уплетая густую кашу золотистого цвета, в которой колом стояли шкварки, ломтики моркови и неошкуренные дольки чеснока с нежнейшим содержимым. - Не понимаю, к чему были такие труды. Ведь ясно, что ошибочка вышла. Бросили бы неподалеку в кусты, и дело закрыто. Зарыто, я имею в виду.
          - Вот чего, - сказал тут Хельмут, с удовольствием наблюдая за тем, как я вылизываю миску досуха. - Не могу я тебе сказать много более того, что уже просочилось наружу. Объяснять здешние трензели-вензели и турусы на колёсах - это ж только сами хозяева имеют право. Драться со мной и с ними не советую: мигом прихлопнем. Я как лягуху, они - как комара. Но уж поверь: не так всё просто, как кажется. В общем, прими это как очередную авантюру своей пёстрой жизни. Как последствия очевидных всем погрешений.
          - Они меня уже заочно приговорили?
          - Нет пока. Но если тебе охота зреть публичное перемывание твоих косточек, я тебе это устрою. По всем пунктам. Блуд, закидоны, торговля в храме своим интеллектуальным достоянием. Рекламными статейками промышлял, наверно? Нелюбовь к малым сим.... Это я про котят от вашей сиамки, коим ты помогал обрести Царствие Небесное... Чрезмерная забота о супруге: не захотел, чтобы она родами мучилась. Ребенок-то, чем черт не шутит, здоровеньким бы родился, кабы не...гм...липосакция. В общем, стандартный набор.
          - Откуда ты это знаешь?
          - Подумаешь, из ряда вон выдаётся. Стандартная анкета из тех, что временами ложатся на судейский стол. Единственное дитя у мамы-одиночки, учился на матерный капитал, аттестат золотой, диплом красный, квартира двухкомнатная, отдельная. Перебивался по жизни успешно. Бабло, бабы, книги... Однако на момент изъятия по причине мора неженат, безработен и бездетен.
          -Хельмут. Не лезь.
          Я был настолько обдолбан, что не отличал реала от сюрных видений, но ведь есть вещи, которых не допустишь и во сне. Моя жена...Ладно.
          - Я-то соваться тебе в нутро не буду. Но вот Волки - они сумеют над тобой позубоскалить, хоть в лицо, хоть без лица. Так что от тебя еще до главной разделки одна шкурка останется. Вот я и говорю: оно тебе надо? Да лучше я тебя в пыточную стаскаю: куда как познавательней выйдет. Поел?
          Он каким-то странным манером отвернул цепь с кольца и намотал себе на кулак.
          - Пойдем. Это, между прочим, в ритуал входит. Осведомления и устрашения, вот.
          Когда мы двинулись, я заметил, что зала это странная: вся в таких дверях, закругленных сверху и с какими-то каракулями вместо стандартного "вход - выход - для дам - для кавалеров" и прочего в духе. Числом девять. Допустим, одна из них ведёт наружу или куда там еще - возможно, в спальни пленивших меня господ, а остальные куда?
          Я спросил.
          - Секрет Синей Бороды, - хмыкнул Хельмут в свою собственную бороду, короткую и выхоленную, будто выхухоль.
          Между порталами были воткнуты светящиеся палки, закрепленные в кольцах. Я всю дорогу на них любовался, пока не заключил, что это факелы: пламя колыхалось совсем чуть, наверное, оттого, что ветра не было.
          За одной из дверей открылся величественный и мрачный притон. Всю середину занимало нечто вроде небольшого прокатного стана с натянутыми веревками и шипастыми валиками.
          - Дыба, - пояснил Хельмут. - Лежачая. Там, в углу, парное к ней креслице, всё в деревянных иголках. Только сядешь - и целлюлита как не бывало. Эта лестничка со ступенями треугольного сечения - "страппадо", или "строптивый жеребенок". На ней лёжа, один монах по прозвищу Кампанелла про утоплый город своей мечты сочинял. Чтобы всех людей под один ранжир подвести для общего солнечного счастья. Второй Прокруст.
          - Ага, - невольно усмехнулся я.
          - Вон та пирамидка на ножках называется "колыбель". Для нерадивых мамаш, я так думаю. Чтобы самим раскачиваться на острие и дитя хорошо убаюкивать обучались.
          - А "железная Нюрнбергская дева" у тебя тут имеется?
          - Местных ****ок тебе не хватало? Погоди, вот ужо Беттина тебя получит, - он, покряхтывая, нагнулся и вытащил на свет божий аршинные клещи.
          - Зубодёрные. Тоже знатная пытка. Ваш царь Петр любил применять - до него корешки простым долотом выбивали. Еще где-то тут мокса валялась: кусочки трута, что кладут на тело и зажигают. Не помню, от какой это хвори, но еще в прошлом веке было востребовано. Про бабушку Юкио Мисимы читал, наверное? Рогатки... хороши вместо чеснока, на пути врага разбрасывать. Воронки для вливания нутряной воды... Крупноваты, на мой вкус. Это какое жадное чрево надо иметь, чтоб не лопнуть!
          - Слушай, как, по-твоему, я смогу это выдержать? - спросил я с отчаянием в голосе, пожалуй, немного показным.
          - Так мы этого и не применяем.
          - А держать зачем?
          - Для красоты, однако. Ну, пошутил я. Понимаешь...
          Он вывел меня из застенка.
          - Видал все эти двери? Чистой воды порталы. Магические или что-то вроде. Погоди, стой смирно и не рыпайся, дурень.
          Он отворил одну, по-моему, наугад, бросил мою цепь на пол и зашёл внутрь.
          Пол был усыпан сухими и вроде как цветочными лепестками, от которых шел странный, хотя довольно приятный аромат. Хельмут поднял горсть и просыпал назад через пальцы.
          - Это, парень, самая что ни на есть информация. Главное богатство нашего времени. Вся мировая культура на этих чешуйках записана. А где чего есть - того не указано. Верхним чутьём берем. Потом перетаскиваем через порог - тогда уж явственно себя показывает. Но назад уж ее, стерву, нипочём не загонишь.
          - Как в сказке. Открой ларчик в том месте, где бы ты хотел поставить свой любимый дом, но попусту внутрь не заглядывай, - заметил я.
          - Именно. Эх, кажется мне, Бет тобой не напрасно занялась. Надежды подаёшь.
          - Интересно как-то выходит, - сказал я. - Тащится вполне определенная тематика. Врачебно-пыточная.
          - Не только. Тебе ж ничего другого не показали. Мы ведь сис-те-ма-ти-зырим, однако.
          - А мечи, топоры, секиры и прочие окончательные орудия у тебя тоже отсюда?
          - Ну нет. Во всяком случае, не главные. Меч - душа самурая. Слыхал, небось?
          Тут он увёл меня на место (цепь послушно соединилась с кольцом), напоил молоком от расшалившихся нервов, очень ловко побрил опасной бритвой в форме полумесяца, вынес грязную посуду и, кстати, неоднократно использованный ночной горшок.
          Оставив меня в лёгком недоумении. Будь мозги у меня посвежей да не так закинуты, я бы просто паниковал. Молочко, между прочим, было неадекватное: вроде как сырой печенкой припахивает, подумал я.
          И вмиг заснул.
          Сквозь сон что-то робко пробивалось из меня наружу, чтобы встретиться с тем, что навязчиво лезло внутрь.
          Волки пьют то, что люди едят. Потребляют в жидком состоянии то, что мы - в твердом. Во-первых, они что, не люди? По виду никак не скажешь. Во-вторых, что за фокус с их грёбаным широковещательным долголетием?
         
          Я ел, оправлялся и спал. Иногда троица притаскивала каких-то людей, допрашивала в виду комнаты с пыточными агрегатами и затем отпускала восвояси, несколько ошалевших. Беттина приводила и приносила всяких домашних любимцев: кошек, меньше - собак и прочих минипигов, кроликов и хонориков. По словам моего кормильца, тех, кто иначе мог сдохнуть взаперти или на слишком вольной воле. Хельм также говорил, что одичавшие собачьи стаи и отдельные шибко серьезные коты довольно быстро дают таким особям прикурить. Поэтому Волки на прощанье всех таких касаются, объяснил Хельмут. Ну да, как тебя самого, но послабей. Это даёт им некоторый шанс уцелеть в передряге.
         
          Так в еде и досужей болтовне, прошла неделя - Волки не торопились. Наконец, мой опекун явился с самого раннего утра в куртке, вывернутой на красную сторону, с какой-то особо торжественной миной на лице - и доложил:
          - Назначено тебе. Семь смертей по числу семи смертных грехов. Гордиться можно, право слово.
          При сих словах застёжки его дафлкота в виде четырех парных зверей - коровы, птицы, кота и непонятного крылатого создания - вроде как ухмыльнулись.
          - Чем это гордиться? - поинтересовался я. - И вообще вроде как у меня одна-единственная жизнёшка была.
          - Почем знать? Не попробуешь - не скажешь. Вон у кошки их точно девять. Проверено. Хорошо, не мной самим.
          - А почему грехи? У египтян десять казней было.
          - Ух, начитанный ты - страсть! - проговорил он. - Не могу знать. По такой уж канве вышивали. Грехи тут скорей для счёта и вида. Подобие и прочее. Я уж говорил: нюхал ты, пил, любился во все лопатки (ясное дело, он выразился куда конкретнее), смолил цигарки со всякой дрянью, горел на постылой работе и рвался от нее на все четыре стороны. А со всего этого жизненного отрыва и руки-ноги бывали как не свои, и головка ровно как с похмелья отваливалась. Так ведь человек должен получать кайф от Бога, а не от своих собственных эндорфинов, верно я говорю?
          - Направление мысли понял. Голову отрубишь?
          - Э, разве уж под самый конец. Если ничто иное не проймет. Такая смерть - самое честное, чистое и окончательное изо всего. Да ты плохого не думай. Будем с тобой оба исходить из того, что ты уже умер. Отчего же не доставить нашим хоть чуточку удовольствия?
          - Хлопотно для тебя выходит. Почему бы не применить ко мне старую добрую пытку? Авось быстрее получится.
          - Гонись не за количеством, а за качеством, - торжественно заявил он. - И разнообразием.
          Уж не знаю почему, но никакой злости у меня к нему не было: то ли по причине вкусной кормёжки, то ли сходу синдром развился. Тот самый, стокгольмской жертвы, что ли. Или концлагерника.
          Тут Хельмут снова вытянул цепь из стены, намотал мне на пояс и сказал:
          - Давай-ка прямо сейчас и начнём. Не будем на завтрак тратиться. Отлил уже? Вот и ладненько.
          Он взял меня под локоток, подвёл к одной из дверей (я еще удивился, что могу переступать своими ногами) и распахнул ее во всю ширь.
          Зал был круглый, как коробка из-под торта. Над богатым мозаичным полом, разделённым от центра до окраин на черно-белые дольки, ходила, точно маятник Фуко в Исаакиевском соборе, длиннейшая веревка с петлей.
          - Вот, зацени, - произнес Хельмут. - Свежайшая пенька, не какой-нибудь лён иди джут. Ты внюхайся, как коноплей-то пахнет! Не так давно все плантации под корень извели, дурни, хоть тебе индийская, хоть российская, хоть средиземноморская, Только они заново произросли всем на радость. Прикинь, какой чудный секс у тебя будет с самим собой на такой веревке!
          - Вешать собираешься? - уныло спросил я.
          - Не собираюсь. Уже.
          Хельмут по-хозяйски проверил узел и натяжение. Отодвинулся за пределы мозаики. Я поднял очеса кверху - и не увидел там ничего путного: так, темноту какую-то, туман, в котором терялась моя новая пуповина. Опустил их книзу - душа моя страданиями уязвлена стала.
          Ибо пола не было. Только некое звёздное скопление, что закружилось, затанцевало вокруг оси и вместе со мною рухнуло вниз, по пути разбившись на осколки. В зобу дыханье спёрло, шею перехватило как раскалённым обручем, а перед глазами поплыли бледно-красные колёса, мошки, цветы и зигзаги, как на белом снегу в яркий солнечный день. Я летел, пробивая галактику с ее широко раскинутыми спиральными рукавами, через Вселенную - прямо насквозь, чудом минуя млечные сгущения и дырки в этом сыре. А потом остались только свет и белизна. Я поперхнулся ими - и умер.
         
          Очнулся я от негромких голосов:
          - Кугэ он видел, по-моему. Цветы бытия в пустоте.
          Судя по голосу, то был Иоганн Волк.
          - Хоть это благо, - отозвался Гарри. - Оставляет надежду.
          - А как насчет музычки сфер? - добавил третий из их компании. - Слышал он что-нибудь, кроме гула в ушах?
          - Кнехт постарается у него уточнить. Но не думаю. Рановато.
         
          Так думаю, сразу после того наступила ночь - я уже начал замечать, что уходят эти трое главным образом после того, как Хельмут объявляет мне ужин.
          Тут он как раз и возник. В сугубом трауре.
          - Как ты - ничего? - спросил заботливо.
          - Горло болит. И внутри, и снаружи. Продуло, наверное...
          "Или с веревки сорвался, - подсказало услужливое подсознание. - Забыл? Вешали тебя, милок. Он же, кормилец твой, и вешал".
          - Ничего, Андрей, сейчас я мёду тебе отрежу. И вскипячу молока. Это внутрь, а снаружи спиртовой компресс бы хорошо.
          - Влить в меня тоже стоит хоть поганую каплю, - посоветовал я.
          - Нет уж, - как отрезал он. - Никакого алкоголя до самого завтра. Да тебе что? Странгуляционная борозда заросла почти, позвоночник не лопнул и даже диски нимало не потрескались.
          - Ишь какие ты ученые слова знаешь.
          - А ты думал - по-простому балакаю, так уж и совсем невежда?
          Он отправился за добычей и вскоре принес огромный кусок сотового мёда, что прямо-таки сочился тягучей сладостью, и фаянсовую кружку с изображением полосатого и мохноногого насекомого.
          - Вот. Жуй, глотай и запивай. Тут всё полезное: и воск, и остатки этих... сорванных печатей. Крышечек, то есть. Пыльца прессованная.
          - Грабим беззащитных тварей, - сказал я скорее для того, чтобы проверить, как двигается во рту язык. Похоже, я его нехило прокусил.
          - Никакого воровства, - мигом среагировал Хельмут. - По договору. Оплаченный спецзаказ. Да и пчела ныне уродилась аж со шмеля величиной, а трудолюбивая какая! Трутни - и те не покладая крыл в этот сезон работали. Такую команду грех не потрясти.
          - Ты так говоришь, будто они разумные.
          - Как иначе-то? Ну, разве королева - она в самом деле только плодиться умеет, с тех пор как жало притупилось. Юные принцессы мирным путем отделяются, благо мы им место даём. Только наследование путем поединка, когда старая хозяйка совсем одряхлеет, - это, скажу тебе, все равно полный кошмар.
          - Читал я Метерлинка, - перебил я его. - И Фарба заодно. Про муравьев.
          - Ага, так ты знаешь, наверное, что люди промышляли бортничеством, а в муравейники попросту ноги совали, когда ревматизм одолевал? Подлая штуковина - пчел из борти дымом выкуривать и мурашей давить. Вот уж точно подлая и преступная. А у муравьев до чего умно устроено!
          - Коллективный разум, - кивнул я, одновременно жуя свою жвачку. Молоко давно кончилось - мед был жуть какой приторный, - однако просить добавки не хотелось. Что-то в нем снова было не так. Цвет, наверное: слишком нежный, даже розоватый слегка.
          - Разум? Ну да.
          - И что мне в этих живых компьютерах?
          - Куда лучше, чем хитрые железки изобретать. И зачем, когда нужное прямо в руки ему шло? Пчелы с самого начала были ради всеобщего знания сотворены. А мураши - чтобы с этим знанием управляться. Понимаешь...
          Он забрал у меня кружку и плошку, но не унес, а опустил на пол рядом со своим табуретом и продолжал разглагольствовать:
          - Можно просто кормить пчелу так, чтобы самцы были чуток пободрее, работницы - не так целомудренны, воительницы не погибали от одного-единственного боевого укуса, а царственные самки - не очень злы. С умом, конечно, и с расчетом. Чтобы больше народу и куда больше связей получалось. Всё это человеку прямо в руки шло. С первого дня сотворения. А он пренебрёг и стал хитником.
          Я понял: не только хищником, но вдобавок еще и вором.
          - Ладно, - ответил я. - Урок закончен, надеюсь?
          - Надежда никогда не бывает лишней, - философски отозвался мой дорогой палач и удалился вместе с посудой.
         
          А на следующий день - снова:
          - Давай поднимайся. Опростал нутро после вчерашнего? Смотри у меня: благородные напитки не след поганить.
          Обмотал цепь вокруг моей поясницы - для тяжести, наверное. Подвёл к незнакомой двери:
          - Входи давай, но поаккуратнее. Там почти от самого порога начинается.
          Снова круглый бортик из металла, похожего на серебро. А внутри плещется нечто темно-красное, душистое... Огромный бассейн с вином.
          - Будьте знакомы. Мальвазия, амонтильядо и вино папского замка в одном лице, - представил его Хельмут. - Только лучше. Вот уж упьёшься - прям завидно становится. Это, считай, почти что не казнь, особенно если напиток крепкий, а башка непривычная. Да, кстати, еще и вон сюда наберешь.
          Откуда-то явилась небольшая амфора - эту форму я знал, подруги моей жены одно время были буквально помешаны на таких ароматницах, только поменьше. Хельм протянул через ручки кувшина крепкую ленту и подвесил мне на шею.
          - Вот. Так что давай окунайся и пей вволю. Лучше носом, как йог, быстрей достигнешь желаемого. Умеешь? Да не робей - представь себе, как во всём этом красивые женщины купались. Гетера Билитис или блаженная Маргарита. Герцог Кларенс, наверное, о таком только мечтал, пока его топили в дюжей винной бочке.
          Он дружески пихнул меня в спину - одного этого было достаточно, чтобы я перевалился через бортик и начал погружаться на дно.
          Неверно. Дна не было вовсе. Только жидкий... как его... кристалл, что назойливо проникал мне в нос, рот и легкие, без всяких усилий с моей стороны пропитывал мясо через широко открытые поры, дурманил и отуманивал мозги.
         

    "Вино ведь - кровь земли, а мир - наш кровопийца,

    Так как же нам не пить кровь смертного врага", -
         
          шелестело забытье голосом Иоганна Вольфганга. Чьи были сами стихи, мелькнуло в моей башке. Омар...кальмар... лобстер... креветка...
          - Поэт Умар Хайам, невежда, - ответил мне сквозь пелену хмельного забытья юморной голосок. - Он еще мечтал, чтоб его так и похоронили в винном кувшине. Чтобы мимо проходящие пропойцы одним святым духом похмелялись. Или то грузинский кинто пел? "Только я глаза закрою - над ресницами плывёшь". У тебя самого - что плывет над ресничками? Цветы зла?
          Нет, никаких вчерашних цветочков и узорчиков, хотел возразить я. Сплошная кровавая пелена. Как говорится, мы с тобой одной крови - ты и я...
          Но тут всему настал конец. Мне тоже.
         
          Когда я очнулся, Хельма поблизости не обнаружилось. Зато рядом сидел старший из Волков, который с некоторой брезгливостью наблюдал, как меня выворачивает наизнанку.
          - Крепость не та, - заметил он.
          - Чья - моя или вашего пойла? - воскликнул я с горестью.
          - Обоих.
          Он привстал с места и наклонился, пыхнув мне в ноздри трубочным ароматом. Вместе с беретом, лихо сбитым на правое ухо, и неизбежной курткой эта носогрейка придавала ему вид заматерелого интеллигента конца прошлых веков.
          Я так думаю, с его дыма, который пахнул чем-то гречишным или вишневым, мне и полегчало. Хмель удалился восвояси, в членах появилась легкость прямо-таки необыкновенная, и сам себе я казался промытым и прозрачным насквозь. Как в первый здешний день.
          - Меня притянули к тебе стихи Умара-Хаджи. Вспомнилось, как я учил фарси и арабский, чтобы читать в оригинале. Даже Фатиху умел написать как положено, слева направо. И касыды Хатема Таи. Его я избрал лирическим героем моего Дивана...
          - Я больше по части Киплинга буду, - перебил я. - И его кушетки.
          Он понял:
          - Это насчет одной крови? Не знаю, откуда это проникло в твою голову. Хотя вино - не только символ крещения в духе, но и метафора той священной жидкости, того ихора, что течет в жилах мироздания и творит его целым. Единым существом, понимаешь ли? Ведь в крови - те же молекулярные цепочки, что и в любом клеточном ядре. Круговая кровная порука всего мира. Когда любая часть его знает всё о других членах и умеет прийти на выручку.
          - Членов вроде как всего пять, - прокомментировал я.
          Он проигнорировал высказывание, только сильнее запыхтел своей носогрейкой.
          - Вот вы расшифровали человеческий геном. Много вам с того вышло радости?
          - Да уж явно не больше, чем от взлома атомного ядра, - пробурчал я.
          - Потому что похищаете то, что на иных условиях и в иное время было бы вам дано с радостью. Но вы ж не хотите ждать милостей? Вам мерзостно предлагать жертву, как в старину? Уворовать всегда кажется более простым.
          - Ну да, слыхали мы бубны за горами, - тем же тоном проговорил я.
          - Насчет врага святой Умар, пожалуй, вывернул ситуацию наизнанку. Не мир вам враг - это вы враги миру.
          Вот даже как? Не очень давно по палатам расхаживал такой поп, обносил умирающих причастием. Меня тоже обнёс. Дело в том, что отец Херувим или Серафим - точно не помню, - причащая со своей серебряной ложечки, всякий раз читал коротенькую проповедь на тему греха и искупления. Выходило так, что быть противником миру, падшей природе и дьяволу, что за ними обоими прячется, - самое то. Я ругнулся из последних сил, что во мне оставались, а он, как говорится, не остался в долгу.
          Только, знаете, одно дело, когда ты защищаешь сатану, но совсем другое, когда он тебя. Или не защищает, а именно что наоборот. Хотя и придерживаясь одной с тобою точки зрения ...
          Нет, я точно еще не протрезвел и вконец запутался.
          В чей конец, интересно?
          Клянусь, уж этого я вслух не произносил. Небожитель, я так полагаю, уловил идущие от меня эманации и рассмеялся.
          - Не прошу со мной соглашаться. Этого вообще не нужно. Просто думай, пока позволяют. Это ведь легко - объявить сатану врагом Бога, а природу - его детищем. Чтобы без зазрения совести манипулировать ею - и образом Светоносца тоже.
          Выбил тлеющую трубку о ладонь, будто рука была у него негорючая, встал и удалился.
          Не успел я чуток охолонуть от сей загадочной беседы,  как по мою душу явился Хельмут, удрученный донельзя.
          -И с чего это ты нашего мэтра так обхамил, - сказал он. - Ладно, не обхамил - просто отвечал не вполне адекватно. Он тебе мудрость веков - а ты в ответ свои вульгарные мыслишки толкаешь. Вот и получишь завтра по полной, как говаривал ихний коллега Влад Цепеш.
          Это имя возбудило во мне какие-то сомнительные этимологические ассоциации. Ну и фразка выродилась, однако! Верный грех блудословия.
          - Так что завтра снова готовься. Нет, что за напасть - даже передохнуть не дают человеку! - продолжил Хельм.
          - Кому - тебе или мне?
          Он только хмыкнул с укоризной:
          - Тебе, может статься, и приходится терпеть, но исхитряюсь да изворачиваюсь один я. Ты лишь по течению плывёшь, однако. Да, кстати, на аппетит тебя не пробило?
          К своему изумлению, я понял, что не прочь опустить в свою чувствительную утробу что-нибудь не совсем железобетонное.
          - Ломтик свежего хлеба с рожками, - сказал я. - Черно-синими такими. Если уж нельзя прямо кислотой закинуться.
          - Какой - уксусной? - произнес он. - Не пробьёт. Это ж эссенцию надо тридцатиградусную. Да тебе вообще никакой наркоты давать не велено. И бесполезно, кстати.
          - А если без пользы, так отчего ж нельзя?
          - Спроси чего полегче, парень. В этой конторе не я рецепты выписываю.
          Хлеба он, однако, принёс. Крупнозернистый серый ломоть, который пахнул как сто пекарен вместе взятых. Не со спорыньей, конечно: всякий тебе скажет, что от нее бывают антонов огонь и пляска святого Витта, а это в целом еще и покруче СПИДа. А для запивки снова это молочко от бешеной масайской коровы! Теперь, наконец, я понял, в чем дело: в него щедрой рукой плеснули этот самый, символический аналог вина. Причем в абсолютно сыром виде. Бр-р!
          - Это против малокровия, - пояснил Хельм, когда я скривил гримасу. - Ты завтра ее почти целиком потеряешь.
          - Представляю, - буркнул я и поскорей завалился на свое ложе. Чтобы не блевануть ненароком.
      
    А наутро я проснулся оттого, что мой палач тряс меня за плечо:
          - Давай собираться. Сегодня без железа пойдем, он того не выносит.
          - Кто?
          - Увидишь, - Хельмут одним движением разомкнул обруч и снял с моей талии.
          В зале, куда он меня привел, были высокие своды из такого же мрамора, что пошёл на станцию метро "Кропоткинская", даже еще лучше: розовато-бежевого, с тонкими прожилками более тёмного оттенка. Пол был тоже такой и слегка грел мои босые ступни.
          - Вот, снимай портки и валяй на середину, - скомандовал Хельм.
          Там что-то вырастало из пола - неторопливо, как росток бамбука. Того же телесного цвета, слегка суженное к концу...
          Кол. Пока лишь колышек. Совсем нестрашный с виду. И слегка закругленный на конце.
          - Вон оно что. На хрен, выходит, посадите.
          - Волки говорят, что у тебя идефикс, зациклился, в общем, на таких штучках - просто с губ не сходит. Так что решили порадовать.
          - А как-нибудь понезатейливей меня нельзя было прикончить? Ну, хоть лошадьми по старинке разорвать.
          - Никак нет. Сразу и лицо потеряю, и квалификацию. Да и где ты тут лошадей видел? Невинные твари, однако.
          - А насчет моей половой ориентации ты не ошибся, часом? Куда его вставлять, такого?
          - Ничего, он хоть и слепой, а дорогу себе найдет, не сомневайся. В общем, не валяй ваньку, как на фронте говорят. Ложись наземь, зажмурь глазки, чтобы не так страшно было, ноги на ширину плеч - и представляй себе картинку из "Пана Володыёвского", что Сенкевич написал. Вдохновляйся.
          Не слушать Хельмута показалось мне накладно: ведь не зря он предупреждал, что при случае одной левой прихлопнет. Я вышел на арену, лёг навзничь, и тотчас нечто мягкое проросло из пола, прихватив руки и ноги намертво.
          Существо среагировало незамедлительно: росток хищно изогнулся в мою сторону и потянулся к промежности. И - о ужас! - на том месте, где у пениса бывает нечто вроде слюнявого ротика, по всей длине прорезались острые акульи зубки. Я представил себе, как они вгрызаются в мою мошонку или анус...
          Нет, в обморок я не хлопнулся, тем более было некуда. Только отважно стиснул зубы и приготовился вопить.
          - Парень, тебе мягкий кляп не дать? - донесся до моего слуха голос. - Прямо весь изнутри скрежещешь. Дантистов мы тут не держим, прикинь.
          А тварь тем временем...
          Нет, это было не так больно, чтобы я не испытывал стыда, и не так стыдно, чтобы этот садизм можно было перенести хоть с каким достоинством. Куда оно внедрилось, я не понимал - мне было не до того. Я орал, пыхтел и изворачивался, как мог, но ему было хоть бы хны. Оно просверлило себе дорогу через мои мягкие ткани, со скрипом раздвинуло кости и упорно завоёвывало всё новые территории, нащупывая себе дорогу сквозь малый таз, большой таз, извивы тонкого кишечника и большую почечную лоханку. Смешно, что по мере прохождения все эти наполовину реальные, наполовину фантастические термины прямо всплывали у меня в голове. Процесс, обратный родам, подумал я. И даже какой-то вывернутый наизнанку секс. Будь у меня внутри этот... самый замечательный женский мускул...
          - В мужском теле на один орган и одно отверстие меньше, чем у женщины, - произносил тем временем прежний едкий голосок. - Стоит хотя бы таким образом восполнить недостачу.
          Кишки липли друг к другу и стонали, как нищие на паперти. Живот судорожно дёргался, его распирало чем-то на грани чудовищного наслаждения, некие встречные волны пытались вытолкнуть пришельца, но это было уже почти не больно - как будто мы с ним миновали некий порог. Диафрагму. Или всё-таки плевру?
          Подобие нервного чиха или спазма. Или - оргазма. Я еще хихикал, точно от щекотки, когда оно пулей прошило левое легкое и тупо ударило в сердце.
         
          Я снова очнулся, но в каком-то непонятном мире. Будто на каждом из моих пяти чувств подвинтили настройку, и контуры вещей стали куда чётче прежнего. Но все равно ничего толком не распознаешь. Хорошо обрисованная абракадабра, одними словами. И еще это кислое нытьё вдоль всего станового хребта и урчанье в кишках.
          - Хельмут, - простонал я, еле приподнимая дурную голову. - Снова прокол, блин. Форменный. Ты там где?
          - Творческую неудачу изволят оплакивать, - произнес над моим простертым телом елейный голосок. - Надо же, он считал, что хоть теперь от тебя избавится.
          Волк Амадей.
          - Ты...вы чего?
          Компромисс между вежливостью и нахальством. Чтобы не сказать - наглостью. Изо всех здешних типов он менее всего располагал к себе, но как легко нарваться на очередную неприятность, я себе тоже уяснил.
          - Вместо няньки при тебе работаю. А ты что думал, человечек? Ах, вы вообще думать не изволите. Это вообще-то неплохо для наших общих целей. Кстати, Хельм завещал дать тебе чего-нибудь на зубок, если понадобится.
          Я вспомнил совершенно другие зубки, и меня аж передёрнуло, как шулерскую колоду.
          - Благодарю, как-то душа не принимает, - ответил я мрачно.
          - Субъект утверждает, что у него имеется душа, - ответил он, впадая в менторский тон. - Однако не вполне ясно, на чем основано сие утверждение.
          - Ну как же, всякие там Писания... - промямлил я, не без веских причин полагая, что слово "священные" может только его раздражить. Или раздразнить.
          - Какие именно, не затруднишься мне объяснить? Лично мне внушали, что у Всевышнего не хватает подарков на всех. Тем более никто из гоев, да и из народа Книги, пожалуй, не хочет получить душу, хотя бы однажды употреблённую в дело. То бишь реинкарнированную. Оттого и рождаются люди куда худшие, чем скот, который в качестве душевого вместилища в принципе не используется. А количество эрегированных сапиенсов поистине ужасает. "Плодитесь, размножайтесь и наполняйте землю". Хм. Восемь миллиардов человек - это даже не "плодитесь", это гораздо хуже. Типа "...и не позволяйте никому другому делать то же самое". Что скажешь на это?
          - Ничего, если разрешите. Как-то отвык от непотребных слов.
          - И от вечных истин?
          - К вечным истинам я как раз отношусь с уважением. Иногда вообще с пиететом.
          - По-прежнему дерзок, - комментировал он с неким удовлетворением в голосе. - И необуздан. Форменный злостный еретик. Что ж...
          Он повернулся было уходить, но передумал. Мимоходом отворил портал здешнего архива и вынес оттуда один из "лепестков", что валялись у порога. Это оказался клавесин, а может быть, челеста или даже фисгармония. Не разбираюсь в таких делах, но тягучий звук слегка расстроенного инструмента явственно напомнил мне органную музыку, которую я слушал накануне Событий в костёле святого Людовика.
          Волк Амадей тем временем играл нечто, похожее на шум ливня и вой ветра, пригибающего к самой земле колосья, поникшие от влаги. Казалось, они оба, и мой темный ангел, и его клавир, говорили: "Цивилизация - это наработка на Суд. Разве ты не слышал такого? - пели трубы и струны. - Вы обречены, а спасение... Неоткуда ему прийти. Плачь, плачь, земля..." Звуки отдавались под сводами гулким раскатом грома и вновь сникали, точно сломленный стебель травы. Кажется, я плакал тоже. Хотя что за чушь, не могло этого быть.
         
          Хельмут явился под утро - почти сразу, как Вольф Амадей ушел сам и укатил свою шарманку на колесиках. Разумеется, мой шеф был в куртке, повернутой на красное. Этакий компас моих испытаний.
          - Ну, держись, - проговорил он. - Что-то такое они все в тебе углядели - скверней не придумаешь. Разнюнился, говорят, и впал в слезливый пафос.
          - Он мне втирал, что все достижения человечества...
          - Пыль на ветру и зыблемый бурей тростник. Мыслящий. Да брось! Уж он такой, этот музыкодел. Талантлив до гениальности, однако сквернословить умеет не хуже, чем играть.
          - То-то он меня побуждал к состязанию.
          - А ты не поддался? Зря, парень. Не так обидно сейчас было бы. Вставай, однако, и пойдем потихоньку.
          В помещении, куда он меня приволок - ходить я мог с известным трудом и только враскоряку - пол был оранжевый и в середине как-то странно мерцал и переливался. Посередине возвышался осанистый столб с цепями, обвитыми вокруг него, как плющ.
          - Давай прямо туда, - скомандовал Хельм.
          Я впервые пожалел, что меня держат необутым: пятки изрядно припекало. Хельм предусмотрительно надел башмаки без завязок и на толстенной подошве, но и она слегка покоробилась. Страшно было подумать, что сталось бы тут со шнурками.
          - Вот, - сказал он, деловито возясь с цепью. - Я тебя прикреплю, а остальное сделается само по себе.
          - Костёр, - догадался я.
          - Еретику - еретиково. Никак не иначе, - ответил он. - Курил, наверное, без оглядки? Дымил на окружающих, как паровоз? Ну ничего: прими это как личный карманный ад. Огонь вынести не трудней, чем хорошую ломку, а к тому же...
          Он показал мне на стену напротив. Там возвышалось подобие средневекового осадного орудия.
          - Если будет совсем невмоготу, только крикни - я болтом в тебя пальну из этого арбалета. Но ты уж постарайся хоть на этот раз честь соблюсти, ладно?
          - Слушай, друг. А если я вот так, с ходу, тебе сдамся?
          Хельмут покачал головой и ответил самым серьёзным тоном:
          - Андрей. Ты ведь давно понял, что стал другим. В какой мере - никто не знает. А просить пощады перед боем - вообще позор, каких мало.
          В этот момент снизу пыхнуло жаром, как их преисподней, и он заторопился. Соединил на мне концы и отошел к стенке.
          Пламя поднялось снизу аккуратной золотисто-алой горкой и сначала только лизнуло мне щиколотки - наверное, хотело попробовать на вкус. Потом стало расти и наглеть - не понимаю, как я сдержался, наверное, снова прокусил язык или губу. Мысль, что Хельмут рядом, хотя без сильной нужды всё равно не поможет, придавала мне сил. Но когда огонь охватил меня целиком и полностью загородил окружающее, силы кончились вместе с надеждой.
          Глаза вытекли почти сразу. Кожа лопалась, как на перезрелом плоде, мясо шипело и пузырилось кровью. Только вот странное дело: боль была, и невероятная, но вроде как не моя. Вернее, она была мной, но я ею не был.
          Потому что когда вокруг не стало ничего, помимо огня, всё прочее перестало быть. Вовсе не я беззвучно извивался и корчился на цепях. Ибо я сам был пламенем, на котором сгорал, и миром, к которому принадлежал этот огонь. Всем миром, который уничтожил моё тело и взял себе то, что осталось.
          И тогда я вывернул себя наизнанку и вобрал боль, пламя, Хельмута и его стрелу, пристанище тёмных ангелоидов, город, поле, день и ночь...
          ... в свою душу.
         
          Поправлялся и наращивал новую плоть я медленно, стараясь не совершить ничего такого, о чём после бы пожалел. Самое трудное было - крепко пришвартоваться к тому, что от нее осталось, без этого не получалось ничего путного. Но всё равно, по большей части я парил над прежним собой в виде некоего облака, откуда слышались чужие голоса. Мыслей не было, радости и сожалений - тоже.
          Хельмут не пытался больше меня кормить, только приносил иногда свежее молоко, сдобренное кровью для лучшей усвояемости.
          Зато ко мне зачастил Гарри. Локоны его развились и упали на плечи: оттого он сам казался не таким красавчиком и далеко не таким гордым. О чем мы беседовали, передать трудно. Правда, именно от него я узнал, что каждый из ангелоидов носит популярную личину, которая так срослась с его земной сутью, что он говорит, мыслит и даже чувствует от имени этого заёмного персонажа.
          - Однако это не ложь, - объяснял он мне. - Тех людей уж нет, и они - где бы ни были - не желают продлевать земное бытиё. Оттого нам позволительно и даже лестно участвовать в игре, облекшись их сутью. Ведь мы как бы пьём, вбираем в себя всё то, что они считали собой и что ныне им более не нужно.
          - Ты пока равен лишь себе самому, мон Анри, - говорил он далее. - Оттого сейчас тебе трудно. Когда Амадея терзала лихорадка, лучшие мелодии из тех, что он из себя родил, собрались у ложа, чтобы проводить отца в последний путь. Я провёл годы и годы, прикованный параличом к моей матрасной могиле: только стихи утешали меня, стихи и воспоминания. Я сочинял и переделывал на свой лад те, и другие. Жил в них - молодой, красивый, удачливый в любви, романтичный в ее терзаниях. Беттина... Нет, о ней пока умолчу. Не дело раскрывать тайны дам в их отсутствии. Но вот Иоганн. Ты знаешь, он изведал все те соблазны, что и мы трое, даже много более того. Женщин у него было, что раковин на морском берегу, и каждую он любил со всей страстью, каждой отдавал одну из своих бесчисленных душ. Умер он в годах, которые даже ваше время считает преклонными, но тело его оставалось телом античного борца. В самый последний миг рука его, казалось, писала стихи или философский трактат о природе небесного света. Вот он при жизни достиг всей мыслимой для человека мощи.
          - Выходит, напрасно я к нему так отнёсся? - спросил я.
          - Ничего не происходит без веской на то причины. Ты несовершенен: оттого удовлетворись пока этим моим ответом.
         
          После того никто из них не обременял меня какими-либо особенными признаниями. Однако со своего места я легко мог наблюдать за их повадками: привилегия домашнего животного, кота, к примеру. Кто не знает, что он всегда умеет отыскать в доме выгоднейшее место обзора, своего рода рубку, и вообще - самый лучший командный пункт!
          Судя по всему, все четверо были андрогинами: не трансвеститами, к кому я уже привык на воле, а существами сложной алхимической природы. Не раз я заставал Гарри в объятиях Амадея, причем лицо и фигура первого под мешковатым дафлкотом слегка, но несомненно изменялись, как поверхность пруда под дождем. Беттина кокетничала попеременно со всеми тремя Волками, но подстраивалась только к Иоганну, который в ее присутствии гораздо больше смахивал на Зевса в ореоле громокипящих кудрей. Лишь однажды Амадей заставил ее черты слегка погрубеть, а фигуру - расплыться в талии. Когда его метаморфичный инструмент умолк, она, по всей видимости, спохватилась, что теряет обаяние, и вернула себе прежний изысканный облик.
          Да что там: всё вокруг - мой костюм, моя убогая посуда, убранство камина, лаконичный интерьер залы - представало моим взглядам изменчивым и неизменно чарующим, как огонь.
          За всем этим я почти забыл, что испытания мои далеко не пришли к концу.
          Напомнил об этом, разумеется, Хельмут. Снова с самого раннего утра и опять до трапезы, которая состояла вчера вечером из чашки особым образом сквашенного молока без иных примесей. Я думал, лопух, что это к удаче.
          - Вот, братец мой, сегодня будет самое трудное, - сказал он, теребя застежки своей красной мантии. - Чёрт, я ведь думал - обойдется.
          - Ладно, чего уж там, - ответил я в приливе душевной щедрости. - Веди нас, Сусанин.
          Боковым зрением я уловил начертание и смысл надписи над очередной дверью: "Свадхиштхана", иначе говоря, "Приятная". Это я по-каковски читаю, интересно?
          Внутри открылась городская площадь с довольно миленькими домами в стиле "средневековый фахверк", то есть с темными полосами по белой штукатурке, что расходились и пересекались под острым углом. Посередине возвышался помост. На помосте виднелось колесо довольно неказистого вида и размера, укрепленное на шесте в положении поперек.
          - Каретное, что ли? Вроде маловато.
          - Тебе, может, от мерса приволочь или вообще от КАМАЗа? Перетопчешься.
          Он снял колесо и кивнул:
          - Раздевайся и ложись. Не на него пока, а рядом. Вон на эту доску для разделки мяса. Руки над головой, ноги на уровне плеч, пожалуйста.
          И накрыл меня второй такой же плахой. Будто я человек-сэндвич.
          А и в самом деле, бывало такое в моей биографии. Продавал и сам продавался.
          Затем он ударил по нам ободом колеса.
          Костей не переломишь, не положив их на что-нибудь твёрдое, - так было сказано в моей любимой книге Халлдора Лакснесса. Или не зажав их между досками.
          Нет, было это не больней, чем зуб дернуть без анестезии. Только если у тебя таких зубов десятка четыре по всему телу...
          Слегка надоедает, знаете.
          А потом мой палач поднял мягкую, кровоточащую куклу, в которую превратилось мое бывшее тело, и заплёл в колесо, продевая веревки через каждый новый сустав, пока пятки не сомкнулись с затылком. Пенька, я так думаю, снова была высший класс: корабельный канат с красной нитью или типа того.
          Сам подняться на здешний кол Фортуны я, натурально, не мог. Сделал это Хельмут. Забил вместо оси порядочный шкворень и чуть повернул для проверки.
          - Ну как тебе эта карусель?
          - Ништяк полный, - прошелестел я. - Что вверху, то и внизу. И вдобавок уже пополам переехали.
          - Верно говоришь. Коли уж случилось самое плохое, что могло произойти... Калиюга...Калка...
          Конца я не услыхал.
          Хотя, как выяснилось, потерял сознание только на время.
         
          Дни, казалось, текли за днями. С высоты здешнего вороньего гнезда мне открывалась уютная жизнь местных обывателей, которые торопились на рынок - по воскресеньям его разбивали на одной из сторон квадратной площади - или в аптеку за мазью от чирьев и настойкой от любовных скорбей. Бодрой рысцой поспешал в ратушу чиновник средней руки, степенно шествовали городские старшины, каждый с широкой золотой цепью на шее. Купцы пересекали площадь нарочито деловой походкой. Иногда проезжал всадник на меланхоличной кобыле саврасой масти: здешний полисмен. Кираса была ржавой, кобыла роняла на булыжник мостовой тёплые яблоки. Их тотчас подбирали мальчишки: торговать на базаре или швыряться в зануду преподавателя. Торговки ругались, когда школяры подходили слишком близко со своим пахучим товаром, те в ответ бросались камнями и опрокидывали прилавки со съестным прямо себе в рот или за пазуху. Тут вмешивался стражник и грозил колодками и позорным столбом, со значением кивая в мою сторону. Потом они мирились под звон колокола и всем скопом отправлялись к большой мессе.
          Вечером дневной жар утихал, и на променад выходили гулящие девки в добротных парчовых платьях с голыми плечами и кружевной оборкой понизу. Грязная мостовая им не нравилась, они брезгливо поджимали алые губки и подбирали юбки повыше. Стражника эти красотки не ставили ни в грош, ни в полушку, но с купцами и старшинами побеседовать соизволяли. Тугой мешочек переходил из рук в руки, парочка скрывалась из виду в ближайшей подворотне.
          Среди ночи неизменно являлся Хельм, опять в чёрном. Предлагал:
          - Ты только скажи - я тебя против сердца ударю. Имею такое право.
          Я отрицательно мотал головой - язык и горло меня не слушались.
          А колесо моё всё плыло и плыло над головами....
          Калачакра - колесо судьбы. Сансара - колесо жизни.
          Время было неподвластно мне, но и я был неподвластен времени. На своём дощатом корабле я ощущал себя вне жизни, вне судьбы, вне любых уз и пут.
          Так длилось, пока, наконец, глас свыше не возвестил:
          - Что ты медлишь? Сойди с колеса!
          - Как я могу? - громко подумал я.
          - Просто захоти. Ты один властен над собой.
          - Верно, - ответил я.
          И сорвался в холодную и сырую бездну.
         
          Вырвал меня оттуда деловитый басок моего шефа:
          - Разве было можно этак увлекаться? Суета всякая ветхозаветная...
          - Всего лишь начало Нового Времени, - отвечали ему. - Ты бы его еще на Лестнице Гигантов установил, что в дивном граде Венеция.
          - Ну ладно, перележал немного, - успокаивал некто третий. - Слегка протух и завонялся, между прочим. И что? Операция и не такое поправляла. Между прочим, заявлено право ещё на две попытки.
          - Ами и прочие, не забывайте насчёт моих интересов, - вклинился в беседу светлый голосок, живо напомнивший мне о том, как проститутки торговались с будущими клиентами. - Хельмут моё место перенял, помимо прочего.
          - Бет, успеется еще. У тебя чего, критические дни к самому горлу подступили?
          И они ушли, оставив нас с Хельмом наедине.
          - Вот какое дело, - начал он, покряхтев для разминки. - Восстановился ты, как, уж верно слыхал, только отчасти. Руки-ноги не работают и работать не собираются. Да еще подгнивают маленько. Гангрена прикинулась, не иначе. Надо было там, в городке этом, меня слушаться. Волки, правда, считают, так тоже неплохо: сам с колеса снялся, по наитию.
          - Так в прошлый раз от меня вообще рожки да ножки оставались, - слабо возразил я.
          - Ну, допустим, торопятся они, - ответил Хельмут. - Тоже понять можно. Еще через две процедуры тебя пропустить требуется.
          - Прямо сейчас?
          - Как знаешь. Я тоже, между прочим, не железный, а тут нужны точность и срочность. Пока дурная регенерация своё не поимела.
          - Ампутация без наркоза, - догадался я.
          - Угу. Мы тут совещались, что надёжнее: четвертовать или поработать четырьмя лошадками Апокалипсиса. Типа то ли оторвать, то ли отрезать, то ли всё вместе и сразу. Решили - хватит с тебя театра, миракля и прочих площадных издевательств. Ножи у меня заранее наточены, так что больших проблем с этим не ожидается.
          - Ладно, чего уж тянуть, - согласился я. - Он сказал "поехали" и махнул рукой, одними словами.
          - Тогда погоди еще самую малость, ладно? В самом деле поедем.
          Он удалился в архивное помещение и минут через пять выкатил через проём видавшую виды хирургическую каталку.
          - Господи, Хельм, это что - тоже раритет?
          О том, как ловко он определил нужное среди всяких там лепестков, лоскутков и сухих листьев, я даже не заикнулся. Видать, заливали они все насчет непредсказуемости находок.
          - Он самый. Раритет и антиквариат. На этой кроватке лежал последний на Земле смертник. Видишь, какие наручники и наножники по сторонам болтаются? Потом уж убийц и гомосексуалов никаким ядом не травили: зараз пожизненное. Давай сюда переваливайся - и вперёд.
          - Сугубая проза, причем реалистическая, - пожаловался я, карабкаясь на средство передвижения.
          - Ничего, вот приедем на место - и будет тебе полный киберпанк, - утешил он. И покатил меня по направлению к предпоследней двери. "Манипура", мелькнуло у меня в голове. "Жемчужный город", услужливо перевело подсознание.
          В самом деле - то место, куда мы прибыли, больше всего напоминало внутренность огромной полой жемчужины или ракушки: нежные переливы перламутра, игра серебристых теней, ручьи радужных бликов. Четверо животных, отлитых из чистого золота, сидели у стен, повторяя своими формами тех, что служили двойными застёжками на парадной Хельмутовой униформе. Лев, бык, орёл и ангелоид.
          А посередине сего невыразимого великолепия ...
    Чёрт и еще раз чёрт.
          Круглая ****ская кровать под стёганым атласным покрывалом.
          - Нам разве туда? - возопил я всеми порами моей новообретённой души. - Запачкаю ведь своей кровищей.
          - Ничего не попишешь - алтарь, - отозвался Хельм, причалив каталку и с трудом переваливая меня на роскошный палевый шёлк. - Как приказано, так и делаю. Чёрная месса навыворот, чтоб им пусто было.
          Здесь было вполне светло, однако он всё-таки прилепил на мой живот горящий огарок и поместил в головах и ногах ложа по высокому разлапистому восьмисвечнику. Посередине ветвей, каждая из которых оканчивалась толстой, короткой свечой из белого воска, торчало навершие в форме еловой шишки. Пламя трепетало, как пойманный заяц, и дёргалось наподобие картинки неисправного ти-ви.
          - Вот, смотри.
          Он распахнул полы куртки и продемонстрировал два тесака с широкими лезвиями и острым кончиком.
          - Эти ножи не просто заточены как нельзя лучше. Во всякой плоти, и
          в твоей тоже, существуют некие пустоты. Я умею находить места, где мясо, жилы и кости не соединены или срастаются непрочно. Когда я провожу лезвием по этим пустотам, части тела отделяются почти без усилий. Оттого я не устаю, а ножи никогда не теряют своей остроты.
          - Можно держать пари, что один из них тебе подарил тот мясник из даосской притчи, которого царь хотел пригласить в свои вельможи, - отозвался я, чуть приподнимая тяжёлую, как чугун, голову. - Разумеется, мясник отказал. Говоря, что здесь он на своём месте, а что до двора - это еще смотреть надо.
          - Властитель был умней, чем ты думаешь: он употребил сослагательное наклонение, - ответил Хельм.
          Захватил левой рукой мое правое плечо - и полоснул ножом чуть пониже своих пальцев.
          Десница отделилась в три приема. Та же горькая участь - уже от другого лезвия - постигла и мою любимую шуйцу.
          Я закричал - но не от боли, всего лишь оттого, что золотые фигуры ожили и ринулись к нам. Когда от меня - одна за другой - отпали и ноги, каждый зверь подхватил свою долю и сожрал в один момент. Небольшая заминка вышла у ангела с его крошечным, как гузка, ротиком. Кровь собралась в круглые шарики и стекла вниз, где впиталась в жемчужное покрытие. Звери попробовали было слизнуть капли, но когда это не удалось, вернулись на прежние места.
          - Вот и всё, малыш, - сказал Хельмут, утирая пот. Всё-таки устал или только перенервничал? - Теперь лежи и думай. Боль пройдет, культи зарастут, а когда придёт Беттина...
          - Выйдет сверхдолжная пытка, - вклинился я в паузу.
          - Беттине трудно отказать - ты ведь ее личная добыча. Притом она хочет ребенка, а это им трудно. Чем дольше живёшь на свете, тем про-бле... драматичнее размножение. Да и тебе напоследок полагается женщина, так что всё совпало.
          - Они в самом деле андрогины или мне почудилось?
          - Смотря как эти дела понимать. Вот Гарри, как ни смеются над его бабскими ухватками и манерничаньем, никак не сумеет зачать. И Амадей. А Ганс... Говорят, в своей новообретенной молодости он произвёл сына от плоти своей, но никто иной в том не был замешан. Уж больно сильно в нем было мужское начало.
          - Полная Урсула Ле Гуин. Левая рука...
          Я не договорил - утихшая боль проснулась и воткнула в упомянутую конечность острое шило.
          - Это у тебя фантомное, - утешил меня Хельм, заметив гримасу. - До нашей Ханни должно вроде утрястись.
          - Ханни. Медок. Это от волос пошло?
          - Угм. Иоганн ее зовет еще Медовушка или Ламьель, как у Стендаля. По причине склонности к террору. Видишь ли, она из чистого садизма любит уткнуть мужика носом в перины и трахать сзади.
          - Куда и, главное, чем?
          - Не интересовался, право. Не был удостоен такой чести.
          Он снял с меня восковую лепёшку с остатками фитиля, накрыл то, что осталось от моего дорогого туловища, куском материи, расправил свою чистёхонькую мантию - и удалился.
          Я лежал смирно, как опара хорошо затворенного кислого теста, которую домовитая хозяйка поставила под чистую ширинку расстояться. И, не прилагая к тому никаких усилий, знал, видел и чувствовал всё, что происходит вокруг меня.
          Тонкую розоватую кожицу, вмиг затянувшую срезы.
          Зверей, которые окончательно успокоились и спрятались в горельеф.
          Хельмута в черной с серебром рясе.
          Амадея за фисгармонией и его слушателей: Иоганн подпёр рукой чуть отвисший подбородок, Гарри теребил глянцевый локон, Беттина расстёгивала свой дафл, под которым было телесного цвета трико. Оно делало ее похожей на целлулоидного пупса времён моей первой молодости.
          Также я догадывался, что в эти давно прошедшие годы был девочкой, Беттина же - тем самым созданием, которое готовилось нынче получить от меня ребенка. К чистейшему желанию не примешивалось ни капли похоти и садизма.
          Потом девушка разделась до самой кожи, бледно-смуглой, кивнула Амадею и прочим и, как была босая и нагая, подошла к моей двери.
          Что-то набухло в моём исстрадавшемся чреве и прорвалось наружу, словно почка или бутон. Покрывало скользнуло в сторону. Пупок стал как тупой наконечник копья - и пророс навстречу той, что прошла сквозь портал храма, стеблем великолепного лотоса.
          Лотос призывно раскрылся навстречу женщине - в его чашечке сияла неземным блеском чёрная жемчужина.
          - Ты даришь ее мне, - наполовину воскликнула, наполовину спросила Бет.
          Села между моих расставленных ног, наклонилась, еще больше сминая складки покрывал, и взяла жемчуг своими яркими губами. Проглотила. Выпрямилась, стоя на коленях, - пламя свечей одевало каштановые пряди точно нимбом.
          - Теперь я уйду, - проговорила она. - Уйти мне? Говори.
          Слово "да" в иных языках короче слова "нет", в иных - длиннее.
          Я не произнес ни того, ни другого, и она поняла.
          Оперлась на руки и слегка приподнялась над моим безгласным и неподвижным телом. Затем ее сильные ноги стиснули мою талию, будто древний пояс невинности, бёдра раскрылись, и влажные двойные уста поглотили мой бутон, который стал наливаться вновь - дабы цветок распустился уже внутри моей возлюбленной.
          И несравненное по красоте ожерелье из живых бусин ринулось из меня, щедро оплодотворяя лоно.
         
          Хельмут объяснил, что приличия ради следует всходить на эшафот своими ногами. Разумеется, в реальной жизни получалось такое дай Бог со второго раза на третий, но идеал на то и создан, чтобы к нему всецело стремиться.
          Поэтому я вкушал напитки и впитывал разумные речи моих опекунов. Поили меня чем-то белковым - скорей всего, взвесью соевых бобов в молоке кормящей матери. Ею вскорости должна была стать и Беттина, поэтому в женщинах того же волчьего племени и такого же интересного положения не было недостатка. А чтобы меня не одолевали посторонние из числа ангелков и их клиентов, Хельмут отгородил мою прежнюю кровать нарядной ширмой. Также он снова посадил меня на цепь - чтобы не задавали лишних вопросов, как он объяснил.
          - Ну надо же, - сетовал он, - и впрямь ничто тебя не берёт: ни вервие, ни вино, ни огонь, ни кол, ни нож, ни даже наша Бетти.
          - Она-то как раз... - отвечал я с умеренно кислой миной. Чувствовал я себя слегка депрессивно - после того количества любви, что я из себя выдавил, неизбежно должен был начаться откат. Ноги и руки постепенно отрастали, как и пятый член, но не с той скоростью, как мне хотелось, и были похожи на студень из свиных голяшек. Это влияло тоже. Докучал и постоянный шум в окрестностях моего логова: хоть мой патрон и уверял, что каждый из тёмных ангелков производит не больше шума, чем опавший лист, но как-то слишком их было много.
          - Хельм, если не секрет. Сколько твоих в целом - больше, чем обычных людей?
          - Шутишь? Гораздо меньше. На порядок иди два.
          - Даже сейчас, когда мор?
          - Даже сейчас.
          - Миллионы?
          - Тысячи.
          - И ты в их числе?
          - Ох, нет, я сам по себе. Иного не желаю - надо же кому-то испытывать... исполнять решения.
          Ну разумеется. Спрашивать, когда и как он снова за меня возьмётся, было уж очень, скажем так, затратно. Когда я, как древний Цинциннат, стал сокрушаться по поводу своей непохожести на прочих людей, он заметил:
          - Ладно, в следующий раз постараюсь на совесть. Что, кстати, на тебя наточить - меч или секиру? Ну, двойной топор? Меч вроде как благороднее.
          - Да что угодно, мсье. Я тебе полностью доверяю. А ты уверен, что меня проймёт?
          - Ну... Если отделить голову и сколько-нисколько подержать отдельно от тела, авось скончаешься как личность. В смысле назад не срастётся.
          - Звучит оптимистично до крайности, - я пошевелил отростками на конце правой культи: были они куда больше похожи на бахрому речной гидры, чем на нормальные пальцы, однако поильник в них кое-как держался.
          Не надо, между прочим, думать, что Хельмут один по мне дежурил. Последнее время к этому подключался и Красавчик. Амадей где-то вдали тешил слегка округлившуюся Бет своей музыкой, это создавало подходящий фон для задушевной беседы, и вот именно тогда Гарри добрался до меня с самой многозначительной из своих притч.
          - Ее мне, тогда совсем юнцу, поведал наш ребе. Потом я, как ни старался, не смог отыскать ее ни в Агаде, ни в Вавилонском, ни даже в Иерусалимском Талмуде... Неважно.
          Представь себе, что некая группа людей всю жизнь провела в закрытой наглухо комнате, где приходилось двигаться наощупь - с риском ввалиться в бездонный колодец или, на худой конец, в грязную лужу. Самые отважные предпринимали экспедиции и оставляли другим описания неведомых пространств. Когда они умирали, книги оставались на лице земли и постепенно вошли в официальный канон. Все должны были затверживать наизусть эти писания, и комментарии к писаниям, и комментарии к комментариям. Ходить в новые походы стало считаться безрассудным и даже прямым кощунством.
          Как-то один мальчик заблудился и случайно в полнейшей темноте наткнулся на подобие тяжелой завесы. Когда он приподнял ее за краешек, в лицо ему хлынул буквально океан света.
          - Твои люди - они что, знали, что такое свет?
          - Вообще-то да. Писали же они свои тексты при огне лампадок или и очага, где готовили пищу, - отозвался Гарри. - Только это был не настоящий свет: он умирал, не доходя до стен и до сводов пещеры.
          - Так я и знал, что сейчас на сцену явится Платон, - усмехнулся я.
          - Когда малыш очнулся и кое-как пробрался назад, его россказням не поверили, сочтя его безумным. Собственно, он таким и стал от большого страха. Только те дети и - много позже - взрослые, которые соглашались его слушать, были вполне нормальными. Большинство высмеивало нашего пророка, однако находились и те, кто принимал его слова за чистую монету. Тайком от остальных прокрадывались они к самой границе предписанного законом мира и дотрагивались до завесы. По возвращении их непременно ловили и жестоко наказывали. Впрочем, костер, на котором жгли отступников, также не был в силах развеять окружающую тьму.
          - Метафора, - отозвался я. - Не очень новая.
          - Не хочу спорить. Я лично услышал такое в первый раз. И, знаешь, чем кончилось? Когда со мной произошло то же самое, я просто изо всех сил дернул - и сорвал пыльную парчовую тряпку нафиг.
          Конец притчи показался мне прикольным, хотя не очень вразумительным. Я так думал, сейчас он распишет мне, как обыватели вначале все прозрели и решили поставить ему памятник, а потом начали стремительно слепнуть от избытка солнца и закидали дерзкого теми же камнями, что должны были пойти на постамент.
          Я хотел ему слегка попенять, но тут ввалился душа Хельмут с кувшином и заявил:
          - Пока суд да дело, весна пришла, всё живое двинулось в рост, аж соки заиграли. Андрей, ты когда-нибудь от березы пил?
          - Нечто с сахаром, закатанное в трехлитровые баллоны, - хихикнул за его спиной Вольф Амадей.
          - Залепить ранку смолой не забыли, зубоскалы? - строго спросил Гарри.
          - Этим наш Ганс пускай озадачивается: ему в новинку, - ответил Хельм.
          И махнул рукой: идите к себе, друзья.
          "Мы волки, не бобры, не злы и не добры", - фальшиво промурлыкал Амадей и удалился под ручку с Красавчиком.
         
          Березовый сок имел совершенно удивительный вкус: прохладный, светлый, мажорный. Я никак не ожидал от себя такой синэстезии чувств.
          - Спасибо, Хельм. Порадовал.
          Что-то в его лице - тень или усмешка - заставило меня добавить:
          - Напоследок?
          - Вроде того.
          - Когда?
          - Если ты не против, то завтра. Как всегда утром, на свежую, гм, голову.
          Надо сказать, что было время обеда, причем скорее западное, чем восточное. То есть поздний вечер. Вы скажете, в подземелье такие нюансы не имеют особого значения? Однако последнее время я чувствовал на своей шкуре все часовые пояса вкупе с параллелями и меридианами.
          - Решил, что применишь?
          - Меч. Не цвайхандер, однако, а короткий, боевой. Ты не против? Я его наточил не хуже тех ножиков: волос перерубает не только поперёк, а и вообще вдоль. Топор тоже хоть куда. Как у нас шутят, из лунного света лимонных долек наделает.
          - Замечательно. Прямо не терпится на вкус попробовать. Ах, если б было можно и то, и другое...
          - Не надо, малый. Оно конечно, настрой у тебя верный, боевой, да завтра дело пойдет всерьёз. Не как раньше.
          - Тогда на твоё личное усмотрение.
          Он с важностью кивнул и приказал:
          - Теперь хорошенько отмойся. Путь туда в прихожей, откуда Волки наружу выходят, а прихожая за дверью, что ты раньше приметил. До того мы тебя в тазу полоскали, это ж не то что настоящая ванна размером в небольшой пруд. Бриться последнее время было без надобности, но вот космы свои жидким мылом натри, ополосни и разбери на две косы. Можно было б и вообще подстричь, но так надёжней получится - будет за что придержать. На цепи, как ручного мишку, водить тебя больше без надобности: куда не надо по пути не зайдешь. Та комната повернута на заход и светлая. Двусветная.
          Старинные слова означали, что в ней два больших окна, смотрящих на запад.
          - Стало быть, Волки солнца не боятся.
          - А с чего ты такое взял? И Волки, и прочие кланы. Им всё под силу. Ночью как днём видят, днём везде ночную тень находят. Но вот сумерки, как сейчас, - натурально волчье время. Пора меж волка и собаки.
          -Эй, погоди! - крикнул я вдогонку, ибо Хельм уже совсем наладился уходить. - Как снять эту херову опояску?
          - Сам смекнёшь, - пробурчал он. - Давно, чай, не дитятко несмышлёное.
          Действительно, все замки и заклёпки представляли собой нехитрую головоломку из тех, какими принято забавляться в дороге: повернул два раза по часовой, один - по секундной стрелке и разломил пополам по линии молекулярных спаек.
          Укутав торс в одно из своих полотенец и накрыв голову другим, я побрёл в запретную дотоле сторону. Волки, которые случились в зале, расступались охотно и даже с некоторой почтительностью.
          За порталом виднелся еще один выход, низкий и запертый наглухо, а между ними вздымались вверх крутые ступени и повороты. Лестничные клетки были слепые, тупиковые. Только самая верхняя вливалась в обширный холл, по периметру которого также шли двери.
          И из обоих высоченных арочных окон во всю ширь полыхал багряный закат. Солнце уже наполовину погрузилось в озёрную воду, его раскалённые струны снопом рвались поверх туч, а там, где со света спадал последний покров, к зениту поднимались крутые дуги семицветных гало.
          - Другая планета, что ли, - ахнул я.
          - Не чуди, сынок, - отозвалась одна из полузнакомых мне "ангелиц". Кажется, в самом деле та, чьим выкормышем я поневоле стал. - Земля это. Когда-то она устрашилась взять залог от Бога. А теперь стала так отважна, что решила переменить промежуточного владельца. Оттого и похорошела на диво.
          - Я, собственно, не за этим пришёл, - объяснил я. - Не за зрелищем и не за словом. Просто вымыться велели.
          - Ну, разумеется. Чтоб тебе не стучаться во все стенки и не бродить по спальным капсулам - это чётко справа по борту. На двери еще голограмма такая - Ниагарский водопад. Да не бойся, оснастка там простая и доступная.
          Ага. Только все краны фигурные и отлиты из золота, лейка контрастного душа - из самородного хрусталя, а ванна, та самая, величиной в бассейн, похоже, выращена из раковины-жемчужницы. Губка, была тоже морская, абсолютно естественная и больших размеров, нарядное мыло - явно ручной варки.
          Я с наслаждением смыл с себя странного вида липкий пот - последнее время я норовил выделять отходы через кожу - и в третий раз сменил воду. Она пахла мускусом и амброй, а, может быть, и вовсе амброзией и нектаром. Вытираться после такого великолепия моими бедняцкими тряпками было негоже, и я стал озирать окрестности.
          Тут в еле притворённую дверь тихонько стукнули, внутрь заглянула симпатичная мордаха в рамке рыжеватых кудряшек, а потом и вся фигура в чем-то вроде туники и рейтуз.
          - Вы простите, мон эскуайе, вам, наверное, услужить потребуется, - сказал мальчик. - Полотенце и купальный халат. Могу предложить костяной гребень и щетку из дикобраза, они нынче в большом фаворе. Сделать прическу не изволите? Очень запуталось, сами понимаете.
          - Ладно, как-нибудь сам свои космы продеру, - ответил я.
          - Если нужны еще какие-либо услуги сугубо личного плана... - он потупился, - перед восхождением...
          - Упаси меня Господь и все его святые. Ты, собственно, кто?
          - Школяр второй ступени. Виллье. Это звание такое.
          - А меня что за кличкой обозвал?
          - Эсквайр. Прошедший лестницу. Тот, кто владеет своим малым уделом и носит оружие за опоясанным рыцарем.
          Я хотел сказать, что он малость ошибся, но решил, что судьбе виднее. Принял из рук его ношу, обтёрся, кое-как расчесался, закутался в невесомую махру и пустился в обратный путь.
          Однако будучи весьма заинтригован, подозвал ту мою кормилицу и спросил:
          - Что за приставучее дитя бродит по окрестностям?
          - Ах, не обращайте внимания. Моё, скорей всего. У девиц нынче самый шик закосить под Золотое Средневековье. Терминология макароническая, впрочем, как у нас всех, правила игры - чистейшая фэнтези, однако ловят то, что носится в воздухе, вполне чутко.
          После такого подробного объяснения мне ничего больше не оставалось, как улечься спать за свою загородку с изображением сирен и фениксов.
          Но не успел я сомкнуть усталые веки, как встретился глазами с Хельмутом.
          - Время? - спросил я.
          - Так точно. Ополоснись для бодрости и одевайся.
          Я хотел спросить - во что, но тут и сам увидел. Белая рубаха с широким воротом, туника и гетры, такие, как у той девы-мальчика: темно-серые, из очень добротного материала. Пояс, кошель и низкие сапоги из выворотной кожи.
          На выходе у нас, похоже, выстроился весь наличный состав.
          - Шеф, уж этого я точно не заказывал, - взмолился я.
          - Ничего, они только попрощаются - их право, - негромко утешил он. - За порог я их первый не пущу.
          Этот портал, последний, был отмечен надписью на деванагари: "Сахасрара". Тысяча.
          Внутри от края и края простиралось чёрное сукно, далеко заходя на стены.
          - Для пущей чести, - пояснил Хельм. - Истый шляхтич, хоть ты ему тысячью смертей грози вместо одной-единственной, нипочём на голые доски не ступит. Только и исключительно - на такой матерьял, чтоб на кунтуш поставить было не зазорно. Тебе ничего, что напоследок невысоко поднимешься? Самое большее - на ступеньку?
          - Клиент неприхотлив, - пошутил я. - Разве что насчет плахи заметит, что низковата. Если это она в самом центре.
          - Обычная плаха, - пожал он плечами, - лежачая, с выемкой. Велел тоже чёрным обтянуть для пущего гламура. Чтобы сразу и для топора - ты же вроде  как   раздумывал над этим предметом? Вот и сливается.
          Сам он, напротив, резко выделялся на фоне черноты своей алой с золотом курткой. Меч, заранее вынутый из футляра, - тоже.
          - Ножны, - поправил он. - Это у него рядом вторые ножны, чтобы заточку поберечь. Первые, парадные, у меня в каморе остались.
          - Кажется, мы с тобой вообще могли бы слов не тратить.
          Он улыбнулся:
          - Это верно.
          - От меня что-нибудь еще требуется? Ну, кроме основного.
          - Да ничего. Хочешь, косы шпильками на затылке закрепи, они в поясной сумке лежат вместе с гребешком. А то просто раздвинь волос на обе стороны. Придерживать тебя за него, думаю, не понадобится. Глаза не надо тебе завязать? Платок - настоящий шелковый фуляр, я в него и не сморкался ни разу.
          - Спасибо. Сразу видать, от души предложено.
          Я натянул подарок поперек лица и стал на колени. Наощупь отыскал бревно и лег, обхватив его руками и стараясь вытянуть шею как можно дальше.
          - Андрей, ты еще помолись чуток, не помешает, а я лишний раз прицелюсь, чтоб уж всё шито-крыто вышло... то есть без сучка без задоринки, - тихо предложил Хельмут.
          - Угм, - ответил я. Упомянутая молитва, похоже, застряла у меня во рту, как тянучка из жженого сахара.
          Холодное крыло ветра на затылке. Взъерошило прядки, пронесло мимо.
          - Да, Анди?
          - Да.
          Снова ветер - и резкий, почти без боли удар, что вмиг отделяет голову от ставшего совсем ненужным тела.
         
          Я возлежал на золотом блюде, будто Иоанн Креститель, распущенные косы свисали по обеим сторонам, глаза были наполовину прикрыты веками. Как удивительно, размышлял я: весь мир пришёл ко мне тогда, когда я никак не мог сам к нему прийти, и протек сквозь меня всеми своими реалиями. Все звуки и цвета, сияния и мороки, все силы, воинства, хоругви и власти, непостижимые звезды и мельчайшие крупицы песка. Я принял в себя их естество, понял о них всё, но о себе самом - только то, что я ничего по сути не знаю и не значу. И мысль о моем ничтожестве пред лицом Всевечного Океана привела меня в неописуемый восторг.
          Неужели именно того добивалась влюбленная Саломея?
         
          А после таких прозрений я очнулся в полном сборе.
          - Вы уж извините за надувательство, риттер Андреас, - сказал Вольф Иоганн.
          Они стояли вокруг меня все пятеро и еле заметно улыбались концом губ.
          В совершенно одинаковых бежевых куртках. Ну, кроме Хельмута.
          - Что, это еще не конец? - ужаснулся я. - Вот хер моржов.
          - Нет, этот парень совершенно неисправим, - заявил Волк Амадей.
          - Разве мы хотели получить смиренника? - возразил Волк Гарри.
          - Не забывайте, что в придачу он - отец моего будущего сына, - прибавила Беттина. - Отнеситесь с уважением к его причудам, иначе я всех троих...
    - Дочка, хоть мои седины пощади, - умоляюще произнес Хельмут, - их ведь так мало.
          Я, сидя на кровати, переводил глаза с одного на другого. И на другую.
          - Братья, пусть один из нас все объяснит новоприбывшему, - посоветовал Иоганн, - а то так и будем пререкаться. Хельм?
          Тот с важностью откашлялся.
          - Понимаешь, Анди, когда мы хотим взять человека в Сумеречное Братство, мы обычно никак ему не даём того понять. Ненатуральная реакция пойдет: либо форменное отторжение, типа "вы дети дьявола", либо жадность и похоть. Ведь мы - это бессмертие, неуязвимость, совершенное умение убивать или обойтись вовсе без чужой гибели. Чтение любых мыслей и способность гипнотически внушить всё, что на душу придёт. Хочешь научиться летать без крыльев? Научишься. Изучить в совершенстве любой язык? Получится, сам отчасти видел, как это. Великий соблазн и страшная ответственность.
          - Погоди, - возразил я. - Ты же сам мне внушал, что Беттина меня из чистой прихоти подобрала! Как щенка полудохлого, простите.
          - Бет искала, - возразил Хельмут. - И чем-то ты ей особо глянулся. Собой шибко красив, что ли. Или по-дзенски пуст. Или просто нахален. А когда по ее просьбе тебя стали из смерти вытягивать, то и верно - перестарались. Все четверо тебе кровь дали. Буйную, яростную, неукротимую. Она тебя изнутри бы изъела подчистую, если не дать выхода. Вот и я постарался тоже.
          - Грубо говоря, вы совместили кислое с пресным, а полезное - с неприятным, - резюмировал я. - Проведём испытание, как для ученика... Как там - раскрытие семи чакр, я верно понял? Сдохнет - спишем со счета: сам по скудоумию набивался. Не сдохнет - примем в ряды. Сдохнет отчасти - всё ж какую-никакую пользу извлечем. К верному Хельму в подручные отдадим. На мыловарню устроим.
          - Теперь уж нет, - отозвался он. - Хочешь или не хочешь, но ты уж не просто спасённое от смерти двуногое, а один из сумров. Сумеречных ангелоидов. За исключением долголетия, правда. Срок я тебе указал.
          - А они... вы... Кто?
          - Ну, договаривайте, - произнёс Иоганн с лёгкой досадой. - Бесстрашный - а так пошло и позорно трусит.
          - Вампиры, - исторг я из себя заветное слово. - Упыри. Вурдалаки. Тёмный Народ. Только гораздо более мощные, чем принято считать. Тогда, у больнички, Бет убивала. Чтоб не мучились - и с прямой пользой для себя.
          - Верно, - ответил на сей раз Амадей. - С кровью и иными соками мы впитываем в себя информацию о живом существе. С молоком - о его роде и племени. И держим в себе, сколько получится. Это похоже на земное бессмертие.
          - Иными соками, - раздумчиво произнёс я. - Древесными, верно, Хельм?
          - Это я напоследок проверил, не ошиблись ли они в тебе, - широко ухмыльнулся он.
          - Мы умеем прочесть клён по его листу, медведя - по ворсинке из его шкуры. Мы вбираем в себя всё живое, - прибавил Гарри, - и то неживое, что неким особенным образом соприкоснулось с живым. С человеческой страстью. С яростью сильного зверя. С талантом и тем умением быть собой настоящим, что присущ только малому ребенку и животному. Вот после всего этого и получаются те "лепестки информации", что видел наш пациент в зале архивов. Вечные и нетленные. Непредсказуемые в своем очаровании.
          - Ну и прекрасно, - я почти оборвал его дифирамб. - Жаль только, что вы не удосужились мне показать какую-нибудь "Хатун Джоконду Овердрайв", ограничившись дыбой и плахой. Ну да, еще этот синтетический музыкальный инструмент, в котором собрана память обо всех знаменитых балалайках мира.
          - Знаешь, - перехватил инициативу Амадей, - я ведь тоже так в своё время выкобенивался и поливал своих спасителей дерьмом из ушата. И понял, кстати, что это самый верный путь к их признанию. Овец тут если и любят, то одних черных и нестриженых. С крутыми рогами.
          - Не понимаю, - вздохнул я. - Отмудохали меня по полной, пропустили через жернова... а теперь хотите иметь как сотоварища. Рыцаря, ети его. Затраченных усилий стало жалко?
          - Это бы еще ладно, - снова вступил Хельм. - Поиграли, отвели душу... Тебе твой законный тридцатник с лихвой обеспечили. Иоганн, вы ведь старший. Растолкуйте Анди, в чём проблема. Почему, кстати, я так и остался на подаче.
          - Андреас, - он вздохнул. - Насчет скотов и дерев вам растолковали без купюр и изъятий. Про то, что мы, в известном смысле, дети отца Люцифера и матери Натуры, вы вчерне также осведомлены. А знаете ли вы, кто те люди, во имя коих мы извлекли из небытия орудия пытки и казни?
          Нет, я был кретин. Дебил, как все люди, имбецил и полный идиот для комплекта. Ухватки, манеры, даже некоторые детали одежды...
          - Военизированные врачи, - ахнул я. - Те самые. Клятва Гиппократа. Они что...
          - Те, кто нам интересен, вовсе не клятвопреступники и не соучастники запланированных убийств. Напротив, изо всех сил с ними борются. Если бы не их старания, таких, как вы, вообще бы оставляли без лечебного надзора. Дело в том, что один из их сословия обнаружил в геноме человека некую древнюю и постоянно воспроизводимую хромосомную запись. И повторялась она - не сказать чтоб очень редко. Вы в курсе, что львиная часть родительских особенностей в процессе наследования уходит в шлак?
          Я кивнул.
          - Значит, данная запись очень важна для выживания рода. Далее. Что такое генетическая сцепка? Не уверен, что это официальный термин. Ну вот, приблизительно. Ген, вызывающий серповидноклеточную анемию, в латентном, рецессивном состоянии защищает от малярии и становится смертелен, только соединившись со вторым таким же и став доминантным. По большей части, однако, он благодетелен.
          - Славно бы еще до кучи уметь излечивать такое наследственное малокровие, - ответил я.
          "И иные болезни, связанные с этой жидкостью", - шепнуло нечто внутри. Весьма язвительно.
          "Ну да, если это считать болезнью".
          "Жутким отклонением от социальной нормы".
          "Как - каждому фрукту своё время - слепоглухонемоту, аутизм и гомосексуализм во всех его видах, карой за который одно время сочли..."
          - ВИЧ-инфекцию, - внезапно произнёс я.
          - Вы поняли? - спросил Иоганн.
          - Не вполне. А, значит, могу ошибаться на все сто.
          - Мы, при всём нашем умении читать так называемые "верхние", сознательные мысли, тоже уверились буквально на днях. Лет двадцать назад. Ген, активно противостоящий СПИДу, несёт в себе зачатки вампиризма. Древнего, неразвитого, примитивного. Хотя даже в то время...
          - Легенды есть легенды, - подхватила Беттина. - Когда ребенок рождается смертельно бледным, жмурится на яркий солнечный свет, чуть что покрывается пузырями ожогов и до крови кусает свою кормилицу, а потом всех подряд, потом очень легко решить, что он отродье Врага.
          - Даже если это простой альбинос, - хихикнул Амадей. - Или больной злокачественной формой порфирии: светобоязнь, выступающие вперед зубы, язвы и бугры на коже и редкая нелюбовь к чесноку. А уж тем более, если с виду вполне нормальное дитятко цедит кровь литрами, сим убивает и передает свою заразу тем, от кого позаимствовало пищу. Издержки эволюции.
          - Но это ведь ужасно, - сказал я.
          - Всякие тигры, крокодилы и удавы тоже невеликие лапочки, - ответил он. - Окультуривать приходится. Или учиться сосуществовать.
          - Только учились одни мы, - вплёл свою реплику Гарри.
          - Да, пока человеки, почти под корень истребив наше племя, не открыли широкую дорогу самой беспощадной пандемии изо всех возможных, - подытожил Иоганн. - Такой, что не остановится, пока не скосит правых и неправых. И приложили к этому руку те, кто всегда знал, но не выпускал на поверхность: архивов, сознания, души. Хоронил в недомолвках.
          - Нет худшей заразы, чем та, что выходит из лабораторий, где честно с ней борются, - энергичным кивком подтвердил Амадей. - Закаляют пенициллином, до полусмерти кипятят в центрифугах и описывают полученные результаты на своём птичьем жаргоне. У медиков недаром была стойкая репутация убийц.
          - Нет горшей беды, чем та, что исходит от искренних и бескорыстных спасителей человечества, - слегка загадочно возвестил Иоганн.
          - Что-то можно предпринять с этой амбивалентной утопией - или уже поздно? - спросил я.
          - Прямой и честный, но неверно поставленный вопрос, - ответил Иоганн. - Нас примерно восемь с половиной тысяч на два миллиарда оставшихся людей. Для того чтобы держать собой природу, пребывая на вершине некогда созданной нами втайне экологической пирамиды, нас хватает. Но чтобы давать свою кровь...
          - Всем негодяям, что довели наш феод до кризисного состояния, - подал реплику Амадей.
          - Тем, кто может стать ангелоидом новых времен, - жестко продолжил Иоганн. - Или хотя бы их другом, как Хельмут. Связующим звеном между разумными. Для этого нас не хватит и долго еще не будет хватать. Ведь невозможно более воскрешать сеньоров, не поднимая младших братьев хотя бы до четверти их уровня.
          - Мы создаём и растим свои подобия с великим трудом, - проговорила Беттина. - Будь то звери, ангелы или плоть от нашей плоти.
          - Погодите, я ведь уже понял куда больше того, что было здесь сказано, - вклинился в этот хоровой речитатив. - Сделавшись полностью одним из вас, Волком, бесом или кем там еще, я окажу услугу?
          - Именно, малыш, - кивнул Хельм. - А теперь скажу тебе я. Тебя как следует подготовили к так называемому Великому Обряду. Это когда прежде чем дать тебе Тёмную или там Сумеречную Кровь, берут всю твою собственную. А это больно и страшно, Анди. Может быть, это самая страшная боль на земле. Никакие медитации не спасают, потому что корень ее - в глубине твоей псевдоличности, которая даже в раю не хочет перестать быть тем, что она о себе вообразила. Я вот и подступиться в своё время к такому не посмел. Живу, оно конечно, вон их стараниями - он мотнул головой в сторону остальных "курточников" - далеко не первый век.
          - Ну а если я соглашусь? - спросил я. - Это правильный вопрос?
          - Да, - ответил Иоганн, - притом риторический. Для шутки он слишком ответствен.
          - Но ты выдержишь это куда легче нас, - проговорила Беттина. - Вот только надо подумать, какую личину потом примешь. Первое время без того никак невозможно. Века два, пожалуй...
          - И прикинуть, откуда мы стащим для него действительно классный дафлкот, - закончил Гарри. - Чтобы, Люцифер меня забери, выдержал такой долгий срок.
         
          ...Пятеро в бежевых верблюжьих куртках с капюшоном вышли из подвальной двери Политехнического Музея и деловито зашагали по улице вверх.
          - Сегодня надо, наконец, разобраться с этими... источниками даровой электроэнергии, - сказал Амадей. - И с кулинарными фабриками. Раньше стоило бы, только остатних человечков жалко было питания лишать. Двух ментальщиков, я думаю, на это хватит. А ты как считаешь, Пабло?
         

    II

    Всё хорошее или безнравственно, или вредно, или незаконно.

                П. Г. Вудхауз. Девушка в голубом

          Когда ждёшь, часы и дни тянутся, будто жвачка. Даже если тебя успели научить, что времени как такового и вовсе нет. Хотя для нашего народа сама жизнь означает ожидание - это говорю вам я, Андрей Первенцев, который вспомнил свою девичью фамилию совершенно некстати. В самый раз перед тем, как отбросить свою человеческую плоть, суть или вообще копыта.
          Ибо я уже не человек и ещё не ангелоид.
          Тут необходимо слегка уточнить: человек, только с иной кровью в жилах (и, по здешней логике, с частично измененным геномом), который может пребывать в относительном благополучии лет тридцать-сорок. Не стареть, не болеть, очень быстро восстанавливать повреждённые ткани. И если не хочет по истечении срока загнуться от какой-нибудь вредоносной и тягомотной хвори или тотального одряхления, имеет право попросить друзей о вторичном вливании жизненного эликсира.
          Как уж не раз делал мой приятель, благородный мейстер Хельмут. Вообще-то сам он ничего подобного не хотел, хотя считал прямым своим долгом.
          - Скучно мне тянуть лямку. Я бы с охотой посмотрел, что там за радужным занавесом, Анди, - говорил он не однажды. - Только наследника моему искусству никак не отыщу.
          - Знаю. Кстати, как бы ты его сформулировал этак в двух словах, это твоё искусство?
          - В двух, скажешь тоже.
          - Тогда коротко и веско.
          - Изволь. Умение причинять телу страдания, которые не убивают, а лишь помогают его душе освободиться от власти демонов. Именно - лжи, греха, болезни, уныния, стадности и прочих иллюзий. А также всяких пещерных теней, кумиров и идолов рынка. Через всё это я тебя провёл.
          - С успехом.
          - Рад, - он шутовски поклонился. - Ты точно не хотел бы стать моим цехмейстером? Учеником и подмастерьем?
          Это значило... Нет, ничего такого ужасного. Просто я догадывался, что через заботливые руки Хельмута, его коллег и предтеч прошли все Тёмные и Сумеречные Ангелы, кроме разве что самых древних. По нынешнему определению, Диких. Он ставил их на грань их непонятного существования, чтобы сотворить из них бессмертных и видящих истину без покровов.
          Я был всего-навсего человеком - и оттого Первая Ступень моего личного ритуала придала мне лишь немного душевной стойкости и плотской неуязвимости. А в качестве приятного добавления чуток архаизировала мою лексику. К сожалению, молодежный слэнг и не подумал никуда деваться, и теперь два речевых слоя мирно сосуществовали у меня на языке.
          Жил я теперь не в проходном зале с девятью порталами, одним из которых была простая дверь наружу, а в одной из крошечных служебных комнатушек бывшего музея, как и все мои новые знакомцы. Причем делил ее с Хельмом. Нет, не по принципу "жертва от палача недалеко катится", а потому, что трое Волков и Беттина занимали апартаменты по обеим нашим сторонам: Иоганн и Амадей - комнату направо от входа, Гарри и Бет - налево. А в тугом животике нашей общей подружки зрело и наливалось соком моё собственное семя.
          Хотя ее движения стали чуть менее резкими, а взгляд - более глубоким и как бы обращенным внутрь, видно этого почти не было.
          - И не будет, - пояснил Хельм. - Они такие. Держат дитя в себе невесть сколько времени, удобного случая ждут. В точности как иные звери. Плавает внутри в вольных материнских водах, не прикрепляясь к берегу. Вот станет полноправной Волчицей, тогда...
          Я попросил объяснить - до того как-то не удосуживался.
          - Волки - это не только из-за имен. Это вроде семьи или небольшого клана со своим тотемом или типа того. А Бет к ним прибилась, но полных прав не имеет, оттого что никого не посвящала. У Сумеречных принято, чтобы от новичка пили двое-трое опытных и хотя бы один невинный.
          - В данном случае - от меня. По старой дружбе.
          Юмор его не пронял.
          - Главное - потому, что она вынашивает твой плод, - объяснил Хельмут на полном серьёзе. - Вышло это легко, потому что ты не настоящий Сумеречник, или сумр: так, ты слышал, здесь иногда говорят. Но кто там родится - непонятно. Бастард, полукровка... Сечёшь?
          - А? - спросил я.
          - Понимаешь, имею в виду? Каким бы ты важным ни стал, отец ты был в своё время сомнительный. Ни рыба, ни мясо, ни человек, ни ангел. Так что для равновесия Бетти просто жуть как требуется стать суперэлитой.
          Из чего я заключил, что претерпеть метаморфозу мне придётся не из-за меня одного.
          И существует некий долг благодарности. Если на тебя потратились, ты при первой возможности платишь долг со всеми процентами. Я давно уразумел, что возмещают потерю и качество крови они небыстро - куда медленнее простых людей. Наверное, почти незаметно от себя подслушивал разговоры ангелоидов, что шли отчасти на вербальном, частью на ментальном уровне. Ими полнилось всё пространство сот, как называли Сумеречники свою спальную резиденцию. "Соты" или попросту "Сотейник".
          Отчего такое странное словцо, это ведь означает глубокую сковороду или жаровню?
          - Оттого, что наши неженки внутри пекутся, - ухмылялся мой сокамерник.
          - Это и тебе предстоит, не беспокойся.
          Чувствительность к теплу у моих будущих коллег была как раз небольшая, оттого они слегка удивляли своими куртками тех людей, кто еще пребывал на ногах и на открытом воздухе. Я имею в виду - ментов, труповозов и мусорщиков.
          Разумеется, моё жертвоприношение было неизбежно. И, естественно, никто из моих братьев-Волков и прочих членов небольшой (десятка четыре) вампирской общины меня не торопил. Решение должно вызреть, состояние души - дойти до кондиции. Кто это определит лучше тебя самого?
          Разве что сосед по камере.
         
          Камера была совсем неплохой, но тесноватой: в нее с трудом влезли две двуспальные кровати на резной дубовой раме и с резными спинками, два приземистых кресла той же архитектурной школы, квадратный стол с табуретками, мраморный стоячий умывальник типа "Мойдодыр" и зеркало в полный вампирский рост. Самовыражался в меблировке один Хельмут, единственным моим вкладом было резкое возражение против ковра во весь пол. Ограничились толстыми камышовыми циновками.
          За кружкой и кувшином - я присоединялся для компании - Хельмут любил предаваться философским изысканиям.
          - Вот ты, Анди, думаешь, что это доброе пиво нужно телу, потому что тебя так приучили. На самом деле оно давно уже необходимо одной твоей душе, - так начинались беседы, варьируясь в зависимости от потребляемой жидкости. - А почему так?
          - По закону, который сформулировал некий инопланетный ангелоид, - шутил я. - Вода бывает нужна и сердцу. Ты в ответе за тех, кого приручил, а они в ответе за тебя.
          Правда, мои приручители и поручители не очень торопились ни брать, ни отдавать. Видел я их редко. Впрочем, это касалось вообще всех. Как объяснял тот же Хельм, необходимости прятаться и "вырубаться" днём, что считается традиционной для вампира, у них не было. Делились, как и все люди, на сов и жаворонков. Питались чем бы то ни было они от случая к случаю. А поскольку отходы производства у них, как и у меня в последнее время перед главосечением, выходили через кожу, были они полными фанатами мытья. В тот судьбоносный день Волки должны были заранее расчистить передо мной дорогу.
          И вот, наконец, всё совпало. После наступления темноты четверо моих добрых соседей собрались обсудить что-то своё в большой зале, я был чисто вымыт и пребывал в самом возвышенном настроении, Хельмут отчаянно скучал, и...
          - Давай рискнём, - сказал я, отодвинув от себя еле початую кружку с яблочным сидром. - Как здесь положено - я сам должен заявить или ты? Или третий кто-то?
          - Они уже узнали, - кивнул Хельм. - За секунду до того, как это дошло до твоих губ.
          - А когда можно?
          - Да хотя бы и сейчас. Завещание писать будешь?
          - Бессеребреник вроде, - я принял его слова за шутку.
          - Ну, вообще-то во время обряда не всегда память отшибает, - сказал он. - А саму жизнь - и того реже. Опять-таки барахлишка у тебя было немного, разве что квартира, и та по договору найма. Но ты не думай, Сумры вообще всю юридическую и прочую судейскую подноготную в машинку заправили. Для порядка.
          - Чтобы информация пережила своего владельца?
          - Да нет, скорее по принципу "кабы чего не вышло", - Хельм снова усмехнулся. - Зачем обижать тех, кто изволил выжить после процедуры?
          Он поднялся.
          - Ты как, пустой, Анди? - спросил он. - Я видел, сегодня ты даже ради показухи не пил, нюхал только.
          Потом он привёл меня к Волкам и коротко сказал:
          - Он дозрел. Мне вести или вы одни справитесь?
          - Ждём пятого или случаю оставим, как решите? - вместо ответа спросил всех Вольф Иоганн.
          - Случай пристойнее, - отозвался Гарри, и мы, включая Хельмута и отчего-то меня самого, согласно закивали.
          - Тогда идём как есть. Кнехта потом удалим.
          Я давно убедился, что архивом для лепестков информации служили все семь "магических" комнат, которые по сей причине и умели превращаться и подстраиваться под ситуацию, пряча свое содержимое. Поэтому немного удивился, когда меня препроводили в пыточную, что с того первого раза никак не изменилась.
          - Не тревожься о пустяках. Волчатки всё предусмотрели, - негромко предупредил Хельм. - Раздевайся и ложись на станок. Хм, плавки можешь и оставить, однако. Дамы.
          - Друг, я боюсь быть навязчивым, - проговорил я, карабкаясь на лежачую дыбу. - Не объяснишь? Как-то не так я всё представлял.
          - Уж это ясно, - сказал он, распяливая меня, как лягушку, меж двух пар браслетов, ручных и ножных, и вращая покрытые шпеньками валики вверху и внизу одра, отчего мои жилы слегка натянулись. Заодно он что-то такое сотворил с моими косами, поэтому я никак не мог повернуть голову. - Иоганн говорит, что люди весь свой мир истолковывают наперекосяк, а уж кому знать, как не ему.
          - Тошно вроде как.
          - Это для того, чтобы ты хоть немного отвлекся от предстоящего, - объяснил он. - И не потерял окончательной связи с этим миром.
          Ободряюще кивнул, подхватил мою одежку, дафлы удалой четверки. И удалился, туго захлопнув за собой дверь.
          Волки подошли ко мне - чёрные свитера, чёрные брюки. Молча стали рядом: Иоганн в головах, Гарри и Амадей по бокам, Беттина в ногах. Нет, никаких клыков и никаких погрызов. Только поцелуи: в основание шеи, во впадины с обратной стороны локтя и в пах. Но прежде чем меня конкретно приплюснуло к дереву и приковало покрепче всяких цепей, я успел увидеть, как из каждого рта выступает широкое жало или хоботок наподобие пчелиного.
          Сразу стало горячо и немного щекотно. Потом чуть отпустило, и начались видения...
          Исток реки, что пробивается через камни и мох, бурливый ручей среди скал, что принимает в себя и сплетается с десятками других таких же, неторопливая полноводная река, Гольфстрим в мировом океане. Мириады ярко-алых и бледно-золотых рыбок зарождались и играли во мне, стремясь к устью, к слиянию с иными водами, к растворению....
          Тут оно меня настигло и раздёрнуло на нитки.
          Метафизическая грязь и запредельная боль стоящего на краю.
          Меня не стало. Верней, от меня сохранилась лишь кроха, что осознавала своё грядущее небытие и в отчаянии вопила от этого.
         
          А насмешливый голос, знакомый мне по прежним авантюрам, всё наговаривал в несуществующее ухо:
          - Человеку не дают воспринять мир как он есть, с первых дней надевая на него шоры чужого восприятия, а потом еще и наращивая их. Это необходимо, иначе знакомство со средой обитания обернется шоком. Хотя отчего это? Грудные дети не знают, чего в мире надо бояться. Они попросту и тотально им возмущены.
          Культура строится как система отношений, и неважно, правда они или ложь. Совершенно так же обстоят дела со словами. Границы определены, пути проложены. Хаос организуется в порядок.
          Совершенно так же человек поступает с собой. Определяет, кем бы он хотел казаться, а не быть, что такое "быть" для его личного "я", а не что такое само это "я".
          А что сие убивает саму жизнь...
          Это ему без разницы.
          Оттого человек до усрачки боится увидеть мир истинный - для него это
          ужас в самом чистом виде, вызывающий тотальное неприятие. Ужас и мерзость...
          - Резонерствовать на пустом месте - нехитрая штука, - отвечал ему мелодичный басок. - А если жучок никак не может без экзоскелета? Слизняк - без ракушки? Человек - без идеалов?
          - Коллективных и общественно признанных, - добавил первый собеседник самым стёбным тоном. - Всяк пророк знай свой шесток. Каждый из них послан к своему народу и строит для него келейную утопию - эталоном коей служит он сам. Но ведь любой человек и любая конфессия стремится к универсальности и космичности! А потому сия зараза накрывает и тех, кто воспитан в иной культуре и оттого неспособен понять урок правильно.
          Я хотел сказать, чтобы они перестали и не мешали мне мучиться... Но тут же в меня острым кинжалом вошла глобальная истина: то, что стоит за всеми уроками - Великая Пустота - как раз и воспринимается как мучение. И им безусловно является.
          В этот миг я понял всё и навсегда. Это как раз и было первородным грехом и первобытной болью - создание двуногой тварью своего видения, отделённого от видения и мыслей природы. Своей сладчайшей лжи, из которой пышно произрастают все другие: непомерная трусость и неизмеримая гордыня. Ложь. Предательство. Убийство. Похоть.
          И осознание этой истины пронзило меня навылет.
          - Мир генерируется неким Вселенским Компьютером в знаках да-нет, чёрное-белое, - наговаривал мне прямо в мозг очередной колючий глас свыше. Человек упирается в это и не идет далее. Но каждый цвет - это радуга, светлая или тёмная, и скрещение даёт четырнадцать цветов вместо семи. Или даже семь в энной степени. Просекаешь, ничтожный червяк?
          От голосов было некуда уйти. Они теснили меня со всех сторон и выдавливали хрупкой скорлупки. Раскаленные стены, сдвигаясь, толкали меня в колодец...
         
          И когда хомо сапиенс во мне сдался и до последней частицы распылил себя в Вечности, дверь в небе распахнулась.
          В мандорле из дымного света стояла женщина, и многоцветная двойная радуга одевала ее светло-рыжие волосы покрывалом.
          Знамение победы.
          - Мария, звезда над пучиной морскою, - произнесло нечто внутри высохшего колодца, и колодец понял, что это и есть его самость и суть. - Подруга утреннего света.
          - Долго вам еще колдовать? - сказала она. - Может быть, ему пора возвращаться?
          Села рядом с бывшим мной и легко разомкнула кандалы. Кажется, волосы не поддавались, и эта новая Далила отхватила их чем-то вроде бритвы.
          - Над ним сейчас твоё право, - сказали ей Волки, - но прежде чем настоять на нём, скажи ему новое имя.
          - Павел... Пауль. Пабло. Да, вот так будет хорошо, - кивнула она.
          А потом вывела - нет, почти вынесла мое бывшее тело из ритуального помещения. Волки окружали нас как почетный конвой, большая зала была полна Сумеречного Народа, и даже Хельм...
          Он набросил на меня что-то яркое и пушистое и перенял из девичьих рук.
          Когда я-Пабло примирился со своей новой узостью (по правде говоря, стесняла она гораздо меньше прежней, что была до дыбы и кровопития), мне разъяснили этот случай, а заодно - слегка загадочные слова про пятого участника.
          Оказывается, финал посвящения специально делают неожиданным и непредсказуемым. Хитрость заключалась в том, что на вход в Залу Испытаний налагался строжайший запрет. Все знали, что это как раз тот случай, когда запрет положено нарушить. Но поскольку знали и то, что преступивший его смельчак определит собой всю дальнейшую жизнь неофита, что процесс обращения длится невесть сколько и, оборванный грубой силой, вполне может кончиться смертью или увечьем, никто не спешил выступить вперёд.
          - Шутим с предопределением, - добавил к этому Гарри.
          - И часто такое кончалось плохо? - спросил я-Пабло.
          - Да нет. Причем случаи, висящие на волоске, легко распознать заранее.
          Девушка - или нет, скорей девчонка лет двадцати, не более, - к тому времени убедилась в моей целости и сохранности и скромно удалилась, потупив глазки. Похоже, это был тот безбашенный подросток, что перед моим якобы последним помывом приставал ко мне с интимными услугами.
          Я чувствовал приятную слабость, которая весьма располагала к любовному философствованию, и оттого пытался воссоздать перед внутренним взором ее черты: короткие стриженые волосы осеннего оттенка, чуть выступающие скулы, ровненький носик и карие глаза. Она как-то незаметно вытянулась и стала со мной почти вровень - прямые плечи, крошечные груди, узкие бедра. Волки обиняком трунили друг над другом - сейчас я их понял. Здесь считалось, что если тебя "выводит" мужчина, то всё ладно, а если женщина - твоя андрогинность даёт сильный крен на мужскую сторону. Было бы ради чего...
          - Кстати, я всё не удосуживался поинтересоваться: как мы, законченные ангелы, умираем?
          - Да вообще-то никак, - вздохнул Амадей.
          - Вот попал... Раньше нельзя было просветить?
          Тогда Иоганн со своей обычной философской миной пояснил:
          - Ничто земное нас не берёт, хотя множество вещей причиняет страдания. Пламя, например. Ты сам видел, как легко твоя плоть этому поддалась, хотя это последствие скорей болезни, чем обращения. Сильный холод - мы, в общем, теплокровные и можем заснуть до полусмерти. Но когда ты сам насытишься здешними играми и сам захочешь уйти, а наверху будут согласны тебя принять - тогда получится. Только не в горе и отчаянии, не посреди возложенных забот и когда твои кровь и плоть успокоятся.
          - Ангелоиды умеют страдать?
          - Люди считают, что боль и страх смерти делают человечными. Мы их не разочаровываем, - ответил он кратко.
          - Человечность из-под палки, - ответил я. - В них, я имею в виду.
          - На то и люди, чтобы ходить битыми, - промурлыкал Амадей. - Рабы всего, вплоть до обстоятельств. И так до самого финала.
          Это слово вызвало во мне ассоциации.
          - Други, вы, собственно, что - со мной закончили? В литературе говорится, что меня обратно напоить надо.
          - Ну, при первом знакомстве мы как раз это и сделали. С избытком.
          Амадей был прав - это я знал еще до вопроса.
          - И еще научить охотиться. Так?
          - Уж это теперь лежит всецело на Марии.
          Я почувствовал, что моя слабость выросла раз в сто, а, может быть, и в двести.
          - Она же этот...эскуайе. Оруженосец рыцаря. Вы меня еще до удаления прежней головы так именовали.
          Разумеется, я перепутал ступени, взяв тоном выше. Эсквайром назвала меня моя прекрасная леди, которой нынче присвоили именно первый титул. И означал он всемерную помощь избранному ей кавалеру.
          Что делать, что делать...
          И эта малявка будет учить меня кровопийству?
          Вначале, однако, она преподала мне урок моды.
          - Весна, без большой нужды тёплые дафлы не надо носить, - сказала она. - Только если как форму и знак отличия. Вот тренчи, плащи такие с поясом, накладными карманами и погончиками - то, что нам надо. Нуар, чёрный стиль. Никакой высоколобости.
          - Ага. Шляпа, очки, кольт, - подхватил я.
          - В чернолаковой сумочке, - подхватила она. - И рядом - патрончик с ярко-красной губной помадой...
          -... надорванная пачка сигарет и зажигалка.
          - Ты разве красишь губы?
          - А ты... вы разве курите?
          - Ты. А насчет курева...
          Она была права. Все мои дурные привычки отшибло напрочь.
          Одежду нам приволок незаменимый Хельм. Брюки и водолазки. Габардиновые тренчи, мужской и женский. Серые, слегка обмятые по фигуре и - ужасно! - с пластиковыми пряжками и пуговицами. Мягкие до бесформенности береты. Туфли со шнурками. И никакого оружия.
          - Оружие - мы сами, - сказала она.
          - Чудесно звучит. Сущий дохляк и подросток.
          - Туда, где есть люди, мы сегодня не пойдем, гер...Пабло, - ответила она. - Хотя пока всё равно будем под надзором старших.
          Когда мы поднырнули под низкий пролет выхода, первое, что я увидел, - низкие холмы. Потом до меня дошло, что это развалины домов и крепостей. Они обратились в щебень и песок, их затянуло бурьяном, кустарником, хилыми березками и осинками - такие деревца обыкновенно вылупляются на балконах старых домов. Однако в глубине их я угадывал осколки руин, из руин же в моём воображении вставали горделивые очертания былых зданий.
          А за холмами сияла озерная гладь. Та самая, в которую опускалось тогда вечернее солнце.
          Озеро холодное и беззвёздное, как и небо, где еле был виден кружевной призрак месяца и одна-единственная звезда. Геспер, охраняющий сад Гесперид. Или то была его аватара по имени Фосфор?
          - Весь исторический центр города обрушился, - кивнула Мария, прижавшись к моему локтю. - Давно. Ты не знал?
          - Никто из людей не знал. Военные оцепили место и поставили бетонный забор в три метра вышиной. Говорили, старинная бомба грохнула.
          - Там всё было источено как червем - ходы, подземелья, тайники... Диггеры предупреждали лет двадцать подряд. Кажется, и в самом деле что-то взорвалось, меня не очень это волновало.
          - Меня тоже. Доходили одни сплетни, знаешь. А потом начались проблемы. Что в столице не однажды побывала чума, все знали. Но с той, которая вышла из развалин вместе с рукописями, уже невозможно было справиться.
          Мария печально кивнула. Всё вокруг было пронизано этой печалью. Оттого мне показалось, будто неподалеку от миража зубчатых крепостных стен, поросшего синими ёлками, снова возник печатный и узорный пряник Академии Исторических Архивов, куда эмчеэсники с торжеством затащили сундук с легендарной библиотекой. Разумеется, любовно пропущенной через жёсткое излучение, смертельное для всякой жизни.
          Всё-таки интересно, мою Эли удалось похоронить вместе с остальными приёмщиками? Приятель обещал поспособствовать, но потом я его не встречал, как и всех из нашей компании.
          - Твоя жена была эмпат, хотя не понимала того сама, - кивнула Мария. - Опасность чувствовала однозначно, а когда попыталась хотя бы слегка притормозить работу над заражёнными текстами...
          - Судили за вредительство и расстреляли в двенадцать часов. Режим уже был практически военный. Тела казнённых родичам не выдают, - прибавил я сухо. - Хотя как знать, может, оттого я так долго и протянул на своей нежно любимой дури. Мор тогда вспыхнул вообще до небес. Против всех ожиданий. Мы же, суеверные дебилы, думали, оно как чудотворная икона подействует. Библиотека святой византийской царицы. А вышло как всегда и даже хуже. Я, по счастью, оказался как в футляре: домашний арест и всеобщее презрение в качестве прибавочного бонуса.
          Говоря это, я не испытывал никакой горечи. Собственно, всё произошло не со мной, а с тем Андреем, что оставил свое тело на дыбе. На всех пыточных снарядах мира, который был насквозь пропитан страданием и тщетой.
          Экий я стал философ!
          - С голоду, - мигом откликнулась девочка. - Ты же добавил в ментале: "Не в коня корм", верно?
          Я рассмеялся - слегка сардонически.
          - Давным-давно, ещё когда был, Андрей понял, что скорбим мы всегда и везде - лишь о себе. Где бы ни была Элька, ей там куда лучше здешнего, а на земле ей без затей пустили пулю в затылок еще в коридоре суда. Никаких мук и совершенно никакого страха. Мне об этом сказала наша общая подружка Марикита. И не говори мне, что такая слабая наркота не пробивает и не способствует ясновидению.
          - Да что ты, я в этом вообще не смыслю. Только, пожалуйста, не криви так губы и не думай плохо. Испугать можешь.
          - Кого, тебя?
          - Нет. Смотри.
          Мария вынула из кармана свисток и подула в него. Прежде бы мне было даже тона не разобрать, но своими новыми ушами я безошибочно уловил простенькую ультразвуковую мелодию.
          На ее зов из какой-то пещеры вышла собачья стая и уселась вокруг в порядке четкой субординации. Отборные дворняги: желтовато-серого, иногда чепрачного окраса, широкая грудь, мощные лапы с длинными когтями, морда обыкновенно тёмная в тон пятнам или чепраку, вокруг больших глаз - светлые обводы. Я так подробно описываю, потому что это было в листках, наклеенных на двери: вторая по величине опасность после ВИЧа. Дикие или, верней, одичавшие псы-людоеды.
          Однако тут я даже не отпрянул.
          - Говорили, что на них половину пропавших тел списывают.
          - На деле дай им бог хотя бы десятину, - отозвалась она. - К заразе, особенно принятой внутрь, они едва чувствительны, это люди верно понимают.
          - И что дальше, Мари?
          - Зови. Думай внутри себя. Проси помочь.
          Я не знал, как делать, но вышло само.
          Откуда-то из укрытия появился вожак: огромный лохматый самец абсолютно неразборчивого оттенка. Он прихрамывал то на одну, то на другую переднюю лапу, но держался боевито.
          - Саркома. Начальная стадия, - пояснила Мария. - Как решишь?
          На этих словах псиная образина подошла ко мне, встала дыбом, уперев обе распухших конечности в мой тренч, и приветливо махнула хвостом.
          - Ему лет шестнадцать, и молодые сильно теснят его с места. Опять же боль: не такая сильная, как у человека, но всё-таки. Вылечить его ты не можешь - пока нечем. Убить - убьёшь легче легкого, он сам не против. Но если удержишься, обеспечишь анестезией до конца его дней.
          - Как вообще это делают?
          Мария тихо рассмеялась:
          - Сверни язык, как в детстве. Не поперек, а вдоль. Мама говорит, стоило бы людям начать гонение на тех, у кого язык в трубочку скатывается. И на трубкозубов... Факт ведь кровососы.
          На последних словах во рту у меня стало щекотно, и когда я приоткрыл рот, это было уже то самое, что у Волков.
          А дальше всё происходило без участия ума. Кажется, я пригнулся, и жало само нашло под шерстью набухшую вену.
          На вкус жидкость не была ни приятной, ни особо противной: так, неочищенная водопроводная муть. Но внутри меня аж заклокотало от весёлой ярости, от резкого наплыва незнакомых ароматов, шелестов, плеска.
          Я выпрямился, а он как мешок сполз на землю.
          - Убил?
          - Нет, я думаю. Отойдет - будет собачьим... как это? Шестёркой. Но кормить его не перестанут. Обещали мне, - сказала Мария.
          - Что дальше?
          На сердце у меня было тяжко, но я хотя бы его в себе почувствовал. Тем более что моя оруженосица крепко к нему прижалась.
          - Дальше? Ну, как я захочу. Животную душу ты узнал. Можно было бы и травную, и древесную. Ой, знаешь, меня прямо с этого начали посвящать. Такое жёсткое! Но зато стихи нужно читать.
          - Какие? - я удивился, но несильно.
          - Лонгфелло в переводе Бунина. "Дай мне, Ель, смолы тягучей, дай смолы своей и соку..." Вообще-то что попало годится, лишь бы настроение создалось верное. А "Гайавату" я люблю.
          - Седой таёжный кедр здесь тоже когда-то рос. Огромные, раскидистые сосны, от стены одни зубцы. Потом вождю что-то не так показалось - заменили на другие хвойники.
          - Такой могучий ствол тебе пока не под силу.
          Говоря так, Мария двинулась куда-то в обход большой воды. Ландшафт здесь был уже не таким аморфным - нередко попадались обломки стен с выведенными на них дугами и или поребриком, колонны без капителей и даже нечто вроде огромных волнистых раковин, какие любили рисовать ученики художественных училищ. Последние были вмурованы в плоскость и имели порядочный размер, вокруг иных густо плелись какие-то лианы с набухшими и во многих местах проклюнутыми почками.
          - Вот. Это плющ тут прижился.
          - Не холодно ему в наших местах?
          - Нисколько. Южная стена и еще снизу греет. Там источник.
          Мы стали рядом, и я увидел редкие зеленые побеги этого года. Мария сорвала один и приникла к ранке, а потом показала мне:
          - Втягивай в себя - можешь просто губами. Этим ты ему не очень повредишь - хотя листья пошли в рост, соки еще бурно движутся по всей длине.
          Я послушался - на вкус это было точно молодое, едва забродившее вино, что, как говорил поэт, не успело опомниться. И кипело внутри так же буйно.
          - А стихи ему нужны, этому плющу? - спросил я глуховато. - "Я ошибся: кусты этих чащ..."
          - "Не плющом перевиты, а хмелем", - отозвалась Мари.
          Дальше было что-то про плащ, но эти слова оказались совсем не нужны.
          - "Вкруг меня твои руки обвиты", так? - спросил я. И получил ответ.
         
          Между нами и шероховатым камнем не было ничего, помимо впопыхах сброшенной одежды. Между нами и бледным небом простёрся широкий карниз в виде раковины, с карниза тянулись узловатые плети, все в юной листве. Ее тельце почти таяло в моих объятиях, ее руки жгли меня, как пламя. Рыжие волосы ласкали, как искусная любовница. Рты наши не сливались друг с другом, но впивались и отыскивали самые потаённые места в телах, которые причудливо и стройно изгибались в такт неслышной музыке. И когда мы оба не могли более терпеть, Мария гибко извернулась и подставила моему языку совсем другие свои губы.
          - ...пить друг друга... пей непентес, сок забвенья... - пробормотала она. Ее жальце скользило вдоль моего тайного члена, иногда поглаживая головку или дразнящее проникая внутрь. Я робко раздвигал и перебирал ее лепестки - в глубине виднелось нечто выпуклое, затянутое плевой, как глаз дремлющей птицы, и ритмично пульсирующее.
          - Ударь, - сказала она с какой-то внезапной отвагой.
          В жаждущий рот мой хлынула ее девичья, ее первая женская кровь, что пахла тотчас изошедшим из меня семенем, и крик мой тотчас захлебнулся в этой терпкости.
         
          Потом мы оба спустились к озеру, как есть нагие, и долго плескались в прохладной и чистой воде.
          - Кто смотрит на нас сверху - Геспер или Фосфор? - спросил я внезапно.
          - Венера, - счастливо рассмеялась Мария. - Но если говорить, как у нас принято, - Люцифер.
          - Что это было? - спросил я немного спустя.
          - Ты прошел полное посвящение в рыцари, - объяснила Мари сквозь ворот своего свитерка - она как раз его натягивала. - Зверем, Древом, Человеком, Сумраком и Девой. Зверь - ясно. Плющ обвивается вокруг дерева, пьёт его соки и оттого ему сродни. Я дева и дитя сумрака. Ко всему прочему, со мной поделился один человек, очень хороший и настоящий. Он знал, для чего мне нужна его кровь.
          - А когда инициируют женщину?
          - Формула меняется, конечно. Сумраком и Мужем.
          Мари поглядела мне в глаза и улыбнулась:
          - Да конечно, женская печать тогда не снимается. По большей части ее уже не бывает. И человека пьют самого, а не через посредника. Просто мне в голову вступило. Разве так не лучше?
         
          А дома, среди Волков, произошел разбор полётов.
          - Молодец, Пабло, что сумел непроизвольно остановиться, - говорил Амадей. - Однако вожак хотел уйти чисто, а ты его опустил перед всеми. Ничего, поправим.
          - С деревом и прочим вышло куда как затейливо, - добавил Гарри. - Однако девицу следовало бы как-то прочувствованней поблагодарить. Она ведь старалась. Конечно, ты наивен, как только что вылупившийся петушок, и откуда тебе знать, что в ходу у нас, благородных сумров.
          - Сомневаюсь, что тебе удастся, - Иоганн вынул изо рта трубку и постучал ею об столешницу. - Эсквайр не означает любовницы. Вот если бы у вас могло получиться дитя...
          - Как у хитромудрой Беттины, - хихикнул Амадей.
    - Не говори о ней. В своё время перебрала весь поэтический бомонд, мою жену прилюдно обозвала "бешеной сосиской", а мужа себе нашла - самого кроткого и чистого из возможных претендентов.
         
          Я так и не понял, говорит ли он о нынешней Беттине или ее человеческом прототипе: концы не сходились ни так, ни этак.
          Однако почти не удивился, когда, возвратясь поздно вечером в нашу с Хельмом комнатушку, обнаружил у самого входа матрасик, а на нем - дремлющую Марию, закутанную в нечто вроде конской попоны.
          - Сторожить нанялась, - кивнул Хельм в ее сторону. - Говорит, ее дело теперь - блюсти рыцаря. Я ведь хоть и слуга всем, но в самом себе волен.
          - Чудесная логика.
          Я наклонился, чтобы поднять ее и устроить на своём ложе, но девушка спросонья уперлась рукой мне в грудь и что-то сердито пискнула.
          - Кончен бал, - ухмыльнулся Хельмут. - Субординация, чёрт ее дери.
          - Постой, я не понял.
          - И Волки тебе не сказали, - он снова изобразил улыбку.
          - Она же меня посвящала. Вводила в курс, так сказать. И она ведь настоящий Сумеречник, хотя и не Волчица.
          - Волчицей Марии никогда и не быть. У них другой звериный покровитель, иначе тотем, - объяснил он с важностью. - Медведь какой-то. Питаться ее обучили с малолетства? едва на дыбки встала и от материнских сосцов отлипла. Они тут долго по нашим меркам грудь сосут, лет десять. Отлучают их примерно по той же методе, что и тебя. Молоко с кровью? кровь с молоком, бобы с молоком, молоко с соком, чистый сок. Но и понятия у них до последней поры вроде как у тебя самого. Раскрываются постепенно.
          - Надеюсь, без твоей помощи?
          - Там свои олимпийские игры. Хотя тоже ничего себе. Сам посуди: ты взят со стороны, а Мари вырождённая.
          - Урождённая, - поправил я.
          - В смысле матушка такой выродила. В полный рыцарский или кавалерно-дамский чин ей еще лет через пяток входить. Тебе-то его в поощрение дали. Каждый божий раз ты попадаешь на шаг выше, чем прочие. А образцового человека в сумеречное племя переворачивать - это вам с Мари ещё только предстоит. Совсем другой компот. Тебе, вообще-то, и незачем в Волки пробиваться. Жену из другого рода полагается брать.
          Я так понял, что это намёк на Волчицу Беттину, но словами выразить поопасался: засмеёт еще. И то удивительно, что Хельм сообщает мне всякие наполовину секретные детали.
          А потом заснул, слушая густое посапывание кнехта и еле слышное, тоненькое - Марии. И видел самые неподдельные сны: про Эли, в которых плакал, про Бет и ее младенца - тогда я смеялся от восторга - и про всех трёх моих женщин сразу.
          До чего ж это было непохоже на то, чему учили в школе!
         
          Утро началось с того, что едва я продрал глаза и обернул их взор к соседу, как моя Мари появилась перед нами с двухъярусной тележкой, несущей кувшинчик с йогуртом для меня, блюдо с жарким и кружкой тёмного пива для Хельма и тазиком горячей воды для нас обоих. За водой на этаже приходилось охотиться - единственный кран был в конце коридора. Забавно, что никакой санитарной разрухи в нашей среде не возникало - даже брызги на полу были редким явлением.
          Не успел я как следует подумать эту мысль и ощутить себя крутым халифом на час, как Мария заявила:
          - Сегодня стоило бы поторопиться. Я хочу отвести тебя, Пабло, в хорошую библиотеку. Настоящую.
          - Их ведь пожгли все, - промямлил я. - С большого перепуга.
          На самом деле испуган был я сам. Открывшейся перспективой вспомнить не то. Кстати, ни в одно из государственных хранилищ книги из Зоино-Софьиного сундука не попали. Кое-что могло найтись только в частных собраниях, причем хорошо затаившихся.
          - Ты правильно думаешь, - кивнула Мари. - Только мы не редкости будем искать. Просто продолжим исследования.
          Я ополоснулся, перелив воду в умывальник, обтёрся и выпил свою кислятину. Облачился во вчерашнее.
          - Очень элегантно, - похвалила Мари. - Ты давно на себя в зеркало не смотрел?
          - Мы ведь там не должны отражаться.
          - Правда?
          - Я как-то пробовал.
          - Но ты его не просил тебя показать? Зеркало.
          - Что, "свет мой зеркальце, скажи"?
          - Не обязательно. Просто пожелай внутри себя. Мы ж ментальные невидимки. Снова тебя никто не научил! Захотим отразиться - внутри человека покажемся. А уж он своё видение перенесет на стекло.
          - С одним собой тоже этот фокус получается? Хитро. Почему?
          - Тогда ты сбрасываешь защиту.
          Я подошел к зеркалу. Оттуда на меня смотрел худощавый парень лет тридцати - самый лучший мужской возраст. Темно-русые пряди, обрезанные такими модными хвостами, смугловатая кожа, бездонные карие глаза, аристократический абрис рта и носа. Андрей никогда им не был - разве что представлял себя таким в мечтах.
          А потом зеркало снова стало серым и гладким - вещи послушно отразили в нем то, что на самом деле было загорожено моим телом.
          Снова мы вышли из стен на простор - два плаща, два берета, две сумочки. Марии захотелось, чтобы я обременил себя визиткой, или, как в мое время это называли, барсеткой. Визитка, по-старинному, - вообще пиджак, презираемая интеллигентом часть мужского наряда.
          Шли мы быстро - по-видимому, даже для моих новых способностей это было на пределе. Штатский транспорт не работал уже вечность, а нужное нам место было на границе мегаполиса.
          - ...! Хочу научиться летать, - выразился я, наконец.
          - Я тоже, - ответила Мария. - Думаешь, это так легко?
          Теперь мы миновали резервацию, и на пустынных улицах стали изредка попадаться люди: как ни странно, одетые не хуже нас обоих и с похожими сумочками в руке или на запястье.
          - Документы и оружие, - объяснила моя гидесса. - Для патрулей на колесной технике. Выглядеть надо респектабельно и безлико.
          Такие патрули - химера банковского броневичка и труповозки - раза два нас миновали. Шли они на скорости километров шестьдесят в час.
          - Полгода или сколько там назад патрули были не так мимолетны и действовали основательней. Чесали пешком и не хуже тех твоих гребней из рога дикобраза, - проговорил я.
          - Результат видишь перед собой. Как говорится, умерли и пастыри, и паства. Не хочешь остановить для нас машину?
          - Нисколько. Спереди чугунное рыло, сзади птичья клетка - и никакого комфортного обзора.
          - Мари улыбнулась.
          - Ты прав, пешком лучше. Тем более что остались пустяки.
          Высокие серые дома с лепниной и колоннами сменились такими же, но попроще. Затем еще более простыми и низкими, среди которых возвышались совершенные гиганты: мегаполис не так давно был озабочен расселением приезжих и своего бурно плодящегося народа.
          А потом камень и бетон резко оборвались. Перед нами простиралась та зеленая панорама, которую я мельком видел перед своей несостоявшейся смертью.
          Или нет.
          Мы уже были внутри огромного парка. Или лесопарка. Или просто - ручного леса.
          Фронтир его зарос терновником, который был весь в мелких розовых цветах, и аромат их преследовал нас еще долго после того, как колючие ветви расступились перед Марией. Можно сказать, провожал до дома.
          А дом стоял на небольшой поляне - тонкая, как волосы, и влажная после дождя трава подступала прямо к запертым ставням, ложилась на крыльцо и карабкалась на черепичную крышу, чтобы прорасти и там. Пока мы дошли, тренчи промокли до пояса. Дверь была забита свежеструганными досками наискосок, и этот андреевский крест ясно выделялся на фоне облупленного дерматина.
          Мария вошла на подгнившее крыльцо и потянула дверь на себя. Та охотно открылась.
          - Маскировка наивная, но если прибавить в ней чуточку гипноза, работает, - сказала в объяснение.
          Внутри были сени с ведрами, тазами, горшками и замшелым деревенским рукомоем - по виду чайник с двумя носиками. Воздух тут был затхлый и слегка подванивал. Вторая дверь показалась мне слегка более обжитой, что ли. Мелкие цветные стёклышки были вставлены в частый переплет, ручка отполирована и согрета прикосновениями, снаружи у порога лежала довольно чистая тряпка.
          А внутри на высоких полках жили книги.
          Они плотно заставили всё пространство от пола до потолка, чуть прогнули собой полки и чуть выдались, выдавились наружу, как зерна спелого кукурузного початка.
          И легли на подоконник баррикадой.
          - Значит, верно, что вампиры могут видеть в темноте, - сказал я.
          - Нет. Почему, ты думаешь, мы жжём в музее факелы и свечи? Для красоты, это верно, но не только. Глаза сумров чувствительны к свету, а кожа - к излучениям, но видим мы на кошачий манер, разве что зорче.
          - Мне не говорили.
          - А ты не спрашивал.
          - Что тогда излучает здесь?
          - Книги. Тысячи самых лучших на земле книг. Не просто хороших и гениальных. Но в самом деле светоносных.
          - Это мы собирали?
          - Нет, вот он.
          Теперь я понял, что скомканная клетчатая материя на полу - старый плед с кистями, а длинный холмик под ним - человеческое тело.
          Старик откинул покрышку с лица и попытался приподняться на локте, но не вышло.
          - А, девочка. Моего крестника привела? Здравствуйте оба.
          И на удивление звучный голос, и выражение светлых глаз, и даже совершенно седые волосы не создавали впечатления старости и болезни. А ведь он был почти полностью парализован.
          - И вам того же, Георгий Валентинович. Как вы?
          - Ползаю потихоньку. Ничего, пол твоими стараниями стал чистый. А то ведь бумажная пыль самая что ни на есть едучая. Так ты своего Павла книги привела смотреть или меня?
          - И того, и другие.
          - Думаешь наследника мне из него сотворить?
          - Не сейчас и не вот так сразу, Гэ Вэ, - Мари как-то по-особенному улыбнулась.
          - Ну что же, - вздохнул он. - Павел, ты ведь чувствуешь лучи. Выбери свою книгу, ладно? Ну, как вот заводчики дают покупателю щенка выбрать из помёта: кто из них первый подойдет. Но не приласкается, а доверие окажет. Понял?
          Я послушно повернулся к стеллажам. Вот удивительно - они звучали! На разные лады, тихо и настойчиво. Когда-то в детстве меня учили брать ноты прямо с листа - уроки сольфеджио были самыми для меня мерзкими. Потом, уже бросив казённую музыкалку, я догадался, что ноты могут входить в тебя так же просто и незаметно, как буквы на уличных вывесках, и именно это означает "свободно читать". Но кто сейчас был чтецом и кто - тем, кого читают? Я поворачивался вокруг своей оси, пытаясь уловить все эманации и пропустить их через себя.
          - Книжный стан, - кивал за моей спиной Георгий Валентинович. - Хорошо темперированный клавир и отлично выплетенный канат.
          Среди плеска и звонов один голос зазвучал ниже и сочнее прочих. Я протянул туда руку - и тёплый шагреневый корешок потянулся к ней, как морда большого пса.
          - Выбрано, - сказал Гэ Вэ.
          - Теперь что - взять домой и читать не торопясь?
          - "Ни в коем случае: книги в буквальном смысле его жизнь", - быстро просигналила мне Мария. И потом:
          - А ты попробуй перелить содержание в себя. "Как душу плюща и мою кровь". Это и есть ритуал посвящения.
          - Будем надеяться, что книжка - не Мильтон с иллюстрациями Блейка и не Данте в интерпретации Сандро Боттичелли. Почтенные классики, но ужас как навязчивы и жадны до вашего брата, - рассмеялся Георгий.
          Я не ответил - нечто светлое и неосязаемое вошло в меня и перелилось через край. А потом уплотнилось в мозгу и застыло твердым грецким орешком.
          Книга снова задвинулась в ряд.
          - Потом разберёшься, что это было. Переваришь. Девочка, выходит, ты снова одна?
          - Выходит, так, - сказала Мария с облегчением. - Насчет уборки и мытья вы можете не беспокоиться, это и одной нетрудно. Пабло, выйди погуляй, я скоро, а вокруг красиво очень. Не соскучишься и кстати посторожишь.
          Когда моя дама присоединилась ко мне и мы уже были на порядочном расстоянии от леса, она объяснила.
          - Георгий, похоже, - единственный человек на Земле, что уцелел после СПИДа. Получилось так, что защитный ген активизировался, но на всё не хватило. Паралич, ползает по полу на руках.
          - Ест-пьёт он что?
          - От книг. Почти как мы. Видишь ли, его прямо в доме прихватило - оборону держать хотел, чудак. От современных пожарников, которые так и не явились. Меня тогда на первое взрослое дело послали - помочь, ну и разобраться.
          - Он хотел умереть, я точно слышал.
          - А я нарочно подстраиваю так, чтобы этого не могло получиться. Гэ Вэ - сильный, отважный, знает много и всё такое. Одному сумру его до конца просто не выпить, хотя и двум тоже, и четырем... Видел, как он тебе обрадовался и как сник потом, когда тебя полностью загрузило?
          - Но понемногу вы с ним обмениваетесь.
          - Конечно. Хитрить иногда приходится - он всё шутит, что тянуть лямку на этом свете и стать в точности таким, как мы, ему неинтересно. Он, видите ли, здесь хранитель всяческой премудрости, а торить новые пути еще не пробовал. Вот я возьму - хоть на словах - для кого-нибудь вроде тебя, и заодно в него потихоньку своё введу, как шприцем. Кстати, далеко не всякий человек может выдержать большую прививку нашей кровью, а лишь пустой внутри. Или тот, кто потерял всё, что имел. Второе хуже, потому что предполагает насилие над душой. Ну и оборачивать людей больных и тех, кто в принципе может заболеть мором, тоже вообще-то не имеет смысла.
          - Ну, Гэ Вэ уж и не человек. Некто средний.
          - Ох, Пабло, ты забыл, что мы и люди - один вид и одинаковый геном. Только акценты разные.
          Пустой изнутри. Как я-Андрей. Это что - ругань или похвала?
          А причина этого? Отсутствие во мне предрассудков и стереотипов или заурядный пофигизм, происходящий от невежества?
          Золото, как говорят алхимики, получается только из золота, открытость миру - лишь из внутренней свободы и непредубежденности.
          Самое худшее в религии - когда и если она клеймит еретиков и вырывает инакомыслие, как плевел. Потому что в такой вере нет свободы и нет возможности развиться далее.
          Пригоршня премудростей, которыми меня внезапно оделили.
         
          Дома я мельком ознакомился с книжкой, что ко мне прилепилась: тоже в сугубо нравоучительном роде. Я так и не понял, кстати, что в ней такого великого. Старомодный, многоречивый и весьма хитроумный детектив, что сподобился поглотить изрядный кусок летописи дворянского рода, с хорошей примесью восточной экзотики и западного визионерства. "Лунный Камень" Уилки Коллинза. К нему очень кстати приплелась любимая гадательная книга дворецкого Беттереджа, великий "Робинзон Крузо", а также некая сомнительная история в стиле нуар, по всей видимости пародирующая изначальную повесть. Называлась история "Фрэнки и Лэм".
          С нее я и начал.

    ***
          "Женщина в платье и ошейнике сомнамбулически гляделась в зеркальное стекло витрины, и он сразу понял, что из нее выйдет слишком лёгкая добыча. Шерстяной футляр до колен - без пятнадцати суток "маленькое черное платье" имени Коко Шанель; мягкие туфли без каблука, обшитый стеклярусом ридикюль, колье-ошейник из ненатурального жемчуга с плоской стекляшкой посередине. И некрасива. Каштановые волосы, распущенные по спине широким опахалом, и ненатурально большие темные глаза - тот утешительный приз, который выдают признанным дурнушкам на день рождения вместо даров фей или там волхвов. Возможно, отыщется тип, что западёт на приплюснутый носик и широкоскулую маску, что у бабы вместо лица, но он, Фрэнк, не из таковских.
          Вот подвести тачанку под самый поребрик и небрежно окликнуть - это он может.
          - Эй, детка, сколько берёшь за ночь?
          А глазки у нее не так уж плохи - ишь как заполыхали во всё личико!
          - Кому даром, мистер, а кому и вовсе не по карману.
          Ничего себе отбрила. Игра становится интересной...
         
          ...Экипаж марки "Хьюлетт-Паккард-1608", с большой претензией, их любят все здешние парвеню. Однако для знающих - весьма недурной мотор, выносливый и скоростной. С гончаками не сравнить и большой вес не поднимет, но в остальном достоин своего шофёра. Лаконичный крылатый силуэт, плоское, как бы разломанное посередине лобовое стекло с металлическим средником, роскошные хромированные накладки на радиаторе и обводы круглых фар. Между передним и задним сиденьями - выдвижная перегородка со стеклом. Такие стали модны, когда в город хлынули потоки белых эмигрантов с одним умением - бойко крутить баранку. Бывших воинов отличал взрывчатый темперамент и способность чуть что хвататься за шпалер. По сей причине все безлошадные граждане вооружались кольтами, заточками и полной обоймой экзотических ругательств. Этот юнец - иного замеса. Холоден, нагл и преступно обаятелен. Арийская бестия.
         
          Он открыл дверцу и стал ногой на тротуар.
          - А я из каких, по-твоему? Из первых или из вторых? Как ты меня классифицируешь, красотка?
          Поняла. Словцо заковыристое, типичная приманка для высоколобых.
          - "Красивых девушек здесь нет! К себе одна дойти сумею".
          - Старик Фауст сказал бы на это, что все девицы одинаковы, им только уголок ларца покажи. Да откуда ты взяла, что мы вообще пойдем к тебе?
          - Хочешь сказать, что драгоценная шкатулка с наследием предков у тебя в номере?
          Мужчина улыбнулся, стараясь, чтобы получилось не совсем злорадно. Этим интелям только хорошую цитату подкинь, а дальше всё покатится как по маслу. Сливочному, высшего сорта.
          - Желаешь полюбоваться? Открывай заднюю дверцу и садись.
         
          ...Классический уголовный бонтон. Мотор с правым рулём, если станешь переходить на другую сторону, минуя капот, легко сшибить, взяв сразу первую скорость. То же с тыловой частью, где прикреплено запасное колесо. Поэтому пассажирку чётко берут с панели. Но распахнуть перед ней заднюю дверцу не спешат.
          Забавно - ручка без кнопки, поворачивается кверху. Крохотная проба на вшивость.
          Машина буквально срывается с места: ну, разумеется, железная начинка в ней - далеко не антиквариат. И обтяжка сидений. Хотя - в самом деле натуральная кожа. "Нехилый закос под старину", как сейчас говорят.
          И нехилый закос под любовь, как пел классик. Ах, чего мне бояться и что искать? Потерять и найти - одно и то же.
         
          - Как тебя зовут?
          - Тебе не всё равно, детка? Допустим, Фрэнклин Блэк.
          - Коллинз. Лунный камень. Понятно.
          - Теперь ты. Я так понял, дама кипятком писает от желания представиться.
          - Лемюэль.
          - Ни фига себе. Это ведь мужское имя.
          - Мои предки дружили со Свифтом.
          - Настоящее?
          - В той же мере, как и твоё. Крупица истины в куче вранья. Можешь звать Лэмми. Лэмми Гуль.
          Нет, она в самом деле ничего - такая смачная полукровочка. С примесью вьетнамских или тайских генов. Прямо жаль ее.
          - Ты обитаешь далеко за городом, - в это время говорит она.
          - Моему худому карману не по душе столичные трущобы.
          - Надеюсь, худой не значит тощий?
          Умница, так иногда бывает у обезьянок. Бедняк неинтересен, сквозной карман и лёгкие на подъём купюры - самое то.
          Девушка достаёт из сумочки овальную коробку - тяжелую, с рассыпной рисовой пудрой. Начинает охаживать мордочку пуховкой. Самый кошачий рефлекс: погасить волнение. Только кисы умываются, а эта пачкает.
          - Судя по времени и скорости, твоё наёмное дворянское гнездо обошлось в полном смысле даром.
          Заподозрила неладное? Что ж. О неких особых функциях стеклянных перегородок она не подозревает.
          Фрэнки жмёт на грушу рядом с рулём, однако раздается не гудок, а тихий вкрадчивый свист.
          Усыпляющий газ.
          За окошком Лэмми роняет пудреницу в сумку, сумочку - на сиденье, а сама смирно ложится на пол салона.
         
          ...Крошечная девочка в батистовой рубашке и шальварах с визгом
          бежит навстречу отцовским объятиям.
          - Моё сокровище! Моя рани! Моя бегум!
          - Со дня ухода мамы Калидэви он редко приходит на женскую половину, а проявлять слишком пылкие чувства не к лицу радже. Был бы это еще сын, как дети других жен, старших, а то всего-навсего дочь. Только зачем ей сравнивать то, что дано, с тем, чего не могло быть? Эта мудрость Учителей дана девочке с рождения. Отец любит, она любит - что может быть больше этого?
          Тонкие пальчики обхватывают сильную шею, гладят смуглые щеки и бороду, касаются обруча на чёрных волосах.
          - Какой красивый камень посерёдке. Это алмаз? Тот самый?
          - Да. Видишь, как сверкает?
          - Ночной огонь. Ты мне дашь самую чуточку покрасоваться?
          - Пока нет. Мала ты для него. Это мама...мамин.
          - Разве это причина?
          - Конечно. Вот подрастёшь немного, выдам тебя замуж - получишь Багиру в приданое.
         
          Он поднял девчонку на руки и понёс вверх по ступеням, дивясь, до чего ж она лёгкая. В своем кабинете уложил на диванчик, на всякий случай стянув руки и ноги шнуром от гардины. Липкая лента - штука весьма неделикатная.
          Время ей проснуться, однако. Фрэнк достал из ящичка сигару, отрезал кончик небольшой гильотинкой, зажёг и сунул в рот. Уселся в кресло напротив.
          Лэмми заморгала, пошевелилась, пытаясь вытащить руки. Открыла глаза.
          - Как любезно с моей стороны - внёс в дом, уложил баиньки, да еще запеленал. Верно?
          - Вроде бы да. И к чему были такие старания?
          - Пустяки. Хотел рассказать тебе одну сказочку.
          - Наверное, дикое занудство, если понадобилось меня дурманить и связывать.
          - Не скажи. Как тебе - головка ясная? Регалию не желаешь?
          - Спасибо, я привыкла к тростниковым пахитоскам.
          - Это что еще? Таких давно не делают.
          - Так и я давно не курю. Разве что опиум-сырец, по старой памяти.
          Фрэнк в душе смеётся: она выдаёт себя, вольно или невольно.
          - Тогда слушай. Веке этак в первом до рождества Христова на рудниках Голконды отыскали непонятный камешек: кристаллы любого цвета были тогда не в новинку, но этот был какой-то неправильный. Широкий и плоский, причем, как бывает с минералами искаженной структуры, твёрдый до необычайности. Древние гранили камни из рук вон плохо, так что они еле сняли с него фаску и оправили в золото. Да, забыл сказать, алмаз был чёрным. Ну не прям как уголь, естественно. Приметный, одним словом.
          Я так думаю, до поры до времени он осел в одном из этих крошечных княжеств, до которых не было дела ни Тамерлану, ни Бабуру.
          - Откуда у тебя сведения?
          - Погоди. Говорили, что он передавался по женской линии и в этом качестве считался оберегом каждого из царственных домов. Что-то там такое воплощал особо гибельное для его врагов.
          - Все исторические самоцветы такие, - отозвался голосок с дивана. - Рассказал бы что позабавнее.
          - Сейчас будет и забавное. Когда в восемнадцатом веке уже Христовой эры началась большая заварушка между англичанами, французами и местным населением, один шевалье из мелких поднял Черный Камень с трупа богато одетой туземки. Солдата расстреляли за мародерство, отягощенное убийством, алмаз подарили Луи Многолюбивому взамен утраченных индийских территорий... Тогда его и окрестили "Сиянием Зла". Перевод, разумеется, условный.
          - Ты не сказал, что стало с той женщиной.
          - На гхате сожгли, наверное. В Индии такое принято.
          - А если она была мусульманка?
          - Да что ты ерундишь! В общем, к истории камня приплюсовалось еще то, что и сам король, и тогдашняя его фаворитка умерли нехорошей смертью. После неудачной попытки хоть немного совладать с камушком. Бриллианта, между прочим, из Кали-Нура так и не получилось, ограничились плоской розой.
          - Пока вполне тривиальная история.
          - Говорили, что мадам Дюбарри наследовал сам Робеспьер. С вытекающими последствиями.
          - Суеверие. Хотя кто-то ведь его толкнул под локоть, когда он пытался застрелиться перед гильотиной. Сотворил двойного мученика: пришлось перед бритьем еще и повязку на отбитую челюсть накладывать.
          - С тобой становится приятно разговаривать. Погоди-ка, я проверю, удобна ли упаковочка. Мало ли что.
          Он повернул девушку на бок, по-прежнему дымя сигарой, потом водворил в прежнее положение.
          - Короче. Где-то через век с небольшим Кали-Нур всплыл на поверхность в почтенном британском семействе с французскими корнями. Некий господин Вериндер с супругой. Обрати внимание: алмазу снова захотели придать щегольской вид и уже было договорились с амстердамскими ювелирами.
          - А что, Бемер и Бассанж тоже покушались на форму?
          - Ох, извини, опустил великое событие. Я думаю, что да. Уж если они так возились потом с Ожерельем Королевы... Так вот. Брак единственной дочери наших британцев расстроился, жених потерял репутацию, а новый претендент разорился и погиб от своей руки. Алмаз был задешево продан тому, кто согласился взять его как он есть.
          - Давняя история. Хотя рассказчик ты ничего, если уж лучшего не подворачивается. И кто этот покупатель?
          - Ты будешь смеяться. Прадед той милой леди, в чьё семейство ты внедрилась год назад. Едва пошли разговоры о том, что Кали-Нур стоило бы разделить на семь миленьких черных бриллиантиков и продать в счет героинового долга.
          Тело Лэмми еле заметно напряглось.
          - Можно подумать, ты следил за ним с начала времен.
          - Ах, да чего не сделаешь ради убойной газетной статьи. Не только архивы - морское дно перекопаешь. Тем более что Эркюль Нуаро, мой дядюшка, привлёк меня к своему расследованию. Видишь ли, когда твою благодетельницу нашли заколотой по старинке, этаким кинжальчиком, рядом не оказалось ни алмаза, ни горничной.
          - Логика типа "Кто шляпку спёр, тот и тетку укокошил", - хихикнула Лэм.
          - Я, разумеется, не думаю, что ты сделала и то, и другое сразу. Не считаю даже, что вульгарный муляж на твоей шейке и есть Кали-Нур.
          - Иначе бы ты его давно снял и проверил на жёсткость.
          - Точняк. На любом оконном стекле.
          - В самом деле?
          Нечто озорное мелькнуло в глубине зрачков, расширенных, будто от страха, боли или темноты.
          - Так сделай. Ну, что тебе мешает?
          - Упавший лист прячут в лесу, - медленно говорит Фрэнк. - Ты либо криминальный гений, либо полная дура. Цветное изображение камня есть во всех таблоидах.
          - А тираж поступит в продажу через... сколько у тебя времени?
          Он посмотрел на циферблат старомодного офицерского хронометра.
          - Ну, мы и засиделись! Через час-другой.
          - И сразу все модные лавки по сигналу свыше начнут продавать классные копии алмаза.
          - Только твоя появилась досрочно. Да не пудри мне мозги своим снежком!
          - Я вовсе не хочу, чтобы ты жёг меня сигарой, доискиваясь правды, - медленно говорит Лэмюэль. - И дарю ее тебе по вольной воле.
          Колье точно само слетает с тонкой шеи, и буквально через минуту раздаётся звон разбитого стекла и торжествующий вопль:
          - Он! Обычные брюлики и бороздку не режут на мономолекулярном ...
          Фрэнк появился примерно через полчаса, без сигары и без ожерелья.
          - Вот. Без вашего наследственного оберега ты обыкновенная девчонка смешанных кровей. Представляю, что за коктейль у тебя в венах!
          Он начал развязывать узлы.
          - Теперь ты меня отпустишь? - устало говорит Лэмми.
          Он будто не слыша, продолжает:
          - Это ж надо - столько времени выслеживать, столько шкур спустить с себя и других. Просто, как два пальца обоссать. Обидно даже... Хотя погоди. Еще некое дельце предстоит.
          Руки Фрэнка берутся за ворот маленького черного платьица и разнимают надвое, точно шкурку банана. Крошечные груди, гибкая талия, широкие бедра и пупок, что вмещает унцию ароматного масла - его в самом деле полагалось пить оттуда во время соития. Апсара, приходит ему на ум. Девадаси. Как же давно это было!
         
          Индра велел дарить пленнику свободу не за труд, не за выкуп, а за исполнение долга. Оттого младший раб и отдал неказистый, весь в корке, булыжник старшему, тот передал надсмотрщику, надсмотрщик - управителю, а тот - прямо одному из сановников. Все они были честны оттого, что хотели иметь заслугу. Оттого что понимали: камень не выпьешь вместо вина, не съешь, будто лепешку, и не познаешь, как теплую женщину. Это может дать только вождь.
          Но когда раба уже накормили, отмыли, умастили дешевым благовонием и поселили в хижине, он увидел юную дочь вождя и золотой венчик с алмазом на тёмных девичьих кудрях.
          Ни того, ни другой владыка отдать ему не мог. Он должен был взять сам.
         
          - Вы, я думаю, столько времени парой ходили, ты и этот Багира, что взять одного - значит взять и другую. В качестве реванша.
          И уж только потом избавиться. Земля не любит носить на себе проигравших.
          Несмотря на волну застарелой похоти, что поднимается в нём, он торопливо проверяет все места, где раньше бывала западня: ни острых шпилек в волосах, ни странного вида коронок во рту, ни заточенных спиралей во влагалище и между крепкими ягодицами. С торжеством вдавливает юное тело в подушки, коленом раздвигает тонкие ноги и сходу начинает работать тощим задом.
          Лэмми не оказывает сопротивления.
          Но когда мужчина и самец сделал всё, что мог, ее руки и ноги внезапно смыкаются вокруг него, как корни векового дерева.
          - Все наши женщины, которые умирали своей смертью и кого убивал ты, - говорит она, - отдавали свою кровь, тело и душу камню, и он брал. Все женщины, которые рождались, несли эту слитную силу в себе, потому что мы были с ним одно, даже когда нас отделяло друг от друга море. Наша совместная мощь, переходя из тела в алмаз и обратно, росла - нельзя было лишь убивать самого Багиру, пока он не умел защитить себя сам. Ты полагал, что он подчинится кому угодно? Ты глуп... любимый.
          Она слегка отстраняет мужчину от себя. Губы захватывают левый сосок на его обнаженной груди, спускаются дальше - и тонкий, необычайно острый стилет, выйдя изо рта, нанизывает на себя чужое сердце.
          А потом аватара Кали втягивает свой язык обратно и жадно пьёт низвергающуюся толчками кровь.
         
          Фрэнкли подобрал одежду, что валялась на полу вся скомканная, и оделся в непривычное. Двигаться некоторое время будет тяжелей прежнего - э, пустяки сущие по сравненью с итогом. Нет, риск, конечно, был, и немалый, но всё сошло замечательно. На свет появится сын и наследник, возможно, даже двойня. Мальчик Фрэн и девочка... скажем, Ламейла или Ламьель. Он тихо смеётся, да и Багира уже подаёт знаки - такой лёгкий двойной звон на высоких частотах. Недоумок второпях засунул Пантеру в футляр от скрипки - тайник, тоже мне. Хотя сама скрипка - чудо. И старая мебель, от которой веет нерушимой респектабельностью. И персидские ковры: плотные, гибкие, мягких тонов, явно не под вульгарного ференджи делались. И моррисовские гобелены для обивки кресел и стен. И рупор старинного переговорного устройства. И действующий патефон с виниловыми пластинками. Особняк надо будет выкупить в ближайшие месяцы, как только договор позволит. Не семейное гнездо, разумеется, хотя обставлен с пониманием дела. Семью надо создавать в более тёплых широтах.
          Ну вот, всё в порядке. Где же ключи? И внутренняя защёлка хитроумная, так с ходу своих секретов не выдаёт. А, была не была! Напрасно, что ль, мы исхитрялись, заставляли стекло резать?
          Воровато оглядев сад и посмеиваясь в душе, он перелезает через подоконник и ласточкой прыгает вниз с четвертого этажа викторианского замка. Приземляется в клумбу с асфоделями, оборачивается и машет рукой своему отражению в высоком окне холла: коротко стриженная светлая шевелюра, волевой подбородок, прямой нос, нежные темно-карие глаза, в каждом из которых - двойной зрачок.
          Глаза вампира. Очи оборотня. Зеницы андрогина.
          Ламия. Ларва. Гуль".

    ***
          В тот вечер Мария снова пришла к нам ночевать, из чего я заключил, что испытания мои еще не кончились.
          Правда, на сей раз Хельмут уговорил ее разделить с нами ужин - какой-то особо полезный морковно-тыквенный коктейль, над которым во время созревания играли сплошь классическую музыку. Именно так он выразился, а поскольку напиток обладал небольшим градусом, догадаться, что Хельм понимал под созреванием или вызреванием, было нелегко. Возможно, сам овощ, но может быть - переход сока в сусло, а сусла - сами понимаете куда.
          Разумеется, мы трое мимолетно захмелели. И, естественно, я снова попытался быть галантным.
          - Пабло, я чувствую себя так, будто уклоняюсь от прямой обязанности, - без обиняков объяснила мне моя девочка. - Это ведь просто - ну, скрещенья всякие. И сплетенья. Только я не хочу тебе помешать найти свою часть символа. Половинку монеты, если так понятней. Жена - это не та, с которой занимаешься сексом. Не та, что родит тебе хороших детей. И не та, которую понимаешь с полуслова.
          Я хотел отчитать Мари за романтические бредни и уверить, что без ее горячего согласия и не подумаю к ней подрулить. Но потомственный лорд во мне сказал во всеуслышание:
          - Кажется, я понял. Когда нас тысячи, а не миллиарды, почуять свою наречённую гораздо проще, особенно если твою ментальную силу не забивают никакие помехи. А как ты думаешь - она есть, моя женщина?
          - Нет, так родится еще, - пробормотала она в полусне, утыкаясь носом в блузу Хельма. Я даже не представлял себе, чтобы сумра могло разобрать с такой пустяковины.
          Потом мы разошлись по постелям - имею в виду, что Хельм уложил Марию к себе в кровать, а сам допил последнюю бутыль и устроился на пороге.
          А моя жена, с которой меня так удачно познакомили лет десять назад, в ту ночь никому так и не приснилась.
         
          Наутро Хельмута мы не застали - я так думаю, смылся от ответственности за содеянное. Травознатец он был известный, мог намешать в легальное пойло такого, что никакой вампир не догадается.
          А жаль. Он так и не узнал, что между мной и Мари не произошло ничего толкового. Потерлись спинками, поцеловались хоботками, поприкасались носиком.
          - Второй раз ведь не будет так хорошо, - сказала она. - А ты не жадный, ты легко сможешь вытерпеть и без женских ласк.
          Как следовало из прочитанного, в этот день мне предстояло научиться читать камни.
          - Ну да, горы и холмы тоже пишут историю и рассказывают сказки, - сказал я, узнав от Мари ее замысел. - Только где эти горы? Рядом одни лишь рукотворные, так сказать. Конечно, в них много чего записано - слова о гордыне и величии, думы о грехе и упадке. Только ведь мне нужно не это, верно?
          Благодаря способности ловить наши собственные мысли, отраженные в партнере, наша с Марией беседа мало-помалу становилась явлением чисто эстетического порядка.
          - Так что, сведёшь меня к какому-нибудь злосчастному камнерезу типа Данилы-мастера? Или мы по-русски не играем?
          - Почему так сразу "злосчастному"? Ты думаешь, Георгий Валентинович не счастлив сейчас наедине с самим собой и своими мыслями, посреди своих любимиц?
          - По крайней мере, это довольно странное счастье.
          - На свете вообще немало странного.
          - К примеру, то, что мы с тобой можем учиться только на грани жизни и смерти. Левитировать - если нас сбросят с аэростата, например.
          - Если выпить всё от дряхлого летуна, можно потом в него обращаться. Такое не оставляет в твоей душе страха, если птица крупная.
          - Орел, кондор? Они всё-таки поменьше нас будут.
          - Пабло, старшие сумры могут как-то сгущать своё тело, не увеличивая массы. Творить алмаз из графита.
          Мы двигались по прежним улицам - чистым от народа и от мусора.
          - Вот еще одно чудо этого мира, - сказал я. - Не механизмы же здешние поддерживают порядок и не силовики. Зараза ведь их косит наравне с прочими. Кстати, человечество уже выделило из себя золотой миллиард и вроде как не собирается на этом останавливаться?
          Ответа не было по причине сугубой риторичности утверждения.
          - Нет, Мари, я в самом деле не знаю, куда делась энтропия.
          - Великая Мать соблюдает равновесие и живого, и мертвого. То, что умеет расти, дряхлеет медленней застывшего.
          - То есть эти стены, башенки и даже мостовая немного живые? Только что не увеличиваются в размере. Типа живых консервов.
          - Ты говоришь правильно, только грубо немножко.
          По улицам ветерком сквозили колесные машинки. Одна затормозила рядом с прохожим, водитель отворил дверцу, и тот сел - очень спокойно.
          - В госпиталь, - кивнула Мария. - Хоть какой-то шанс, по их мнению.
          - Приближенный к нулю, - отозвался я. - Послушай, а эти, кто больше других продержался, - у них и шанец в сумры попасть тоже покрупней?
          - Если и да, то ненамного. Они ни в чем не лучше погибших и не хуже. Только оптимизма у них прибавилось.
          - Натуральным путём выживут только такие, как мы?
          - В потенции, - Мари кивнула. - Воплощенные Сумрачники еще до Мора узнали друг друга и объединились ради своей защиты. Им же хотя бы свою бессмертность надо было скрывать.
          Я мельком отметил еще один вариант самоназвания.
          - Хм. Так что - мы ждем, пока природа решит за нас, или занимаемся выборочным спасением смертных? Методом простого тыка?
          - Пабло, я не Википедия и не Книга Вампира. Только если бы Народ зациклился на альтруизме, погибло и рухнуло бы всё.
          - Интересно, с чего тогда в этих смертных дурнях так взыграл оптимизм, - пробормотал я себе под нос. - И до какой степени.
          - До такой, что некоторые ювелирные лавки открылись заново, - улыбнулась Мари. - Правда, под лозунгом торговли амулетами, но ведь амулеты должны быть красивы?
          - Чтобы выдать себя перед церковниками за простую безделушку, - угадал я. - Амбивалентно, черт его дери. Так мы как раз туда идем?
          - Именно.
          На этих словах она толкнула ржавую створку ворот, еще со времен благоденствия перекрывших ведущую во двор арку, и мы вошли.
          Вывеска над заведением принадлежала и в самом деле лавчонке, а не бывшему магазину: нарочито заржавелая и облупленная. Внутри, у небрежно застекленных прилавков, было на удивление много народу - человек десять, считая охранника и продавца. От Марии я понял, что здешние талисманы, по распространенному мнению, оберегают себя сами. Вору лучше с их силой не связываться.
          - Мы к мастеру вот с этим, - проговорила моя подружка, достав из сумочки массивную брошь той же варварской работы, что и прочие изделия: черный кабошон внутри толстой платиновой спирали. Охранник, тощий и подвижный молодой человек? немного напомнивший мне меня самого, отворил низкую дверь, и мы оказались в мастерской.
          Не знаю, почему меня так удивило, что здешние побрякушки изготовляет женщина - и очень привлекательная. Загорелое лицо в мелких веснушках выглядывало из широко лежащего на плечах платка, будто из рамы, глаза поверх снятых очковых "консервов" сияли как два полированных агата, нос и рот, закрытые до того плотной повязкой, были изящной формы. "По малахиту только что работала, у него пыль ядовитая", - тотчас передала мне Мария.
          - Рада видеть вас обоих, - женщина слегка привстала и поклонилась. - Джентльмен хотел посмотреть заказ? Или надумал в подмастерья наняться? Ремесло у меня уникальное и, надо сказать, востребованное.
          Что-то слишком часто меня зазывают в ученики, подумал я.
          - Рады и мы, дама Асия, - поклонилась Мари. - С заказом мы не торопим, но зайти лишний раз полюбоваться всегда приятно.
          - Это карбункул для будущей матери, помню, как же. Самый чудесный пироп, какой мне последнее время попадался, и вороненое серебро. Золото не так хорошо ценится и выглядит вульгарно: работать легко, яркость может забить красоту камня вместо того, чтобы подчеркнуть. И вообще серебро куда сильнее. Вы хотели такой амулет, чтобы можно было носить не снимая, - кольцо или браслет. Был выбран браслет в виде цельного обруча, чтобы не теснил руку. Однако полностью готов лишь камень.
          - Но вы его не гранили, надеюсь? - спросила Мария.
          - Нет, конечно. Идеальный кабошон, такие были в обычае веков семь назад, а ныне эта мода вернулась. Уловляет солнце и с ним играет, а не дробит огранкой в клочки. Олицетворяет кровь и огонь.
          "Для Бет, что ли?" - спросил я Марию.
          "Вот именно. Любит она такое. Иоганн в свое время подарил ей гранатовый ювелирный набор, содержащий чуть ли не пятьсот крупных камней, подобранных по оттенкам цвета".
          "Ей? Я думал, Ульрике, что была его на шестьдесят лет моложе".
          "Прими как сказку. Она - все его женщины сразу".
          - А еще мы решили окружить пироп гранатами всех прочих цветов, кроме зеленого, чтобы магия камней не погасилась взаимно, - продолжала мастерица.
          - Вот как? Я слыхал, что гранат славится своим многоцветьем. Почти вся радуга.
          - Вообще вся, - ответила дама Асия. - Вот послушайте. Красные камни - царственный пироп, знак романтиков альмандин, отдающие розовым и фиолетовым розалит и очень редкий родолит - наделяют силой, помогают добиться любви, победить в бою и достигнуть вершин власти, защищают в путешествии.
          Золотисто-желтые и оранжевые - яркий и переливчатый спессартин, скромный, с легкой крыжовенной зеленцой гроссуляр и похожий на него тсаворит, а также гессонит и румянцевит, что издали кажутся почти красными, природа предназначила людям упорным и трудолюбивым; они дарят стремление к переменам и помогают эти перемены осуществить, оживляют разум и ставят заслон унынию и скорби.
          Зеленые камни, крупные кристаллы демантоида и мелкие щетки уваровитов, притягивают к владельцу достаток и способствуют началу нового дела. Приносят в семью умиротворение и лад.
          Родолит и спессартин могут изменять свой цвет в разное время суток. Это гранаты-оборотни.
          Но самые мистические гранаты - редчайший серо-голубой шорломит и черный, почти непрозрачный меланит. Мрачные талисманы колдунов и провидцев, они развивают интуицию и проясняют будущее, связывая владельца с миром усопших. И хотя вы, Мари, отказались от такого камня, я рискнула приготовить маленький, не иссиня-серый, но бледно-голубой лейкогроссуляр. Этот гранат с трудным названием хорош для родильниц - само имя его напоминает о молоке.
          - Так, значит, гранаты в самом деле бывают голубыми? - спросил я. - Классики не врали?
          - Природные - это как на них посмотреть. Но не так давно люди выучились окрашивать искусственные гранаты оксидом кобальта. Получаются красивые небесно-голубые камни.
          "Но в таких не может быть памяти, - сказал я Марии. - Прав я?"
          Женщины со значением переглянулись. Неужели обе они умели читать мысли? От Асии не шло никаких сумеречных эманаций. Хотя разве люди и сумры - не от одного корня?
          - Не нужно ни показывать нам заготовки, ни смотреть вещицу, что я взяла как оправдание визита, - сказала Мари. - Дама Асия, принесите ту коробку с самыми разными гранатами, в которой я копалась. Лишь бы среди них не было примеси иных камней. И пусть Пабло закроет глаза и выберет среди них свой.
          Снова меня взялись натаскивать, подумал я так скрытно, что женщины вроде как ничего не заподозрили. - И обучать. С чего я так поддаюсь девочке, если сама она... А уж лекция была - прямо поэма в прозе. Остряки эти геологи - такие названия придумывать. Лейкозокуляр какой-то...
          В этот самый миг явился ларчик - именно такой, как я представил себе из той повестушки. С высокой, шатром, крышкой и россыпью блестяшек внутри.
          Потом мне завязали глаза (сразу вспомнился Хельмутов платок из фуляра) и сунули правую руку внутрь.
          Самоцветы не излучали, как книги. Это было скорее как оплотненная музыка, ее теплый аромат, может быть, дурман. Или калейдоскоп образов, который я ощущал под рукой - клубки нитей, цепочки искр, что разматывались и уносились вдаль по своим сложным траекториям.
          Ощущал - но не проникал внутрь. Они таились от меня, эти камни.
          Однако я всё сильней чувствовал, что под моими пальцами нечто переливается, как опал или александрит - изнутри наружу. Переполняет свой сосуд через край и выплескивается. И что уже есть центр этих движений - то, что не излучает, а впитывает.
          И когда я нащупал его, я это вынул. Зажал в пальцах - крошечное и жгучее.
          Женщины удовлетворенно рассмеялись. Кто-то из них стащил повязку, и перед моими освобожденными глазами, в моей протянутой руке сверкал слиток чистейшей синевы - размером с горошину, но такой яркий, что заполнял собой всю комнату.
          - Голубой карбункул, - произнесла Асия с благоговением. - Его цвет меняется и густеет в полутьме, когда его пустота вбирает в себя чужую наполненность. Однако на сей раз он превзошёл самого себя.
          Пока отдайте его мне, риттер Пабло. Рисунок для оправы кольца я подберу легко. Белое золото, наверное? Для тёмного серебра или чёрного железа вы слишком молоды.
          Я понял из ее слов, что чем более уважаем Сумрачник, тем более простой металл идёт на его ритуальные знаки.
          - Так это самодельный камешек? - спросил я Марию, когда мы бодро поспешали домой. - Пересотворённый?
          - Как и ты сам, - ответила она. - Потому-то мы с посестрой так и радовались. Ты выбрал достойный амулет и славную судьбу.
          - Посестра?
          - Названая сестра. Мы с ней подружки и ровесницы: обеим хорошо за сорок. Только я еще девчонка, а она уже вдова. Весьма уважаемая.
          На это я так ничего и не смог ответить. Слишком удивителен был тот потайной мир, куда меня ненароком занесло из моей погибельной вселенной.
         
          - Я совершал над тобой обряд раскрытия силы, только пожёстче обыкновенного, - сказал Хельмут, разглядывая моё кольцо. - Как над теми Древними, кто чувствовал себя жутким грешником. Сплошная импровизация, однако. - Только твоя Мари уж так импровизирует с ритуалом утверждения в этой самой силе... Хотя и ты необычный. И результаты неожиданные. И само колечко.
          По ободу последнего были вырезаны объемные фигурки людей, зверей и птиц, которые, соединив руки, лапы и крылья, заплетались в причудливый хоровод. Зеленовато-голубой кабошон был высоко поднят на этой толпой и зажат как бы в клюве гигантской птицы, отчего находился в тени. Оправа позволяла угадать краешек глаза, но сам Симург пребывал лишь в воображении того, кто смотрел на перстень.
          - Хельм, а кто такой Симург?
          - Иоганн объяснял. Вроде такая птица, что состоит из тридцати разных. Крылатый царь мира, в общем, и соединённая разумность.
          Да, теперь я понял или вспомнил. Знание этого стояло неподалёку от меня - родильный браслет Беттины также использовал похожую символику и был не менее красив. Я удивлялся, как быстро дама Асия с ее прислужниками задумали и выполнили такую тонкую работу. Цвета малых гранатов как бы непрерывно перетекали один в другой, отражаясь в центральном камне и принимая в себя его багрянец, чернь змеилась по тусклому, будто старинному серебру, широкий обруч изображал виноградную лозу, где еле проклюнувшиеся почки казались чешуями. Кисть Беттины с неким трудом проделась в оберег. Мне сказали, что когда она родит, браслет сломают и переплавят, а камни используют на украшение другой женщины.
          - Жалко, - сказал я. - Это суеверие такое?
          - Суеверия тоже возникают не на пустом месте, - ответила мне Делия, матушка Марии. - Опасные для плода эманации копятся внутри камней и меняют структуру металла, их приходится распылять. Ну ничего, за два года Беттине самой надоест красоваться в одном и том же.
          - Два года? - я ужаснулся.
          - Чем мы лучше слонов? Даже в среднем они живут куда меньше нас.
          Также я узнал, что, поскольку время движется для них быстрее, урожденные сумры сохраняют детскую непосредственность чувств и жадность к новым знаниям куда дольше человека. Это отражается на внешности, но не на моральных и душевных качествах.
         
          - Пабло, - спросила вскорости Мария, - какую из трёх книг, что тебе достались, ты считаешь главной?
          - Во всяком случае, мы отыграли историю о камушках. А больше ничего не знаю.
          - Хитришь.
          - Верно, - я улыбнулся. - Мне так нравится, когда я слышу подтверждение своих мыслей от кого-то другого. В особенности от тебя.
          Моя девочка покачала головой:
          - Настанет день, когда я перестану тебя учить. Можно сказать, уже нечему. Ну да, я умею куда больше и знаю гораздо больше фактов, но такое любой разумный добывает сам и в одиночку. Тогда Волки и Беттина окончательно возьмут тебя. Хотя это получится не скоро, но они уже просили уступить им один день.
          - Какой?
          - Завтра. Им понадобится свежий ментал без предвзятого мнения о своем умении.
          - Я пока не в их клане.
          - Это все равно. Ведь и не в моём, правда?
          - А какой у вас тотем? Хельм говорил - медведь.
          - Панда. Сумры его называют "медведь-нянька", оттого что мать повсюду ходит с детенышем на сгибе одной руки... передней лапы, то есть.
          - Очень мне лестно. Так как насчет смысла моей судьбоносной книжки?
          - Понимаешь, детективные истории - это для нее лишь рамка. А главное - "Робинзон Крузо". Ты слыхал, что и прототип книги Дефо, история матроса-бунтовщика Селкирка, который был высажен на необитаемый островок, и она сама шли по разряду душеполезного чтения? Неудивительно, что дворецкий гадал по ней, как по Библии.
          - Песнь торжествующего капитализма, - пробормотал я. - Учет и контроль, дорогие товарищи. И апология превосходства белой расы в придачу.
          - Сразу видно, какие у тебя были учителя, - отпарировала Мария. - А что это была не первая, так сказать, робинзонада, ты слышал?
          - Говорили мне, что вся ученая христианская Европа в Средние века и особенно в семнадцатом веке читала книгу одного философствующего врача из мусульманской Гренады. Того самого, что воспитал великого еретика и властителя мыслей Аверроэса. Абубацер, - произнес я почти что былинным тоном.
          Ибн-Рушд и Абу-Бекр Ибн-Туфайль, - поправила она.
          - Говорили мне также, что это книга о постижении своей самости, а также смысла жизни и Бога, что и есть этот смысл, - предпринимаемом в одиночку.
          - Селкирк же лишился дара устной речи, - кивнула Мари. - Робинзона от этого спасли попугай и Пятница. Но такая речь, по сути дела, ничего не значит.
          На этой фразе я уже начал смекать, что к чему, хоть она от меня закрывалась.
          - Приключение, - ответил я ей. - Похожее.
          - Наверное. Оттого Волки, все пятеро, и просятся с тобой побеседовать.
         
          Они явились рано утром и вызвали меня в коридор. Трое мужчин и мать моего сына, чьё бытиё было видно невооруженным глазом.
          - Пабло, с чего нам начать - с горького или со сладкого? - сказал Амадей.
          - Я ко всему привычен, судари, - шутовски поклонился я.
          - Тогда начнем с горького. Мы сей же час отправимся на здешние братские могилы, - ответил он. - Если их позволено будет так назвать. Гигантские морги. Склады. Места, откуда централизованно (он прогнусавил этот канцеляризм) поступает сырьё. А ты снова должен будешь учиться.
          - Кто я, чтобы отказывать, - ответил я. - Пойду, разумеется. И колечко своё не забуду - оно так плотно село на левый средний палец, что уж и не снимешь так просто. Да, а что там на сладкое?
          И тут вперед выступил Иоганн, протягивая мне перекинутый через руку дафлкот.
          - Вот. Должен сидеть как влитой. Знак принадлежности к аристократии.
          - Друзья, Мари ведь считает, что на улице жарко и вообще демаскирует.
          - Там, куда мы двинемся, жарко не будет никому, - ответил Амадей.
          - А Беттине?
          "Черт, она же мать, - хотел я крикнуть. - Куда уж ей такое".
          - Это затевается ради ее самой, - сказал он.
         
          ...Пятеро в бежевых верблюжьих куртках с капюшоном вышли из подвальной двери Политехнического Музея и деловито зашагали по улице вверх.
          - Сегодня в самом деле надо, наконец, разобраться с этими... источниками даровой электроэнергии, - сказал Амадей. - И с кулинарными фабриками. Раньше стоило бы, только остатних человечков жалко было питания лишать. Двух ментальщиков, я думаю, будет довольно. А ты как считаешь, Пабло? Меня и тебя. А остальные будут на подхвате.
         

    III

Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу.
Многовековый дуб мою живую душу
Корнями обовьет, печален и суров.
В его больших листах я дам приют уму,
Я с помощью ветвей свои взлелею мысли,
Чтоб над тобой они из тьмы лесов повисли
И ты причастен был к сознанью моему.

Н.А. Заболоцкий. Завещание

         Мы направились в другую сторону от нашего общего дома, чем обыкновенно, и развернулись шеренгой, заняв всю ширину тротуара. На опустевших улицах это выглядело странно, чтоб не сказать большего.
          - А где полиция? - спросил я.
          - Где прошлогодние снега, - наполовину скандировал, наполовину пропел Волк Гарри. - Не все, однако, вымерли, просто многие переселились. Это ведь только поначалу кажется, что в городе выживать легче. В селе и воздух чище, и воды хватает, и подножный корм сугубо вегетарианский.
          - А этот...высокобелковый. Он есть? Незаменимые аминокислоты, - спросил я.
          - Есть. Они сами, - коротко ответил Амадей. - Но если не наступать в явное дерьмо и не уклоняться куда не следует, жить там практически безопасно. Диким собакам и медведям двуногие пока безразличны.
          - Более того, - прибавил Иоганн. - Первопроходцы с изумлением обнаружили, что те из них, кто еще не заболел, не подвержены общей заразе. И младенцы у них рождаются хоть редко, да метко: здоровыми. Расселяются они, между прочим, широко, опасаясь нового поветрия. Это нравится окружающей среде.
         
          Мы двигались теперь по одному из широких и, так сказать, авантажных проспектов города - тому, где в прежние годы находились самые главные больницы страны. Многоколонные фасады в стиле ампир, разросшиеся парки за коваными решетками, гранитные фигуры основателей - и ни единой живой души. Окраска осыпалась без единого звука, сухая листва прошлого года лежала влажным неподвижным слоем, ржавчина под сурдинку грызла железо и чугун, деревья казались вычеканены из старой бронзы. Только ветер жил здесь по-настоящему. Он упруго ударял в колокола монастырской звонницы, чьи мелкие луковки поблёскивали в перекрывающей улицу тёмной массе.
          - Нам сюда, - произнёс Иоганн, поворачивая в переулок. Очередной монумент стерёг небольшое зданьице с колоннами, вполне приличного вида, что стояло в стороне от общей парадной шеренги.
          - Морг, - сказали мне коротко. - Брошен без персонала.
          Из узкого старомодного вестибюля лестница сразу поворачивала вниз и останавливалась перед окованной цинком дверью.
          - Погреб и, натурально, холодит, как в погребе, - объяснил Амадей, возясь с тугой щеколдой. - Температуру держат реостаты, а энергия, естественно, поступает от своей тепловой электростанции. Благодаря автоматике - бесперебойно. Это пока без перебоев.
          В полутёмном зале стояли каталки и лежаки, на моё счастье, порожние. Морозильник находился за другой дверью, что вообще не была заперта. Как говорили раньше, уж эти не сбегут.
          - Стратегическое сырьё, - подмигнул Амадей. - Уж как монахи протестовали первое время! Похищать пробовали, это уж потом заразы испугались.
          - А ее не было вовсе, - кивнул я. - Люди ведь не книги.
          - Книги - и то были обвинены облыжно, сам знаешь, - кивнул Иоганн. - О том, что вирус действует по своей личной прихоти, догадались позже. Сначала пытались жечь тела или проваривать в уксусе, потом поняли, что мёртвые вообще безвредны. Мор идёт от живого к живому.
          - И оттого было решено рационализировать утилизацию, - подхватил Амадей. - Уж коли технология заготовки маринадов всё равно отработана.
          И он, нарочно фальшивя, запел:
          - "У людей-то для штей с солонинкою чан, а у нас-то во штях удалой таракан".
          - Не изображай гаёра, - оборвал его Иоганн. - Бет...
          - Что - Бет? - ответила она спокойно. - Не забудь, что я присутствовала не при одном случае самовозгорания двуногой армейской тушёнки. И наблюдала конечный результат процесса. Ты лучше воскликни "Пабло".
          - Ладно-ладно, - махнул он рукой. - Всё равно тебе оставаться здесь с Гарри. Я же удалюсь наружу. Так будет спокойней для всех.
          И мы разошлись.
         
          За обитой цинком тяжелой дверью были ряды закрытых прямоугольных ячеек, похожих на личные хранилища в банке - разве что без замков, даже висячих, и покрупнее. Пустые петли кое-где были закручены проволокой.
          - Первое время покойников сразу же сбрасывали в ров и засыпали негашеной известью, как братскую могилу моего...гм... прототипа, - пояснил Амадей. - Позже обходились без лопаты и экскаватора. Сглаживали таким манером естественные впадины между холмами, на которых возведена столица. А еще позже было замечено, что процесс их сгорания имеет очень высокий КПД и почти не нуждается в затравке.
          Эти горько-циничные излияния он направлял не мне, но аккуратным рядам дверец. Я молчал. Нет, я прекрасно понимал, что теперь последует, да и зрелище было для меня привычным, только здесь была не обочина жизни, как в больнице. А самое что ни на есть средоточие.
          - Кое-кто судачил, что здешних обитателей ставят стоймя, укладывают в штабеля или запихивают по двое-трое в одну ячейку, - продолжал Амадей в том же духе, из-за которого мне хотелось как следует заехать ему в физиономию. - Есть такие большие, с комнату, холодильники с нарами. Чушь: они бы смерзлись намертво, как пельмени в пакете, тут уж не до конвейера. Когда трупам нашли промышленное применение, их стали беречь.
          - Волк, - не выдержал я, наконец. - Есть смысл с том, чтобы меня так дрочить? Если есть, я выдержу и не стану к тебе прикладываться.
          Он расхохотался.
          - На всё есть причина. Весь вопрос - какая. Вот тебе наводящий вопрос: кто в самом начале шёл в здешние мортусы, не боясь заразиться?
          - Мортусы. Те, кто возил чумные трупы во времена Екатерины. Пойманные воры и бродяги. Всякая отпетая шваль.
          - Становится тепло, однако, - усмехнулся он. - Кто в твоё человеческое время подходил под эту категорию?
          - Неужели... Да. Такие, как ты?
          - Конечно. Иногда рекрутированные из политических психушек. Чаще добровольцы, принадлежность которых к нелюдям никого не волновала. По той причине, что уж не до того было. Позже и смертные перестали бояться - зря, кстати. Профаны ведь о нас не догадывались, думали - просто везёт, что не болеем.
          - А зачем?
          - Задав такой вопрос, ты уже знаешь на него ответ.
          - Не ради таких, как я. Ради того, чтобы читать. И - не одних умирающих?
          - Именно. Это по-простому называется "некромантия".
          Тогда я понял, что все наши словопрения были нацелены на одно: привлечь внимание. Что жизнь из этих ледышек не ушла совсем, а была лишь остановлена. И теперь тянется к нам, как мотылёк к жару и свету - возможно, чтобы сгореть в них.
          Нет: так они тянулись к одному мне, и из одного меня сделали приманку.
          Дряхлые лоскутки самого разного цвета отделялись от невидимых тел и тянулись вереницей, падая на дно моего камня. Истории жизни, почти ничем не отличимые одна от другой - не души, нет, а только воспоминания о том, что случалось с ними, те мелкие беды, заботы и радости, подвижки к воображаемой цели, победы и поражения, симпатии и неприязнь. Это было их достояние, их знание мира: оно жаждало собеседника, хотело высказать, отдать себя - вернее, ту фальшивку, которую считало собой. Оно выглядело как зыбь на поверхности виртуального моря; оно струилось, завивалось в пёстрый поток, перехлёстывало через грань и могло бы погрести Андрея с головой, но я уже им не был.
          Я чувствовал, как Амадей рядом со мной и Гарри с Беттиной совсем неподалёку перехватывают поток, снова расплетают на пряди и вбирают в себя его часть.
          А потом в этой мути сверкнула острая золотая искорка - и скользнула в утробу нашей Бет.
          - Они были здесь все, - сказал я, переведя дух. - Со всего города, я так думаю, всех моргов и кладбищ. Они всё время общаются, пока душе есть к чему прицепиться - эти псевдолюди.
          - Псевдодуши, - поправил он. - Где ты увидел людей? Алчные и эгоистичные пираньи. Все на новенького, ха!
          - Не все. Та искорка была совсем другая. И она не использовала меня для транзита на тот свет, а осталась на этом. Я правильно почувствовал?
          - Да, это результат промывки грунта, можно сказать.
          - Душа для моего ребенка?
          Амадей отрицательно покачал головой.
          - Ты не понял или побоялся понять. Души, которые даёт Он, - огромные и касаются здешнего бытия лишь самым краем. Приходят сюда, чтобы играть и учиться. Видеть результат своих действий, умных и нелепых, хороших и дурных. Наряжаться в свои выдумки и в свой телесный опыт.
          - Это тело, что подарило себя, - можно хоть его увидеть?
          - Что же. Как говорится, по счастливой случайности оно здесь. Не испугаешься?
          - Чего?
          - Сами не знаем. Сюда пришли, руководствуясь интуицией, тебя привели по той же зыбкой причине, теперь и остерегаем по тому же самому.
          Он рывком оборвал свинцовое грузило, которым были запечатана продетая через петли проволочка, распахнул одну из дверец второго ряда и вынул из дымного холода нагое женское тело.
          Нет, голым оно не казалось - лёгкая изморозь делала его похожим на снежную статую в зимнем парке, а такие фигуры почти всегда целомудренны. Вытянутые пальцы ног с округлыми ногтями, худощавые бёдра с кустиком белых волос между ними, аккуратный прямой шов от паха до грудины, чуть расплывшиеся от долгого лежания на спине сосцы, шея и лицо, почти закрытые всклокоченными седыми кудрями...
          Тёмное пятнышко на правом виске и глубокий провал в затылочной кости.
          В объятиях у Амадея пластом лежала моя Эли.
          - Нет, не думаю, - ответил он на мой безмолвный вопль. - Успокойся, по крайней мере. Ты же, когда отключался, видел иную траекторию пули. Бог мой, да разве мало людей кончает с собой, узнав смертельный диагноз?
          И разве мало таких, кто седеет до времени во время допросов или врачебных экспериментов (для блага человечества, исключительно для блага), хотел добавить я. Но понял, что в этом нет необходимости. Что лишь Андрея могла целиком захватить беда одного существа, пусть даже самого близкого, Пабло же скорбит обо всех напрасных смертях. А Снежная Дева... она и в самом деле похожа на мою жену лишь мимолётно.
         
          Снежная Дева, и верно. Когда мы вышли из здания, с хмурого неба сыпалась мелкая манная крупа, и было очень холодно.
          - Господа, поторопимся, - сказал Иоганн. - Мы с Гарри семь файеров успели заложить, пока вы предавались чувствам.
          Когда мы пятеро подошли почти к самой монастырской стене, Иоганн обернулся и протянул назад открытую ладонь. В ту же секунду над покинутым моргом взвилось бледное и почти беззвучное пламя, обращая в прах его стены, его подвалы и его мертвых.
          Пустота и окончательное безмолвие.
         
          Я нес себя домой, как чашу, полную вселенских скорбей. Будто хрустальную вазу с лотерейными билетиками, коими были чужие души.
          А добравшись, наконец, повалился на ложе как был, в полной оснастке, запретил Марии браться за мою обувь с целью стащить и почистить до блеска - и вообще велел пригнать мне Хельмута, которого некстати носило по каким-то неудобь сказуемым делам. А потом провалился в сон на грани обморока.
          В этом сне мы с Эли по-прежнему оставались молодыми людьми, однако у нас было множество детей и внуков. Жили мы в большущем доме из лиственницы, что сам собой вырос на поляне рядом с тихой речкой, Эли, как самая старшая, варила обед в огромном котле, подвешенном над костром, и смеялась, когда копоть лезла в белокурые волосы и карие глаза. А наши ребятишки притаскивали из соседнего леса то белый гриб, то горькую красную ягоду, то пучок иззелена-бурого целебного мха и радостно кидали в общее варево, и солнце играло на ясном небе цвета моего карбункула.
         
          Разбудил меня, конечно, Хельмут. И сразу приткнул к моим губам кружку с каким-то мудрёным варевом.
          - Вот, опохмелись после вчерашнего.
          - А что, сейчас уже завтра?
          - Ещё немного поваляешься - вообще послезавтра настанет. А там и до конца света недалеко, - улыбнулся он.
          Что-то в его манерах насторожило меня - и, возможно, какой-то не такой вкус пойла. Я приподнялся, опершись на его руку, что обнимала мою спину сзади.
          - Хельм, твой огуречный рассол факт чем-то глючным припахивает.
          - Я же мастак составлять всякие лекарственные смеси. Моя вторая по значимости профессия.
          Язык его тоже изменился вместе с тоном речи и подбором слов. Еле заметно, но всё-таки...
          - Хельм, ты что - снова с миссией? Волки прислали?
          Он рассмеялся.
          - Угадал первое и ошибся насчет второго. У Волков теперь свои заботы: сынка Беттины соблюдать, пасти человеческое стадо по окрестностям. Организовать переправы через бурную реку. На вот, хлебни еще немного, мне требуется, чтоб ты хоть немного соображал.
          В самом деле, голова у меня казалась шире плеч, и в ней клубилась совершенно мерзкая муть.
          - Вот, издевались надо мной, как могли, а я всё тот же слабак, что и раньше, - проворчал я.
          - Пабло, ты это зря говоришь. Форменный поклёп на себя взводишь, - он присел рядом на матрас, обхватил мои плечи поплотней. Ни в этом жесте, ни в способе выражать свои мысли совершенно не чувствовалось ничего простонародного. Разве что некая симпатичная архаика.
          - Это ты вчерашнее переживаешь, верно? - продолжал он. - Да знаешь ли ты, что Волки сами изумились, как ты резко одеяло на себя рванул. Обычно людская пряжа тянется, как оренбургский пуховый платок через обручальное колечко - постепенно и не торопясь. И кончается в том самом месте, откуда взяла начало. А теперь вообще все наши сумеречники присоединились и никак не выпьют то, что ты зачерпнул. Открыл, что называется, выход и распечатал замкнутый источник.
          - То есть сумеречники в одно и то же время и берут себе, и отправляют наверх. Друг, а разве так бывает?
          - Ну, ты понимаешь, я ведь очень знатным палачом считался. На клинке самого лучшего моего меча велел выгравировать его девиз: "Отделяю душу от плоти и возношу ее в горнее Царство". И давал ее прочесть всем, кто шел ко мне по приговору суда. Да они и без того понимали, что искупают свой грех - хотя бы частично, если сотворили какую-либо мерзость, или полностью, если их казнят безвинно.
          - А такое происходило, - спросил я наполовину утвердительно.
          - Не могу судить - кое-кто искренне так про себя считал. Были такие, что не желали говорить об этом с казнителем, только с духовником.
          - Но кое-кто и желал.
          - Ты не представляешь, сколько. Начиналось с попытки разузнать, какая боль его ждет и нельзя ли смягчить ее за плату, - он хмыкнул. - Ну что же, брал я эти гроши, хоть и был богат, как мы все. Только и без них бы делал, что считал нужным. Пилюли там в рот сунуть или багор в сердце - штука нехитрая, судейские об этом знали. Редко в их приговоре стояло - "без малейших послаблений", и то когда уж совсем изверга возводили на помост. Так вот, о чём я. После каждой процедуры веревку с петлей меняли - вялой становится, как говорили, и ненадёжной. Прочие расходные материалы...
          - Хельм, покороче, а? Меня твоя ностальгия никак не задевает.
          - Прости. Не задевает, не касается или шокирует, кстати? Ты бы уточнил терминологию.
          Я улыбнулся.
          - Ну вот ожил немножко - и то ладно. Так вот, меч после каждой отрубленной головы самую каплю, но тяжелеет. Берёт в себя, значит.
          И оттого становится живым и опасным для хозяина. Ведь кто на эшафот обыкновенно поднимается - бунтовщики, убийцы, кровосмесители, ворожеи. В общем, те, кто имеет в себе дерзновение.
          - Слыхал я такое. И что - ты считаешь, что там были эти... малые души?
          - Выходит, что так.
          - И что я набрался их по завязку. Оттого и тошно.
          Он кивнул.
          - А теперь меня нужно похоронить, как злой меч, верно?
          О подобных ритуалах, когда на успение меча собирается весь цвет местного палачества, я читал. Как они пируют - аналог умиротворяющей "последней трапезы" приговорённого. Как льют на клинок вино из кубка. Как заворачивают меч в дорогую ткань и вкапывают стоймя на перекрестке дорог или в потайном месте - чтобы его не выкопали местные ведьмы ради своих тёмных дел.
          - Пабло, ты одного не знаешь. Меч не умирает - он только отдыхает в земле. Отдает ей чужое зло и чужие слезы - и поднимается с ложа чистым и сильным.
          - Если находятся руки его поднять.
          Он помолчал.
          - Хельм, ты тоже употребил неточный термин. Дерзновение, как и гордость, - по сути неплохие качества, правда? Как, в общем, любое инакомыслие.
          Снова молчание.
          - Ох, не так ты прост, каким хотел мне казаться.
          - А ты, Пабло, далеко не так прост, каким кажешься себе, - проговорил он. - И Бет тебя вмиг раскусила, и Волки лишь оттого стали с тобой шуточки шутить, да и я, грешный, вынужден был изобретать разные эксперименты круцис. В тебе есть сила и тех, и этих. Очень скрытая, как источник, забитый сором и камнями.
          - Допустим. Часть этого сора ты, как я понимаю, поразгрёб. Что дальше?
          Он поднялся и расправил плечи. Его куртка с евангелическими застёжками была снова повёрнута на парадную сторону, и я впервые подумал, что над сходством королей с палачами было отпущено немало шуток. В смысле - оба в красном. А вот наоборот - не слыхал.
          - Чего ты теперь от меня хочешь, Хельмут?
          - Не так уж и многого. Выпей еще того снадобья, что я тебе поднёс. Ну, не совсем такого. Оно тебе, я думаю, покажется крепким кофе без сахара.
          - Что, снова дурью мучиться, как в былые времена?
          - Сон бывает одинаков с пробуждением, дружище Павел. Люди часто об этом говорят, но всё одно путают. А если тебе угодно помянуть старое - назови это путешествием. Или даже робинзонадой.
          Он захлопотал над спиртовой горелкой - я сам недавно стащил ее из туристического магазина и преподнёс ему вместо вонючего примуса коммунальных времен. Вскорости принёс глиняную турку и налил мне стакан с верхом пахучей коричневой взвеси: от настоящего кофе там была одна горечь.
          - Это я нарочно чуть перелил, чтоб ты не хватал всей глоткой, а пил с самого краешку, - объяснил Хельм. - Цеди и дальше сквозь зубы.
          Когда я принял дозу под пристальным взглядом моего нынешнего учителя, голову мою вмиг повело вдаль еще сильнее прежнего, зрение затуманилось, дыхание стало неглубоким и каким-то резким, а потом вроде как оборвалось совсем. Всё оборвалось и прекратилось.
         
          Жемчужно-серый мир окутывал тело, растворяя вплоть до самых глаз, и в нём не было ни меня, ни его, ни того, кто дал напиток, ни того, кто его выпил. Как это угораздило проскочить, подумалось чужими словами, и куда. Вопросы вообще-то не имели смысла, ответы, которые вроде бы пытались на них дать, - тоже. Нечто прекрасное и полное безусловного значения протекало насквозь, откладываясь внутри чем-то нуждающимся - но, возможно, и нет - в позднейшей расшифровке. Хотя, с другой стороны, оно само было своим значением и смыслом во всей его полноте - так точно, как сугубая древесность есть значение, предназначение и смысл любого из деревьев.
          Туман перед глазами зазвучал, сгустился и стал крыльями - настолько огромными, что кроме них, не стало ничего. В их белизне заключалась вся дневная радуга, в очах гигантской птицы - ночная, сотканная из темноты. Огромный клюв был загнут книзу - это, однако, обозначало не хищника, но царственность. Очертания головы и ниспадающего книзу хвоста, похожего на изогнутый девичий локон, как бы мерцали, то сливаясь с крыльями, то выделяясь на их фоне.
          - Одно дитя Сумрака хотело выучиться летать, - пророкотало создание. - Ты не передумал, землянин?
          - Чего ты хочешь? - спросило то, что пока еще было Андреем, а может быть, и Павлом.
          - Того же, что хотят все сказочные птицы-перевозчики: чтобы ты накормил меня своей плотью, ибо дорога наша долга и трудна.
          - У меня ее, кажется, и вовсе нет, этой плоти.
          - А как же те боязливые обрывки чужих жизней, что поселились в тебе и нашли там укромное пристанище?
          - Уж их-то я отдам с радостью, но как?
          - Вместе с дыханием. Приникни ртом к моему телу и выпусти их из себя - уйдут с готовностью.
          В самом деле: когда губы погрузились в перистую облачность, некий горячий, почти раскаленный пар изошел из них - и опустевшая оболочка наполнилась небесной прохладой.
          - Вот теперь хорошо. Теперь ты стал лёгким, и нести тебя будет нетрудно. Садись ко мне на спину.
          - С радостью, но за что тут удерживаться?
          - Берись обеими руками за обруч, что у меня на шее.
          Это было огромное ожерелье из подвижных серебристых звеньев, замкнутое спереди прекрасным голубым камнем в виде полной сферы. Он вращался, и внутри него мелькало нечто похожее на зеленые и зеленовато-желтые листья, испещренные пятнами различной формы: корни могучего древа были, очевидно, скрыты в глубине самоцвета. Стоило мне положить руки на одно из звеньев, как птица взмыла еще выше и, кажется, оседлала ветер...
          Нет, серебряного Сокола со львиными лапами и хвостом, царя птиц, зверей и трав, оседлал его всадник. А ветер служил обоим сразу.
          - Это называется учиться? - прорывается сквозь встречный поток воздуха.
          - Это называется - преодолевать страх полёта, двуногий.
    Страх? Да его и не было вовсе - один восторг.
          - Мы летим куда-то или просто летим?
          - Всякий полёт имеет целью самого себя, малыш, - отвечает дивный летучий Пёс в серебристо-радужной чешуе, крылья его - две радуги, глаза - две темных бездны.
          Однако на словах всадника - возможно, запретных - ветер спадает, туман опускается и покрывает собой землю. Клочок суши, отделенный полоской воды от одинокой горы, чьи склоны одеты цветущей сакурой, а вершина - снегом и льдом.
          - Это всё?
          - Нет. Здесь, на этом острове, ты будешь меня ждать, - отвечает живое облако. - Возьми моё перо - стоит тебе дунуть на него, и я появлюсь. Не бойся его потерять - оно умеет следовать за тобой повсюду и везде тебя находить.
          - Благодарю тебя. Как твоё прозвище, имя острова и название горы?
          - Я Симург, вершина эта, на которой свил я гнездо, - великая Меру, или Сумеру, ты - сумр. Все три звучания схожи, не правда ли? А малое твоё царство поименуешь сам. Один человек, побывавший на нем, назвал его Остров Накануне, другой - Остров Тайны, только ты не должен смотреть через чужие очки. Прощай!
          - Но я не научился летать.
          - Летает не "я", малыш. Поднимается кверху и парит в поднебесье, стремится вдаль с вихрями лишь Великая Самость. Когда ты это поймешь, более ничего не станет нужно.
          Облако в виде птицы - или пса, или кентавра - взвивается вихрем, подымается ввысь, растворяется в солнечном сиянии. Существо всех четырех стихий.
          Я остаюсь - голый человек на цветущей земле.
          Ни имени, ни одежды, ни страха. Ничего не осталось. Что-то странное вспоминается о кольце - было, не было? Перо не такое большое, как можно было подумать: вполне уместилось бы за поясом, будь у меня пояс. Это скорее чешуйка с длинной тонкой остью, нарядная, как у павлина, и меньше раза в три: яркий синий глазок окружён тонкими зеленоватыми былинками.
          Сверху печёт яркое солнце. Вокруг меня колышется ковыль, дотягиваясь до пояса, ходит волнами - трава так нежна и мягка, что поначалу и ступить на нее страшно, не то что рвать. Только и ноги у меня босы, и трава упруга - сама несёт меня вдаль, туда, где широкий луг сменяется дубовой рощей.
    Или нет: у здешних деревьев и трав нет имен, данных человеком, только изначальные, от Адама. Те, в которых нет членораздельных звуков.
          У меня нет никаких орудий. Удивительно: все описанные в книгах робинзоны выбрасывались на берег в полном туристическом снаряжении и с годовым запасом продовольствия.
          "Да, но им противостоял враг", слышу я чьи-то мысли. Не ушами слышу, а мозгом. И от них тепло становится телу и душе.
          "Тебе нужны орудия? Смотри".
          Круглый камешек подкатывается мне под ноги и трескается пополам. Обсидиан, двумя - тремя ударами можно получить несколько славных осколков, а потом аккуратно оббить их другим булыжником. Мой островок стоит на базальтовом щите и, конечно, море его размывает и обкатывает гальку. А вулканическое стекло принесло течением.
          Ещё камушки под босой ступнёй. Если они так же легко расколются, я узнаю шаровую яшму и пемзу: может быть, пригодится позже.
          И хорошо, что мне не требуется ни есть, ни пить - во всяком случае, так настоятельно, как человеку. Обычному человеку, поправил я себя.
          Вот ходить по лесным зарослям с риском найти змею или колючку - этого бы лучше не надо.
          "Они уйдут с твоей дороги. Зачем им это нужно - вредить или гибнуть?"
          - Спасибо, - ответил я зачем-то вслух. Наверное, чтобы не разучиться говорить. Заранее, так сказать. - Только подошвы у меня пока нежные, и вообще приодеться бы стоило. Ночь в тропиках и даже субтропиках куда холоднее дня. Опять же приличие соблюсти.
          "Листья рвутся. Сухая трава более долговечна. Ты сумеешь из нее выплетать?"
          - Придется, наверное. Волокнистые стебли - лучше. Лён, крапива, джут, сизаль или моя любимая конопля.
          "Какой ты ученый".
          - Разминать можно камнями. Но нужно время - много времени.
          "Оно всё твоё".
          Наверное, со стороны это выглядело по-идиотски - монолог на поверхности диалога. Но тот или те, кто говорил, знали, что не очень уютно играть в молчанку в чужом месте.
          "Это не чужое место. Это просто место, и всё".
          - Ну ладно, ладно. С ним ещё надо познакомиться. Попробовать на вкус и цвет, так сказать. Измерить ногами.
          "Пожалуй, тебе и в самом деле нужна обувь. И одежда попрочнее травяной, хотя бы пока ты не научишься. Надо отыскать зверя, которому пришла пора уходить за пределы. Он даст тебе свою шкуру, а ты ему - лёгкую смерть. Ты ведь это умеешь.
          - Может быть, пока не надо? Башмаки бывают плетеные лаптем или из дерева: как это? Сабо, клумпы, патены, гэта. Подошвы сандалий проще выстрогать. Ремешки устроить из коры. Еще такая тапа бывает.
          "Сколько слов ты знаешь, прямо на удивление. А дерево обдирать не так стыдно, как животное?"
          - Слушай, если ты со мной общаешься, так хоть помоги.
          Я немного подумал и добавил заветное слово моего детства:
          - Пожалуйста.
          "О-о. Тогда погуляй, осмотрись немного, прикинь, какая пища тебе по вкусу. Логово себе отрой, что ли. Немало волос было выдрано с корнем и упало".
          Пока мы так мило беседовали, я вышел к опушке. Кустарник с гибкими ветвями и узколистый, возможно, ива или джут, перекрывал мне дорогу, и я, мысленно попросив прощения, срезал несколько прутьев своим первобытным рубилом. "Для пояса тоже", - прибавил я. Мои руки были заняты камнями и пером, и я надеялся хоть немного их разгрузить.
          Чуть позже я осмелел и догадался сплести корзиночку с ручкой - однажды видел схему в дамском журнале. Модный аксессуар летнего сезона и так далее. Вещица получилась такой изящной, какой я не ожидал.
          - Спасибо, - сказал я вслух.
          Пути сквозь чащу нужны любому зверю, даже такому, что не выходит за ее пределы. Место здесь было обжитое, поначалу я даже слегка растерялся - какую тропу взять. Выбрал ту, где своды повыше: внутренний голос подсказывал мне, что опасных для меня хищников здесь не водится. Солнце, снаружи такое яростное, здесь еле пробивалось сквозь густую и яркую зелень, играючи пятнало листья, траву и меня. Лиана, слегка напомнившая мне мраморный плющ, затягивала мощные стволы понизу, на ней я увидел некрупные желтые костянки и попробовал. Вкус был не очень приятный - терпкий с легкой кислинкой. И старый. Это растение обвилось еще вокруг молодого ствола и стерегло его жизнь многие десятилетия, отпугивая муравьёв и древоточца.
          "Для них хватает павшего. Где селятся, там и едят. А потом пустую оболочку занимают пчёлы".
          - Мёд - это хорошо, - ответил я, вспомнив Хельмутово угощение и заодно его лексику. - Небось, дикий, горький и еле самим хозяевам хватает?
          "Напротив. Пчёлам больше еды и потомства нужно знание о тех цветочных полянах, куда с трудом долетают их разведчицы".
          Я понял так, что доброхоты, а, может быть, перевозчики роя получают натурой. Пока я размышлял над этим, на глаза мне попался чудесный шиповник с большими белыми цветами. Плоды, которые кое-где завязались, были величиной со смокву и уже сейчас очень сочные: кусту явно было не удержать их все. Поэтому я сыграл роль гусеницы и с чистой совестью высосал пару-тройку. Это оказалось совсем неплохо, но роза, похожая на парковую, с огненно-рыжими цветами, которые почти все осыпались наземь, подарила мне массу ягод, сладких, точно спелая хурма, и набитых уже зрелыми семенами. Было тут некое вьющееся растение, что уже роняло наземь крошечные абрикосы или мушмулу, и тут я набрался до упаду.
          Когда же задумался о том, какой водой запить это великолепие, мне указали на прохладный родник, несущий в своей струе мудрость подземных пещер и растворённых в ней минералов. Водилась тут и лиана толщиной в мое запястье, которая копила воду про запас - можно было отрезать от нее кусок и просто-напросто умыться чистейшей влагой. Только мне не было в том никакой необходимости - я проткнул ее жалом, подставил руки и лицо, а потом проследил, чтобы ранка затянулась.
          Так я шел по тропе, и лес говорил со мной.
          А в конце пути я увидел чудо, описанное в Библии: развесистое виноградное дерево, что встретили воины Иисуса Навина в Земле Обетования. Древо, из тех, под которыми отдыхают в своём раю патриархи. Гроздья на нем только ещё завязались, но уже были крупны и тяжелы, будто их выточили из золотистого мрамора. Наверное, когда они вызревали и падали вниз, чтобы там скиснуть и забродить, четвероногие лесные жители являлись сюда, как в винный погреб: при этой мысли я усмехнулся.
          Совсем рядом с гигантской лозой в траве запуталась вершина сухого ствола - дерево, очевидно, сначала подточил короед, а потом уронил порыв шквального ветра. Мочковатые корни торчали с дальней стороны огромным щитом. И, конечно, там была яма в земле, серой и мягкой. Поскольку приближался вечер, я набросал туда еще увядшей хвои, очень нежной - мне показалось, что это лиственница - зарылся туда, как дикий зверь во всей его невинности, и заснул. Счастливое безразличие одолело меня и одело как покровом.
          Удивительно ли, что мне приснился красивый, хотя не очень связный сон, где я играл всех действующих лиц сразу?
         

    ***
          "В молодой женщине, которая шла по тротуару, раздвигая узкими плечиками встречный поток людей, всякий мог ощутить нечто особенное. Не в лице - худощавом и большеглазом, каких в столице тысячи. Не в коротко стриженных волосах неопределенно-серого цвета, под платину. Не в тонкой фигуре без особых признаков пола и даже не в одежде: длинная черная безрукавка под горло и такие же шаровары. Тяжелые стальные браслеты на запястьях и щиколотках, широкий наборный пояс на бедрах, надетый вперехват блузы, высокие "ликторские" сандалии на платформе, подобие высоких башмаков с вырезами на пятке, подъёме и пальцах - они еще могли слегка привлечь внимание, но в эту сумасбродную весну не удивляли никого.
          И всё-таки...
         
          Два цвета прохожих: черное и белое. Оба траур и оба - торжество. Два металла: светлое серебро и тёмное железо. Платья с плёрезами девятнадцатого и жениховские костюмы середины двадцатого века. Можно подумать - специально переодеваются ради променада, размышлял человек во всём тёмном, что шел за девушкой по пятам. Два ряда помпезного столичного ампира среди бывших больничных садов, а за ними - высоченная волна стеклянных небоскрёбов с острыми белыми верхушками. Здравницы и Хранилища. И бесконечный поток в стиле нуар перехлёстывает с тротуара на проезжую часть: по одной стороне - от Архивов до Монастыря, по другой - от Монастыря до Архивов.
         
          Прошвырнуться по Броду - так это раньше называлось. Хотя истинный Брод, полностью Бродвей, а по-настоящему Большая Бехтеревская, проходил параллельно этой улице и был намного уже.
          Проспект Вечности, или Вешка, всегда соединялся с Бехтеревкой переулками и проходными дворами, по которым бродники, гуляки и снятые ими девчонки могли без проблем ускользнуть от полиции нравов. Вообще-то прежние дворовые бобики были не чета теперешним бобтейлам, размышлял седовласый мужчина, поправляя на носу очки. Поймают, угостят парочкой-другой зуботычин, может быть, слегка попользуются обоими на даровщинку - и никаких тебе неприятностей.
         
          Вроде тех, что ожидают в будущем прикольную детку. Нет, приколы бывают вполне безобидные. Его старомодные очочки без стекол, с гибкими проушинами, например. Все знают, что это вовсе не указывает ни на плохое зрение, которое ничем вообще не скорректируешь, ни на плавающие перед зрачками линзы. Просто демонстрация или реклама винтажа. Сейчас многие им подторговывают вполне легально. Так же, как стамповскими браслетами и снаряжением.
          Только девчонка и в самом деле качается. Нагоняет себе мускулатуру. Мало ей гарантированного здоровья. Железно гарантированного, усмехается он про себя.
          По бесконечному дефиле между Бумагами и Новодевичкой имеют право расхаживать лишь члены семьи Вечников и всякая прочая родня. Право скорее моральное, документа никто не спросит - бобы пытаются отрегулировать поток людей. Место неожиданно стало популярным, теперь уже Брод принимает в себя Вешкины излишки. А по Вечному Проспекту приходится ведь еще сопровождать и препровождать.
          Как ему сейчас. Девчонка неоднократно замечена в нарушении законов о неприкосновенности личной жизни и здоровья: детская гиперактивность, адреналиносодержащие наркотики, попытка возродить экстремальные виды спорта. После лечения и неоднократных предупреждений - вот это. В толпе и на виду у всех.
         
          Сергей - так его имя - вспоминает предысторию. Как после окончания Греко-Латинского колледжа был потрясён открытием стациса, ферментированного и модифицированного препарата стволовых клеток, позволяющего замедлить старение и заодно добиться быстрой регенерации тканей. Так его рекламировали вначале, до того, как Сергей решил поступать в Высшую Медицинскую Школу. Когда он пробился-таки в это заведение, которое уже становилось жутко престижным, и учился на первом курсе, торжествующей массе разъяснили всё. Что стацис успешно сохраняет организм, перестающий расти и обновлять свои клетки. Что инъекции позволяют запустить процесс тотальной стабилизации через пять лет после наступления геронтопаузы, а дорогие таблетки, где стацис находится в смеси с веществами, составляющими секрет фирмы, - практически на любом этапе до и после неё. Что в непосредственной связи с грядущим бессмертием человеческая жизнь объявляется ценностью номер один, смертная казнь и аборты категорически воспрещаются, попытки суицида и эвтаназии караются пожизненным заключением в активную форму и принудительными работами на весь этот срок, ориентировочно определяемый в сто лет со дня рождения. Пребывание на военной службе или в рядах спасателей будет расцениваться как попытка самоубийства, если оно совершается по идеологическим соображениям. Оттого армия и слитые с ней государственные и общественные организации отныне должны будут пополняться лишь контрактниками, а также совершившими преступление против святынь.
          Такими, как эта девочка.
         
          Сергей слегка улыбается. Все люди прямо сходу кинулись в тёплые объятья интернациональной медицины, и для него и ему подобных настали жирные годы. Пятидесятилетние бедняки, дряхлые олигархи и те, кто промеж них. Жизнь до пятидесяти казалась им полной угроз, но потом обнаружилось, что вожделенный препарат прекрасно защищает и редкое потомство "стационариев" - тогда у них слегка отлегло от души. Определились три вида существования "под стацисом": быстрая, или активная жизнь - собственно, то, что называлось жизнью и раньше, - замедленная, или пассивная жизнь и пассивная жизнь в грёзах.
          Первое означало те годы, которые человек должен был прожить и так -плюс-минус десяток лет. Стацисные не очень поддавались терапии, но всё-таки она была возможна. Когда же наступало время естественного ухода, такой человек одномоментно превращался в неподвижную куклу, которая моргала и совершала еле заметные вдохи и выдохи. Пищи и питья помимо того, что приносил воздух, ему не требовалось, выделение шло через кожу. Род летаргического сна, могущий продолжаться сколь угодно долго - и из которого практически невозможно вывести.
          А жизнь в грёзах? Да просто поддерживаемое специальными аппаратами состояние быстрого сна, в который добавляли чужие энцефалограммы, позже - специально сконструированные нейрофильмы. За вполне доступные деньги. Этого блага были напрочь лишены нераскаявшиеся преступники.
         
          Нет, перебил он сам себя. Куда это она идёт? Кто бы мог поверить...
          То-то зашла с противоположной стороны потока. И торопилась - квартирку снимает напротив громады Архивов, гулять было бы проще по другой стороне проспекта, а уж потом, возвращаясь...
          Зайти прямо в это почти кубическое здание с широким стеклянным фасадом и решётками на двух нижних этажах. Когда-то по лестницам, видным с улицы, взад-вперед сквозили осанистые граждане в кителях, брюках с лампасами и фуражках. Академия Генштаба, теперь пониженная в ранге до столичного военкомата. Постоянно действующая приемная комиссия. Именно сюда приводят нарушителей Закона.
          А эта женщина пришла по собственному желанию. И еще торопилась, чтобы не показалось, что ее загнали насильно.
          - Человек доброй воли, - говорит она.
          - Железяки-то снимай, детектор не пропустит, - отвечает дежурный. Даже не очень удивлённо. - Пройдешь дугу - верну.
          - Портал в иную реальность, - сдержанно хихикает женщина. - А если у меня пластик, точно я из бывшей ОАС?
          Сгребает браслеты и пояс и удаляется внутрь здания, четко ставя ногу.
          Спустя пять минут Сергей отворяет тяжелую дверь с латунными заклёпками, козыряет солдату корочками и лихо ныряет под турникет.
          - Не нужно, чтобы меня лишний раз посчитали, - тихо говорит он.
          - Мы знаем, Сергей Семенович, - так же отвечает дежурный.
         
          В дверь приёмной комиссии стучат - резко, деловито, будто азбукой Морзе выводят пароль.
          Девушка входит.
          Трехголовый дракон: офицер, военный врач, священник. Сидят за столом, занимая все три стороны, от нечего делать пьют кофе. Главный улов прибывает вечерами.
          - Почему без сопровождающего? - спрашивает первый.
          - Вольноопределяющийся, - слышится ответ. Слишком звонкий и уверенный в себе голос - таким прикрывают страх. Или ненависть.
          Недоуменные взгляды. Хотя - да: вольнопер, как говорили в старину, - не доброволец. Также как люди доброй воли - это Библия, не военный устав. Лазейки необходимы, иначе армия совсем захиреет.
          Приказ офицера:
          - Документы.
          Тонкий пакет полупрозрачных пластин появляется из-за пояса.
          - Так. Анна Яковлевна Фрай. Тридцать один год. Образование высшее гуманитарное плюс высшее медицинское, классическая латынь, английский, французский, хинди... психически здорова, стрессоустойчива, лабильна, свидетельство о спортивной подготовке, курсы самообороны, владение оружием... Это же всё запрещено! У нас разрешено только гармоничное телесное развитие!
          - Я намерена подняться на ступеньку выше рядового контрактника, которого еще надо всему обучать. Если вам это не нужно, - что же, вы меня получите и так и так, только что на гораздо худших основаниях. И больше сил потратите в результате.
          - Как вы получили эти бумаги?
          - Заслуженно, хоть и не вполне официально. Как понимаю, я далеко не первая в таком роде, потому что вы не хотите работать с безнадёжно сырым материалом.
          - Первая женщина. Не лгите - уж это вам известно.
          - Да, известно, разумеется.
          Теперь говорит врач:
          - Вы обеспечили свою вменяемость весьма солидными документами. Мы можем очень просто объявить ненормальным человека с подавленным инстинктом самосохранения. Но, я так полагаю, у вас атрофирована другая часть психики. Ибо первейший долг женщины - беречь себя для ребенка.
          - Это мне, увы, не грозит, - Анна иронически кланяется собранию.
          - Перевязывать трубы - это грех. Изгнание плода - грех смертный, - вспыхивает священник. Он молод - гораздо моложе остальных - и довольно хорош собой.
          - Отец, вы гораздо лучше меня изучили медицину... в определенных аспектах. Я всего лишь имею в виду, что не способна к безудержной влюбчивости. Быть монахиней в миру - тоже грех? - парирует женщина.
          - Монахини не убивают.
          - Пожалуй, и мне придется лишь спасать жизни, а не отнимать.
          - Дочь моя, твои устремления граничат с самоубийством.
          - Если отдать живот за други своя - всего лишь суицид, то кто же тогда сам...
          Священник испуганным жестом обрывает эту фразу.
          Все потрясённо молчат.
          - Господа, - говорит Анна. - Единожды войдя, мне уже не выйти отсюда иначе, как в полной военной форме. Спор может быть лишь о знаках различия. Итак?
          И всем уже ясно, что ей удалось настоять на своем - и победить.
          Поэтому первое, что видит Сергей, зайдя к начальству, - это молоденького сержанта спасательной службы, который с юмором отдаёт честь его штатскому маскараду.
         
          Несколько позже он задумался, что когда-то заставило его потеснить свои хлебные медицинские занятия ради пошлейшего сыска: желание устранить помехи на пути лучшего будущего? Вечное стремление человека играть и менять маски? Или заурядная тоска по острым ощущениям? Ведь не деньги же. В этом он как раз проиграл.
          И лишь одну причину, истинную, он закрыл в подсознании.
          То, как его, уже преуспевающего нейрохирурга, привели в зал, где вкушали заслуженный покой Вечники. Экскурсия была, кстати, не самой рядовой: для чиновников высокого ранга.
          Шестигранные соты от пола до потолка. Прозрачные створки, что позволяют видеть лица любимых - пусть и в перевернутом состоянии. Система зеркал, отчасти исправляющая этот огрех. Шелковистые покровы. Открытые окна и свежий воздух, что несёт морось, пыль и пыльцу.
          - Им нужны еда и вода, - благоговейно шепчет экскурсовод, - однако наши Спящие получают их прямо из воздуха. Питаются нектаром и медвяной росой.
          Бледная кожа, прикрытые веками глаза, что кажутся по-азиатски раскосыми, костяной нос, полуоткрытый рот, искривлённый в подобии улыбки. Приглаженные волосы неясного цвета. Руки лежат по обе стороны тела - скрещивать их на груди, как мёртвому, непристойно, хотя избранная поза слишком напоминает о самоубийстве. Иногда по маске точно пробегает лёгкий ветер - это какой-нибудь приятный сон вырывается наружу. Поистине отдых от трудов.
          -Они живут чрезвычайно насыщенной жизнью внутри себя самих. И, как последнее время считают, могут возвратиться на землю, чтобы погостить на ней краткое время. Утешить близких.
          - Это вполне надежное хранилище? - спрашивает один из гостей попроще. - Такие высоченные небоскрёбы.
          - Они сооружаются в удалении от горных и приморских районов и к тому же предельно сейсмоустойчивы. Опасность терроризма сведена к нулю - кто захочет всерьёз покуситься на своё будущее? К тому же мы всё время думаем над тем, какие опасности еще можно предусмотреть.
          - Как называется такой способ существования? - Спросивший это далеко не такой простец, как первый. - Сапрофиты я знаю.
          Что толкнуло тогда Сергея под бок - он до сих пор не понимает.
          - Сапрофиты питаются за счет других растений, - отвечает он вместо чуть опешившего экскурсовода. - Вечники ведут самостоятельное существование, не считая того, что общество оказывает им поддержку. Уместно, пожалуй, сравнение их с эпифитами - курьезными растениями, что извлекают всё необходимое из трёх стихий: воды, воздуха и земли.
          Это слишком верный ответ, провоцирующий одновременно своей философичностью и своим апологическим тоном. Поэтому звонок на работу Сергея, последовавший на другой день, не был для него сюрпризом - ни приятным, ни неприятным.
          Сначала предлагалось быть тайным референтом, писать от чужого имени научные статьи для вполне респектабельных изданий. На темы, которые укажут, - но ведь они сами по себе для него интересны? И выгодны, так как способствуют притоку пациентов. И денег, помимо прочего.
          Потом - собирать сами материалы и публиковать уже от своего имени, что приобрело известность. О прямой необходимости поголовных прививок стациса-ультра. О пагубности абортов для будущей матери; естественно, подобный вред возрастал благодаря кардинальному изменению генома. О благих изменениях в психике преступников, получивших дополнительный укол и реабилитировавших себя благодаря ему. О настоятельной необходимости вечного мира и о непреходящей ценности человеческого существования.
          Позже - извлекать информацию из уст, владеющих ею непосредственно.
          И уж много позже Сергею определили и утвердили то, что он имеет на сегодняшний день. Костюм, уничижающий фигуру. Насквозь фальшивые очки, что изумительным образом меняют лицо. Новую профессию и любимое старое хобби - отыскание и продажу старых предметов.
         
          ... волк, что загоняет овец в овчарню. Не сторожевой пёс, нет.
          Седой волк, однажды обломавший себе зубы на упрямой и хитрой овце.
          Удивительно ли, что судьба сводит их вместе?
          В офицерской столовой небольшого приморского городка Сергей Семенович Русанов, старший лейтенант резерва, неожиданно видит знакомое лицо напротив единственного свободного места в зале. Майор спасательной медицины, женщина, скажем так, средних лет, но сохранилась прекрасно.
          - Идите сюда, старлей, регламент остался за порогом. Кажется, вообще за границами Нью-Мессины?
          Он послушался, поставил свой поднос рядом с ее тарелками.
          - Вы сделали неплохую карьеру, сэн майор.
          - Вы, пожалуй, тоже, сэн старший лейтенант, уж если вас отпустили сюда волонтёром, - говорит Анна. - Ведь резервистов пока не призывали...А, что до меня, всё вышло по причине Гаваики. На одном из райских островов архипелага возник новый вулкан Кракатау. Благодаря нашим стараниям удалось сохранить половину Предвечников и всех детей, которые наслаждались тамошними красотами.
          - Об этом почти не было в Инете. Однако я слышал, что руководителя спасательных работ представили к генеральскому званию.
          - Так бы оно и вышло, если бы пропорция спасённых была обратной. Все кандидаты на скорую вечность и половина их отпрысков. На пороге блаженства как-то обидно гаснуть, не правда ли?
          - Природа сошла с ума.
          - Возможно, и нет. Она ведь никогда не стремилась соблюдать приличия. Это люди решили, что на таком расстоянии от соли можно устроить Вечный Дом в одной из пещер. Ее и в самом деле не затопило морем - обрушились своды. А дальше в ход пошли те реки, что текут из сердца Земли. И пока люди наверху сводили счёты с землетрясением...
          Сергей кивнул. Ему показали не съёмку, а натуральный вид: герметические стеклянные пеналы с трупами внутри плавают на маслянистой поверхности. Ибо даже Вечные портят воздух. Груды базальта, под которым погребены размозженные тела - у них еще есть надежда на регенерацию, если успеть вовремя. И далеко вверху, еле видные под лучами мощных ручных прожекторов - складки и нервюры камня, блестки слюды, вкрапления металла. Красота, бесконечно чуждая человеку. Чудовищная.
          Хорошая приправа к ужину, чтобы не сказать большего, - он опомнился и встряхнул головой.
          - А вы чем заплатили за вольный выпас, сэн старший?
          Сергей не ответил сразу - делал вид, что его интересуют те жилы, прожилки и клочья, что были у него в миске вместо мяса. Неприлично не отвечать женщине сразу, но Анна безусловно понимает, что он выше по званию. Оттого и намёк.
          - Участвовал в операции против дендротов, - неохотно говорит он наконец. - Знаете, такая секта, что утверждает, будто героическая гибель возрождает человека в древесной форме. Сражаются они, словно безумцы или асасины. Мы захватили только алтарь и их священные книги.
          - Королеву Урсулу Ле Гуин, "Хлорофилию" и "Живое семя" Рубанова, "Дерево Сферу" Заболоцкого. "Блаженно дервенеют вены" и прочая.
          - Можно подумать, вы из них, сэн майор. Так начитанны.
          - Или так же, как и вы, стояла неподалёку от карателей, когда эту литературу жгли, - Анна смеётся. Что за беспечный, ясный у нее смех - как раз тогда, когда ожидаешь сардонической гримасы.
          - Сэн майор, - наконец решается Сергей именно из-за такой ее реакции. - Вам тоже пришло в голову, что армия в нашем случае - лучший способ умереть с честью?
          И окончательно. Ибо наложить на себя руки с недавних пор вообще не удаётся. Только разве - начисто снести себе голову тридцать восьмым калибром, пущенным в основание шеи, самовоспламениться и развеять свой прах по ветру. Такое не под силу одиночке.
          - Тсс, - Анна прижимает к чуть подкрашенным губам палец: ноготь подстрижен коротко, зато лак - почти пурпурный. - О таком лучше не говорить в публичном месте. И даже не помышлять... мой генерал.
          Благодаря этому обмену репликами они оказываются вдвоём на квартире, что снимает Сергей у одной из недавних вдов. От ее супруга остались жирные кровяные мазки на краю свежего провала, только зачем говорить об этом случайной любовнице!
          Когда высвобождаешься от формы, дальше всё случается легко.
          Когда понимаешь, что лишь это гибкое, широкобёдрое тело, лишь эти волосы, что щекотно касаются подключичной ямки и сгиба локтя, эти губы и глаза зелёные, глаза губы небесной девы... лишь эта седая поросль на чуть впалой груди и лобке, щетина на подбородке, которая любовно колет твою нежную плоть, жёсткие мышцы, неожиданно сильная хватка рук - лишь всё это может подарить тебе наслаждение. Тогда всё становится крайнё сложным. До невероятия.
          Найти - чтобы расстаться.
          И под конец, когда улеглась буря:
          - Сколько тебе лет, Сержи?
          - Девяносто пять. Самый порог трупного окоченения. А тебе, Ани?
          - Шестьдесят один. Вовремя насчет армии спохватилась.
          - Ты поможешь? Мы ведь поможем друг другу?
          - Конечно. Но не так, как ты думаешь. Потому что теперь мы оба сумеем стать деревьями. Как поют в старых песнях.
         
          Вернее, одним деревом.
          Одиноким хмурым кипарисом, шевелюра которого заплетена мелкими алыми розами".
         

    ***
          Когда я вышел из сна и отряхнулся от листьев и иголок, что нападали поверх меня с соседних деревьев, рядом лежало три новых камешка: стеклянного вида черный обсидиан и два буро-жёлтых желвака: обычные кремни. Если постучать ими друг о друга, пахнет сухим порохом.
          Немного сухого белого мха.
          А также куски и полосы мягкой коры.
          "Мы решили подарить тебе одежду, обувь и огонь, потому что близятся прохладные ночи. Будь осторожен с последним даром, - прошелестело у меня в мозгу. - Ты быстро догадаешься, что к чему".
          - Я понял сон верно? Вы - бывшие люди? - спросил я.
          Смех.
          "Почти что так. Кроме того, большая птица отдала нам то, что таилось внутри тебя, и оттого мы стали богаче".
          Внутри меня вместо этого находилась невнятная формула бессмертия, некая тихая карикатура то ли на человечество, то ли на сумров и кое-какие соображения по поводу здешних обитателей, не совпадающие с высказанными открыто.
          Теперь надо было совершить краткий утренний обряд и подумать, на какие дальнейшие подвиги я способен. Есть мне хотелось не очень, но совсем рядом с моим лежбищем прорастали из земли большие листья, похожие на граммофон, и в каждом собралась большая пригоршня росы. Я попил, плеснул в лицо и кое-как обтёр свое тело ладонями.
          - Маловато, но это вовсе не беда. Потом поищу вчерашний родник. Ох и ледяной он, братцы!
          "Скоро будет много воды, целые потоки с небес. Хорошее время для нас и нашего роста. Не очень лёгкое для тебя. Оденешься - поищи себе настоящий кров".
          Утолил голод я очередной пригоршней диких роз - в ход пошли и плоды, и лепестки. И подумал, что сезон дождей - это ведь тропики, а похоже не весьма.
          "В Содружестве неплохо всем. Кое-кто предпочитает ливанский кедр араукарии или черёмуху белому олеандру - почему бы им не помочь?"
          Потом я принялся за работу. Кремневый желвак и мох сразу уложил в корзинку - огонь пока ни к чему, потом попробую. Обсидиан легко раскололся, подарив мне парочку узких ножей и несчётное количество шилец и иголок - жаль, что последние были без ушка. Хорошенько отбил кору на плоском камне, заодно прикинув, что такая плита, нагретая за день, может послужить неплохой лежанкой. К концу суток у меня уже был неплохой кусок тапы, мягкой и гибкой, как замша, и чёткая мысль о том, как ее можно раскроить.
          Сон рухнул на меня сразу и был почти без видений.
          На следующее утро я вырезал себе неплохую набедренную повязку, а на ступни - две пары поршней. Чем они отличались по форме от мокасин - не знаю, просто я не собирался играть в индейцев и сотворил нечто совсем простое, без вышивки. Проделал по краю дырки и стянул края обуви и одежды тонкими ремешками, более толстыми и прочными, чем остальная тапа.
          - Этого не хватит надолго, если я пущусь в странствия, - сказал я моему незримому собеседнику. - Особенно обуви.
          "Не беда. Мы уже ищем для тебя дерево. Но работа по дереву - долгая и требует хорошего инструмента. Пока осмотрись, погуляй по окрестностям и поищи себе дом по вкусу".
          Какому совету я и последовал.
          Приходилось вам бродить по прекрасному, ухоженному ботаническому саду, где мирно уживаются растения нескольких климатических поясов или хотя бы посещать Аптекарский огород? Хотелось ли быть Сталкером в Зоне, которая сама стелется под ноги и предупреждает о малейшем намёке на опасность?
          В Лесу была своя жизнь - но эта жизнь ко мне благоволила. Какие-то крупные животные с тёплой кровью шествовали впереди меня, переходя из одной заросли в другую. Звери поменьше, гладкостью тёмной шкуры и веревочками хвостов похожие на подсвинка, стайкой пробежали поперёк моего пути. Змеи шелестели травой и иногда листьями тех деревьев, на которые они карабкались. Муравьи складывали свои жилища весьма основательно: глядя на башни высотой в два моих роста, я вспоминал идею Хельмута о коллективном разуме мощностью в хороший компьютер. Также я по аналогии подумывал о мирном захвате пустующего термитника - вспоминались иллюстрации к "Детям капитана Гранта", - но не был уверен, что здесь имеется вид, дружелюбно настроенный лично ко мне. Термиты здесь явно обитали, но старались не попадаться мне на глаза.
          Здешние бабочки размахом своих крыльев напоминали орла, а расцветкой - сошедшую с ума радугу; цветы полностью им соответствовали - удержать их не мог никакой стебель, и они росли прямо из земли. Мимоходом я приметил у корней огромную пурпурную звезду. Цветок напомнил мне раффлезию, только запах был намного приятнее: не тухлое мясо, а скорей перебродившая вишнёвая настойка.
          Колибри, которых я так хотел увидеть, здесь не водилось или они попросту терялись среди насекомых. Я только надеялся, что они не были так падки на алкоголь, как здешние мухи, которые, увы, гибли во множестве на хищных лепестках.
          Также приходило мне в голову, что стоило бы начать с обхода побережья и прикинуть размеры моего теперешнего обиталища, но Лес крепко сжимал меня в ладони и ненавязчиво направлял куда-то внутрь себя, и противиться ему не хотелось.
          И вот, наконец, тропа уперлась в подобие стены, сплошь одетой мхом и поросшей пучками как бы глянцевых зеленых ланцетов. Только подняв голову ввысь и лишь на уровне нижнего неба встретив ветви, я понял, что это гигантское дерево.
          "Мы называем его "Дерево-Корабль" или "Дерево-Кит", потому что оно приплыло по морю и наполнено смолой, как кит жиром".
          - Приплыло? Вот таким, как есть?
          "Ну, может быть, вначале было семя, огромное, как кокосовый орех, никто из нас его не видел. Когда первые поселенцы прибыли на остров, оно уже было ростом с вековой дуб".
          Я дотронулся до коры - теперь я различал гигантские влажные чешуи.
          "Обойди вокруг меня, малыш, - раздался мягкий рокот, лишь отдаленно похожий на тот голос или голоса, что говорили со мной до того. - Ты увидишь нужное тебе".
          В самом деле, не успел я сделать и десятка шагов, осторожно нащупывая корни, полностью скрытые перегноем, как увидел дупло - точнее, узкий проём в стволе, благодаря наплывам коры похожий на толстогубый рот, что открылся не поперек, а вдоль.
          "Там ты будешь вполне защищён, малыш. И нисколько не повредишь моему здоровью - напротив. Раздался я давно и с тех пор безотказно принимаю постояльцев - с ними весело".
          Не без робости я перешагнул порог - и очутился в обширной комнате с довольно чистым земляным полом и крутыми склонами стен, почти отполированных внизу, а вверху сходящимися в одну точку. Я заметил, что внутренность нисколько не потемнела от воздуха и оставалась желтоватой, похожей на старый янтарь.
         
          "Те, кто уходил, убирали свой мусор из почтения ко мне или утаптывали его лапами и копытами, - сказало Дерево. - Сам он шёл мне только на пользу - я много ем".
          - Благодарю тебя за доверие, - отозвался я, - и постараюсь по возможности так же намусорить. Слушай, а грозы ты не боишься?
          "Молнии бьют в вершину только когда начинаются дожди, и то редко. Когда-то давно одна рассекла мне плоть - оттуда и пещера. Но на мне всё легко заживает, да и огонь не прицепляется к влажной шкуре".
          - Как зовут тебя?
          "В сезон дождей, когда моя кровь разжижается и бойчей бежит по жилам, я дам тебе испить от неё. Тогда ты узнаешь Истинное Имя для Друга".
          - Заранее благодарю. Но всё же - как к тебе сейчас обращаться?
          "Мои люди с иных островов зовут нас каури. Они пострадали от мора меньше других народов, потому что имели в себе Верный Путь".
          На том и порешили.
         
          Сначала я хотел натаскать внутрь сена и этим ограничиться - однако счёл это непочтительным по отношению к моему патрону. Пришлось предпринять экскурсию для того, чтобы отыскать сухие деревяшки, доступные для моей обработки: непростое дело в чистом и ухоженном лесу, где никто никого не теснит. После того, как я с трудом срезал парочку рахитичных подростков, иссохших на корню, мне посчастливилось отыскать целую рощу бамбука - он рос бездумно, поистине как сорняк, и мешал сам себе. По моим ощущениям, это было вообще одно существо, поэтому от вырубки ему приключилась бы одна польза.
          - Только он крепкий, зараза, - пожаловался я Голосу.
          "Да уж, а пилу с кремневыми зубьями сделать тебе пока несподручно, - отозвался он. - Ничего, потом устроишь, а пока мы покажем тебе самородную медь, что выходит жилой на поверхность. Откуёшь вхолодную, камнями, а бамбуку скажем, чтобы тебе слегка поддался. Тебе же пока хватит молодой поросли".
          Попыхтев двое суток, я получил недурной кинжал с волнистыми краями и охапку гибких прочных хлыстов - сплести раму для постели. Она у меня стояла на крошечных ножках, чтобы воздух подсушивал снизу положенный на плетёную сетку матрас: это я еще на тростник немножко поохотился. Также я набрёл, наконец, на так называемый новозеландский лён, выглядящий почти как агава: толстые листья, что растут из одной точки. Разбив их камнями и растрепав, я получил отличное волокно для изготовления веревок разной толщины. Сплетал я их довольно просто: привязывал к сухой ветке, сложив вдвое, вертел, взяв по хвосту в каждую руку, а потом закреплял оба конца поперек, чтобы не расплелись. Но чтобы сделать упругую основу для матраса, пришлось сочинить примитивный ткацкий стан - одинарную раму, основа на которой закреплялась намертво, а уток продевался вручную так называемой "лодочкой", прикрепленной к веревке. Наверное, так можно было бы ткать и более тонкое полотно, чтобы заменить им мою тапу, но пока не было времени. Тем более что я помнил, какое сложное и громоздкое устройство - настоящие деревенские кросна.
          Зато я связал вручную три бамбуковых корзинки для запасов, пуфик для сиденья и плоскую сумку для моего инструмента - в отличие от корзинки, ее можно было перекидывать через плечо, высвобождая руки. Сделал я также занавесь для дверного проёма: от муравьев и тварей покрупнее это не защищало, но, как я понимал, Большой Каури сам мог о себе позаботиться. Окончив эти работы, я достал из первой корзинки радужное перо и благоговейно воткнул его в стену моей квартиры.
          Нет, оно, разумеется, не сверкало, как перо Жар-Птицы, но по ночам от него исходил как бы легкий опаловый туман, поднимаясь к своду.
          А потом я рискнул приручить огонь. Устроился у родника, собрал кучку листьев, обрывков и щепок и стал ударять огнивом о кремень, выбивая широкие светлые искры, что сразу ныряли в подушку из сухого мха.
          Трут затлел охотно и радостно, и я сразу стал кормить его дымок сухими листьями. Однако не успел огонь как следует обрадоваться жизни, как я его разгрёб и плеснул в середку пригоршню воды.
          - Ты уж извини, лиха беда начало, - сказал я. - Нужно было попробовать до того, как начнётся настоящее дело. Ем я сырое, обогреваться пока не нужно, зверя отпугивать - тоже. Но мы с тобой еще потанцуем, дружок, это я тебе обещаю.
         
          А, собственно, зачем? Конечно, стоило бы уже сейчас продумать хорошую печь с трубой, чтобы не коптить в нутре у моего хозяина. Для этого вывести трубу наружу. Очаг легко получится из камней, но вот сухая кладка - типичное не то, копоть наружу просочится. Под будет медный, это ясно, а вот швы...
          Нужна хорошая глина. Песок я уже видел на дне ручьёв, вполне чистый.
          Поблизости земля рыхлая - значит, я имею вескую причину для странствий. Только вот обувь себе вырежу из мягкого дерева. Ну и рюкзачок на всякий случай сошью: кремни и трут сложить, запасную пару обуви, сменную тапу и прочие пустяки.
          Это не заняло так уж много дней. О том, когда здесь начинаются дни локального потопа, я уже выяснил, и получалось, что я вполне могу вернуться под родимый кров к их началу. Остров был невелик, по моим прикидкам, километров сорок по окружности: глубину ему придавали кажущиеся нескончаемыми заросли.
          Я постановил выйти на побережье и по возможности не терять море из виду. Разумеется, оно и здесь, где я жил, давало о себе знать гулким шумом и ритмичными вздохами, к тому же как-то упустил из вида гору. Она уже отцвела, теперь ледовая шапка одевала густо-зеленые склоны, будто укутанные в пышную шкуру. Как любое совершенство и воплощённый идеал, Сумеру должна была выглядеть почти одинаково со всех трёх сторон, видимых с острова, но полное отсутствие означало бы, что я забрался уж слишком далеко от знакомых мест.
          Итак, рано утром я вышел из чащи в одном широком поясе из тапы с заткнутым за него кинжалом, перебрался через цветущий, в белесых метелках, ковыль и ступил на прибрежную полосу. Бледно-золотой песок нежно касался босых ног: сандалии на ремнях и даже мягкие носки из тапы я снял и сунул в мешок, решив экономить. Надо было только беречься от острых, еще необкатанных осколков раковин, но я надеялся, что подошвы мои огрубели. Сами раковины во всей своей красе и разнообразии возлежали на песчаном ложе, как султанские хасеги.
          Идти было интересно. Здешние теплокровные обитатели выходили на опушку и показывались мне - безрогие лани робко, самцы с рогами в виде лопат - горделиво. Мелкие зверьки оказались дикими пекари, лакомой и лёгкой пищей крупных хищников. Я, впрочем, надеялся, что их тут не имеется, как и на острове Робинзона, однако бы не побоялся встречи с тигром или пумой.
          "Ты для них несъедобен, - шепнул Лес. - Но если тебе очень захочется такого общения - можно переправить парочку на дрейфующем плавнике".
          - Ну их, еще террор устроят. Или не поладят со змеями.
          Так, в приятных беседах и любовании природой, катились мои дни, а вечерами я неизменно отыскивал себе ночлег в какой-нибудь пещере или просто яме, чистую воду - в роднике или торфяном болотце, а еду - на каждом кусте. Поутру я опять выходил на взморье - так казалось мне легче.
          Я уже почти завершил свой обход, когда обнаружил, что мой план не учитывал потоков, стремящихся в море, - а попросту глубокого и бурного ручья, переправиться через который не сумел бы даже сильный пловец.
          "Но у тебя же сила побольше обычной человеческой, - казалось, усмехнулся Лес. - И чем ты рискуешь? Что в море унесёт? Постараемся подогнать тебе ствольный транспорт".
          - Похоже, вы в сговоре с солёной водой. А, ладно - не могу же я струсить.
          Я разулся, разделся, запихнул одежду и обувь в заплечный мешок - и зашёл в бешеную воду.
          Вот это было весело!
          Вода мигом стиснула меня, как борец, и стала оглаживать по всем местам, словно жадная и строптивая любовница. Я так понимаю, она захотела от меня семени вдобавок к той крови, что дымом выходила из моих царапин при каждом столкновении с придонными камнями. Рюкзак пока держался, но чудом. Руки и ноги работали, точно мельничные крылья, вода, отчего-то и на быстрине пахнущая тиной, нагло лезла в нос и рот. Однако в конце концов я одолел. Снести меня, положим, снесло, но не дальше того пузыря пресной воды, который образовался от столкновения двух сред. То есть оказался я, разумеется, в море, но совсем неподалеку от пляжа и в тихой заводи: победа не столько материальная, сколько моральная.
          Выполз на отмель, поднялся и побрёл по песку. Отыскал плоский камень немалых размеров и выгрузил свои манатки на просушку.
          А сам, представьте себе, разморился на солнышке и заснул рядом.
         
          - Вы столько делаете для меня, друзья лесные, - спрашивал я во сне. - Могу ли я чем-то отплатить?
          - То, что мы делаем, - мы делаем с радостью, - звенел открытый полудетский голосок. - Но ты хорошо говоришь, потому что в твоих силах помочь. Знаешь ли ты, что вода ручья Каусар тебя попробовала и запомнила? И что не унесла в море ни единой твоей частицы? Запомни
          - Зачем тогда я боролся? В верховьях одолеть ручей было бы - раз плюнуть.
          - Откуда нам знать, зачем мужи противостоят стихиям? Ищи свои смыслы сам. Иди вверх по воде, пока не увидишь то, зачем пришёл.
         
          Я очнулся, вытряхнул песок из волос и честно порадовался, что попал в сумры безбородым. Последний факт несколько поистёрся в моём сознании, но когда встаёт необходимость расчёсывать кудри пятернёй, перед твоими глазами всплывает всё прошлое. Потом я забрал с камня просохший инвентарь и аккуратно сложил в котомку. И пошёл вверх по течению.
          Здесь, в некотором отдалении от устья, были самые лучшие места для водопоя: множество копыт рыхлило песок, куда более крупный, чем морской, и оставляло следы на разноцветной гальке. Некоторые зерна были очень красивого цвета и блестели - опытный человек, возможно, признал бы в них драгоценные камни, но мне было почти все равно. Я, правда, подобрал нечто размером в голубиное яйцо и очень красивого синего оттенка, напомнившее мне о том кольце, что я носил в моей бытности Пабло, но никаких причин для этого, кроме желания полюбоваться, себе не уяснил.
          "Ты, кажется, пришёл искать глину для обмазки печи и лепки горшков, - сказали мне. - Вот и ищи, не отвлекайся".
          - Разве вы не знаете, что происходит у вас внутри? - спросил я. - Разве до сих пор вы мне не помогали?
          "У нас много чудесного, но мы не умеем отличить его от заурядных вещей, - рассмеялся голос. - Различение - твоя обязанность и твоя доля".
          Но как искать то-не-знаю-что? Я продолжал свой путь неторопливо и по возможности бездумно, ибо лишь так можно наткнуться на судьбу.
          И вот во время случайного полуденного отдыха на берегу моего ручья я услышал нечто вроде тихого бульканья. Оно доносилось из купы раскидистых деревьев, что росла посреди луга, на котором любили пастись самки ланей и их детеныши. При виде меня они тотчас укрылись в кустах и с любопытством глядели оттуда, как я подхожу к деревьям, раздвигаю низкие ветви и заглядываю внутрь.
          Там, в густой тени, было нечто вроде грязевого гейзера, хотя язык не поднимался назвать грязью густую, розовато-смуглого цвета однородную массу, откуда всё время поднимались кверху и лопались крупные пузыри. Их-то, кстати, я и слышал.
          "Это и будет глина для тебя, - сказали мне. - Надо же - столько путешествовать, а найти ее так близко от дома. Неспроста всё это. А ты как считаешь?"
          Я зачерпнул глины и почти машинально скатал в комок - неожиданно тугой. Чтобы сформировать его в изделие и тем более пустить на обмазку, нужна была вода. Я достал кусок тапы и плотно сшил его в мешок, а потом вернулся к ручью. На моё счастье, мешок почти не пропускал воду, а выплескивалась она куда меньше, чем из деревянного ведра, какие мне уже привелось использовать дома.
          Теперь дело пошло куда легче. Я разминал намокшую глину в пальцах совершенно наобум, пока не увидел, что выходит некая вполне узнаваемая форма.
          Зародыш теплокровного существа. Обезьянки или человека.
          Тогда я смял комок и бросил его назад. Не хватало мне еще ностальгии!
          А потом подхватил свой рюкзак, перекинул через плечо и отправился искать мой каури.
         
          Внутри, да и снаружи, было всё в порядке - будто я и не уходил никуда. Перо при виде меня замерцало чуть сильнее, будто радуясь. Кто соблюдал мой дом - оно, каури, Лес или все они вместе?
          Я привёл себя в порядок, отдохнул и пока делал это - чётко сообразил насчет того, что буду делать дальше. Горшки можно формовать и без круга, на печь же пустить не камни, а кирпичи - форму легко сплести, хотя можно постараться - сделать разъёмную из дощечек. Но ведь кирпичей мне пока нужно немного, даже если вывести трубу коленом и опереть на столбик. Из прутьев же надо соорудить оплётку для горшков: потом решу, какие из них оставить сохнуть так, а какие - обжечь на костре. Нет, даже не в костре, а в открытой сверху печи, сложенной из булыжников. Глину же носить в больших плетёнках.
          Так я и поступил. Все шло мне в руки: глина была мягкой и маслянистой, огонь от радости, что я дал ему волю, сам подобрал хорошую температуру для обжига, изделия моих рук выглядели вполне первобытно, но показались мне даже изящны. Тем временем я перетаскал к себе столько сырья, что гейзер заметно отступил от берегов: тем не менее, восполнил недостачу он быстро.
          Когда я сложил печь и внешнюю трубу - пришлось смириться с тратами тепла, чтобы не обжигать коры Большого Каури, - изготовил столько посуды, что хватило бы на многодетную семью, и даже слепил из остатков пару неплохих подставок для тростниковых свеч, мне снова стало нечего делать. Впрочем, я полюбил бесцельные прогулки. Кончались они, как ни удивительно, всегда у гейзера. Часто я сидел на его берегу, иногда выходя на поляну. Лани почти перестали меня опасаться, хотя новенькие мамаши иногда робели. Я заметил, что детки их гораздо более отважны - даже с примесью некоего нахальства: быстро наловчились просить у меня плоды с высоких веток, хотя взрослые лани прекрасно могли делать то же самое. Только у меня были руки, а у них губы.
          С одним таким ребенком было связано первое в моей райской жизни большое огорчение.
          Лес уже заранее шумел о беде, пока я пробирался этот раз на поляну.
          На ней собралось, кажется, почти всё непарнокопытное население - самцы с широкими рогами, окруженными множеством отростков, нежные самки с крапинками на спине, их взрослые и малые дети.
          "Вот, смотри теперь, - сказал Лес. - Скверное дело произошло. Обезумевшая гадюка укусила ланьего ребенка, самочку. Это стезя не для змей - они имеют право проредить малых грызунов, чтобы не плодились. Лани - самцы забили её досмерти копытами и подняли на рога, но это уже не твоя забота, ибо извинения были принесены и обоюдная пеня уплачена. Но малышка боится и никак не умеет ни жить, ни умереть".
          Звери расступились - я увидел лежащую лань и под боком у нее ребенка, который дышал прерывисто и тяжко.
          - Я не умею целить, - сказал я. - Вся моя кровь не одолеет этот яд.
          "И не нужно. Малышка была обречена самой природой, от неё исходил запах болезни. Именно это раздразнило гадюку".
          - Тогда что?
          "Пей досуха. Лани хотят именно такого".
          Мы приучаемся любить все соки земные, особенно красный. Но лгут те, кто считает нас настолько не владеющими своей жаждой, что нам непременно надо убить. Здесь имеется предел, коего не прейдеши. Во всяком случае, так легко и просто.
          "Ну что же ты - никак трусишь?"
          Я склонился над матерью - слезы текли из очей, оставляя дорожки на светлой шкуре. Дочь была в сознании, тёмные глаза широко распахнуты, тельце сотрясали болезненные судороги.
          - Я сейчас, - пробормотал я.
          Прильнул к шейке и проткнул вену.
          Это было совсем не так, когда я забирал у пса его боль. Тогда я пил вместе с кровью знание о стае, о городе, о том, что ощущает вокруг себя любая собака - и это сохранилось во мне навсегда. А тут поначалу была горечь яда, совсем для меня нестрашного, но потом - потом я почувствовал, что передо мной сам Лес, что я становлюсь Лесом и что каждая тварь его - тоже он во всей полноте.
          Тут нечто вырвалось и проникло внутрь меня вместе с кровью, нечто похожее на раскаленный добела пар - и от боли я на миг потерял себя.
          Очнулся я от голоса, в котором было слов, потому что он стал мной самим. Девочка умерла, но стадо хочет, чтобы я отдал выпитую жизнь глине. Невидимое жизненное начало, которое древние называли пневмой - оно не принадлежало мне, хотя несколько мгновений было и мной также.
          Я поплёлся к гейзеру. Стал на колени, пригнулся над берегом и резко выдохнул.
          А когда распрямился, пузырь, что образовался на поверхности как бы постоянно кипящей глины, не ушёл в глубину, как его собратья, но застыл неподвижно. Он был совсем крохотным, но уже разделился надвое и был заполнен чем-то похожим на сгустившийся туман, отражающий собой дневной полумрак так же точно, как радуга - яркий солнечный свет. В этой новой, тёмной радуге преобладали зелёные и алые тона, хотя прочие пять играли в ней также.
          И это зелёное с крупицами алого наговаривало мне удивительные вещи:
          "Дух, который, изливаясь постоянно на существующие предметы, в одних из них не проявляет своего действия, поскольку те не имеют соответствующего предрасположения, как это бывает с минеральными, лишенными жизни телами; в других обнаруживает его, как это происходит с различными видами растений; в третьих же его действие проявляется с большой силой, как это бывает с различными видами животных. Как среди гладких тел есть такие, восприимчивость которых к солнечному свету оказывается столь сильной, что они воспроизводят образ и подобие солнца, точно так же среди животных встречаются те, чья восприимчивость к этому духу столь сильна, что они воспроизводят его и принимают свойственную ему форму. К последним принадлежат одни только люди, и именно их имеют в виду, когда говорят: "Сотворил Господь Адама по образу своему". Так что когда эта форма обнаруживает себя в людях с такой силой, что все другие формы обращаются перед ней в ничто и она остается одна, испепеляя светом своим благословенным все, чего бы он ни достигал, тогда она становится подобна зеркалу, само себя отражающему, прочее же сжигающему".
          Эти непонятные слова настолько заполнили мой мозг, что домой я пришёл как бы не в себе и не мог заниматься никаким ремеслом; только выпил немного жидкого мёда, корец с которым оказался у меня в руках (награда Леса за содеянное?) и повалился на моё первобытное ложе.
          Рано утром я снова отправился к моей одухотворённой глине - и увидел, что напротив двойного пузырька образовался еще один, разделенный на три части тонкими перегородками со сквозными отверстиями и заполненный чем-то подобным тому воздухообразному телу, которое я видел в первом вместилище духа, но несколько более разреженным и без той яркой игры - это напоминало скорее опал.
          Во время третьего визита я увидел, что к первым двум органам присоединился третий - гораздо более плотный, скорее бурого, чем радужного цвета и расположенный немного внизу. И снова голос его объяснял мне себя:
          "Эти вместилища - первое, второе и третье - образовались из той пришедшей в брожение толщи глины ранее всего прочего и теперь испытывают друг в друге взаимную потребность. Потребность первого из них в двух остальных обусловливается тем, что оно должно было поставить их себе на службу и в подчинение, а эти оба нуждаются в нем так, как возглавляемое нуждается в главе и управляемое - в правителе. Среднее в порядке образования вместилище, когда в связь с ним вошел дух, получило коническую форму огня, каковую вслед за ним приняло и обволакивавшее его плотное тело, и оно стало твердым мускулистым образованием, поверху покрытым пленкой защитной оболочки. Орган этот в целом следует называть сердцем.
          Органу этому требуется нечто такое, что оказывало бы ему постоянную поддержку, снабжая его пищей и восполняя ему рассеивающиеся части, - в противном случае он не мог бы продолжать существование. Кроме того, он должен был чувствовать, что подходит ему, дабы привлекать это к себе, и что не подходит, дабы отталкивать. Удовлетворять одну из этих потребностей с помощью исходящих из него же сил взялся один орган, а удовлетворять другую - другой. Орган, который принял на себя заботу об обеспечении сердца чувством, есть мозг; орган же, взявшийся снабжать его пищей, - печень. Оба они нуждаются в сердце потому, что оно делится с ними свойственной ему теплотой, равно как проистекающими из него силами, особыми для каждого из них. И для осуществления всего этого между ними образовалась сеть каналов и протоков, в меру необходимости имеющих большую или меньшую ширину, - так возникли артерии и вены".
          В самом деле, придя на четвёртый день, я с удивлением увидел некую тонкую сеть, наполовину скрытую в первородной глине - по ней протекала некая жидкость, нисколько не похожая ни на звериную, ни на человеческую. Голубоватая, как найденный мной камень, густая, как сливки, она передвигалась толчками, и от этого вся поверхность гейзера колыхалась, как студень.
          А дальше всё сдвинулось с места очень быстро - плотные оболочки, возникая из той же материи, укрывали шокирующую меня картину, внутри мякоти, судя по всему, образовался становой хребет и рёбра, сморщенное двудольное образование облеклось раковиной черепа. По мере увеличения тела количество глины всё уменьшалось, она как бы прилипала к маленькому телу, словно форма к отливке, и ссыхалась.
          Сколько времени это заняло? Во всяком случае, не десять лунных месяцев и даже не два. Однажды, придя на очередное дежурство, я увидел, что среди высохших и разбитых оболочек лежит самый настоящий человеческий ребёнок. Глаза его были закрыты, ротик чуть кривился - и когда я рывком подхватил его на руки, вослед негодующему младенческому воплю из середины чаши ринулась освобождённая от бремени струя воды. Гейзер тоже родился вторично и окатил нас живой, бурливой водой, омывая и крестя нас обоих: отца и дочь.
          Ибо девочка - теперь я видел это совсем ясно - была дочерью лани и в каком-то смысле моей: моё семя и моя кровь, отнятые у меня водой, душа, которую я забрал, но тотчас вернул.
          Лань тоже знала. Не успел я выйти на поляну, где паслось всё племя, как она приблизилась ко мне и потянула дитя за ручку наземь, а потом повернулась набок, подставляя набухшие сосцы.
          Отчего молоко в них не перегорело, спрашивал я себя? Либо осиротевшая мать кормила других детей, принимая за своё, утраченное, либо мудрость рода подсказала всем ланям, что нужно сохранить ее ради приёмыша и для того подпускать к ней своё потомство? Лес ничего не показывал мне - ни изнутри, ни снаружи.
          А потом на землю ринулся сезон дождей и запер меня внутри моего дома.
          Нет, я не жалуюсь. Мой Каури позволял мне изредка топить печку - говорил, что это спасает его от замшелости и кстати уничтожает всякую лишнюю труху. Запасы дров я перетащил внутрь пещеры, чтобы не отсырели. Также он щедро делился своей смолой - ну конечно, я узнал его Истинное Имя, которое не выражается в звуках, это знание потрясло меня и прибавило ума настолько, что я ни с кем и никогда не стану им делиться. К тому же ливень вовсе не был таким непроглядным и непрестанным - он позволял мне делать короткие гигиенические вылазки и перебежки. Во время одной я побывал на Поляне Ланей и никого не обнаружил.
          "У них есть укрытия - такие глухие места, где дождь только скатывается по плотной листве. Но ты лучше туда не ходи, это их приватность", - услышал я однажды.
          Иначе говоря, именно там рождаются у самок ланей новые детёныши, а самцы мужают и отращивают рога для громких брачных игр, что состоятся, едва просохнет земля. И там растёт и пьёт ото всех моё Дитя Всех Матерей, моя чудесная девочка - я не раз представлял себе, какой она будет.
          А мысль моя во сне и наяву летела над островком и поднималась на Сумеру, чтобы парить в потоке воздуха вместе с орлами. С горы же был виден весь мир, но какой-то иной, чем тот, что я оставил за своими плечами. Вместо древних городов были гнилые скорлупы, людские поселения прятались в лесах или бугорками шатров покрывали Дикое Поле, непуганые стада оленей и газелей бродили по этим просторам, архары и серны карабкались по горным склонам и преодолевали расщелины. Лев, тигр, бусый волк и снежный барс охотились за дичью, настигая и подстерегая самых слабых - это было нелёгким делом для хищника. Земля моя полнилась и кипела жизнью, и двуногие нисколько не препятствовали этому, занимая пустые ниши, кочуя по окраинам лесов и в сердце влажных степей.
          - Только бы они не выдумали города, - говорил я моему Каури.
          "Города? Видел я и такое. Нет, когда придёт им время размножиться - пускай возводят крепкие стены и величественные строения. Лишь бы не гадили внутри своих стен и земель".
          - Думаешь, это возможно?
          - Вполне. Хотя не очень вероятно. Однако и мы стали иными, и они. Новая ойкумена родится из недр старой и некоторое время растёт рядом с ней - пока не наберётся сил и отваги. И опять-таки, дитя...
          Все наши рассуждения о будущем сходились к этому центру.
          Ненастье длилось бесконечно. Я уже было начал отчаиваться, когда рано утром проснулся от того, что солнце танцевало на полу пещеры, играя с листвой, ветром и занавесью. И отбрасывая внутрь непонятные тени.
          "Гости у тебя. Ждут", - усмехнулся Великий Каури.
          Я обтряхнулся и вышел.
          Весь мой народ присутствовал тут: лани и пекари на земле, птицы на ветвях, бабочки трепетали в воздухе, а пестроцветные змеи обвивали стволы деревьев.
          А впереди, держась рукой за шею матери и кормилицы, стояла девочка. Дитя ночных зарослей - стройная, темнокожая и черноволосая, только глаза были как прозрачная дневная вода. Хотя время дождей здесь длится три месяца, ей казалось никак не меньше трёх лет, а то и все пять.
          И она улыбалась мне - без малейшей робости.
          - Здравствуй, счастливая, - приветствовал я ее, потому что видел ее счастье. - Ты умеешь говорить устами?
          "Нет, только понимаю, а говорю душой. Но ведь ты тоже говоришь так - и ты меня понимаешь, Обитающий в Древе?
          - Прекрасно. Как мне звать тебя?
          "Есть звуки, что я могу произнести, хотя нет в том нужды". - Абсаль.
          - Какое красивое имя. Что оно означает?
          - Лес говорит, что так звали подругу самого первого отшельника. А как мне называть тебя, учитель?
          - Ох, как-то за делами не подумал самоназваться. (На самом деле я прекрасно помнил и Андрея Первого, и Павла Второго, но эти клички вмиг стали здесь неуместны.) Я здесь живу, вот пусть моё имя и будет "Живущий". Я живой - значит, зовусь "Живым". Вот и всё.
          - Хайй, - произнесла девочка, протягивая ко мне свободную руку. - Абса-аль, - другая рука соскользнула с шеи лани, прижалась к ее груди - и затем обе руки обвили мою шею.
          "Очень хорошо, - сказал нам Каури. - Вы назвали друг друга именами для возлюбленных и замкнули себя ими. Лани дарят тебе свою воспитанницу. Она почти как ты - но может пить солнце своими зелеными глазами и вбирать его свет своей лазурной кровью. Она быстра на ногу, точно лань, и сумеет защитить себя не хуже иного сумрачника - только дай ей время".
          - Я должен ответить на дар другим даром?
          "О, это не будет так уж трудно тебе. Назови остров".
          В своих мыслях я не однажды примерял имена, но теперь помедлил:
          - Пусть будет остров...
          Лазурных ручьев, золотистого песка, зелёных трав? Всё это пустые слова.
          - Знаете, уж если я побывал в здешних Робинзонах и отыскал себе друга, то пусть он будет Остров Пятницы.
          "Принимаем, - зашелестели голоса, как будто сильный вихрь прошёл по листве. - Принимаем и благодарим".
          - А что теперь? - спросил я моего Каури.
          "Это владелец пера Симурга спрашивает нас? Призови его - и летите оба в свои края с доброй вестью. Вас ждут подобные вам - а девочке нужно к тому же научиться использовать свой язычок и губки для сладостных игр".
          Я улыбнулся этой двусмысленности. Снял со стены радужное перо и согрел его дыханием.
          И снова туман с горы Меру сгустился и стал крылом, обнял нас обоих, меня и Аксаль, - и понёс.
          - Я вижу, ты научился летать, малыш, - произнёс живой гром. - Видишь, как это просто?
          - Но я не... - хотел я возразить. Но восхищённые мысли Абсаль тотчас перебили мою речь:
          "Да конечно, это мы сами летим внутри него и с ним, точно в облаке. Симург - Тридцать Птиц. Мы тоже входим в число этих тридцати, Живущий".
          Земной шар ожерелья нашей птицы отражается внизу картой, и на нём мы ищем нашу пристань, ищем - пока не срываемся вниз с необычайной скоростью.
         
          Тут я проснулся. В нашей с Хельмутом комнате, на той же кровати, где всё начиналось, и совершенно голый - только что кольцо с карбункулом вернулось на палец. Сам Хельмут восседал в изголовье, снова во всём красно-золотом, - и поил меня очередной мерзкой микстурой.
          - Хельм, это я что - так спал?
          - С лица - уж точно, да и с тела немного. Жирок порастряс, мышцы нарастил, поздоровел, в общем.
          - Так, значит, это был не сон?
          - Я тебе что говорил - сны бывают всякие. Пустопорожние и тяжелогруженые, обморочные, заморочные и властные.
          - Ты мне зубов не заговаривай. Девочка...
          - Сынок у тебя родился. Только месяц ему, а уж как боек! Лепетать вовсю начинает. Только тебя и ждали, чтобы первое имя ему наречь.
          - Я думал, еще и невесту ему привезу.
          - Это ты что - про дылду зеленоглазую? Здесь она, а как же. Появилась почти сразу же, как  ты... хм. Ну, мы ж не цыгане, чтобы юнца со старухой обручать. Конечно, какая она старуха, самый расцвет. И явно поумней Беттиного детища будет. Русскую и прочую речь берёт с губ, в вашу сумрачную науку входит как нож в масло, а уж красавица!

          - Так, - я приподнялся, и Хельм с готовностью сунул меня в парчовый домашний халат. - Кажется, я пропустил самое забавное. Сколько я тут валяюсь?
         - У нас  - около двух лунных циклов.  А сколько  у тебя во сне прошло  - это уж самому тебе   видней.  То ли год, то ли вообще целая жизнь...Слушай, ведь тебя ждут.
          Угу. И наверняка подслушивают.
          Потому что на этих словах дверь распахнулась, и на фоне серебристого восхода, как в окладе, появились лица и фигуры.
          Бет с младенцем на руках. Трое Волков в парадной форме. Мария, что держала за руку Гарри. И тонкая, как деревце, тёмная, как вечер, сладостная, как дух июньских лип, моя Абсаль в свадебном наряде. Моя прекрасная дама. Не дитя и не дочь. Не жена и даже не невеста. Просто моя неотъемлемая часть. Multaque pars mei, как говаривал старина Гораций.
          - Я же думал своими детьми человеческий род приумножить, - сказал я перед тем, как окончательно сдаться обстоятельствам.
          - А кто, по-твоему, мы сами? - ответил Хельм. - Кто, как не самые настоящие люди?
         

                IV

       Высоко застегнут ворот,

       И худые ноги босы...

       Сон мой сладостно распорот

       Взглядом глаз его раскосых.


       За покатыми плечами

       Золоченый самострел,

       Неуместными речами

       Дух смущаться не посмел,

       Молча на него смотрел.

                М. Кузмин


             После долгого пребывания на вольной природе обиталище Хельмута показалось нам с Абсаль тесноватым и уж очень круто навороченным. Нет, не надо думать, что мы подселились к царственному казнителю оба или вытеснили его из угретой берлоги: он сам предложил от широты сердечной. Наше Братство Волков не то что распалось, но конкретно перетасовалось. Гарри перебрался к Марии, с которой у него затеялся крепкий амбивалентный роман, не желая возбуждать мою ревность бурными изъявлениями чувств. Иоганн не отходил от своей Беттины и мальчишки, которого, нехило поразмыслив, назвали Вульфрином, то есть Волчонком. Я, кстати, не возражал: почему-то моё благополучно состоявшееся отцовство отзывалось внутри не так чтобы очень. Амадей, вытесненный со всех фронтов, кроме жилищного, настоятельно приглашал Хельмута к себе в музыкальную лабораторию, как он это назвал. Туда он стаскивал те найденные им в сокровищнице информационных лепестков предметы, которые тем или иным образом могли терзать слух, и, как я понимаю, уповал на то, что отыщет в палаче родственную душу. Так что в нашем с дочкой распоряжении оставалось аж две обжитых комнаты - это не считая огромного полупустого здания с пыльными экспонатами.
          Не нужно, однако, думать, что Абсаль, рождённая на Острове Пятницы, просто не понимала смысла и значения окружавших ее вещей. Уж кем-кем, а дикаркой ее считать было невозможно с самого начала, азы же русской и европейской культуры вошли в нее сходу, как нож в масло. Но когда ты сколько-нисколько провёл в дружественной лесной среде, охотно предоставляющей тебе всё, что нужно для существования, но не для комфорта, некий благородный аскетизм буквально въедается тебе в печёнки. Причем аскетизм, отчасти выдержанный в японской эстетной манере: толстые циновки, занимающие всю ширину пола, резные буковые подголовники, подозрительно напомнившие мне...ну, без обиняков: низкую плаху, - глиняный таз и такой же кувшин для ополаскивания. Наши скудные наряды были развешаны по стенам вместо картин, сундук для книг и мнемокристаллов (потрясное новшество: информацию с них можно было считывать без всякой техники, всего-навсего прижав ко лбу, как тфиллин) использовался как диванчик для сидения гостей, а драгоценный пищевой фарфор и узкая кружевная скатёрка украшали собой нишу в стене. Получилась своеобразная токонома, которую разрушали только ради смертных гостей. Например, Асии, которая не только осталась в городе, причём фактически одна, но и весьма плодотворно обслуживала сумрачников. После успеха с Беттиной, которой гранатовый браслет помог родить хорошего мальчишку, и отчасти со мной она всё прикидывала, чем лучше припечатать скромницу Абсаль.
       - Я представляю себе уваровит... Нет, гранаты - это слегка поднадоело, - говорила она. - Однажды я видела прозрачные кварцы со вкраплениями целого полчища дендритов - вот это была красота. Их ещё полируют огромным кабошоном.
       Однако Абсаль не захотела ничего, что бы сдавливало палец или руку или оттягивало шею, и дело так и заглохло.
          Да, конечно, Хельмут с Амадеем не протестовали, вытаскивая громоздкую средневековую мебель и посуду на своём горбу, - дело было несложное. И да, разумеется, в обычной еде не было нужды нам обоим - рот служил моей Абсаль лишь для пения и разговора, на слух напоминавшего то же пение. В пищу ей шёл солнечный свет - лишь сильная смуглота и древесные тени на коже помешали мне тогда, на острове, заметить зеленоватый оттенок кожи, делавший ее похожей на статуэтку из старой бронзы. И движения напоминали скорее танец ковыля под ветром, чем рывки боязливой лани - хотя моя девочка была достаточно проворна, чтобы не уступать никому из сумров ни в работе, ни в играх. Кстати, ночь никак не влияла на нее - стройное тело отроковицы запасало вдосталь солнечной энергии и легко могло восполнить нехватку "молоком луны и звёзд", как называла Абсаль свет, отраженный диском, а, может быть, и самой атмосферой. Ночью она, по-видимому, не спала в обыкновенном смысле, как прочие разумные существа, но дремала и видела сны. Просыпаясь и наклонившись над ее простертым телом, я видел, как трепещут нежные веки. А когда они приоткрывались... я убеждался, что больше всего хлорофилла было в глазах моей красавицы. Чёрные или прозрачно-серые в темноте, они ярко вспыхивали зеленым, стоило им поймать хотя бы искру, днём же разгорались, будто два холодных факела.
          Вы, наверное, думаете, что мы с ней потихоньку сошлись? Вот уж нет. Хотя у сумрачников это происходит совсем не так, как у прежних людей. Самое главное - ласки, объятия, игра жал на грани взаимного опустошения, нечто вроде сложнейших гимнастических игр - а финального аккорда вообще может не быть. Кстати, я не раз убеждался, что по сравнению с прочим он дарит не так уж много радости. В часы покоя мы стараемся всячески услужить друг другу, именно это выдаёт состоявшихся партнеров. Что греха таить, подобное было у меня и с Марией, и с Бет, и, так сказать, параллельно с ними обеими. Хотя в такой форме это грехом как раз не было - я снова сбиваюсь на прежние понятия. Флирт? Галантность, так любимая нежным полом?
          Во всяком случае, когда меня выбрала девочка, с прежними играми было покончено. Причём жёстко и без малейшего сожаления.
          А с нею - даже не начиналось.
          - Ты что, в самом деле считаешь эту глиняную Еву своей плотской дочерью? - с юмором спрашивал Хельмут во время своих кратких визитов.
          - Не больше, чем старина Адам, - парировал я. - И почему тогда про Лилит не вспомнить? "Я равная тебе" и прочее?
          - Ева и она - две в одной, - ответил Хельм. - И это прекрасно. Неужели ты полагаешь, что такое даровитое дитя природы, как Абсаль, так и будет под тебя стелиться и не проявит характер?
          - Да ко всем воронам! Пускай проявляет. Я попросту не знаю, с какой стороны к ней подступиться. Иногда мне кажется, что у нее не только во рту - и в противоположных местах устроено не так, как у всех людей.
          - В обоих, - усмехнулся мой оппонент. - Язычок у нее, и верно, как у соловья или иной певчей птички. Тоненький такой и не свёртывается.
          Я было хотел треснуть его промеж ушей - но сдержался. Физически я был теперь куда сильнее, не то что в начале нашего знакомства. Да и сам был виноват, что ни говори.
          - Это новое творение, - задумчиво прибавил он. - Мы-то с тобой, да и все прочие - старое. Хотя и сильно моди... модифицированное.
          Как почти всегда, наш Хельм запинался на всех сколько-нибудь сложных терминах. Я так считаю - в качестве своеобразного извинения за общую грубость выражений.
          - В том-то и беда, - ответил я. - Взрослеет не так, как положено, мыслит самым непостижимым образом... Только ухватишь в ней какую-нибудь закономерность - ан всё прахом. Опять же и прочие насельники здешних мест - нянчатся с ней, как с новой игрушкой, внушают свои принципы. А ей, может быть, надо свои выработать. В прежнем одиночестве.
          Он посмотрел на меня, будто впервые увидел. Нет, впервые понял, кто я есть. И совершенно без обычного своего притворства.
          - Анди... Пабло. Ты ведь тоже не прежним собой вернулся из отшельников. Любой человек, да что там - любой сумр ответил бы тебе, что личность вызревает среди себе подобных. Но это не так. Ты веришь в то, о чем обмолвился?
          Я крепко задумался.
          - Или хочешь сказать - просто так сказанул? Ничего просто так не бывает, уж я тебя уверяю.
          - Нет, - наконец ответил я. - Там, на моём острове, я выучился такому, что и словами не передашь. Быть со всем едино. Вот так, наверное, хоть это и не очень грамотно выражается.
          Я суммирую наши беседы для удобства. На самом деле они тянулись без больших перерывов месяца полтора.
          Пока, наконец, я не задумался о том давнем предложении Георгия Валентиновича.
          Мы с Марией, разумеется, навещали его, хотя и чётко порознь. Вначале из-за моей отлучки, потом - чтобы у сторон не возникало соблазна. В последний месяц он окреп настолько, что уже пробовал подняться, держась за стену, и во всяком случае садился. Правда, Мари огорчённо поджала губку, сообщая мне это, а когда я спросил почему, объяснила:
          - Со смертными такое происходит в их последний день.
          - Надолго же это у него растянулось, однако, - пробормотал я. - Слушай, не бери лишнего в голову.
          - Пабло, мы ведь его собой кормим. А мы вечные.
          Ну конечно, а сумры сохраняют себя, даже если их распылить в маленькую спиралевидную туманность: благодаря связи между частицами.
          В общем, когда я взял с собой Абсаль, чтобы она конкретно заценила ситуацию, я ни о чём таком вовсе не думал. Хотел дать ей возможность обновить натуральную кашмирскую шаль с кистями и богатым огуречным узором по всему полю, показать ей добротно законсервированную сумрами столицу, а более того - здешний ручной лес, дать полюбоваться октябрьскими красотами, старым домом, библиотекой. В общем, всякое такое. Что Гэ Вэ произведет на нее впечатление и вызовет острый приступ сочувствия, можно было вполне догадаться.
          А он сам... Разумеется, он нам обрадовался. Сидел, опираясь на стену, и заранее улыбался навстречу.
          Абсаль в единый миг бросилась к нему и взяла его руки в свои.
          - Девочка, ты ведь понимаешь. Ты сама в какой-то мере из них, - сказал он.
          Она погладила его по небритой щеке - как бы удивляясь чему-то. Но вовсе не грубой мужской щетине.
          - Один из Лесных его зовёт, Хайй, - сказала она. - Помнишь тот высокий ясень, весь из бледного золота? Отпусти.
          Понять, что имеет в виду это детище лани, труда не составило.
          - Девочка моя, одному не под силу забрать такую полнокровную жизнь. Ты мне явно не подмога в деле. И просто - не хочу я.
          - Встреча с Симургом сделала тебя очень сильным, - возразил Георгий Валентинович. - Да тебе и не надо пить меня до самого донца. Я постараюсь выложить наверх всю информацию о книгах, чтобы тебе уж точно ее принять. Они тоже хотят себе нового владельца - нетронутого. Может быть, вообще владелицу - но это потом.
          Рассмеялся.
          - Пабло, ты трусишь, как почти всегда. Ты ведь по себе знаешь, что это совсем не больно. А у меня вот-вот вся ремиссия кончится.
          С трудом приподнялся, положил обе руки на плечи моего дафла и почти силком усадил рядом.
          "Я... я уйду, хорошо? - спросила Абсаль. - Мне этому учиться не нужно".
          "Нет уж. Не этому - так другому", - подумал я с силой.
          И крепко поцеловал Георгия в шейную вену.
          Крови при этом видно не бывает, даже если ты вовсе неопытен. И на лице его явно не выражалось никакой агонии - я понял, что это так и есть, едва вобрав в себя первую частицу его знаний. Он знал, что станет душой здешнего властелина леса; вместе они проживут не одну сотню лет, беседуя с другими такими же великанами и смотря вдаль их глазами, наблюдая карнавальную смену сезонов, выращивая у корней бурно шелестящую молодежь, - а потом окончательно уйдет наверх. Увидел я также со всей очевидностью, что и здесь, на Земле, люди иногда обращаются в деревья и что это их вторая, куда более долгая жизнь. Не все - некоторых едва хватает на куст боярышника, иные предпочитают распылить себя по всей опушке в виде подлеска. Иные вообще при всей своей значительности так злы и ядовиты, что пребывание на земле становится для них, а также для других живых существ поистине чистилищем. В зверей и птиц, кажется, никто из людей не пробовал обращаться, считая их, к моему удивлению, низшим царством: мало размышляют, много суетятся.
          И о книгах я узнал удивительные вещи, которые мне еще предстояло хорошенько усвоить.
          Когда всё кончилось, я вынес его из дома, завернув в старый плед. Позади шла возвышенно грустная Абсаль с садовым заступом в руках.
          Мы похоронили Георгия Валентиновича у корней того самого ясеня - так было правильно. Присыпали землей и палым листом, и я произнёс краткую молитву. Можно было не беспокоиться, что зверьё потревожит тело - у сумров был крепкий уговор с волками и кабанами, а все остальные узнавали закон от них.
          - Это всё равно, как если бы мы посадили дерево, - под конец произнесла моя девушка. - А сейчас вернемся туда, в библиотеку, к его вещам. Им всем тоже понадобятся наши слова.
          Что меня удивило - она прямо с порога кинулась разбирать завалы на окнах.
          - Абсаль, ведь не принято вроде...ну, хлопотать в доме покойника.
          - Разве Гэ Вэ умер, Пабло? Послушай себя внутри. В самом начале он прятался среди книг - или думал, что прячется. Когда заболел, ему хотелось видеть вокруг себя их свечение. Потом он пил от них, как вы - от всего на свете. А теперь во всём этом нет никакой нужды, напротив. Ты слышишь, как здешним книгам хочется солнца?
          - Нет. А ты?
          - Они же из тряпок и варёной древесины, кроме тех, что на коже. О, тут есть одна еще древней прочих, на пальмовых листьях, к ней и прикоснуться нельзя без опаски. Я ведь сама такая.
          - Недотрога?
          Абсаль посмотрела на меня...ну, очень странно.
          - Нет, дерево. Пальма Новелла. "Я назвала ее так, ибо светло и радостно взросла она из могильного праха".
          Снова непонятная интонация. Наши взгляды скрестились.
          - Ты прочла цитату из книги, - сказал я, - хотя немного исказила начало. Что это значит?
          - Всё... или вообще ничего, батюшка, - она сделала ударение на последнем слове.
          Книгу я помнил. Новелла "Судья" швейцарца по имени Конрад Фердинанд Мейер. Эли когда-то любила переводить ее вслух с листа - немецкий давался ей куда лучше моего. Говорилось в ней о любви брата к сводной сестре, которую он ошибочно считал единокровной. Как я помнил, развязалось всё благополучно, не считая двух-трех трупов и парада ущемлённой гордости. Поэтому я резко свернул с темы:
          - Наверное, ты права. Мы ведь пришли сюда жить. Опять-таки поминки стоило бы справить.
          - Его новое рождение уже справляют всем лесом, - ответила она. - Слышишь, как не в пору распелись птицы? Жаль, цветов нет в округе, но кисти рябины тронуло заморозком, и дикая роза роняет семена из плодов, похожих на крошечные румяные яблочки, и сами плоды, что припозднились, а каштан уронил наземь свои лакированные орехи. Все старожилы леса спешно наряжаются в самую нарядную листву, а бродяги спешат на пир.
          Последняя кличка означала животных: Абсаль явно считала их более низкой ступенью эволюции, наверное, потому, что никто из людей не хотел селиться в их телах. По крайней мере, добровольно.
          Поэтому я послушался. Помог девочке разрушить баррикады и сложить кодексы в старинный ларь с медными оковками на углах, откуда мы повытрясли уйму всякой рухляди, присыпанной табаком, нафталином и наперекор им сильно траченной молью. Оттащил всю посуду на ручей, где мы, скинув с себя верхнее, долго и нудно драили ее речным песком. Снова заволок в дом все эти ведра, горшки, миски и чашки. Просмотрел всё носильное и постельное бельё, матрасы и одеяла, решив при первом удобном случае устроить на здешней почве торжественное аутодафе. С явным недоверием отнёсся к примусу, что работал на спиртовых таблетках - снаряд годился разве что для самоубийцы. Решил подарить Хельму - на помин души. Мы с девочкой - "неедяки", как говаривал один советский фантаст, и прекрасно без него обойдёмся. А пока моя Абсаль выметала всякий мелкий сор из этой избы, собрал все запасы круп и рассыпал на ближней поляне: поминки так поминки, праздник так праздник. Пускай всякие там воробьи и трясогузки набьют пузцо перед зимой.
          До ночи мы как раз успели сделать ещё один рейд: притащить постели и кое-что из простых платьев, а также простенькие занавески на верёвочке - чтобы переплёты книжек не выгорали от солнца.
          И улеглись спать по разным углам.
          Дом, конечно, стазу же стал хвалиться, что на диво крепок, сотворен внутри не из какого-нибудь дарёного сухостоя, валежника или плавника, а из благородного морёного дуба. Как я понимаю, он вовсе не желал, чтобы мы с Абсаль пустились на поиски такого же гостеприимного ствола, как на Острове Пятницы. Особенно теперь, когда у нас появился "свой человек" среди здешних древесных властелинов. Он не только знает, где находятся такие натуральные пристанища, но может попросить какого-нибудь сотоварища раздвинуть волокна своего ядра, чтобы создать уютное гнездо или пещеру для пришельца. Дело это весьма долгое и трудное, оттого и начинать его стоит заранее.
          Также этой ночью ко мне в голову пришла одна из Книг. "Утопия" Томаса Мора. Написанная, как и "Республика" Платона, в поучение владыкам, почти что в шутку, и обретшая популярность настолько оглушительную, что даже в самые начальные времена один священник добивался от патрона предоставить ему диоцез в этих краях. Внедрившаяся в людские головы настолько, что уже за одно это стоило отрубить сэру Томасу его собственную.
          "Идеал только тогда хорош, когда его принимают в качестве именно идеала, а не инструкции к действию, - без слов говорила мне эта книжка. - Втискивать его в жизнь, а уж тем более перекраивать живое по вымышленному бумажному образцу всегда погибельно. Это же как дерево растёт: направить можно, а одномоментно сформировать крону и ствол по своему произволению - никак".
          Из чего я вывел, что книги бывают в чем-то умнее своего создателя и уж, во всяком случае, тех, кто их прочёл и внедрил в широкое обращение.
          Но вот к чему было это явление утопии народу, то есть мне ----------------- и моей девочке?
          Так я говорю, потому что едва проснувшись часа в четыре, еще до восхода, глянул в лицо Абсаль. Она, как чаще всего бывало, лежала с полуприкрытыми глазами: веки слегка подёргивались и распахнулись тотчас, как мой взгляд на них лёг.
          - Тебе снилось что-то хорошее? - спросил я, как обыкновенно. - Расскажи, чтобы не забыть.
          - Я и так не забываю, ты ведь понимаешь.
          - Тогда - чтобы навести во сне порядок. Хоть как-то привести его и Вселенную к общему знаменателю.
          Я никогда не заботился о том, чтобы подобрать из всего бескрайнего лексического богатства слова, ей понятные: как почти все сумры, Абсаль практически мгновенно усваивала язык, на котором с ней говорили, а неясное в принципе - дополняла из контекста и прихотливо связывала с остальным. Каким образом - никто не знал: но проблем в общении с ней у нас не возникало.
          - Сон может создавать свой космос внутри великого Порядка. Именно в этом его ценность, и поэтому его лучше не толковать и даже не излагать. Ведь переложение на язык Живущих - уже истолкование.
          Тем не менее, девочка приподнялась на своей подстилке и оперлась на мою руку. Для того чтобы верно оценить этот жест, надо знать, что спали мы оба в обыденной одежде, сняв для сохранности лишь самый верхний, парадный слой.
          - Но я всё-таки расскажу тебе это, Хайй. Потому что мне кажется - это был твой сон, он просто заблудился...Хорошо.
          Она слегка вздохнула и заговорила вновь:
          - Будто была зима, лунная ночь и метель с таким сильным ветром, что пригибало к земле маленькие сосенки и ели. Я это видела по их теням, которые то ложились на снег, то пропадали. Здесь был небольшой квадрат огороженного пространства, двор чьей-то дачи, и я по нему пробиралась, понимаешь? Потом передо мной оказалось крыльцо - оно хорошо угадывалось под снегом. Дверь дома была так заметена слоем снега, что только ручка торчала. Знаешь, я тогда совсем не удивилась, что сухой снег лежит отвесно. Вот почему нельзя рассказывать то, что видишь во сне: сразу начинаешь над ним думать вместо того, чтобы принять в себя. Я поворачиваю ручку и вхожу внутрь. Это летняя веранда с широкими окнами в мелком переплете. И вот когда я закрываю дверь за собой и гляжу в такое окно, из соседней части дома в ясный солнечный день выходят семь девиц в платках, кожушках и длинных юбках, знаешь, такое... в талию, цвета голубца, сурика и охры. Очень нарядное. И начинают водить хоровод и стройно петь...да, петь веснянки.
          - И ты - одна из них? Они тебя зовут к себе?
          - Я хочу прийти, но я парень. Юноша. Вот почему я считаю, что сон попал не в ту голову.
          Да. Однажды в марте мы, студенты второго курса, решили устроить на моей даче инсценировку одного фольклорного праздника, который на днях записали. Вышло глуповато, но в ту ночь, рядом с наспех растопленной печью, мы с Элькой первый раз в жизни... Ладно.
          Девочка явно прочла в моих глазах что-то неположенное.
          - Хайй, у меня ведь отродясь не было этой плевы. И я могу делать там широко и узко по моему желанию. Только пока не очень умею и оттого боюсь сделать больно моему первому мужчине.
          - Конечно, не умеешь: ты ведь совсем дитя.
          - Хайй, яблоня приносит свой первый плод в три года, а живёт при хорошем уходе столько же, сколько человек при плохом.
          Логика у нее была интересная, однако. Поэтому я промолчал и сделал вид, что еще сколько-то недоспал и вообще устал как собака. На самом деле потребность в том, чтобы вытянуть ноги, закрыть глаза и далее по стандартному списку постепенно отмирала, но выказать вид и притвориться пока еще получалось неплохо.
          Теперь я думаю: что бы случилось, если бы в те не столь отдалённые времена не строил из себя добродетельного идиота - я, в прошлом такой лихой мэн? И успокаиваю себя тем, что в любой очевидной глупости есть своё плодоносное зерно, а для нее самой - веская причина.
          Я убедился в том, что причина имеется, примерно через неделю, когда мои сумрачные друзья приняли тревожное сообщение из северных лесов и призвали меня к обсуждению, кое должно было произойти в одном из "информационных подвалов", расположенных прямо над залами, где я претерпевал свои первичные мучительства. Там были свалены в кучу мебель и экспонаты, что были брошены музейными сотрудниками в запале бегства как совершенно негодные к употреблению и транспортировке.
          Тут надо сказать, что в нашем сообществе нет иерархии, во всяком случае - специально установленной: мы расселяемся как хотим, но в общем и целом так, чтобы держать собой одним или, чаще, небольшим братством (иногда говорят "фратрия") некую определенную территорию. С бывшим Третьим Римом легко справлялись Волки вместе с постоянно меняющимися гостями: меня они совершенно явно предназначили к отселению. Связь друг с другом мы поддерживаем лишь время от времени, когда уж очень соскучимся или если случится нечто чрезвычайное. (К слову, необходимость посвящать с сумры человека, по самой своей природе для того не предназначенного, вызвала бурное оживление в среде наших неформальных лидеров. Об этом я до сих пор молчал из ложной гордости.)
          Но теперь с нами, удобно восседающими кто на коробке с висячим замком, кто на гробу, обвешанном ярлыками, говорил не сумр по имени Доуходзи, за которым числилась западная окраина пармы, но его дружественный Лес. Вернее, двухвековая кедровая сосна, в которую когда-то обратилась прославленная сказительница историй.
          "Это всё люди, - слышали мы тревожное дуновение мысли. - С недавних пор им стало не хватать того, что им дают, - у них стали появляться дети, много пухлых, кричащих младенцев. Каждому из них люди уже сейчас требуют взрослую долю и оттого стали сводить моих собственных детей под корень - рубить и выжигать. Множество их погибло до срока - в том числе и Пребывающих в Покое".
          То есть имеющих внутри бессмертную душу, как мой Ясень.
          - В чем тогда дело? Раньше Большая Мать играючи справлялась сама с претензиями этого быдла, - передал Амадей. Он был сильный ментал, могущий говорить на больших расстояниях, но, к сожалению, в интонациях не стеснялся. Будучи выражена вербально, его мысль выглядела куда мягче по смыслу, зато пропадала вся ирония, делающая эти говенные формулировки хотя бы приемлемыми.
          "Да, но раньше они не сбивались в подобие прежних городов".
          - Городов? Что ты такое говоришь, дружище.
          "Пока просто семей, где все связаны со всеми кровными и плотскими узами".
          - Родовое общество. Поздравляю, - Амадей повернулся к нам и пожал плечами. Мы, кстати, - это трое Волков, Мария, Абсаль, Хельмут и я: Беттина уединилась с Вульфрином и Асией на предмет изготовления очередной магической побрякушки.
          - Сосновая женщина не договаривает всю правду, - тихо поправила Абсаль. - В разумном Лесу что у малой семьи, что у большой одни и те же страхи и одни и те же радости, потому что ладонь с одинаковой лёгкостью может погладить и сжать в горсти что пару, что пару сотен.
          - Девочка, у здешних смертников просто менталитет такой: сбиваться в массу. Вот у финнов по соседству такого нет и не будет - потомственные хуторяне и одинокие бойцы с природой. Оттого в итоге легко получается обоюдное уважение, - ответил Амадей.
    - Ты сказал, - ответила она. - Уважение.
          - Что ты имеешь в виду?
          - Переспроси сам. Я не могу прямо говорить за старшего.
          - Вот как.
          И он на полной громкости передал:
          "У них появился вождь? Лидер?"
          "Конечно. И был всегда. С самого начала".
          "И ты не хочешь сам справляться с этим..."
          "Защитником заведомо обречённого дела".
          "Отчего же?"
          "Он умён. Он благороден. Его нельзя растрачивать по-пустому".
          "Ты хочешь, чтобы мы поддались на его провокацию? Или стерпели наглый вызов?"
          "Предоставляю на усмотрение. Мы можем только усмирять таких не имеющих истинного смысла, как эти фруктовые мушки".
          - Погоди, Вольф Амадей, - вклинился я в беседу своим громким вербалом. - Наш Доуходзи чего - хомо от дрозофилы не отличает? Или сию мудрую мысль изрекает глухая парма?
          - Пабло, это же общее место! Человек ведь не муха, чтобы плодиться без удержу, ради того только, чтобы запечатлеть себя на лице ойкумены.
          - Его дети - штучный товар. Когда их дают сверху - это всё сплошные таланты и гении, а не "лесные волосы", - сказал Иоганн.
          - Что такое?
          - Трава, в которую только и могут превратиться рядовые двуногие особи, - пояснил наш мудрый Ганс. - Те, которых насильно выпрашивают у Бога или зачинают самовольно. Разве ты, Пабло, не понимаешь, отчего у сумров вечные проблемы с потомством?
          - Такое напряжение, такое постоянное балансирование на зыбком канате Прямого Пути, - вздохнула Мари - и тут я внезапно понял, что в ней набухает робкая завязь, плод стараний Волка Гарри.
          - Короче. Мы всё приняли и обсудили или у Леса есть что еще нам сказать? - спросил я. - Почему, кстати, с нами говорит он, а не его Посредник?
          Такие вещи сумрам полагается угадывать, только я хотел чёткого, недвусмысленного подтверждения. Должен ведь оставаться смысл и у разговора.
          - Его забрали в город, Пабло, - сказал Хельмут.
          - Силой? Не верю.
          - Пошёл по доброй воле.
          - Чудно и чудненько. Я думал, что не совсем то ловлю.
          - Вот именно, - кивнул Гарри. - А вот ради чего он выказал эту своеобразную волю, мы не знаем.
          - Значит, необходимо узнать, - ответил я. И тотчас понял, что был главой обсуждения. Что сам и вполне добровольно решил заслать в гущу конфликта свою дорогую персону.
          - Верно говоришь, - кивнул Ганс. Будущий отец с легким злорадством улыбнулся, Амадей ограничился сухим кивком, Мари тоже, Абсаль...
          - Я тоже должна, - сказала она. - Деревья и травы куда охотнее доверятся мне, чем тебе, Хайй.
          - И я пойду с вами, - прибавил Хельмут. - Не дело оставлять вас без пригляду, как бы сильны вы ни были.
          Вопрос о том, как он будет по дороге питаться, практически не стоял: как он сказал, в вольном лесу всегда найдется что на зуб положить. А на крайний случай...хм... его поддержу я. Тоже привычное занятие.
          Что хорошо в "сумрачной" среде - никаких недомолвок и никакой бюрократии. Собираемся и идём. Ибо летаем мы с дочкой только по вдохновению, а Хельмут и вообще никак. Собрали свои тощие котомки от фирмы "Экспедиция": топорик, точило, смена белья, кусок душистого мыла, флакон крепкой туалетной эссенции, стилет в ножнах. Последнее - на случай, если язык намозолишь. Оделись во всё прочное, благо вещи по большей части оставались у нас на старой квартире. Поверх всего я накинул на себя мой верный несносимый дафлкот, Абсаль укуталась в толстенную пуховую шаль с завитушками ворса - на сей раз никаких юбок, толстая куртка, шаровары и башмаки уныло-защитного цвета. Зато Хельм оделся как на парад или эшафот: высокие ботфорты, накидка чёрной с серебром стороной кверху, а за спиной - самый лучший из его многообожаемых двуручников. У них у всех были имена, выгравированные рядом с эфесом, так вот этого шевалье без страха и упрёка звали Лейтэ. Как туманно пояснял Хельм, - оттого, что на солнце по нему то и дело пробегают радужные всполохи.
          - В самый раз через глухой кустарник прорубаться, - заметил я с иронией.
          Он посмотрел на меня с иронией куда большей:
          - Анди. (Это была всё же любимая кличка.) Ты как думаешь, я сюда из своего Золотого Средневековья пешком топал? Через все столетия?
          - Ты о чём?
          - Что за всё это пространство-время и мимолётной транспортировке можно выучиться. Интуитивно этак.
          Удивительное рядом, что называется.
          - А ты знаешь, куда?
          - Девочка вон знает. Это как по лучу...
          - Лес умолк, но оттуда идут жалобы, Хайй. И хорошо, что это одно такое место.
          А потом мы всё-таки не взвились соколом в подпространство, а вышли за пределы города.
          По утрам уже до самого полудня стояли заморозки, оттого размокшая от моросящих дождей земля мигом становилась плотной и звонкой, на лужах хрупал ледок, застывший концентрическими разводами, а бурые с красниной листья, что еще держались на ветках, по краям одевались куржавелью - так называла кружева инея одна моя добрая знакомая с деревенскими корнями. Каждая травинка была обведена жемчужной рамкой, в которой стояла крупитчатая, крупнозёрная радуга. Ягоды на кустах рябины тлели переливчатыми угольками. Я то и дело восторженно толкал под локоть то Абсаль, то Хельма, но первая только немо улыбалась, а второй слегка хмурился в недоумении. Для девочки каждый миг был еще большим пиршеством красок, чем для меня, а наш бодигард... что же, глаза у него по-прежнему были обыкновенные человеческие - и только. Никакой узорной вуали на мире. Всё чётко, как в аптеке.
          Постепенно темнота сгущалась в небе, под ногами многоголосо поскрипывали иглы - толстый пружинящий настил. И тут я понял, что мы давно уже идём под ветвями огромных хвойных деревьев с тускло пламенеющими стволами и кроной, сомкнутой в единую массу. Здесь была ранняя осень, однако лиственный подлесок был наг, узловат и гол, как тощие стариковские руки. Мне показалось, что он хотел задержать нас, я даже крикнул в душе, чтобы он не мешал.
          - Весной не проснётся, - заметил Хельм, ловко подсекая ветки мечом у самого корня. - Проходите уж. Теперь недолго осталось.
          Как он вывел нас не просто в глубь Великой Пармы, но буквально к самому месту - я не понимал.
          - Бывал тут раньше? - спросил я.
          - Много где, - меланхолично ответил он. - Кое-какие штуки будто проволокой в небе чертятся.
          - Ты о чем, друг?
          Но лес внезапно расступился - вернее, распахнулся, как занавес, - и в проблеске яркого солнца мы увидели нечто золотое. Пахнущее свежей смолой. Сказочное.
          Это и было то селение, о котором предупреждал здешний Лес.
          Вблизи оно выглядело не такой уже легендой.
          Снаружи был частокол из стволов, вбитых в землю комлем. Шкура была неряшливо и без жалости содрана, но тем не менее кое-где бугрились как бы глазки - знак того, что дерево еще не потеряло надежды. Сторожевые башенки выглядели опрятней, а высоченные ворота, сбитые "в ёлочку", - и совсем щегольски.
          - От зверья отгораживаются, - буркнул Хельм. - Ну чего уж там, дело понятное.
          - А внутри что? Дома? - спросила Абсаль. - Эти...избы, да?
          Я взял обоих подмышки и поднял на гребень стены - не так чтобы удобно, однако удержаться можно. Поспешно навёл морок, чтобы не разглядели так уж просто. Хотя временно глядеть было некому.
          Ну конечно, избы, сложенные "в лапу" или "в чашку", Сгрудились на некотором расстоянии от стен. Судя по изящно выведенным трубам, топятся по-белому. Трубы, кстати, каменные, обмазанные глиной, - на кирпич здешних жителей не хватило. Гонтовые кровли. Даже наличники с выпуклой резьбой.
          - Хайй, - это прозвучало почти как "ай". Смотри - красное.
          Теперь уж и я, как моя девочка, видел потоки и капли древесной крови на всех поверхностях. Для сумров большое значение имеет эмоциональная составляющая, и хотя оттенки цвета мы различаем куда тоньше обычного человека, это впечатление легко перекрывается иными. Для нас любая жизненная влага - одно и то же.
          - Дерево совсем сырое, - снова проворчал мой спутник. - Зазря погубили, Рассохнется - так и не переберешь потом. А еще и топят нынче так, что смола прямо кипит. Сырость выгоняют.
          - По большей части хворостом, - заметил я примирительно.
          - И колодцы имеются на случай осады, - добавил он. - По крайней мере два.
          Я разглядел низкий сруб из лиственницы под двускатной кровлей. Выбор материала, почти не подверженного гниению, и хорошая конструкция ворота - с "рулевым" колесом - еще раз доказывали, что здесь водятся недурные умельцы.
          - Железо тут привозное, - сказал я, приметив цинковый блеск ведра на закраине сруба. - Как насчёт оружия?
          - Я так думаю, с огнестрелом у них хватило ума не связываться, - отозвался Хельм. - Ты знаешь, как должен выглядеть арсенальный подвал? Ничего похожего.
          - При чем подвал? Может быть, дома битком набиты стволами и автоматными лентами.
          - Только то, что можно привезти на себе по суше и доставить по воздуху за один рейс. А это по большей части орудия сельского хозяйства. Для твоих стволов пули скоро отливать придётся. И изобретать дымный порох.
          - Тут что, миновал разгар межплеменной войнушки? Не похоже.
          - Охота, - произнес Хельм лаконично. - Они надеялись на хорошую охоту. В прежние времена кое-кто этим если не промышлял, то развлекался. Я видел кабаний след, когда мы сюда шли, Кабан, кстати, - такая животина, что легко может лесу вредить, особенно дубовому.
          - Может быть, у них не так плохо, как кажется вначале.
          - Так плохо, как кажется, бывает очень редко, - философски заметил Хельм. - Вот по-другому...
          Абсаль недоумённо переводила взгляд с меня на него и обратно.
          - Здесь есть дети, - наконец, ответила она. - Это же хорошо - или нет?
          - Смотря по обстоятельствам, - ответил он.
          В этот момент пустынный двор слегка оживился. Из одного жилища выступила женщина, довольно молодая, судя по стати и мысленной ауре. Фигура и лицо были наполовину скрыты грубошерстной накидкой: чем-то вроде пончо прямого кроя, только поуже, или накидки одесских портовых грузчиков, но пошире.
          - Двойной плат, - отметил Хельм. - Такие у замужних теток еще в моё молодое время были.
          Я же увидел другое: младенца в чём-то вроде слинга или складки в подоле накидки и пятимесячный плод внутри. Стало ясно, отчего молодку оставили дома на время толоки, или общих работ: расчистка пустошей - дело трудное, а подбирают после нее хворост ребятишки постарше ее грудничка. Все это примирило меня с обстоятельствами.
          - Они сектанты, - лаконично прокомментировал Хельм. - Вроде анабаптистов или бесарионовцев. Упорный народ и трудолюбивый. Мне случалось таких жечь.
          Вся эта информация выстроилась у него, так сказать, в один ценностный ряд. Очевидно, Абсаль поняла суть дела чуть раньше моего, потому что кивнула:
          - Думают, что весь многоликий мир следует перекроить по их указке. Хайй, послушай, когда они сюда пришли. Мира знает немного, а ей лет восемнадцать, по-моему.
          Я попытался пройтись поверху. Она была девочкой, когда почти каждую неделю прилетали вертолеты. Летний городок был из брезента, палаточный, и очень много тюков. Пророк предсказал болезнь, и они хотели отделиться от мира прежде, чем прискачут вороные кони. Но мор прилетел вместе с ветром.
          - Чепуха, пробормотал я. - Внутри вас самих. И геликоптер ни при чем, и воздушно-капельная инфекция.
          Пророк распорядился собрать всё сколько-нибудь лишнее и сложить в ямы. Дети очень радовались, когда их позвали бросать туда головёшки и смоляные жгуты.
          - Сколько-нибудь солидного оружия у них не было с самого начала, - кивнул Хельм. - Как я и говорил. Только вот не думаю, что этот их предводитель всерьёз думал остановить заразу. Скорее тренировал их послушание.
          Верно. Я слегка подтолкнул воображение Миры, и оно нарисовало груды больных на смрадных подстилках и неподвижные трупы. Они тоже наполнили захоронения доверху, только их уже не подвергали огню. У собратьев не было ни сил, ни прямой необходимости.
          - Собратья. Не родичи? Хотя, кажется, просто дальние, не только по крови, но и по браку... - подумал я вслух. - Родившийся Пророк означал генетическое клеймо на них всех.
          - Хайй, этих людей прогнали. Сначала просто оттеснили, это потом они стали против всего мира.
          - Им нужно было получить свою веру, чтобы выжить, - ответил ей Хельм. - Что проку теперь думать, правильная она была или не очень?
          А потом мы трое спустились со стены вниз. Чтобы прийти в родовой замок с готовым тактическим планом.
          Ворота, конечно, были заложены изнутри на засов, дверцы в них не было вообще, но на одной створе красовался чугунный бублик - еще один знак того, что до железного века здешние утописты уже добрались. Я подошёл и стукнул им в стену, почти не надеясь на быстрый отклик. Но тотчас в другой створке открылось слепое окошечко, оттуда выглянул морщинистый рот в кустиках усов и бороды и спросил старушечьим голосом:
          - Чего надобно?
          - Мы родичи Доуходзи, - ответил я, слегка отойдя от ворот, чтобы меня смогли разглядеть так же хорошо, как и моих спутников. Надеюсь, картина была успокаивающая. - Он здесь?
          - Я могу позвать обоих старшин. Подождите.
          Глазок захлопнулся. Позади ворот что-то крепко лязгнуло - я догадался, что старик из предосторожности (или просто для отмазки) вдел в проушины железный дрын.
          Ждать оказалось очень интересно: по ту сторону сначала было очень тихо, потом я почувствовал тепло, зашелестели мысли и тонкие голоса, Слабейшие почти всегда являются первыми на место происшествия - они куда больше сильных уверены в своей неуязвимости. Чуть позже пробились в первый ряд здешние долгожители: перед ними очередь к дверному глазку неохотно расступилась, потом ряды сомкнулись вновь. Нас, по моим представлениям, не так боялись, сколько опасались обсуждать вслух.
          "Интересно, понимают ли пережившие мор, что мы - их логическое продолжение?", - подумал я, но тотчас же спохватился. Ну да, тех обречённых, кого спасали мои собратья, здесь просто быть не могло: Доуходзи прибыл сюда уже после того, когда пандемия вдосталь поработала над селекцией. Я вообще был уникум и перерожденец. Хельм, возможно, выжил не из-за генов, а благодаря профилактике. И Абсаль - как она связана с родом человеческим в обеих его ипостасях? Сам не понимаю.
          Тут замолкло всё и вся, помимо штырей, щеколд и пробоев. Или там чего ещё похожего. Ворота мягко распахнулись.
          И к нам вышли оба вождя.
          Доуходзи я не знал, но угадал сразу. Далеко не юнец и даже не зрелый муж: он позволил себе состариться задолго до того, как "принял Кровь". Широкоскулое, как бубен, тёмное лицо в рамке серых прядей, тонкий, с горбинкой, нос, сутулая фигура, заточённая в узкий комбинезон из замши с узорами в виде рёбер по всей груди и замусоленными махрами вдоль всех швов, скупые движения - всё говорило о дряхлости почти запредельной. Но вот глаза, узко прорезанные, непроницаемо чёрные, с ясными бликами живого серебра, что выплёскивались оттуда наружу - они были совсем юными и страстными. Только это была не простая человеческая страсть. Такими глазами смотрят на мир, пытаясь объять, гениальные учёные и живописцы, поэты и пророки и... великий шаман Великой Пармы.
          А рядом стоял - как я не понял с самого начала! Его родной правнук.
          Если старец всем напоминал поросший лишайником камень, то его потомок - прокатанную до прозрачной синевы золотую пластину. Трепетный листок сусального золота, готовый от малейшего дуновения осыпаться пылью. Закатную дорожку на воде, покрытой рябью.
          Почти прозрачная - видно насквозь все сосуды - голубовато-белая кожа руки, что придерживает у горла хламиду из мягкой шерсти, и лица в глубокой раме куколя. Локоны чуть желтоватого оттенка - им тесно в    этой раме, и оттого они рекой изливаются наружу. Плоский нос, бледно-розовый рот и огромные глаза цвета дождя. Черты изнеженной японской гейши, вполне отвечающая этому бескостная грация...
          И невероятная духовная и физическая сила. Я познал это, повторив внутри себя слова "вода", "река" и "дождь". Нет ничего сильнее воды и нет упорнее, говорил Лао Цзы. Она принимает любую форму, оставаясь самою собой, дополнял его наш университетский философ.
          - Мы пришли на ваш зов, - говорит это существо.
          Альбинос. И всё-таки - какая чудесная смесь африканской и азиатской рас!   
       - Абсаль, - отвечаю я. - Хельм. Пабло.
          - Дженгиль, - отвечает Доуходзи. - Мой сын.
          - Доуходзи, - говорит юный пророк. - Мой отец по крови.
          Гордый взгляд. Отточенная полуулыбка на пухлых губах. Удивительной красоты голос - глубокий альт или даже контральто. Душа, подобная прямому клинку. И что-то сверх того - неуловимое даже для меня.
          Ну да, его как следует укрепили нашей "тёмной" кровью. Кажется, он не заболел бы и независимо от этого - альбиносы почему-то куда реже становятся выраженными сумрами, чем пигментированные люди, с них и своей аномальности хватает, но всё же...
          Слушай голос своего нутра, своей интуиции. И внутренний голос Абсаль.
          Хотя этот Дженгиль вроде и сам телепат не из последних.
          Вроде...
          Что в нас, сумрах, плохо - то, что мы не представляем друг для друга никакой тайны. Если не закроемся напоказ, конечно.
          Здесь тайна была - это и привлекало.
       - Мы услыхали о вашем поселении, - сказал я. - И пожелали узнать о нём больше.
          И почувствовал, что иная сила обволакивает меня, обнимает прохладой и кажущейся мягкостью. Сопротивляться ей было неразумно, да и скрывать свою миссию никто из нас троих не собирался.
          - Живите, присматривайтесь, чего уж там, - ответил старик. Окружающие их люди завздыхали, засопели облегчённо - видимо, боялись худшего. И расступились. Мужчины довольно интеллигентного вида, который не скрыть никакой домотканой одёжкой, довольно миловидные девушки и дамы средних лет, укутанная по уши ребятня... Почти нет настоящих стариков, бегло отметил я.
          - Погодите, - Дженгиль высвободил из одежды правую руку и повернул к нам ладонью. - У нас не принято, чтобы взрослые мужчина и женщина жили под одной кровлей, если они не состоят в браке. Педро и Хельмут пойдут в один дом, Абсаль - в другой.
          "Заложницей", - мелькнуло во мне с такой быстротой, что он наверняка не успел поймать.
          "Нет, - ответила она так же. - Невестой. Я тебе потом объясню, ладно?"
          Нас обступили и разлучили. И повели на стоянку.
          Не знаю, как насчет Абсаль, которой вроде была по статусу положена свита, но от нас двоих народ как-то быстро отошёл. Остался провожатый, мужчина по виду хороших татарских кровей, как большинство исконных дворянских родов. Тонкая кость, чуть выпирающие скулы, лицевой овал изящной лепки - только губы чуть выпирают. Должно быть, дальний потомок поэта Пушкина или северорусского метиса - Мурманск там или Архангельск допетровских времен. Международные морские порты были, однако. Зато прихлынули местные собаки - все до одной серьёзные, но годные больше для охоты гоном, чем для охраны. Безголосые борзые псы, только еще крупнее своих прародителей. Трогательная собачья малышня в деревнях отродясь не приживалась.
         
          Существовали здесь, судя по изобилию ребятишек, которые копошились в пыли перед избами, не так уж просторно: поэтому оставалось благодарить судьбу, что нам выделили особый кров и даже отдельную отхожую будку. Я так понял, что после смерти хозяина его изба должна сколько-нибудь отстояться: об этом невольном отдыхе пели застуженные серые брёвна, когда наш спутник растопил печь с широким зевом. Потом он вышел, вернулся, притащив пару матрасов - старинных, полосатых - и одеяла. Под голову, очевидно, предполагалось класть рюкзаки.
          - Старший хозяин говорит, что еда нужна только одному из вас и, может статься, девице, - объявил он напоследок. - Завтра он придёт говорить и выделит вам долю, а пока пользуйтесь своим.
          И со всей вежливостью удалился.
          - Сурово, - проговорил я.
          - Ничего, такое ведь ожидалось, - утешил меня Хельм. - Разве что наша девочка...
          Мы беседовали открыто, но так, чтобы и самим понимать, что к чему, и другим не давать лишних знаний. Также мы убедились, что завесой громких слов куда легче маскировать мысли. Во всяком случае, те, что вылетают наружу: внутренние монологи сумра еще никому не удавалось засечь.
          Когда молодой пророк лишь посмотрел на Абсаль, я уже понял почти всё - кроме самого главного. Что он, как и я сам, не был генетическим вампиром - лишь происходил из их рода. К тому времени практически все подобные гены были "выбиты" - путём операций на зародышевых клетках и прямого убийства носителей скрытого зла. Врачи ведь знали о рецессивных генах вампиризма еще до того, как отдельные вспышки недуга переросли в пандемию, и всё же возглавили преследование потенциальных сумров. Лучше умереть, чем стать вампиром: так они решили за всё человечество, и этот заговор медиков был для них важнейшим дополнением к клятве Гиппократа.
          И еще я понял, что прадед с самого рождения пытался помочь гениальному правнуку и спасти его от преследований и ранней смерти. Что изгой и отверженный часто стремится стать благодетелем для тех, кто его гнал, но на самых высотах почёта всегда остается прежним парией. Ни одна девушка на выданье не пожелала бы выйти за Белого по доброй воле, а насиловать ему не позволяла гордость. Да и не нужна была ему одна из многих, вот в чем дело. Только такая, чтобы из ряда вон.
          - Хельм, я понял. Мы смотрим их, потому что в самом начале они захотели посмотреть нас.
          "Смотреть" тут означало "ловить и поймать". Он понял.
          - Им самим любопытно, что за диковинка произросла из наших глин, - ответил он, располагаясь у печной дверцы на корточках и подкидывая полешки. - Вот пускай и любуются всласть на ту Лилит.
          А я... Я с какой-то надеждой вспоминал, как Абсаль рассуждала о своём внутреннем женском устройстве.
          - Брось. Так сразу ни он на приступ не пойдёт, ни она отбивать атаки не примется, - негромко сказал Хельм. - Порядочные оба аж досмерти. Невеста ведь - сакральный статус. До самой первой ночи должна быть не нарушена - ребенок, зачатый девой, именно это и значит.
          Интересно, как тут сватовство проходит и обручение... Что то не верилось мне в здешнюю патриархальность.
          - Я думаю, отцу дадут обсудить эти вопросы с дочерью, - наконец ответил я с некоторым нажимом.
          Оба мы знали, что Хельм всегда пытался до меня донести: лишь то становится твоим по праву, на что ты это право заявляешь. Ни Бет, ни Мария, ни теперь Абсаль не видели от меня ничего, кроме уклонений от ожидаемого. Даже мой сын произошёл скорее по воле высших сил.
          - Ты как, Анди, пить или там есть не желаешь? - спросил он в ответ. - Я пока тоже. Подзаточить мой цвайхандер, что ли, - он пока всем хорош, но лишняя ласка еще никому не мешала.
          Обнажил свой меч, что стоял у стены, достал из заплечного мешка точило и принялся оглаживать лезвия по очереди.
          Мы, сумры, ничего не делаем зря. Всякое лыко в строку, ни один намёк не напрасен, и любое деяние ведёт за собой десяток последствий.
          Только я один здесь понимал, что старинный палаческий меч откован из "живого железа", то есть такого, которому принесли жертву. Причем не однажды: мастер резал себе руку и лил свою кровь в расплав, когда слиток, заготовку для клинка, проковывали, супруга мастера или другая женщина из его семьи должна была брызнуть на нее молоком из грудей, остроту же проверяли на разбойнике, пленнике или казнимом. Такой меч продолжал насыщаться всю дальнейшую жизнь, пока не преодолевал некий опасный предел...
          И, как не однажды намекал Хельмут, этот предел был давно пройден.
          - Они похожи, - проговорил мой друг сквозь яростный визг точильного камня. - Лейтэ и Дженгиль. Это сходство - самое главное в парне. Бьюсь о заклад - таким его предок сотворил.
          - А-а, - промямлил я безразлично. На самом деле тут как раз и началось самое интересное.
          - Устал я, - внезапно проговорил Хельм. - Ты не сменишь? Такая работа тебе легко должна даваться.
          Я перенял у него из рук оба предмета и коснулся одни другого. Священнодействие...
          Вот именно.
          Доуходзи знал, что ради сохранения своего рода отваживается на невозможное, и действовал из чувства противоречия, причем интуиция у него была буквально гениальная. В качестве дитяти Сумерек его правнук был безнадёжен. От того зла, что причиняло ему открытое солнце, не находилось уже никакого лекарства.
          - И тогда он совершил двойное кощунство, - говорил со мной Хельм через стального посредника. - Скрестил золото сначала с деревом из Вечных и лишь потом - с такими крошечными плотскими существами. Да, бактериями. Есть такие, что едят гниющее дерево, есть те, что выделяют металл. И есть - что внедряются в чужую оболочку, поскольку не имеют своей, и задают свой ритм иным существам. Вирусы командуют клеткам, мельчайшие создания объединяются в колонию, и если их подружить с хозяином, они начинают работать в нем: не на пагубу, а на благо. Мёртвый металл - не одно только золото, вовсе нет - подчиняется живому и начинает с ним сотрудничать. Оттого не происходит отторжения ничего инородного.
          - Золото? - спросил я вслух. - Почему?
          - Ты же видел, на что этот Дженгиль похож. А, почему Доуходзи взял самое драгоценное? Я тебе сейчас уже ответил. Добавлю: ни окислов наружи, ни ржави изнутри, самое мягкое и пластичное. Прокатать можно до толщины нервного волокна.
          И постепенно заменить это волокно качественно другим материалом, развивал я в себе тему. Материалом, по некоей причине проводящим импульсы на порядок быстрее, чем обе его составляющие. Это произойдет само по себе, едва начавшись. Потом последуют замены тех внутренних органов, что уже достаточно износились. Потом приживление того, что называется датчиками информации, - ибо даже с прибавлением оживших металлов натуральные глаза, зубы, обонятельные сенсоры и голосовые связки и барабанные перепонки не удовлетворяют ни отца, ни сына. Оттого и светятся они живой сталью, и вибрируют, как виолончельная струна... а что еще?
          Я подбирал слова кое-как, стремясь вывести из себя наружу эти поразительные вещи, чтобы разглядеть со стороны.
          - И потом растёт, вернее, жутко усложняется мозг, верно? А это и без того был гений.
          - Может быть, да, а может - и нет, - пробурчал Хельм себе под нос. Что-то он частенько стал изрекать двусмыслицы, подумал я. Он тем временем продолжал, будто от нечего делать:
          - Ты точи, Анди, точи. Зря дед Доуходзи призвал иные силы. Вот, к примеру, уголь и нефть - плоть и кровь земли, камни - кость, а то, что вкраплено в них, - вовсе инородные тела. Почти как метеориты.
          - Хотел бы я знать, что мы теперь имеем.
          - А ты представь. Вещий сон к себе призови, что ли. На пустой желудок способней всего внутреннее кино смотреть. Ладно, хорош!
          Он отобрал у меня Лейтэ и вложил в ножны.
          - Выпить что ли, когда хозяева не кормят... - я искоса поглядел на Хельма, потом на его рюкзак, в котором всю дорогу призывно булькало.
          - Ладно уж, попрошайка, налью я тебе чашку из термоса с подогревом, - ответил он. Достал сосуд, отвинтил колпачок и наполнил примерно на треть.
          - Пей давай. Не касторка, но хорошо мысли прочищает.
          Как все его зелья, это было странным: маслянистое, горьковато-сладкое и с чётким запахом гнилых фруктов.
          Я осушил до донца, кажется, даже облизал, памятуя Хельмутову скупость, и грузно упал на вовремя пододвинутый матрас.
          И, разумеется, увидел наркотически-сюрный сон.
          В нем я смотрел на себя со стороны.
          А находился я в нелюбимой с детства картине Пукирёва "Неравный брак". Очевидно, в качестве жениха, этакой изрядно постаревшей гориллы в черном фраке с белой манишкой. Предпочел бы оказаться тем красавцем резонёром на заднем плане, в котором живописец отобразил сразу себя и отвергнутого ухажёра. Ну что же поделать - играть надо теми картами, что сдают...
          Итак, благостно настроенная, но под одеждой вся как есть волосатая обезьяна ведёт вод венец фарфоровую куклу в белом атласе, парче и кружевах. Все окрестные рожи светятся удовлетворением. Вижу их я по-прежнему, только снова чувствую себя в другой шкуре. Вернее, в другом платье.
         Вот, кстати. Я давно заметил, что платье невесты - самое живое и волнующее на этой картине. Изысканные переливы цвета и рисунка, холодный узор валансьенов, жемчужная чистота груди и чела.
          Нет, погодите, чела вообще не видно. И большей части лика. Ибо вместо фаты головка брачующейся закрыта, как шлемом, светлыми волосами. Они веером расходятся от странных круглых завитков, в которые обратились ушные раковины, закрывают и их - а дальше спускаются сзади до кружевного декольте, спереди - почти до подбородка. Только и видно, что маленький, как бы припухший рот под венцом, парящим в руках кого-то невидимого.
          Кто невеста? Не Беттина: та была чуть потемней. Не рыжеволосая Мари. Не Абсаль - отчего-то я вздыхаю с облегчением.
          Вот нас и повенчали. Я, определенно в качестве молодого супруга, беру с подушки и надеваю на тонкий палец новобрачной кольцо, слегка путаюсь, потому что оба они почти одинаковы по размеру. Мне тактично помогают, потом дрожащая ручка в лайковой перчатке проделывает со мной ту же операцию - и вот мы оба связаны живым золотом на веки вечные... Странно, до этого я видел всё со всех сторон, будто птица, что заблудилась и мечется в тесном пространстве храма. А теперь темнота обступает нас троих: меня, мою жену и священника.
          В знак любви и верности мы должны обменяться поцелуями - но разве это возможно, когда нет лиц? Встречаются влажные рты - какой мерзкий вкус, очень знакомый, маслянистый и сладковатый! Он пронзает меня от губ до низа живота и застывает там, как комок тягучей смолы.
       И начинается что-то совсем уже запредельное.
          В пароксизме страсти разрушаю прихотливо уложенные локоны, разбрасываю по худым плечам. Грубо, так, что наземь осыпается жемчуг, рву драгоценное платье, обнажая стройные предплечья и длинные ключицы, крошечные розоватые пятна вместо сосков, плоский живот и мужское естество, что почти соприкасается с моим. Скрещение шпаг - так это называется. Слияние: конец к гарде, гарда вплоть с другим клинком. Слепящая радость духа и плоти.
          Дженгиль с печальной и торжествующей улыбкой встречает мой полубезумный взгляд и вбирает в себя. И Доуходзи в горбатой ризе даёт нам, совершенно нагим, последнее благословение...
         
          Я очнулся на руках верного Хельмута и первым делом попытался выплюнуть из себя мерзость.
          - Снова твои штучки, да? - промычал я сквозь стиснутый рот.
          - Сам ведь напросился. Скажешь, не так?
          Ну натуральное же для этой сволочи дело - таскать с собой всякие сновидческие смеси и подсовывать их под любым стоящим предлогом. Как это я не учёл!
          Тут он поднёс мне ковшик с водой и миску - прополоскать как следует внутри. Чем я и занялся.
          - Первый раз - ну да, напросился я на свою голову, говорил я, плюясь во все стороны. - А второй?
          - Не было никакого второго, - пояснил он спокойно. - Откуда мне знать, что ты там творишь, в иной реальности? Видок у тебя был, прямо скажем, ошеломительный. Раза два пришлось обтирать, как младенца.
          От чего - ясно без лишних слов.
          - И зачем ты это всё проделал, скотина?
          - Чтобы ты понял себя - и его за компанию. Нашего молодого хозяина. А уж чего ты там понял - дело не моё. Одно знаю: нам тут мира ждать не приходится.
          Я не спросил - почему. Только выдохнул своё разочарование в полуоткрытое окошко, за которым колыхался предутренний туман.
         
          Утром явились двое крепких мужчин не такого интеллигентного вида, как здешние среднеарифметические. Явная демонстрация здешних телесных возможностей, которая, однако, показала мне иное: эксперимент с металлом удался лишь в первый раз, ни нанопротезами, ни какой-либо сложной микроаппаратурой здешние люди не овладели, хотя в физическом смысле не уступали Хельму. Природа уже прошла через точку неизбежных изменений и теперь легко гасила волны, которые поднял брошенный в воду камень. Или слиток.
          Не уверен, что они не почувствовали моего зондажа, но это было для меня неважно.
          Пища была простая и добротная: что-то вроде баранины с овсяной кашей на деревянном блюде и ядрёного кваса в глиняном жбане, заткнутом тряпицей. На такую еду безусловно не охотились, просто выращивали. Хельмут и сам поел, и дал мне попробовать, чтобы я убедился в натуральности здешнего хозяйства. Правда, в меня толком не пролез даже квас, не говоря уж о печёном бараньем соке.
          - Собачки тут в качестве пережитка, что ли? - спросил я. - Вроде бы на здешних огородников не похоже - держать дармоедов.
          Хельм понял, что называется, с полпинка:
          - Выслеживают и гонят.
          - Любопытно, кого.
          - Была бы шея, а петля найдется.
          Мы сполоснули и протёрли посуду, выставили за порог.
          А потом пришёл Доуходзи.
          Я уже говорил, что один из нас - прозрачное стекло для другого. Во всяком случае, пока оба мы оба такого хотим. Но тут поверх стекла лёг мутный дым и наслоилась копоть, как будто за ними пряталось солнечное затмение.
          - Ты пришёл меня судить? - с трудом сказал он. - Ты и твой делатель.
          - Ты великий шаман и единоличный держатель Великой Пармы, - сказал я. Если бы Живущие не предоставляли друг другу свободы действий, земля бы снова обрушилась им на головы. Потому и приносит жалобу Парма, что не хочет здесь такого исхода.
          - Ты ставишь знак равенства между сумрами и людьми?
          - Да, и сам ты знаешь, почему. Ныне и те, и другие стали одинаковы. Я не удивлюсь, если среди рождённых есть такие, кто сумеет пить знание, стоит лишь научить.
          - Между ними и моим сыном Дженгилем?
          Я в единый миг понял, что стоит за этими словами. Дженгиль был выродок, сотворенный волей стоящего перед нами. Все остальные были природны.
          И тогда я сказал, руководствуясь наитием:
          - Мы носим свой доспех снаружи. Твой сын - внутри.
          Это прозвучало так патетично, что некто внутри меня самого пискнул: "Так говорил Заратустра. Типа - у меня стальные нервы или нервов вовсе нет". Я спешно унял свою иронию. Шаман вздохнул с облегчением, будто ждал именно таких слов:
          - Ты должен понять. Когда я творил из Дженгиля то, что он есть, я брал дерево из здешнего леса, золото из ближних гор, сталь и железо от брошенных заводов. Мы с ним не видели ничего за своими границами. Когда нашу родню начали гнать по всему миру, я призвал всех сюда мощью своей мысли. Здесь был огромный дикий заповедник, если ты помнишь, и смертники боялись нарушать границы. Даже до Перемены.
          - А она приехала сюда на плечах поселенцев, - тихо ответил я. - И навела свой порядок.
          - Не перебивай. У тебя еще будет много слов - куда больше, чем мне осталось. Мы с сыном особенно привержены родной земле - так, говорят, иные духи умерших не могут покинуть камень тех стен, где застала их смерть. Так беженцы уносят с собой горсточку родимого праха, но наша родина была слишком велика и не умещалась ни в ладанке, ни на подошвах сапог.
          Он был прав. И создание своё к месту приковал, и сам себя - через свою любовь. А теперь только и оставалось подчиняться вымышленному порядку.
          Да что в нём плохого, в этом "орднунге", быстро подумал я. Человеческое, просто человеческое: слегка расчистить под себя заросли, подвести дом под крышу, набрать имущества про запас. Предусмотреть защиту от зверя и лихого человека, пока такую хлипкую. Слегка поторопить стариков. Наловчиться отыскивать в парме беглецов из рая, чтобы не погубили себя в своём безрассудстве. Наплодить детей - вопреки мору и смерти. И страшиться, бдительно отыскивать иных...
          Нет, об этом нельзя, никак нельзя.
          - Мы не побеспокоим тебя, друг, - сказал я. - Не разрушим заветного. Только вот наша девочка... Как-то с ней быстро всё сладилось, не находишь?
          - Невеста - значит "неведомая", - с лёгким удивлением ответил он. - Насчет вас обоих догадаться легко, Абсаль же такова, что и вы не скажете о ней половины того, что есть.
          - Я должен с ней видеться, - ответил я. - Хотя бы иногда. Неужто она по одному моему слову станет еще более иной?
          - Дева придёт, когда захочет, - ответил Доуходзи. - Тогда никто не сможет ей помешать. Ждите и наблюдайте.
          И удалился так же буднично и печально, как пришёл.
          - Хельм, а дерево при чем? - спросил я, вспомнив, что так и не разрешил недоумение. - Зачем он его к металлу приплёл - эльфа, что ли, ему хотелось из Дженгиля сотворить?
          - Наверное, чтобы Парма его приняла. Ты ведь сейчас вспомнил поверье, что сиды не терпят железа, но с деревом ладят отлично, так? В самом начале мальчишка ведь так и ходил между тем светом и этим, будто метроном в своём футляре. Так что лишняя гарантия бы им обоим не помешала, знаешь.
          Мальчишка. Я вспомнил свое видение: жуткая смесь неосознанных страхов, эротики, беспокойства за Абсаль и каких-то пёстрых лоскутов, которые ну никак не сшивались в целое полотно.
          После визита шамана мы как-то сразу почувствовали перемену атмосферы к лучшему - будто всем зараз было внушено представление о том, что мы свои... почти свои, однако. Даже зловещий меч правосудия, что был постоянно закинут за спину Хельма, - и тот смотрелся верным признаком благонадежности.
         
          И вот мы отправились посмотреть здешние декорации: поля, луга и огороды.
          Погода стояла чудесная - теперь мне уже точно казалось, что вместо севера мы повернули на юг. Солнце и бриллиантовая роса на холодной ботве.
          - Анклав, - подтвердил Хельм.
          Овец и коз тут держали в кошаре - таком огромном шатре из коры, с тыном вокруг прогулочного загона. Всё было под контролем: чтобы выпустить животных из ограды, "отчиняли" узкую калитку, зимой запирали в помещении и скармливали им сено и привядшие листья. Приловчились тут и стричь, и прясть, и ткать, и делать сыр из молока. Разумеется, ни эти скоты, ни борзые от мора не пострадали, напротив, бесконтрольно размножились. Пастух, с которым мы вмиг стали накоротке, подумывал, чтобы поймать небольшого волчонка и с помощью собак выучить пасти отару, но пока это оставалось утопией. И никак не решало вопроса - что делать с весьма своенравными козами.
          Зашли мы и на огород, где как раз наступил сезон сбора урожая. Овощи, выложенные на край поля, показались нам куда мельче тех, что выращивали наши собственные "дачники". А ведь у последних всегда глаза глядели на целый и невредимый город из псевдоживого камня, где кое-где сохранялось электричество от солнечных батарей и водопровод с подогревом и куда можно было смотаться дня за два - за три.
          За все достижения поселенцам приходилось платить тяжким трудом. Хлеба на пригороженных к частоколу делянках вообще расти не желали; урожай сам-пят казался немалым достижением. Впрочем, меня заверили, что с голоду тут не пухнут. Ни взрослые, ни детишки. При этом показали и тех и этих, вплотную занятых выдергиванием свёклы и собиранием колосков.
          - Что значит - примириться с натурой, - проговорил Хельм отчасти загадочно. Такое бывало с ним всё чаще.
          - Ты про здешний аскетизм или нашу пригородную умеренность? - спросил я. - Наши смертные подопечные пока имеют, что хотят, без таких уж великих трудов, но вот посмотрю, как здесь добывают хлеб в поте лица своего - и прям неловко делается.
          - Это пока называется нейтралитет, - ответил он. - До войны еще, надеюсь, далеко.
          А пока мы только и делали, что любовались на здешнюю патриархальную пастораль.
          Абсаль мы вычислили довольно скоро - она нисколько не таилась. Вместе с новыми подружками числом аж шесть сидела на завалинке одной из самых крепких изб и, как они все, пряла кудель; причём весьма ловко, сразу на два веретена, которые танцевали в едином ритме. Завалинка, кстати, - это такая подсыпка вокруг фундамента, огороженная дощатым коробом, для тепла. Голова прикрыта тонким платом, чтобы не напекло солнцем (в смысле - чтобы не объесться), смуглота лица и кистей рук чуть приглушена чем-то вроде пудры или муки, а наряд был местный: плотный чехол их небеленого крапивного волокна и поверх него казакин из выворотной овчины, ловко обтекающий грудь и бёдра. И еще маленькие кожаные поршни на ногах.
          Я поздоровался сразу со всеми здешними чернавками. Это я имею в виду, что среди них не было ни одной светлокожей блондинки, хотя собой они были не так чтоб дурны.
          - Ты виделась с...э-э... женихом? - спросил я затем.
          - На малом расстоянии, как здесь принято, - ответила она тихонько. - Мне обещают, что это лишь временно. Ведь я живу в его доме, который он для меня освободил.
          Чем хороши мы, сумры, - нам даже и явных мыслей иной раз ловить не нужно. Достаточно трудноуловимых нюансов. Хотя... Можно прочесть то, что высказано, то, что выражено, но не то, о чем не догадывается сам хозяин головы. Пока что я понял, что Абсаль не удалось приблизиться к Дженгилю настолько, чтобы, так сказать, понять его изнутри. И что надо держаться неподалёку от нее - так, на всякий случай. Хотя ни я, ни она - никто из нас не видел в ситуации ровным счётом ничего скверного и непоправимого.
          Однако Хельм, придя в избу, сказал:
          - Ты отсюда не слышишь Леса. Я, положим, тоже его не слышу, но, похоже, куда лучше твоего понимаю девочку.
          - Что она беспокоится - понятное дело. Каково это в ее возрасте с каким-то невнятным женихом сговариваться? - ответил я.
          В ответ он угрюмо кивнул.
          Что значило: Абсаль передала Хельму, что Парма настроена еще хуже прежнего, а моя доченька уже нашла более-менее хороших союзников против своего, так сказать, жениха. Не таких, кому можно довериться, подобных особей вообще на свет не родится, - но весьма склонных к неконтролируемой болтовне.
          Нет, я ошибся, вовсе он не был "так сказать". На следующем этапе мы с Хельмом увидели, как эти двое на том же дворе и той же пристенной скамейке чинно беседовали друг с другом. В присутствии половины его здешней богатырской гвардии и всех ее здешних подружек. Я так понял, все мало-мальски важные события подвергаются здесь гласности. Однако руки были сплетены, головы потуплены, а между естественными сиденьями было никак не меньше полуметра. При этом Абсаль даже не поглядела в нашу сторону, зато Дженгиль метнул в меня одним из своих иронических и лукавых взглядов.
          Нет, он был безусловно хорош собой - до невероятия. Детская привычка закрываться от солнца привила ему вкус к широким и длинным одеждам с капюшоном и откидными рукавами, надетым поверх более узкой рубахи, и уж будьте уверены, кто-то из его соратников постарался выделать тонкое сукно, окрасить его в мягкие вишневые и голубые тона и обвести по краю самыми фантастическими узорами, что пришли в голову. Капюшон, кстати, смирно улёгся на спину, и бледно-золотые пряди свободно падали поверх него почти до самого пояса. Ногти были слегка подкрашены, брови подведены - теперь было видно, что они нисколько не хуже, чем у Абсаль. Как ни удивительно, те цвета, что обыкновенно не к лицу бледнокожим, здесь, напротив, пришлись к месту и
          Моя же девочка... похоже, она так никому и не далась в руки. На ней одна из прежних иззелена-голубых хламид, только кожушок поярче и с более широкими рукавами, а вместо бесформенных поршней - такие же, как у жениха, полусапожки. Вполне вероятно - его собственные.
          Одеваются в души других созданий.
          Нет, надо признать - смотрелись они вместе потрясающе. Оба тонкие, как куницы, но окрашены в противоположные, полярные тона. Даже в позе чувствовалось это самое...ин и янь.
          Только это было неправдой. Очень глубоко запрятанной.
          Когда урожай был убран и отправлен в закрома и сараи, переговоры между представителями обеих брачующихся сторон пришли к завершению и настало время свадеб, мне разрешили благословить дочку на брак.
          Я, как от меня ожидали, заявил, что хочу поговорить с дочерью-невестой наедине. Разумеется, не считая верного Хельма.
          А отправились мы трое прямиком в лес. Замечено было, что местные не очень любят туда ходить - не знаю, может быть, в ягодный и грибной сезоны собираются стайками и - вперед с песней. Для нас же это был натуральный союзник, естественный щит от прослушивания и просто полузабытая красота.
          Решили отправиться с утра пораньше - здесь ценили жаворонков.
          Едва выйдя за ворота, Хельм подхватил девицу под локоток, а меня свойски взял за руку. Я даже удивился слегка такому панибратству.
          - Вот и они тоже удивятся и займут этим мозги, - подмигнул он.
          В лесу было куда холодней, чем в городке, и дышалось куда приятнее. Снег покрыл землю пеленой, целые подушки лежали на еловых ветвях, иногда ухая оттуда вниз и осыпая окрестности радужной пылью. Крупные и мелкие следы отпечатались на нём, и мы старались двигаться так же легко и невесомо, как лесные обитатели. Получалось это отчего-то и у Хельмута, несмотря на то, что ему вроде было не положено. Причем вёл (не будем говорить, что скорее тащил) нас именно он. И в каком-то определенном направлении.
          Я уже стал думать, что мы выскочим прямо в родных подстоличных местах, когда прямо перед нами нарисовался кряжистый осенний дуб. В пожухшей листве, которая свисала с веток, будто клочья рваной жести, и слегка звенела от ветерка. Что-то было в этом ненастоящее, как в конечном результате фоторедакторской программы.
          Наш провожатый оставил нас в сугробе, подошел к стволу и прислушался.
          - Ага, тот самый, - удовлетворённо заметил он наконец. - Не нападало бы такого глубокого снега на могилку, уверился бы ещё на подходе.
          - Чья могилка-то? - спросил я.
          - Моя собственная, - ответил он с гордостью. - Уж здесь-то никто в сердечную беседу не вмешается. Холмик не очень выразительный, не хотелось корни тяготить, зато каждую весну вплоть до заморозков в мелких цветах.
          Сказать, что у меня отвисла челюсть, - значит ничего не сказать. Поэтому я сдержался. Косым глазом оценил покатость холма, постелил рядом свою накидку и пригласил друзей расположиться рядом.
          - Так что обсуждать будем? - спросил я. - И кто начнёт?
          - Я, - ответила Абсаль. - Пока он на мне не женился и я могу против него свидетельствовать.
          - Милая, мы ж не в Средних веках обитаем, - ответил Хельм. - Ну, почти что не в Средних.
          - В общем, он, по-моему, просто цену себе в моих глазах набивал, рассказывая. Хотя даже не любит. Ему мои дети нужны. Но он не думает, что это плохо, вовсе нет.
          Я впервые видел мою дочку в таком смятении.
          - Что плохо, девочка? - спросил Хельм. - Дети без любви или политика вместо секса?
          - У всех прочих обыкновенных людей с ним связь, - ответила она. - Всемирная...как её...
          - Паутина, - услужливо подсказал Хельм. - Иерархия, которая служит цели внедрения и прославления. Лозунг - каждый человек должен получить свой кусок от вампирского пирога.
          - Какой в этом смысл - они что, боятся не дожить до престола, как Гамлет? Люди ведь растут, никто им и не думает мешать.
          - Опять же гибель цивилизации...
          - Хельм, прости, Абсаль же вроде сама говорить хотела.
          - Я не так гладко умею. И страшно, Хайй. Нет, вовсе не того, что здешние нам готовят.
          - Цивилизаций, положим, было много, - под сурдинку продолжал Хельм. - Причем самых разнообразных. И все их постиг конец. Они были обречены на гибель уже сами началом. Знаете, как волны: прилив-отлив. Но они оставляют нам свои памятники. Воплощённые драгоценности.
          - А Дженгиль так говорит: культура без человека - музей без зрителей, - вздохнула моя девочка.
          - Сумры умеют зреть нисколько не хуже. Хельм.
          - Тебе нужны их резоны, Анди? Вот ты и получаешь их резоны. Да, по факту они все не очень-то правы, однако есть святая правота бунта. Стыд кормиться из рук. Позор ожидания на вторых ролях. Это касается тех людей, которые сами незаурядны.
          - Или не-людей, - с необычной жесткостью подхватила Абсаль.
          - Девочка моя, тебя что, расизм на пару с ксенофобией одолели?
          - Хайй, ты не чувствуешь, потому что ты не женщина и матери с тобой не говорят. У них снова во множестве рождаются изгои. Ну, Хельм же!
          - Анди, слыхал, небось, притчу о том, что вампиров уничтожить невозможно? Ну, что это как полураспад радия? Хоть малая кроха, но остаётся. Спора там. Крупица золота, прилипшая к ладони. Колючая искра, отскочившая от раскалённой стали. И как всё живое или ожившее, это способно вырасти.
          Мы трое в своих рассуждениях совершенно зря определили металл как неживое, выпот или экскремент живого. Это была квинтэссенция медленной жизни. Доуходзи знал это. И, очевидно, понимал, что даже единичный успех его предприятия означает принципиальное родство абсолютно всех земных природ на каком-то очень скрытом и низком, даже низменном уровне. Что именно поэтому среди его народа, народа его правнука, дремали силы, способные вновь скреститься и породить новых сумров.
          - Шаман страстно хотел детей от Дженгиля, но возвращения тех, кого он сам звал исчадиями тьмы, таких в точности, как он сам, - нет, - проговорил Хельм. - Ведь так, девочка?
          - Он без конца ворожил над ними. Над совсем маленькими. Стирал из них записи. Получались такие, как все, только чуть поглупее своих родичей. Замены стёртому не находилось. Сначала он считал, что выправит дело. А потом...
          - Понимаешь, Андрей, теперь вообще все малыши такие. Хоть над чревом отвращающие пассы проделывай, - сказал Хельм. - Вот потому он и вызвал нас.
          - Кто?
          - Пока не пойму. Парма по сути - одно со стариком Доу. А его сын - недаром он себя так называет, - одно с отцом.
          - Что же получается - против нас заговор учинили и в то же время о помощи взывают?
          - Одно явно, другое тайно от самих себя. Ты учти, как только они нашу девочку увидели и прочувствовали, что она за диво, им обоим в голову ударило, что вот от нее детки получатся в точности какие надо. И мигом выправят положение.
          - То есть будут появляться люди?
          - Хайй, ты нарочно не понимаешь?
          - Девочка, ну конечно. Он-то знает, кто такие биокиборги, а мы с тобой нет. Оттого и не боимся помянуть их всуе.
          Теперь я понял, наконец, то, что стояло за всеми речами и всеми событиями. Попытка вырваться за предел. Создать заповедник ради одной этой попытки. Нет, не заповедник. Целую сеть таких затерянных анклавов, как этот. Паутину. Единый организм, внутри которого без нашего контроля будет курсировать сырьё, необходимое для их нейрохирургии.
          - Я такие искусственные органы видел в нашем Политехническом музее, - ответил я. - Созданные микроскопическими разумными строителями. Из чего угодно - всё, что угодно. Даже аналоги иммунодепрессантов, чтобы это без проблем приживлялось. И из несовершенных людей - творило само совершенство.
          - А из совершенных? - спросил Хельмут. - Из таких, кто возник не по человеческому произволу, а по высшему произволению? Мы тоже пойдем на сырье для этих новоявленных эльфов?
          - Хельм, подожди.
          А ведь, судя по всему, только мы и не годимся для того, чтобы с ходу прянуть в светлое будущее, подумал я.
         И ещё подумал: кто же, собственно, сам Хельм, чтобы причислять себя то к тем, то к этим?
          - Мы все высказались? - спросил я вслух. - Тогда пусть хоть кому-нибудь в голову придёт, что нужно предпринять по этому поводу.
       Абсаль покачала расплетшимися косами.
       - Я только одно скажу, Хайй. Я хочу Джена себе. Любит он меня или не способен к такому вообще, родятся у нас удивительные дети для всех времён или нет. Да и всё прочее мне безразлично, потому что будет по-моему - станет и по-вашему.
       Легко поднялась с мёрзлой земли и приготовилась уходить.
       - Вот что, дети, - проговорил Хельм, поднимаясь в ответ и протягивая мне руку. - Придётся вам еще кое-что выдать. Я ведь не только там, под вашими задницами, лежал. Одно время меня приняло в себя Древо. Вот это самое. И не в том смысле, чтобы в нём квартировать. Душа моя в нём на отдыхе пребывала.
       - Это значит - ты живёшь не по-истинному, дядюшка Хельм? - спросила Абсаль.
       - То-есть как это - не по-истинному? - возразил он. - Ты, милая моя, не знаешь, как это прежде люди на земле жили. Все сплошь, кроме тех, кого они называли святыми безумцами. Нет, чтобы просто ее как воздух пить: непременно испоганят своими похотями. Богатства, славы, открытий и откровений, потомства...Что до меня самого, я-то никогда жить не переставал. Все имел, не стремясь к тому.
       - А к чему ты стремился?
       - Э, сам не знаю. Наверное, просто сделать себя таким, каким меня задумали. И когда ходил по малой земле Вертдома, и когда с моей супругой на Елисейских полях миловался, и тогда, когда меня приманил вот он, - Хельмут кивнул на толстенный ствол. - Обещанием невиданных горизонтов. Памятное дерево, однако. Мальчишкой я на него карабкался. Или то липа была?
          - Или тебя в семи местах похоронили, как Гомера, - отчего-то добавил я безразличным тоном. - Я ведь такую книжку читал - про высокородного палача и его меч. Не про тебя ли писано?
         - А не всё ли тебе равно, сынок?
         - Да, наверное. Хотя что-то мне кажется, что он так просто свою внучку, не говоря о дочери, из рук бы не выпустил.
         - Только ни он, ни я, ни ты ее в руках никогда не держали. В ней свой смысл и разум преобладает.
         Весь разговор шёл на довольно спокойных тонах, ссориться было совершенно некстати и не из-за чего... Но вот что-то нас толкало если не к спору, то ко взвешенному и нелицеприятному выяснению отношений.
          Неужели и правда Абсаль?
          У нас с Эли был здоровый кобель-полущен, как мы выражались. То есть года в полтора такие псы считаются взрослыми, но сейчас ему и его приятелю той же славной помесной породы было примерно с год, и они валялись по двору и тявкали, будто пара кутят.
         Тут наша соседка вынесла - буквально на руках - полугодовалую левретку, у которой случилась первая в жизни течка.
          Наши неразлей-вода приятели мигом ее унюхали. Остановились морда к морде и без всякого перехода взъярились друг на друга: в каждом из них не по разуму взбурлила молодая мужская кровь.
          Хельм понял всё раньше меня.
          Если больше секретничать не о чем - уходить надо, Анди, - сказал он мягко.- Мы тут не у себя. Незачем воздух бунтовать. А что делать - это вы с Абсаль на холодную голову подумайте.
         И мы пошли.
         
          Снова незаметно перешли границу. Добрались до места. И тут Хельм сказал:
          - На небо гляньте. Смотрите на небо!
          Что здесь оказался самый разгар дня, меня нисколько не удивило: за такой напряжённой беседой, как наша, час как одна минута пролетает.
          Но на самом деле был самый разгар утра. Солнце едва отделилось от облачного горизонта и уже смотрело на деревню с неприкрытой алой злобой.
         - Вот как, значит. Она раздвинула и разредила озоновый слой, - пробормотал Хельмут. - Узким колодцем - лишь над теми, кого захотела выжечь, как бородавку. Рассеять по своему лицу.
          - Кто? - спросил я.
          - Великая Парма.
         Тут он снял с плеча свой двуручник и очертил им широкий круг над головами всех нас троих - сначала держа Лейтэ плашмя, а под конец подняв острие к небесам. В самом начале круг был похож на радужные полосы, что двигаются вверх-вниз по волчку, когда он вертится на ножке, но потом расширился прозрачным куполом и стал почти незаметен.
       - Теперь вы, как и я, принадлежите мечу, - сказал Хельмут, вдвигая клинок обратно в ножны. - Он будет о вас заботиться и вас оборонять.
       Ворота оказались распахнуты, сторожа рядом с ними не сидело, зато неторопливо, как процессия муравьев, двигались люди с узлами и котомками. Кое-какое добро ехало позади них на волокушах - Лес уже успел обучить здешних насельников, что колесо по заросшим тропам не катит. Иные исхитрились запрячь собак, совершенно для того не приспособленных. Что несколько меня удивило - ребятишек, во всяком случае тех, кто умел хотя бы кое-как стоять на ногах, явно выдвинули вперед, а тех, кто еще не вышел из самого нежного возраста, несли на руках не матери, а старшие братья и сестренки. Это сильно замедляло движение.
       Хельмут понимающе кивнул и, видя, что мне требуется кой-какое словесное разъяснение, вытащил из череды пожилого человека.
       - Уважаемый, простите за бесцеремонность...
       - Пустяки, вас ведь тоже следовало бы предупредить, только вы отлучились, а нам было некогда.
       - Я долго не задержу. Это Доуходзи первый поднял тревогу?
       - Нет, собаки и те из детей, что помладше. Сразу после того и он заявил, что уйдёт, - отвести беду от городища. Только всё равно мы побоялись дожидаться полудня. В лесу, да еще по двое-трое, жутко, но хотя бы не  прямая  смерть.
       - Я так думаю, сжалятся над вашим убожеством, - деловито сказал Хельм. - Воевал?
       - Совсем юнцом, в долинах Дагестана, - усмехнулся тот.
       - И много вас таких?
       - Хватает.
       - Вы станьте-ка рядом с младшими и следите, куда выводить будут. И от лесных нечаянностей обережёте, и перед своими трусами не покажетесь.
       Тот кивнул и снова убрался в строй.
       - Я так понимаю, животные слышат ультразвук, дети чуют эманации всякого рода, - пояснил нам Хельмут. - Вы не забывайте, что они куда ближе к нам, чем люди старого замеса.
       - Звери ближе нам, чем люди? - с полуутвердительной интонацией спросила Абсаль.
       - А то ты сама не знаешь, дитя лани, - Хельм улыбнулся. - Ныне мы заключаем союзы не по силе разума, а по внутреннему сродству.
       Внутри еще оставалось немало народу и почти весь скот. Собаки, как я понял, ушли с первыми беглецами, так что стадо толклось в загороди без особого смысла.
       А где Дженгиль, были спрашивать не было необходимости. Он выступил нам навстречу со своего двора и с облегчением воскликнул:
       - Издалека же вы шли! Отец говорил, что не находит вас во всей Парме.
       - Ты боялся за меня? - спросила моя девочка, дотрагиваясь до его груди.
       Он чуть улыбнулся, прищурив и без того удлиненные глаза.
       - Не за одну тебя, моя смуглая леди. Мужчина русокудрый, темноокий и женщина, в чьих взорах мрак лесной...
       Внезапно он оборвал искаженную цитату.
       - Отца приютила сосна, - сказал он. - Так лучше: здесь по-прежнему будет место погибели, но Великая Парма станет пестовать наш малый народ в его рассеянии. Он и его жена о том позаботятся.
       Та самая слагательница историй, что призвала нас от имени Леса.
       - Мы хотим говорить с тобой, - сказал я.
       Он перевел глаза с девочки на меня и завершил обзор Хельмутом.
       - И, как я понимаю, мне стоило бы держаться поближе к вам, чтобы обеспечить себе место под зонтиком, так я понял?
       И снова скользкая усмешечка углом рта - совершенно невозможная при Доуходзи.
       - Ну что же. Плохая примета говорить на улице. Милости прошу ко мне под крышу. Моя суженая там уже слегка похозяйничала на свой манер, отчего я и рассудил, что мы оба не очень-то склонны к совместному сожительству. Недаром на Востоке муж и жена часто владеют каждый своей половиной дома, чтобы друг у друга под ногами не путаться и свои вкусы не навязывать, верно? Впрочем, ни Абсаль не похожа на даму, ни я на кавалера. Вместе мы, возможно, и неплохо соединили бы свои прихотливые знаки, но, по всей видимости, не судьба. Так я понимаю?
       Я смотрел во все глаза. Дженгиль не просто стал куда более живым, чем при главе рода, - он стал красив настолько, что у меня сдавливало горло. Та сила, что пряталась внутри, наконец проявила себя в остром блеске серебристо-серых глаз в очертаниях чуть похудевшего лица, в резкости и лаконичности простых движений.
       - Что вы так на меня смотрите, Андре? Как-то язык не поворачивается звать вас Сущим по примеру Абсаль. Да заходите же, будьте так любезны.
       Я хотел сказать, что на мое первоначальное имя имеет право лишь тот, кто его отнял, то есть Хельмут, но решил, что споры неуместны. Мы обошли ту часть избы, рядом с которой я видел мою дочку, поднялись на высокое крыльцо - дом из-за прошлых суровых зим был поднят высоко над землей - и вступили в святая святых и тайное тайных.
       ... Почти как в том доме, что мы с Абсаль получили по наследству, только на узких стеллажах - не одни книги. Да и тома явно подбирались уникальные. Как и сплошь одетая патиной бронза. И тусклое старинное серебро - мужской убор с бирюзой, женский - с сердоликами. Мелкая пластика из золота, не по-европейски выразительная. Куманы или Перу? Резной дуб шкатулок и стенных панелей. Закалённый по особой методике фарфор. И много чего еще - разглядывать это было утомительно до крайности.
       - Наследство от покойников, - утвердительно кивнул Дженгиль. - Вертолеты отличались хорошей грузоподъемностью, и каждое малое семейство хотело взять с собой память предыдущих поколений. Тут, можно сказать, музей.
       Я вспомнил наш с Хельмутом разговор о смысле и сути мировых цивилизаций и слегка поморщился.
       - О да, Аби тоже не захотела среди всего этого существовать. Что упрятала поглубже, что переправила сюда. Оставив на той половине до неприличия пустые полки. Так, милая?
       - И скамью для спанья и сиденья. Хотя, по-моему, куда приятней и полезнее существовать на полу. Сокровищница ведь не место для жизни, правда?
       Теперь я догадался, отчего мебели тут также было многовато. Причем отборной, хотя и разношёрстной. Выбрал из табунка мягкое кресло попроще и уселся без приглашения. Остальные, чуть призадумавшись, последовали моему примеру.
       - Не задернуть ли занавеси на обоих окнах? Что-то жарко становится. Похоже, беда не только в озоне, - предложил хозяин. - Односторонняя парча с императорскими эмблемами. Не стоит им смотреть на исход народа из пустыни.
       И плотно отгородил нас от улицы раззолоченной стеной гербов. Зажег свечу из раздушенного воска.
       - Прежде чем говорить о деле, что привело, а потом вернуло вас сюда, полагается отведать хозяйского угощения, - снова заговорил Дженгиль. - Однако ни вы, ни я в таком не нуждаетесь. Да-да, благородный Хельмут тоже. Он сложная натура, наш Хельм, верно? И тоже питается информацией. Так, может быть, вы все не откажетесь выслушать одну небольшую притчу?
       Он протянул руку к ближней полке и снял с нее богато разукрашенную книжицу поперек себя толще. Но не раскрыл, а только заложил пальцем место, выбранное наугад.
       - Слушайте. Итак...
      
        Итак, некие очень молодые супруги поселились в старом доме, который, по обычаю тамошних мест, был разделен посередине на две равных части - мужскую и женскую. Каждая из них с отдельным выходом, что импонировало обоим. Ведь и жена, которую звали Инна, и муж по имени Янко, превыше всего ценили независимость от другой половинки семейной пары и возможность общаться лишь тогда, когда этого захочется им обоим.
          Посередине дома была несущая стена, а в ней прорезан - от пола до потолка - дверной проем. Двустворчатый портал можно было запирать как со стороны мужа, так и со стороны жены.
          Каждый из них на своей половине устроился вроде бы и по своему вкусу, но еще более - с надеждой угодить другому супругу.
         
          Со стороны Инны дверь была сделана из стерильно белого пластика.
          Со стороны Янко дверь была сотворена из резного эбенового монолита.
         
          Печь на стороне Инны была похожа на солидный, хорошо отдраенный атанор для переплавки генетического сырья и выплавки из него Нового Человека. Хотя, по правде говоря, она больше косила под старину, чем была на самом деле антикварной.
          Закопчённый камин на стороне Янко был предназначен для того, чтобы вокруг его веселого огня собиралось по вечерам многочисленное семейство - не так чтоб погреться, но более того - желая полюбоваться на игру всполохов в его сердцевине, поглазеть на узорный чугун решетки, мраморную облицовку и экран, расшитый старинными шелками.
         
          Стол на Инниной стороне, казалось, был увезен из лаборатории продвинутого современного алхимика: так он сверкал золотистой латунью, искрился чистым стеклом, сиял чистейшей воды фаянсом - и настолько был загроможден всевозможными хитрыми приборами для вскармливания Того, Кто должен был зародиться в атаноровом нутре.
          На стороне Яна ему соответствовал довольно легкомысленный шестигранный столик на шести же ножках, похожий на черепашку и щедро инкрустированный перламутром по махагону и палисандру. На панцире стола бессменно возвышались чуть закопченный серебряный кофейник и кофейная же пара: чашечка и блюдце из тончайшего голубого фарфора.
         
          Стулья вокруг стола для Великого Деланья были жуть какие удобные и эргономичные: не заметишь - а ты уже сел, причем надолго.
          В мужской части дома сидений не было вообще - по толстенному ворсовому ковру смирнской работы были беспорядочно разбросаны кожаные пуфы, плетеные подушки, разноцветные шерстяные цветы, всякие хитрые символические загогулины и постельные валики из расшитой золотом парчи.
         
          На стороне Инны воцарилась круглая кровать, покрытая пышным меховым покрывалом - по всей видимости, синтетической имитацией полярного медведя: сексодром для птиц большого полета, плацдарм для утонченных любовных игр.
          На Яновой стороне надо всем интерьером господствовало квадратное ложе, забросанное маленькими думочками, расшитыми подголовниками, забавными зверюшками из остатков ткани и пряжи и прочим весёлым хламом до того, что не было видать, какого цвета на нем покрышка. Часть барахла сползла на пол и смешалась там с мебелью. На таком ложе стоило играть детишкам и взрослым, дабы последние в свое удовольствие зачинали первых.
         
          Широкие окна Инны были прикрыты складными решёточками на бечевке, под названием жалюзи. Ветерок из фортки постоянно шевелил их, бросая игривые тени на обстановку комнаты.
          Ян почти не отодвигал в сторону тяжеленный гобелен пыльных штор с помпонами по краю, что отрезал его обитель от белого света, превращая в уютную медвежью берлогу.
         
          Насыщенная кислородом вода для нужд супруги поступала из крана, что сиял над раковиной чистым серебряным блеском и пел кенаром, стоило его отвернуть чуть посильнее.
          Супруг обходился широким бронзовым сосудом, водружённым на три массивные львиные лапы; по зеркалу воды шла легкая рябь, розовые лепестки колыхались, точно лодочки с дивным фимиамом внутри. Воду для этого "медного моря" приходилось таскать из колодца, чуть привядшие цветы давал беспечно разросшийся вокруг колодца сад.
         
          Именно туда, в бесформенный зеленоватый полумрак, вела из дома личная дверь Яна.
          Внешняя дверь комнаты Инны вела на небойкую светлую улочку - пять минут, и она в своей любимой библиотеке.
         
          Надо сказать, что обоим было не так уж комфортно в их обителях.
          Янко всё время норовил бросить рядом с кофейником галстук, разбрызгать душистый настой по всему полу, отфутболить какую-нибудь особо назойливую подушку, когда она ненароком появлялась у его компьютерного кресла, - а уж сушить на каминной решетке ботинки и носки считал основным признаком хорошего тона.
          Инна безуспешно пыталась задрапировать назойливо блестящие поверхности пестрыми батистовыми платками и косынками всех размеров, развесить по всем вертикальным поверхностям кашпо и постеры, а на каждую горизонтальную водрузить по вазочке или подсвечнику.
          Однако помогало это несильно.
         
          Он все чаще чувствовал себя робкой белобрысой молью среди душных ковров и покрывал.
          Она казалась себе круглым черным жучком, которого выставили на ослепительный дневной свет.
         
          Тогда они решали сходить в гости друг к другу. Королева шествовала к королю, король шел к королеве. Поскольку двери были донельзя широкими, они умудрялись в них даже не столкнуться - одним словом, не создать себе излишних трений.
          Только вот беда: при этом каждый нёс с собой свою привычную жилую раковину, будто гигантская виноградная улитка. И оттого, что раковина была незримая, дела обстояли еще хуже.
      
          Инна первым делом снимала с гриля мужнины башмаки, чуть покорёженные от тепла, смачивала водой, смазывала жиром и набивала их прошлогодними газетами, чтобы обувь обрела первоначальную форму. Затем сгребала в кучу нестираное белье и отправляла его в стиральную машину с фронтальной загрузкой: черный круг на фоне белого фасадного квадрата сменялся радужным, когда белье начинало вращаться в барабане. Извлекала из бронзовой чаши мощный полосатый арбуз, который бросили туда охлаждаться. И под самый конец перемещала все подушки, независимо от их происхождения, с пола на диван.
          Ян перво-наперво сдирал с места самый большой и нарядный платок и закручивал его, словно удавку, вокруг шеи, зажигал сигарету от бегущей водной струи и тушил окурок о свечное пламя. Надо же, а ведь до женитьбы он и не думал курить! Потом он скопом сваливал на широкое декоративное блюдо всю ту вкусную еду, что приготовила Инна в честь мужнина визита, съедал без разбора, сваливал грязную посуду в мойку и сам валился на постель прямо в тапках фасона "Ни шагу назад", оформленных под черную пантеру, с твердым намерением благополучно и до конца переварить съеденное.
         
          Кончалось это, разумеется, гулкой обоюдной ссорой, сопровождающейся вселенским нервным раздраем, а позже - расхождением по самым главным углам.
          Говорят, что так и шляются они до сих пор друг другу в гости - как журавль и цапля в мультипликационной сказке Норштейна.
          И конца этому никак не видно...
      
       Он закончил и поставил книжку на место.
       - Это про меня и тебя? - спросила Абсаль.
       - И про меня одного, - сказал Дженгиль. - Про стену, что разделяет обе моих натуры, и дверь, отворяющуюся лишь для того, чтобы они поменялись местами.
       - Потому что они у тебя равносильны, в отличие от людей и сумров, у которых вечно перевешивает то анима, то анимус, - ответил Хельмут. Он сидел - очень прямо - в кресле с высокой готической спинкой, голова, как в нимбе, в обрамлении резной кресельной арки, Лейтэ поставлен между колен и касается своим стальным яблоком подбородка.
       - Это прадед сделал тебя таким? - спросил я.
       - Он соединил по-звериному выносливую женщину со слабым юнцом, даже подростком, - ответил Дженгиль. - Сам того не понимая. Зачем делать из железок то, что природа способна сотворить сама? Однако ведь есть деревья-женщины и металлы-женщины, и через это не переступить. Их сила и реактивность ниже мужских, но стойкость куда выше.
       - Хотел сделать рукотворное подобие сумра, - кивнул я. Всё произошедшее с ним резко прояснилось и встало передо мной как икона или иной текст, который надо было, однако, еще перевести в читабельное состояние.
       - Нет, сверх-сумра, - Дженгиль вскинул голову и встретился со мной глазами. - Играть - так по самым высоким ставкам. Тем более что субстрат подходящий. Лишь ничто может стать всем.
       - Разве тот хилый мальчик был ничем, Джен? - произнесла Абсаль. - Неужели он не достоин был восхищения и нежности?
       - Но ведь и сверхчеловека из меня не вышло, - возразил он будто невпопад. - Как там ты сказал моему деду, Андре? Что у нас снаружи, то у меня внутри? Тоже мне, скрытый доспех. Куфр. Комок спутанной проволоки из волочильного станка.
       - Да и у нас разве что фирменные дафлкоты из лучшей в мире шерсти, - ответил я полушутливо. - Вот навязали бы нам войну с остатком человечества - и победа за вами. Мы не рискнули бы снова раскачать маятник насилия, как это было в предыдущую эпоху. Даже ценой непомерных уступок с нашей стороны. К примеру - истребления практически под корень. Но оттого и весь живой мир принимает нашу сторону.
       Я ничем не показал, что понимаю странноватое для европейского уха словцо. Куфр - не столько броня, сколько нечестие. Вера, которую маскируют, утаивают от себя самого.
       - Ты такого не хотел, Джен. Скажи моим родичам - ведь ты хотел быть просто живым?
       - Но альфа подразумевает и омегу. Нельзя таить под спудом такую мощь, - он вновь опустил глаза. - Ведь она требует для себя естественного выхода.
       С его спасением, возможно, просто перегнули палку, как тогда со мной, в начале моей сумрачной карьеры, промелькнуло у меня в голове. Хельмут предупреждал ведь, что Сумрачная Кровь, влитая в таких количествах, попросту изъест меня изнутри. Не уничтожит, вот оно! Взнуздает и погонит вперед, к несбыточным горизонтам. На вершину власти.
       - Такую мощь - или такую красоту? - ответила тем временем Абсаль.
       Во время сего душещипательного диалога Хельм только и делал, что молча крутил головой.
       Наконец и он отверз уста.
       - Вы со стариком Доу хотели получить много таких вот ребятишек - вырастить, как в кроличьем садке. Вывести наружу скрытые наклонности вашей семьи. Наш народ в принципе не умеет брататься с камнем и его порождениями - не представляю, как можно от них пить. Ну, а потом вы собирались дать каждой человеческой общине естественного лидера: неуязвимого, сверхразумного, не замаранного чужой кровью и плотью? А над всеми потомками, натурально, встанешь ты. И вырастишь пылких воинов добра. Так вы оба это представляли?
       Дженгиль по-прежнему не показывал, какого цвета у него глаза. Наконец, произнёс:
       - Представить - не значит хотеть. Разве что мечтать и строить планы в соответствии с мечтой. Ведь немногого стоит та карта, на которой не обозначены контуры Утопии.
       - Оскар Уайльд, по-моему, - кивнул Хельмут. - Достойно глубочайшего уважения.
       Он поднялся с места и глянул в щёлку между портьерами.
       - Жаль, окно во двор повернуто. Окно светлицы - или скорее темницы? В общем, вроде как жители удалились все. Скотину либо угнали, либо сама сообразила удрать. Голодновато людям зимой придётся - кроме их продвинутых детишек, разумеется. Ну да не перемрут: и белки с ними запасом поделятся, и кабаны обучат коренья и шишки из-под снега добывать, и медведь в своей берлоге авось потеснится. В иные времена впасть в спячку - самое милое дело. К тому же Доуходзи моральный ущерб ныне с лихвой возместил и репутацию себе у Леса вернул. А теперь, малый, как собой распорядишься и своими нехилыми дарованиями? Сражаться ты хочешь?
       Дженгиль поднял голову от колен и тихо рассмеялся. Глаза у него стали совсем светлые - прозрачное серебро на белом золоте.
       - Какая в том радость, если в честной борьбе вы всегда уступаете. Хоть бы мне знать, от чьего имени сейчас говорил, бывший господин из города Вробург. Только ли от своего да еще Андре, который к тому же и Пабло, и Сущий? Абсаль тебе не поручала свою перчатку в меня бросить?
       - Много ты знаешь, однако, - спокойно ответил Хельмут. - Ну да, постранствовал я по белу свету по волчьим тропам и проезжим трактам, в обличье мейстера, в одежде короля. И вдоволь. Что такого? Не все пути мои были так уж прямы, но конец их был всегда более чем достоин начала. И девочку напрасно ты сюда припутываешь. Для красного словца, что ли?
       Тут она сама поднялась. Удивительно - в почти полной темноте вся она светилась, как холодный зеленоватый огонь. Даже под платьем.
       - Я сама решаю свои дела, дядя Хельмут, - сказала она с очень взрослой интонацией. - Мне он необходим для иного, ты знаешь. Но и вам с Хаййем мешать не хочу.
       И удалилась через дверь на другую половину дома.
       - Ну что же, - сказал я, едва убедился, что хоть какие-то приличия соблюдены. - Я тебе, наверное, не судья, Дженгиль. И не противник - задуманный переворот погиб, еще как следует не начавшись. Но вот Великая Парма снимать с тебя вину явно не собирается. Не хочешь ли взглянуть на небо за окном?
       Я и так представлял, что там происходит, из-за всё усиливающегося жара. Мне-то он практически не вредил, на лбу Хельма выступили редкие крупные капли, но от ножен Лейтэ исходило дрожащее марево. А Дженгиль...
       В Политехническом Музее моих детских лет был такой аттракцион: в ультразвуковую печь клали неподалеку друг от друга стальной слиток и человеческую руку. Железо раскалялось, но рука ничего не чувствовала. Дело было в правильно подобранной частоте колебаний, говорил экскурсовод. Я не сомневался, что теперь они были подобраны весьма искусно, а проволока - она и есть проволока, даже если это нервы и частицы живой ткани.
       - Время до полудня, пока солнце не станет в зените, - сказал я. - Потом придётся уходить в лес, что кое-кому без большой разницы. Рискуешь, пророк своего малого отечества?
       - Вопросы, вопросы, - процедил он. - Вы с мейстером Хельмом и в самом деле держите себя худшими бабами, чем я.
       - Идти против чьей-то воли, даже вражеской, - по-твоему, это по-мужски, верно? - спросил я. Зла на него я давно не держал. Слишком велика была цена, которую он платил за дерзость.
       - Я не хотел, чтобы мы, как и прежде, подчинялись бессмысленному и жестокому чудовищу, - негромко сказал он.
       - Она не такова и такой никогда не была, даже в глубокой древности, - ответил я. - Знаешь, как создают облик врага, когда собираются крепко потеснить? А она слишком велика и всеобъемлюща для того, чтобы быть врагом. Чтобы такого врага из нее делать.
       О ком мы оба говорили? О природе, о Парме? Может быть, вообще о той удивительной силе, которую воплощала наша милая Абсаль?
       - Анди, - Хельм тронул меня за плечо. - Верно ты сказал. Ему что в лесу, что здесь - одинаковая сковородка, только соус разный. Если бы Доуходзи мог, он бы уже кое-что сынку облегчил. Но у Леса представления о боли, воздаянии и самой смерти несколько иные, чем у нас, двуногих, ты же понимаешь. Вон и Лейтэ со мной согласен. А ведь это он сейчас нашим зонтиком работает, так что прикинь.
       - К воронам с их воронятами! - сказал я. - Я бы просто ушёл и оставил это дело на усмотрение...
       И сам себя оборвал.
       - Высших сил, я так понимаю, - язвительно продолжил Хельмут. - Доброго боженьки из сказок. Который все наши грехи замолит и огрехи поправит, лишь бы мы соблюдали всякие там нормы и букву его заповедей. (В его тоне не было и следа этих букв. Прописных, имею в виду.) А как насчет того, чтобы решить по личной совести?
       - Он же неуязвим, - зачем-то сказал я.
       - Так же как и сумры. В смысле, что на тех же условиях. Ну почти что на тех. Тут еще надо его неприродный состав учитывать.
       Мы все трое обменялись взглядами: самый ироничный и весёлый был у Дженгиля.
       - Ладно, - нехотя ответил я.
       Джен рассмеялся:
       - Слава вышним силам, хоть в грех неудачного самоубийства мне не впасть! А теперь, когда вы меня, наконец, приговорили, могу я тебя взять, Андре?
       Не любить. Не отдаться. Именно взять, как долгожданную добычу.
       И отчего-то именно с такого во мне вскипели все желания, которые я без конца подавлял.
       - Я пойду к девочке, ей там, наверное, плохо одной, - деликатно проговорил Хельм. И ушёл через ту самую дверь в пятой стене, что раньше Абсаль.
      
       Свеча почти догорела, и воск обнимал ее, как ладони сложенных чашей рук. Пламя просвечивало пальцы насквозь. Не было и речи о том, чтобы отказать или отказаться. Как в том дурманном сне, который притянул ко мне Хельм.
       Руки, что стягивали, сдирали с меня одежду, были куда горячей моих, но мои - торопливей. Бёдра, что зажимали мою талию как тисками, - сильней, но мои кости не казались столь хрупкими. Его губы по-женски нежны и шелковисты - мои ненасытней. Оба мы видели в другом нечто ошеломляюще чуждое: сам я - текучую пластику движений, скользящую, как бы отполированную гладкость кожи, он - холод камня, что вложен в пращные ремни и готов к броску. Иногда соитие встаёт в один ряд с гениальными созданиями разума - тем, что совершается по наитию, без грана рассудочности. И без единого неверного движения.
       Возможно, кроме одного-единственного. Завершающего.
       Ибо когда он распростёр меня на полу, проник и обцеловывал всего от кончиков волос до пупка, я ужалил его в вену и остановил.
       А сам впал в подобие обморока, ступора или летаргического сна.
       В этом сне я видел Джена. Он, когда поднялся с пола и стал натягивать сброшенные в запале тряпки, показался мне каким-то потускневшим, не стройным, но лишь худым и всё-таки выглядящим куда мужественней прежнего.
       Вошел Хельмут с мечом, плащом и ножнами в охапке и вопросительно посмотрел на нас обоих.
       - Хорошо, - сказал Джен. - Я отдал ему всё, что только мог. Выложился и вывернулся наизнанку, как говорится. Не думаю, что это его убило хоть в каком-то смысле. Зато я теперь - простая груда мяса и металлолома.
       - Тогда пойдем? - Хельмут кивнул в сторону наружной двери.
       - Погоди. Тебе же, чего доброго, мимо такого мою невесту проводить случится. Вынеси вон его на руках, положи на травку, если еще не выгорела, и скажи Абсаль за ним присмотреть. А я здесь останусь. Так можно? Размаха тебе достаточно?
       - Вещи, - наполовину утвердительно спросил Хельмут.
       - Тут ничего достойного обратиться в ваши "лепестки". Хотя возьмите с собой, что приглянется. Среди книг есть одна или две условных инкунабулы. Золото - подделка, но вот тибетская бронза хороша. Семнадцатый век.
       - Тогда не надо, пожалуй, - ответил Хельм. - Семнадцатый у нас уже имеется.
       Оба обменялись заговорщицкими взглядами.
       Потом, я так думаю, в моей жизни и памяти снова наступил провал, потому что в следующий раз я обнаружил себя на волокуше, в которую впрягся Хельм. Меч по имени Лейтэ по-прежнему болтался за его обтянутыми алой накидкой плечами, периодически ударяясь о поперечную жердь рядом с моей головой. Абсаль, по-прежнему  укутанная в пуховую шаль, шла в ногах и, кажется, плакала.
       - Что...со мной стряслось? - закосневшим языком спросил я у них.
       - Не вертись, пожалуйста, - послышалось надо мной. - С тобой? Ничего такого особенного. Только что ты теперь не девица. С чем и поздравляю.
       - А с ним?
       - Мы вроде как вовремя удалились. Хотя Парма не так уже и сердита на всех нас, коли подождала сколько-то после полудня.
       Он опустил мои носилки наземь и приподнял меня за плечи.
       - Смотри, вон там городок.
       Прямо над ним стояла круглая пурпурная линза, повернутая как-то странно: боком, будто плоский потолочный фонарь. Признать в ней солнце было немыслимо. Оттуда исходил столб света, густого, как раскалённая лава. Основание почти такой же ширины, как вершина, крутилось в воздухе, как смерч, и неторопливо опускалось книзу. Наконец оно достигло самых высоких крыш - и тут все вмиг запылало и поднялось шатром к самому зениту, на мгновение полностью затмив дневной свет.
       - Дженгиль! - крикнул я. - Он там.
       - А где же еще, - сказал Хельм. - Викинга хоронят в его корабле и с богатыми дарами.
       - Он ведь оставался жив, когда я ...
       - Ты принял его в себя. Всё, чем он был силён и славен. А слабый человек выкупил у Пармы свой малый народ и свои великие прегрешения.
       - Она же говорила с нами. Не хотела растратить...
       - И стало по ее желанию. Это же она заманила нас к себе, умело перетасовав колоду, но не сказав ни слова лжи. Если бы мы поняли, что заговор дотянулся до нашего носа, мы бы начали оттуда. Если бы говорилось не о множестве детей, а о неудачных попытках создать породу, ты бы нипочем свою девочку не уступил. И опять-таки Джен. Я ведь не его казнил, а его слабейшего близнеца.
       - Отрубил голову.
       - Самое меньшее, что можно было сделать в нашем положении. Но Парма на этом успокоилась.
       Ну разумеется. Сейчас Хельмут скажет, что Джен сам того хотел.
       - Уж если сжигать за это...мужеложство, как в старину, так обоих.
       По некоей ассоциации я вспомнил, что раскольничью, сектантскую общину нередко именуют "кораблем".
       - И за ересь тоже. Верно, Хельм?
       - Анди. Вот теперь я жалею, что не взял в подарок обрамлённое стекло с женской половины. Было там такое - из хрусталя в два пальца толщиной, а гладкое - хоть на коньках катайся.
       Я собрал все свои силы и сел. Что-то странное происходило во мне, будто внутри протянулись некие струны, и теперь вместо крови по жилам струилась мелодия.
       - Зеркало. Хочу себя видеть.
       - Откуда? Вы, сумры, не во всяком соизволите отразиться.
       - Лейтэ из ножен вытащи. Обтёр от крови, надеюсь?
       - Да какая там кровь - после твоих штучек. Вот отполировался он знатно.
       Он перекинул меч на грудь, высвободил из футляра и предъявил мне.
       Ну ясное дело - зеркало из клинка вышло кривое и косое. С одной стороны плоская грань, с другой выемка на две трети ширины, дол называется. Но кое-что заценить оказалось можно.
       Резко посветлевшие, будто выгорели на сегодняшнем пекле, волосы до плеч. Бледно-золотая, почти как они, кожа. Прямой нос. Тонкие вишнёвые губы. И - совершенно чужие, синевато-серые глаза с карей обводкой!
       - Ты принял в себя его состав, - с учительной интонацией сказал Хельм. - Плоть с изрядной частью души. Как у тебя получилось живой металл пить - уж не знаю. Наверное, пополам с древесностью. Мы с девочкой думаем, теперь и от простого гранита у тебя получится, не только  от магичных самоцветов.
       - А это было его несчастьем, - пробормотал я. - Женская природа, отделённая от мужской почти непроницаемым барьером. Замурованная в своей самости.
       - Положим, никакой чужой самости ты не принял, но не это главное. Зато стал роднёй вообще всему живому и тому, что люди оплошно зовут неживым.
       - И это получилось легко, - добавила Абсаль. - Спасибо твоей обоеполой природе.
       - Ничего себе "легко", - хмыкнул я. И почувствовал, что они оба правы. Любого сумра это бы распылило или превратило в лишайник.
       - Ну да, твой талисман. Голубой карбункул, - кивнул Хельм.- Бьюсь о заклад на него самого, что ты про него забыл совсем.
       - А что выставишь против?
       - Да что угодно. Лейтэ-Радугу. Не хочешь? Ладно, ведь и он тоже ко мне привык. Тогда мой двуличневый королевский дафл. Вот не поверишь - всё ему как с гуся вода, любая жидкость прямо скатывается, до того сукно доброе.
       Я рассмеялся.
       - Меня же за тебя принимать станут. За...
       Я хотел сказать - палача, ну, исполнителя приговоров или как-нибудь еще помягче, но интуитивно поправил себя:
       - За короля.
       - А ты он и есть. Сети человеческих общин, которую создали наши заговорщики, только такой владыка и нужен. Истинный человек, переживший Большой Мор. Сумрачник по науке. Биокиборг - по причине любви. А дети твои разделят и примут твою непомерную власть.
       - Дети? - повторил я.
       - Конечно, Хайй. Теперь, когда ты стал как Джен, стал Дженом, я за тебя не боюсь, - гордо сказала моя девочка.
       Тут я, против всякой логики, почувствовал себя вполне хорошо. Поднялся с земли и сказал:
       - Надо бы на здешнем городище порядок навести.
       - Они и сами справятся. Покочуют немного, храбрости наберутся, а затем Парма и Доуходзи их назад пригонят. Земля на лесных пепелищах всемеро против былого родит. Да что там - теперь и мощи святого у них будут. И заступники на небе и на земле.
       - И, самое главное, - дети, - добавила Абсаль. - Для того я тебя и беру себе, Хайй.
       - Погодите оба, - ответил я. - Как же с тем Хельмутовым предсказанием, что  это Беттина меня окончательно возьмёт?
       - Повисло в воздухе, - ответил он. - В точности как соответствующая  цитата из "Степного Волка".
       - Не скажите, - рассмеялась Абсаль. - Вот, муж мой, смотри!
       Она выпростала руку из длинного обтяжного рукава платья - и с предплечья на тонкое запястье соскользнул обруч из чернёного серебра с гранатами самых разных цветов и оттенков. Только теперь в самом центре переливался всеми кристаллами и кристалликами большой уваровит, подобный утреннему, в искрящейся солнечной росе, лугу.
Такому же точно, какой  расстилался между нами  и Великой Пармой.
      
                V
   
                Не верю я, что будут забыты три вещи:
                Терпкий запах застоявшейся женщины,
                Дух застоялого жеребца королевской конюшни,
                Ритм, что они выбивают ранней весной по застывшей от хлада дороге.
      
                Не думаю, что перестанут влечь три вещи:
                Молочный запах новорожденной плоти,
                Млечный Путь в опрокинутом навзничь небе,
                Мрачная темнота летних и лётных просторов Галактики.
      
                Не знаю, чем кончатся для людей три вещи:
                Красота и величие бесконечных сражений,
                Смрадная красная липкость земли под ногами,
                Кровавый месяц над притихшей осенней Землёю.
      
                Тройная жертва мирозданию от живущих:
                Мужчина дарует семя,
                Женщина дарит молоко,
                Оба они проливают кровь без счёта.
       


       Самое древнее мужское дерево на Земле живёт на горном хребте Уайт-Маунтинз (высота три тысячи метров), зовётся Мафусаил и происходит из племени сосен. Оно далеко не так красиво, как его родич секвойя, чтобы не сказать - уродливо. Поток времени своенравно искорёжил его тело, и оттого оно куда больше похоже на обладающий некой жизнью пень, практически лишенный коры и игол, жутко перекрученный ветрами, однако ещё способный выбрасывать из себя крючковатые ветки и из них - редкие иглы.
       Мафусаилу, насельнику древнего Леса Иньо, около пяти тысяч лет. Рос неподалеку, в бывшем штате Невада, еще Прометей, тремястами годами старше, но люди ухитрились прикончить его в чисто исследовательских целях. Все прочие их родичи из Калифорнии и Невады несколько младше.
       Самое древнее женское дерево - в шведской провинции Даларна, горный парк Фулуфьяллет. Этой ели - назвали её Old Tjikko, если не ошибаюсь (ошибаюсь наверняка), нечто вроде "Старина Белый Лисовин" - десять тысяч лет: строго говоря, около десяти и еще сто - её пятиметровой дочери, что выросла из живых материнских корней, заменив собой погибший ствол. Сказался парниковый эффект. Банзай!
       Почему исследователь, обнаруживший дерево решил, что в ель переселился дух его погибшего пса, а я воспринимаю дерево как женщину, - секрет для меня самого. Просто так вижу.
       Вижу, когда прилетаю в Фулу, чтобы поговорить с Белой Лисой, круто запорошенной снегом. Приникнуть, испить от неё - и восхититься её упорству.
       С Мафусаилом возможно только последнее: слишком хрупка его жизнь, слишком тускло зыблется искра в глубинах затвердевшей, точно камень, плоти.
       И с Дзёмоном Суги, хоть он вполне бодр и полон соков. Это самая большая криптомерия в Японии, что растёт на повитом туманами острове Якушима - тоже в горах и среди подобных ему. Его возраст определяли в две тысячи, пять тысяч и даже семь тысяч лет, но сам он сбился со счета. Он непреклонно горд и изумительно красив, вблизи от него не один я - все сумры испытывают робость. Хотя подобные чувства вызывают у нас даже те патриархи, с которыми мы безусловно дружим.
       Ибо деревья - одни из самых древних существ на Земле. Они жадно поглощают углекислый газ и процветают за счёт того, что ядовито для многих прочих. Их дети зачастую кормятся гниющей плотью материнского ствола, пока не входят в возраст и не достают до земли своими собственными юными корнями. Они способны заполнить своим семейством всю округу. Семена их рассевались по ветру и разносились ногами кроманьонцев, которые, спасаясь от наступающего ледника, невольно вырастили у себя в тылах рощу. Они нисколько не страдают от мутаций и даже от старости, без конца повторяя себя и всё увеличиваясь в размерах.
      
       А у меня был только один ребёнок - от Беттины. Сын, который с самого рождения от меня отдалился: возможно, оттого, что был зачат помимо (хотя вовсе не против) моей воли, рождён во время, когда я пребывал в дальнем странствии - физическом или духовном, не знаю. Бет и называла его вначале по-древнеримски. Постум: Волчонок, рожденный после смерти отца-зачинателя.
       Или после гибели прежнего мира?
       Потому что мир отдаляется от Сумеречников, несмотря на усилия пришвартовать его к месту. Возможно, последней, кто его удерживал, пока были силы и желание, была дама Асия с ее самоцветной магией. Ну да, хутора "человеков" по-прежнему процветают и заполнили собой Лес: разумный минимум гигиены и комфорта, разумный максимум природы, которая здесь повсюду. То, что смертные выращивают на своих участках, оплодотворяется лесными растениями, в прошлом "сорняками" и уж никак не становится от этого хуже. Те животные, которых они ласкают и приручают: собаки, волки, дикие и одичавшие коты, бобры и мохнатые лошадки, - почти так же разумны, а уж интуиция у звериков всегда была на недосягаемой для человека высоте.
       У них и у нас возникла ещё и проблема детей. В своё время сумры поставили условием, что будут забирать человечьих малышей, подобных себе, в своеобразные интернаты и пансионаты - а таких деток теперь абсолютное большинство. Ну, вообще все, если признаться. Какие же родители выдержат разлуку с милым дитятей... и тот прискорбный факт, что сынок или доченька похожи на них только внешне. И то отдалённо. Оттого небольшие учебно-воспитательные заведения с самого начала строились в некотором отдалении от густонаселённых мест. (Канцеляризм, что я подцепил, в качестве заботливого папаши знакомясь с тамошними правилами.) Не в тех сёлах, что покрупнее и, исходя из их прозвища, снабжены церковью или иного рода храмом, но и не в заброшенных городах, чтобы не поддаться соблазну сгрудиться заново. И не на неприступных вершинах гор, чтобы предкам не пришлось спешно учиться альпинизму. Кстати, Постум-Вульфрин тоже большую часть времени резвится среди себе подобных, в их собственном анклаве, где старшие лишь вводят младших в курс дела и выпрямляют кривизну. Ибо самые непоправимые изъяны ума, психики и характера получаются не от поблажек, а от запретов и попыток скопировать в потомках любимого себя. Дети не должны быть похожи на своих родителей, какими бы крутыми шишками последние себя ни мыслили: иначе тормознёт и в конце концов остановится Великая История.
       Города заброшены - значит, запустели? Нет, Москва, Питер, Лондон, Париж, Мадрид, Севилья, Бангкок, Пном-Пень и Барселона Гауди стоят нерушимо. Как и памятники архитектуры внутри и вне их стен. Музеи под открытым небом, под крышей которых уже иного рода кунсткамера: оригиналы почти всего того, чем по праву гордились наши предшественники.
       Мы накачали во все это такую уйму энергии, что впору было и пожалеть. Ведь пресловутые "чешуйки" и "лепестки", адекватные копии всего культурного достояния, - сотворены очень хитроумно. В развернутом виде они повторяют оригинал с точностью до молекулы, даже до электрона, а вдобавок несут стандартный код, который позволяет безошибочно приткнуть частицу Цветка в ее законное место между предстоящим и заднестоящим членами.
       Когда мы с Троицей Волков закончили наш труд по переводу разнородных текстов в однородный и запустили программу самосборки, над Политехническим Музеем и Кремлёвским озером, что подступило уже к самим его стенам, в эфир воспарил как бы гигантский, всё более распухающий одуванчик. Далеко не такой огромный, как можно было подумать со стороны: в конце концов, его крылатые семена состояли не из миниатюрных саморазвёртывающихся предметов, а из чего-то подобного старомодным флэшкам.
       И двинулся вокруг планеты, как несгораемый спутник.
       Кому мы обязаны этим поистине титаническим трудом?
       Разумеется, полубогам и титанам. Прометею, Мафусаилу, Дзёмону и Седой Лисе. Они и подобные им застывшие мастодонты сторожили человечество, отводили от него те беды, какие могли, и заодно сохраняли самые лучшие из его творений, чтобы время от времени рассматривать: первые в мире "лепестки" и чешуйки. Тогда ещё довольно уязвимые...
       Нет, эти старцы вовсе не были альтруистами: им просто надо было кормиться и дышать.
       Сказать правду? Я завидую деревьям: они философы и эгоисты. У них нет того, что люди именуют эмоциями, они слегка презирают мысли и чувства быстроживущих тварей, однако все до единого одарены чувством меры и лада. Живые горы. Вокруг них закручивается и опадает время, как бы намотанное на незримое веретено. Люди дают им имена, но у каждого из них есть своё собственное - не запечатлённое ни в звуках, ни в привычных образах.
       Раньше такие деревья занимали в жизни человека то место, которое позже оказалось захвачено храмами. Главная площадь любого поселения начиналась от их корней.
       И к тому же все они по сути одно Мировое Древо. Древо Жизни - я вспоминаю эти слова всякий раз, когда отправляюсь в бывший Бахрейн и любуюсь на мескитовое дерево, свободно растущее посреди раскалённого песка. Здесь никогда не было воды: должно быть, оно достаёт ее для одного себя с неких непостижимых глубин. Дерево утерянного рая. Как та миниатюрная акация Тенере, что качала для себя питьё с уровня, много более низкого, чем тот, где начинаются грунтовые воды, пока её не прикончил пьяный шофер. Как кровоточащее Древо Дракона с Тенерифа, чья родительница плодоносила в Саду Гесперид, а отец охранял их совместных детей, обвившись вокруг ствола. Как помнящее эпоху динозавров Тане-Махута, новозеландское каури, Первое Воплощение лесного бога Тане, затвердевшая смола которого подобна янтарю.
       У подножия этого совокупного Древа свернулась клубком и опочила прежняя цивилизация.
       Нет, право же, плакать об этом глупо. Города, оставленные людьми в полнейшем запустении, с высоты птичьего - и моего - полёта выглядят не более чем плесенью на головке перезревшего сыра. Чем кажутся людские промыслы - шахты и терриконы, карьеры, горные разработки, нефтяные вышки и платформы в океане, - я не хочу здесь говорить, чтобы не впасть в полнейшую непристойность. И не раздражить нежные ушки Абсаль...
       Но деревья - они разрастались по всей планете. Многие из них, особенно Старейшие из Старших, гордо замыкались в себе, однако многие и принимали в себя избранных. Такие люди называли себя Пребывающими в Покое, и имя это органично переходило на их новую оболочку. Как они сами мне говорили, возникало новое психосоматическое единство (термин христианства), психика человека сплеталась с психикой его нового хозяина, принимая его опыт, тело же было только древесным. Однако возможности этой одухотворенной древесины превосходили человеческие и отчасти даже сумрские: чтение мыслей, которые излучает всё живое, умение воздействовать на более мелкие уровни жизни. Практически мгновенная связь друг с другом.
       - Где люди - там рознь, - скептически говорил мой друг Хельмут. - С какой стати Медленно Живущие принимают в себя их плотоядные души?
       - Во всём есть риск, - отвечал я. - В деревьях нет ни зла, ни добра, может быть, не возникнет и порочности? И Сумрачники - не вполне люди. Иногда точно знать - одно и то же, что следовать верному пути. Прямому Пути.
       Так мы разговаривали в Книжном Доме - Музей слегка поднадоел нашей колонии, тем более что никто не хотел усмирять растекающееся по округе озеро.
       - Ты говорил, что мы сохраняем себя, даже если станем облаком? - говорила Абсаль. - Что мы, если взять каждого самого по себе, суть маленькие Вселенные, а наше сообщество - по сути новая галактика?
 - Макрокосм, состоящий из микрокосмов, ну да. Последнее - не моя мысль, - отвечал я. - До того, чтобы сотворить из нашего брата живой суперкомпьютер, ещё пахать надо и пахать.
       - Вы народ очень своенравный, - подтвердил Хельмут.
       Надо сказать, что он то причислял себя к Сумрачникам, то отмежёвывался - в зависимости от своего настроя и нашего поведения. Мы, строго говоря, были - я и Абсаль. Первичное братство слегка раскололось в связи с брачно-любовными союзами, хотя относились Волки и Компания друг к другу по-прежнему с большой симпатией и в домик на отшибе захаживали также нередко.
       Одно время года почти незаметно для нас сменялось другим: сумры существуют в несколько ином ритме, чем их подшефные с тёплой кровью. Ну вот как люди не замечают, ночь или день на дворе: просто в этом живут.
       Нет, Абсаль замечала. Ближе к очередной зиме кожа у неё сильно бледнела, волосы приобретали бледно-золотой оттенок, в зрачках начинали поблёскивать рыжие искры, которые не гасли даже ночью. Похоже, она относилась к отряду лиственных, а не хвойных.
       И всё-таки - дочь лани. Дочь моей крови, умеющая в единый миг возгораться тёплым румянцем.
       Оттого в первые же заморозки на почве она завела разговор о живом пламени, чтобы согреть воздух и стены, которые никак нельзя промораживать насквозь - и уделить самой Абсаль частицу своего жара. Мы начали перебирать варианты: русская печь с духовкой воцаряется посреди всего интерьера и поглощает уйму питания, да еще и искрами стреляет, в трубе голландки или шведки может загореться сажа... Книги тогда испугались, а дом вообще был в панике: гудение примуса, я так думаю, в своё время убаюкивало его бдительность. Что покойный Гэ Вэ в своих разлохмаченных тряпках постоянно скручивался вокруг этого наспиртованного бедствия в комок, дабы хоть как-то согреться, - их всех нисколько не волновало.
       Разумеется, эти богато оформленные чувства выражались, как и раньше, не в словах, а в образах: оттого я и не был, например, уверен, что дубовый топляк, из которого был сложен дом, в самом деле так драгоценен, как меня уверяли. Морёный дуб - это пахнет тысячелетиями, да и щепка, которую я с легкостью отколупнул от сруба, была не коричневой или чёрной, как полагается, а светлой. Ну да мне что - не коньяк пью.
       Надо сказать, что от разнообразного домашнего барахла мы избавились почти сразу: на полянке за домом получился неплохой костёр. И, кстати, отличная плавильная печь - я постарался, возвёл низкие стены и свод из кирпича.
       - Почему такого очага не было внутри? - спросила позже упрямая Абсаль, подбирая с земли фантастически покорёженные слитки, в которые обратилась ломаная посуда. - Имею в виду - похожего.
       - Георгий не хотел себя выдавать. Ну, что здесь живут. Это ведь был, по замыслу, дачный домик.
       - Из такого прочного дерева?
       - Не забывай про электричество, позволявшее жить здесь круглый год. Я так думаю, во время мора цветные провода сняли или своровали этак чистенько.
       - Может быть, они тоже в конце концов даме Асии пошли, - заметила она. - Эти лепёшки я ей отнесу - просила "железки в стиле необарокко". Ну, не то чтобы в самом деле железо, скорее чугун. И в смеси с иными металлами, графитом или еще чем-нибудь, чтобы разбудить уснувшую фантазию. У меня самой запястье с гранатами в похожей оправе: воронёное серебро, переплетенное со сталью.
      У неё - браслет, а у меня ещё более диковинный голубой карбункул. В белом золоте новичка - интересно, какому сплаву Асия дала такое название.
       И числюсь ли я у неё по-прежнему в неофитах - даже и после дела с усмирением крепостцы в парме.
       - Девочка, не сотворить ли нам тогда камин? - сказал я. - Не искусственный, с поддельными угольками и языками пламени - такие всегда запрограммированы и предсказуемы. Настоящий, в оправе из камня или кирпича, с умной решёткой перед обширным зевом и выносной трубой. Нам ведь красота не меньше тепла нужна.
       - О, вот ради такого дела я попробую уговорить дом и его жильцов, - ответила она. - Скажу, что мы всегда сумеем выставить вокруг огня умную стражу - ведь примерно такая поддерживает жизнь в камнях и металле древних городов.
       Это снова было фантастикой - но где жизнь, там и начатки разума. Да и не были они обязательны для нашего дела, если говорить строго. Не так уж часто огонь вырывается на волю.
       Так я стал изучать печное дело. Залез в мозги доброй сотне специалистов, набрал хорошего материала, замесил раствор - ни яиц, ни крови невинного младенца не понадобилось - и недели за две довёл камин до ума. Доска была цельная, из серого мрамора, и несла на себе пару бронзовых фигурок доброй старинной работы: пастух и пастушка в широких шляпах и с увитыми миртом посохами. Трубу я вывел далеко за пределы крыши, чтобы получить хорошую тягу. Фигурное кузнечное литьё мне подарили в одном хуторе - там обосновался профессионал и знаток огневого фольклора, который вывел на решётке ажурное изображение дракона, а щипцы для разбивания углей превратил в саламандру. Между прочим, он был генетическим сумром, как и Гэ Вэ, перенесшим паралич, и оттого хромал на одну ногу. Будто Гефест.
       Вот сидя на толстой циновке перед этим камином, под гудение ветра и трубе и мурлыканье голубовато-алых языков в пасти, мы и узнали друг друга.
       Это было так просто и так тихо - как снег, танцующий за окном, как мерцание звёзд на небе. И так бессловесно, потому что мы уже были единой плотью, которой не надо никаких речей, чтобы выразить и воплотить желание. Её нагое тело, чуть откинутое назад, переливалось в смешанном свете огня и луны, точно благородный опал, впитавший обе стихии, протянутые руки едва касались моих голых плеч, ягодицы вжимались в колени, ноги вытянулись поверх моих бёдер - и казалось мне, что уж больше не потребуется никуда спешить, что можно не подгонять наслаждение судорожными рывками, а жизнь - стремлением достичь небесного совершенства. Всё сосредоточено здесь и сейчас. Всё достигло своей вершины...
       - Саламандра, - шепчет она чуть бессвязно. - Ты знаешь сказки про саламандру, которая не горит в огне, оттого что была раньше прекрасной девушкой? Или юную колдунью, которую нельзя сжечь, оттого что она сама по себе огонь?
       - А удушить её можно? - вполголоса говорю я в ответ. - В объятиях. Поглотить, как незрелые виноградины её сосков. Впитать её гладкую нежность всей моей кожей. Утопить...
       Что на этих словах изливается из меня со стоном - горячее семя или прохладная вампирская кровь? И чей это стон?
      
       Я так думаю, Абсаль понесла с той самой первой ночи. Хотя было куда как много похожих дней и ночей - больше, чем можно себе представить. Человеческие сроки не властны над сумрами, обыденность тоже. Все мы привыкли считать, что ребенок зреет в материнских глубинах два года, но этот срок отсчитывался приблизительно. Наши женщины, как я говорил раньше, были похожи на тех зверей, что и зачинают, и прикрепляют плавучее до того семя к стенке его живой колыбели, и рождают в наилучшие сроки благодаря мягкому диктату природы. А биологические часы человека всегда работают неумолимо, как часовой механизм запущенной бомбы.
       Это было событием - и не только потому, что дети у нас появляются редко и после длительных приготовлений, как физических, так и духовных, причём лишь по обоюдному согласию.
       Потому, что такого согласия не было - мы вовсе не думали о плодах нашего слияния. Не было и сбалансированного сходства природ: я был человеком, сумром и металлом, она - землёй, растением и животным, а моя доля в её порождении была ничтожна.
       - Вы различны - вас соединил и обручил огонь, - как-то провещал Хельмут с необычной для него важностью.
       И всё время, пока росло овальное уплотнение в матке моей жены и поднимался ее живот, росло и наше изумление. Ни один естественный сканер не проникал внутрь оболочки, а более жёстких методов мы боялись.
    - Оно твёрдое и гладкое на ощупь, - говорила самая опытная из наших акушерок. - Не знаю, как это пройдет через родовые пути, когда вырастет, хотя его окружают невероятно сильные и гибкие ткани. А иссекать его раньше срока было бы чистым варварством.
       - Я тоже не знаю, - отвечала ей Абсаль, - но Ясень и другие деревья убеждают меня, что всё получится как надо.
       - Откуда им знать?
       - Откуда они знают обо всём? Из памяти рода. Она у них куда обширней, чем у людей и сумров вместе взятых.
       Вот бы ещё они объяснили одну несуразность - или тут нужно совсем иное слово? Когда я впервые взял на руки человеческое дитя, что вылупилось из первородной глины подобно второй Еве, мне не приходило в голову удивляться тому, что у него есть пупок. Возможно, я представил себе некое земное чрево, что выносило этот прекрасный плод...
       Но когда её собственное чрево начало расти, а впадина - обращаться в выпуклость наподобие бутона, тогда мне всё чаще начало приходить в голову, что моя девочка похожа на меня самого. В том, что именно из моего пупка пророс цветок, что оплодотворил Беттину. Умозаключение странное, однако не лишённое логики...
       Абсаль нисколько не страдала от своей беременности - хотя бы в этом была похожа на весь Сумеречный род. Разве что у неё развилась неудержимая тяга к свежему морозному воздуху: днём только и жила, что за пределами жарко натопленного дома, протаптывая тропки по всему лесу, беспечно спускаясь к глади замерзших вод, заговаривая с каждым встречным кустиком, вжимаясь всем телом в стволы любимых сосен и вязов, подманивая свистом птиц, белок и зайцев. Этакая Снегурка в новогоднем лесу - когда древесность спит, в ней торжествует теплокровное начало. А ночью при луне она могла даже танцевать на снегу босыми ногами, завернувшись в тонкий плед, и приходилось списывать всё это на её уникальную сущность. Ещё Абсаль полюбила разговаривать с книгами: знать грамоте было не обязательно, чтобы уметь проникать мыслью за их твёрдые корки, едва касаясь пальцами корешков. Наши информационные "филактерии" могли очень быстро научить живым и мёртвым языкам любого желающего, но это не было так интересно, как впитывать знание прямо из первоисточника.
       Я, как мог, оберегал мою жену от тяжкого труда, готового на нее свалиться: никто из нас не был белоручкой, и новые задачи требовали напряжения всех сил, хотя бы и ментальных. Что тоже не очень полезно для сидящего внутри малыша, каким бы он ни был чудом природы.
       Кто пребывал там в тишине, какой плод: яйцо в плотной кожистой или прочной известковой оболочке? Зародыш, связанный тугим узлом? Миниатюрная планета? Никто не улавливал внутри биения сердца.
       Так продолжалось до первых солнечных дней. Собственно, уже в январе, по словам Абсаль, началась весна света: белые стволы берёз становились нежно-розовыми, в стёклах брошенных высоток рано утром зажигались ясные оранжевые огни, будто там поселялись новые обитатели, а сугробы и следы на тропинках отбрасывали синевато-лиловую тень. Ветви норовили стряхнуть с себя груз декабря - был он на сей раз поменьше прошлогодних.
       - Деревья тепла надышали, - объяснял Хельмут. - А еще Гольфстрим ожил и континенты сближаются. Перекочевывают в более тёплые места.
       Я, кстати, чувствовал эти мощные подвижки на себе - в ночное время, когда я засыпал рядом с дремлющей Абсаль, мне казалось, что я резво плывущий дельфин и мою толстую гибкую шкуру изгибают стремительные океанские волны. Воплощение торжества гидродинамики. Но откуда такое знал Хельм - и от кого? Может быть, этот удивительный человек - палач, воин, предводитель людей - умел говорить с деревьями на их языке, потому что побывал одним из них?
       Иоганн, более всех Волков падкий на всевозможные тайные доктрины, теоретически подтвердил наши заключения.
       - Древний континент Лемурия был целостным. Атлантиду то называют его преемницей, то считают, что они существовали рядом миллионы лет. Но, во всяком случае, Ойкумена в допотопные времена представляла собой широкое и плотное кольцо союзных континентов: Гиперборея, Арктида, Рутас, Му, Пацифида - и Атлантида в центре броши. Или же то был гигантский щит, который частью ушёл под воду, частью раздробился на более мелкие осколки.
       - Будто под ударом гигантского копья, - кивнул Хельмут. - А что не потонуло - изрядно сморщилось и скукожилось: оттого и возникли горы. Так что, получается, теперь некая сила стягивает лоскуты и в то же время поднимает кверху? Так вода должна прямо-таки потоками сбегать с крутых скалистых стен или чего там ещё.
       - Пока не должна, - усмехнулся Волк Иоганн. - Это происходит куда медленнее, чем живём мы сами. Ты же видишь - это открывается лишь во сне и прочих мечтаниях, когда контроль за телом ослабевает.
       Потом он поинтересовался, не замечал ли я дрейфа суши во время своих полётов. Странный вопрос - мои размеры не совместимы с планетарными.
       - Я не о том, - пояснил наш небожитель. - Сны - вариация на тему подсознательного. А оно у вас, Пабло, работает в связке.
       Меня слегка раздражило имя, одолженное у Марии. (Вообще о трёх головах я, что ли? Андрей для Хельмута, Хайй для женушки и еще эта крестильная вампирская кличка.) А намёк на то, что Абсаль - древо в коллегии других деревьев и ещё делится со мной их общими откровениями, не на шутку озадачил. Как они, кстати - чуют перемещение грунта корнями? Или как свист ветра в шевелюре?
       Так прошла зима. Февраль обрадовал нашу маленькую подмосковную колонию метелями, что накатывали при ясном солнце, что выглядывало изо всех щелей в облаках, холодом и озорным ветром. Такую погоду один из моих старших знакомых называл "замоложивает". Март звенел чистой водой из сосулек, сугробы оседали, внутри ледяных линз поднимали голову первоцветы, готовясь распуститься под колпаком, состоящим из прозрачных бусин. В апреле, едва сошел зимний покров, солнце на небе округлилось, а земля подсохла, Абсаль попросила, чтобы мы с Хельмутом очистили от сора и взрыхлили небольшой луг рядом с могилой Гэ Вэ, на котором, одевая подножие королевского дерева, каждый год расцветали ландыши. Я не стал спорить и выяснять смысл этого, однако спросил:
       - Ты уверена, что цветам так будет лучше?
       - Наверное, хотя я не о них забочусь, - получил я необычно краткий ответ. - Этого Ясень захотел.
       Буквально через неделю у неё начались роды - во время одной из утренних прогулок, во время которых я не отходил от жены. Но - так рано? Я подхватил ее на руки при первой гримасе, в которую обратилась ее улыбка, и почувствовал волны содроганий, распространяющихся по всему телу от макушки до пяток.
       - Асию позови. Она знает, - поспешно проговорила Абсаль. - Предвидела. Нет, она поняла через браслет. Домой, скорее.
       Скорее - значит, в нашем случае, идти на бреющем над кустарником, огибая деревья где-то на уровне пней и нижних веток, которые без всякого уважения хлестали меня по спине и пытались подцепить на -крючок мой непобедимый дафлкот.
       - Ничего, - тихо говорила Абсаль сквозь зубы. - Не спеши так. Мне не больно. Мне просто...ну, трудно.
       У порога дома уже дожидались Абсаль и вездесущий Хельмут - в коротком "двуличневом" плаще, чёрном с серебряными застёжками, которого я не видел на нём - лет сто или вроде того. Дверь была приотворена.
       - Давай сюда, - скомандовал Хельм, принимая Абсаль в мои руки и разворачивая верхнюю одежду. - Не бойся, я тоже акушером подрабатывал. И геть отсюда!
       Но до того, как дверь, приняв троих, захлопнулась перед моим носом, я успел увидеть две вещи.
       Отверстый камин со снятой решёткой, который буквально распирало от пламени.
       И освобожденный от покровов, судорожно трепещущий купол, на самой вершине которого, в раздвинутом наподобие губ отверстии, что-то влажно темнело.
       Где-то года через два, когда солнце встало в самом центре неба, а тени укоротились, дом зевнул, выпустив наружу сгусток тепла - и фигуру Хельмута. Без плаща.
       - Анди, можешь идти смотреть. Только... Не пугайся. Да жива она, твоя дриада. Почти совсем оправилась, отверстие натуго стянулось. Асия назвала такое "двуустая матка": мужское семя входит иными вратами, чем выходит дитя, отчего оно не испытывает родового шока и связанных с ним страхов. Но вот сам ребёнок...
       - Что?
       - Хороший малыш. Просто, сам понимаешь, не такой, как все прочие на земле.
       Я сам не знаю, как оказался внутри, у нашего общего ложа...
       И увидел.
       Рядом с дремлющей Абсаль, прикрытой тем самым Хельмутовым плащом, в его широких алых складках лежало Семя. Зерно.
       Величиной с небольшую чарджуйскую дыню и так же, как она, покрытое сеткой трещин, только поверхность была цвета жжёного кофе, а знаки были ещё более темны и слагались в вязь наподобие арабской. Да еще продольная вмятина разделяла это чудище посередине.
       - Дотроньтесь, - произнесла дама Асия. - Оно живое: пока его тепло - тепло матери, однако само оно лишь немного прохладней. Оно ещё не вполне родилось: спит и согревается в тепле.
       Я протянул руку - пальцы скользнули как бы по змеиной или лакированной коже, прохлада её была как вода для моего сердца. И наступил покой.
       - То самое пшеничное зерно, что соблазнило Адама и Еву в раю, - продолжила она. - Вы оба знаете Священное Предание мусульман?
       - Уж и то самое, - буркнул Хельмут. - Не путай нашего Анди ещё больше - хватит того, что его девочку совсем засмущала.
       - Здесь послание, - наконец сказал я. - Оно...(у меня никак не получалось признать вот это своим ребенком)
       - Я попробую прочесть, - ответила Асия. - Думаю, эту запись вложили в Абсаль ваши книги. Или даже было их было две: одно пришло через ваше семя, другое - через её клетки.
       - Нарисовано плотью, проявлено огнём, - кивнул Хельмут. До того я не замечал у него склонности к пышным образам, да и к романтическим жестам тоже. Еще в самом начале знакомства он рассказал, что накидку надлежало использовать двояко: чёрная с серебром сторона означала траур, алая с золотыми фигурками евангелистов - пролитую кровь, но обе воплощали царственность. И теперь явно отметил короля.
       - Там написано, что дальше делать с яйцом...э, зерном? - спросил я. От неожиданности нередко делаешься туповатым.
       - Это я знаю и без того, - ответила Асия. - Дать ему отдохнуть сколько-нисколько, напитаться живым огнём и потом вложить в тёплую землю, чтобы проросло. Постель ему уже приготовлена.
       А через несколько дней она поднесла нам с моей женой, вполне оправившейся от пупочных родин, несколько листов бумаги с изящно выписанным от руки текстом.
       - Только она странная, эта повесть, - пояснила дама извиняющимся тоном. - И весьма необычно записана. Шрифт - классический куфи, однако все харфы снабжены диакритикой, стоят в нарушение правил и в довершение всего добавлены некие различения для звуков, отсутствующих в речи бедави. Видите ли, сам текст русский.
       Я запутался в этих дотошных объяснениях: к чему они, если изменённую арабскую вязь использовали в Иране и по всей Средней Азии?
       - Тайнопись, что ли, такая? - спросил Хельмут. - Смысла не вижу.
       - Скорее, заклинание. Типа амулета, - ответила она. - Двойная кодировка текста: сначала для того, кто обнаружил слова, потом для того, кто прозревает их внутренний смысл.
       Но я уже не вникал в эти взаимные разъяснения: сидя на корточках рядом с лежащей Абсаль, я читал саму историю.
      
       "Снится ли вдове Короля Ужа, юной Эгле, Старый Секвойя или индейскому вождю Секвойе видится седая Ель?
       Где-то внутри клубка Мойр находились мой город, ставший собственным призраком еще при жизни, мои родственные связи, почти заброшенные, моя образованность, ныне полузабытая. Вовне был сговор. Быть может, и договор.
       Я отдавала остаток своей постылой жизни ради одного дела, важнейшего для народа некоей страны, какого - в подробности мы не вдавались. В качестве возмещения мне давали ровно год привольной и богатой жизни с исполнением практически всех желаний, не обремененный теми хлопотами, что сопровождают жизнь любого человека вне зависимости от его ранга, богатства, здоровья и репутации. И также способ отправки, соответствующий моим личным вкусам. От моей жизни это отличалось лишь недюжинным размахом, масштабом и комфортностью, так что я более или менее легко согласилась.
       Нужно ли говорить, что я вполне доверяла тем, кто это мне предложил, - назовем их для простоты народом шемт - причём не разумом, но подспудно, интуитивно, что кажется мне практически безошибочным. Логика - любимейшее орудие дьявола, речь дана человеку, чтобы обводить вокруг пальца собратьев, но внутреннее чутьё дано нам изначально.
       - Ель, мы просим вас использовать все подаренные вам возможности, не смущаясь нашими. Любая роскошь, какие угодно развлечения: для нас всё едино и стоит одинаково. Мы даже хотели бы, чтобы вы показали себя в полноте.
       - Тельца перед закланием положено откармливать, - посмеялась я.
       - Ритуал не так важен, как...ну, скажем, пари. Нам необходимо лишний раз увериться в правильности нашего выбора. Помните также, что вы можете сойти с круга в любой момент, причём никто не будет пригибать вашу добрую волю или высчитывать убытки. Ибо это также было частью игры: полнейшая моя свобода. Такая, что даже имя моё не было наглухо пристёгнуто к моей судьбе: Елена, Иола, Ёлка, Эгле, Эли - звучало в зависимости от ситуации, настроения и времени суток. Что я попросила от хозяев сразу: небольшой особняк ориентировочно в стиле шведских замков. Такая невысокая круглая башня из булыжника, прилепленная к двухэтажному корпусу, в нижней части которого помещается обширный холл для охраны, гардеробная и туалетные комнаты, а наверху - кабинет, спальня, библиотека, будуар (хм) и столовая, соединенные между собой в вытянутое кольцо. И чтобы стояла та башня посреди куртины с полевыми цветами, плавно перетекающей в нерегулярный английский парк - буйные заросли, струйные воды, живописные руины, романтичные беседки, чередование света и тени. И непременно имела внутри все привычные для меня удобства: холодную и горячую воду для ванны, тёплый клозет, кофейный полуавтомат, микроволновку и компьютер на сорок с лишком гигабайт. Всё это, натурально, был лишь набросок желаемого, ибо я не умею сопрягать архитектурные и технические детали. Ну и, естественно, - еду, посуду, шампуни и притирания, платья и куртки, которые не задевали бы мои пять чувств уж слишком сильно и уже одним этим доставляли тихую радость.
       Когда я поняла, что шемты всё равно будут надо мной надзирать для моей безопасности и своего спокойствия, то попросила в наперсницы милую девушку. Чтобы им не пришлось шляться со мной по всему ихнему земному шару, ограничила свои передвижения парком и зрелищами формата 10D (ориентировочно).
       Но еще до всего этого меня спросили:
       - Чтобы сразу разделаться с самым неприятным. Какой способ конечного расчёта наименее прочих доставит вам неудобство?
       - Удивляться не будете?
       - Нисколько.
       - И соблюдать при случае буквально тоже? А то ведь я в этом профан еще больший, чем в архитектуре...
       - Да.
       - Отсечение головы мечом. Не секирой и не на плахе.
       Шемт кивнул со всей серьёзностью:
       - Разумеется, вы в любой момент можете переиграть. (Эта фраза, звучащая во всех мыслимых вариантах, удручала меня больше всего прочего.) Однако учтите две вещи: нас всех такая форма жертвоприношения устраивает как нельзя более - и, скорее всего, для вас также будет самой лёгкой психологически и наименее болезненной в телесном плане.   Не считая ежедневного - нет, ежеминутного! - выбора.
       "Вы можете ждать и поболее года, можете поторопить время - всё это ценно, всё будет взвешиваться на незримых весах. Можете резко сменить декорации, это для нас вообще ничего не значит. Можете напрочь отменить договор и вернуться к прежним бытовым реалиям: для нас это нежелательно, однако не выходит из рамок обычая, вы ведь не приносили никаких клятв".
       Впрочем, когда я однажды поинтересовалась, куда меня командируют в случае отказа, мне ответили:
       - Останетесь там, где и сейчас, только обретёте несколько большую свободу манёвра.
       - А назад попасть не выйдет?
       По-настоящему - не выйдет. Мне объяснили, что там я умерла.
       - От прионной инфекции, так называемого "медленного вируса", что затаился в большинстве землян, или - еще до того - от судебной пули в затылок, которую вам присудили еще совсем молодой, - сказала мне моя наперсница.
       Получается, даже моё рутинное бытие распадается на варианты... Забавно.
       Забавно - любимое мое словцо, связанное со смертью и прочими казусами, приуроченными к факту ближнего существования.
       То есть идти мне есть куда, возвращаться - нет. Учтём.
       Меня ненавязчиво опекали и не очень навязчиво (нет, я, пожалуй, несправедлива, скорее деликатно) торопили. Месяца за полтора перед истечением урочного времени моя личная шемта по имени Нора попросила:
       - Не согласитесь ли вы принять одного человека? Исполнителя. Если он вам не приглянется, мы должны иметь время, чтобы подобрать иную кандидатуру.
       Я пожала плечами:
       - Доверяю вашему вкусу - имела случай убедиться, что люди вы дотошные и во всех смыслах знатоки. Но и подчиниться вам не составит труда.
       ...Его зовут Карел Госс. Лет сорока навскидку, высок, широкоплеч, интеллигентен в стиле конца восемнадцатого века, движения слитны и плавны, как ритуальный танец. Чашку кофе из моих рук принял и пальцев коснулся с еле заметной робостью.
       - Как вас тут устроили? Многим меня хуже? Если что - говорите, не стесняйтесь, поспособствую. Насчет первосортного кофе тоже, если вы к нему привычны. Да беру я вас; если хотите, перед лицом Норы и ее начальника подтвержу. Большая была практика со сталью?
       Моя привычка топить человека в бурном речевом потоке неистребима, он еле в нём поворачивался, но в разговорную паузу попал чётко:
       - Сто шестьдесят восемь, семь обыкновенных прямых мечей и один кривой, с широким лезвием.
       - Всех с первого раза?
       Замялся.
       - Не буду допрашивать...
       - Не стану хвастать, любезная фрау. Случалось всякое. Но редко.
       - Во врачебном искусстве упражнялись?
       - Как многие из нас.
       - Я просила, чтоб меня не поили таким зельем, что отбивает все чувства. Даже если сейчас ошибаюсь насчет боли. Вы...
       - Простите, фрау. Не привык я к подобному титулованию. Родной язык ваш в мою голову всего за неделю вбили.
       - Вот как. А мне на "ты" перейти непросто. Тогда уж взаимно покорёжимся. Ты Карел - я Элене.
       Усмехнулся.
       - Хорошо, Элене.
       - Карел, как по твоему наблюдению, они сильно мучались, твои пациенты? Ну, говорят, зубами скрежещут, глазами вращают... Один, по легенде, вообще ногами пошёл.
       Ещё одна откровенная улыбка.
       - Лягушка во время гальванических опытов ведёт себя примерно так же. Не волнуйтесь... Элене. Ваши учёные насчитали три мига весьма сильной боли, но со мной и моими собратьями не советовались.
       - Хорошо. Ты приходи еще - взаимную привычку надо создавать. А если моя болтовня на известную тему тебе слегка надоест, не думай, что я на ней зациклилась. Термин понял или не очень?
       - Из словесного окружения разве что. Как там...контекста. Но я буду рад видеть и отвечать. Видеть тебя, отвечать тебе.
       Его поселили в мезонине у ворот парка, поэтому видимся мы почти каждый день. Пьём кофе с корицей и бисквитами, разговариваем - сначала на нейтральные темы, позже уже не опасаясь подводных камешков. Он умён, по натуре добр, умеет примиряться с неизбежностью обстоятельств и всем этим напоминает мне знаменитого друга Гёте, коллекционера, перед мирной своей кончиной передавшего свою коллекцию диковинок в музей родного города. Не предание - сама история сохранила эпизод его женитьбы на излеченной им девице из хорошей семьи, что пошла за палача по любви и вопреки родительской воле.
       Гуляем и по парку - дорожки, затянутые мхом, в дождливую погоду чуть скользят под каблуком, и Карел учтиво поддерживает меня под локоть.
       Стокгольмский синдром? Чепуха. Никто не понимает, что люди вообще не умеют находиться рядом, и насильственное сдавливание в одном сосуде вынуждает либо резко, с омерзением, оттолкнуться друг от друга, либо поневоле найти общее, признать, что оба люди - невзирая на различие характеров и обстоятельств.
       Так проходит полтора месяца установленного срока. Но первое главное, решающее слово произносят вовсе не шемты - я. За завтраком, который компаньонка и одновременно страж приносит мне в беседку на подносе.
       - Нора, как полагается? Мне через вас передать или позовёте старших? Я готова.
       Они являются так прытко, что я еле успеваю вручить подоспевшей Норе грязную посуду. Триумвират - одни мужи.
       - Госпожа Элен. Мы хотим подробнее расспросить вас по поводу вашего решения.
       - Вот как. Отвечу неверно - дополнительную дату назначите для переэкзаменовки?
       - Нет, нимало. Всего-навсего наше общее любопытство. Хотим лишний раз утвердиться в своем решении и утвердить вас в вашем.
       - Я постараюсь, - они стоят передо мной, сидящей, почти навытяжку, приходится усаживать мановением руки.
       - Вы легко догадались, что мы выполняем старинный ритуал "поворот года", но и всё. Хотите узнать более глубокий смысл происходящего?
       - Пожалуй что и нет. Боюсь не понять до конца, а недопоняв - разочароваться.
       - Мы обязаны. Тогда вы это услышите на месте. Там может случиться много для вас неожиданного - так и полагается по смыслу обряда, - но, надеемся, ничего такого, чтобы причинило душевный и физический дискомфорт.
       - Благодарю. Есть ещё что-то?
       - Вы по-прежнему тверды в своём решении, хотя многократно могли отступить. Однако почему? Вошли в наши не вполне ясные для вас нужды?
       - Эмпатия, однако. Но не совсем.
       - Оскудел жизненный импульс?
       - Скорей наоборот. Никогда не была так удовлетворена своим бренным существованием. - Не хотели подставлять под удар кого-то другого?
       - Как я поняла, из суицидников уже выстроилась небольшая очередь.
       - Положим, такие нам не слишком импонируют, разве что на худой конец... Но если не всё перечисленное - тогда что же?
       Просто моё понятие о чести, хочу сказать я. О данном слове. Но не говорю - не люблю помпезности. Да и не в том одном дело. Свою могучую интуицию не выставишь на всеобщее обозрение, а главное дело в ней. Именно так надо мне поступить. И никак иначе. Они это поняли.
       Последний вопрос - я так догадываюсь, из досужего любопытства:
       - Элен, вы попросили у нас за свою жизнь такую малость, что нам оставалось лишь изумляться всё это время. Отчего так?
       Теперь удивилась я:
       - Вы воплотили все мои представления о комфорте, нисколько не задевающем внутренний лад. Неужели трудно понять, что в рыцарском замке, королевском дворце и музее такое невозможно в принципе?
       О том, что хорошо и разнообразно пожившей даме к тому же охота свалить с этого света по возможности с наименьшими хлопотами, своими и чужими, я не добавила. Надо же блюсти свой ореол.
       Итак, мою кандидатуру окончательно приняли и утвердили.
       ...И вот меня дочиста оттирают в бассейне нижнего этажа, старомодном - не то что рядом с моими личными комнатами. Вырезан из цельной глыбы каррарского мрамора, белого с прожилками, по бортику идет серебряная инкрустация, зеленоватый кристалл воды источает запахи луговых трав. Обтирают мягкими покрывалами - пальцем до себя не дают дотронуться. Укручивают, как невесту, наряжают с самого раннего утра. Коса заплетена на макушке и протянута вдоль спины - нарастили для вящей красы. Длинная кремовая рубаха до пят, белый платочек на шее из тончайшего батиста, алые шнуры опояски - всё это почти скрывается под громоздкой парчовой мантией без рукавов и капюшона.
       - Помните, - говорит Нора, - это ваша броня и гарант вашей свободной воли. Никто не смеет до вас и дотронуться, пока плащ у вас на плечах.
       - Я смогу легко расстегнуть эту штуковину?
       - Смотрите - у самого ворота большая круглая пряжка. Поддаётся любому произвольному движению.
       Нащупываю, а в зеркале и вижу выпуклый рисунок: раскидистое дерево с пышной игольчатой кроной. Красоты потрясающей, но какое-то непропорционально большое по сравнению... Сравнению с чем - окружающими кустами и прочей хилой флорой? Мерещится мне или так оно и есть?
       Потом домочадцы со мной прощаются. Кланяются в пояс. Любопытно, в самом деле им грустно или это дань традиции? Предпочла бы последнее...
       - А теперь мы передаём вас из рук в руки - мастеру Карелу, - говорит самый почтенный шемт.
       И все кланяются уже почти в землю.
       Я иду одна, неторопливо. Нервная дрожь прошибает, однако...
       Нижний этаж башни представляет собой нечто вроде крытой веранды или большого фонаря - с частым рядом окон, доходящих почти до самого полу, и стеклянной дверью. В непогоду - самое милое место в доме, откуда видны цветы на лужайке, всякий раз иные, и куда старая пихта в солнечный день бросает внутрь тёмно-зеленые блики.
       Вот здесь меня и ждёт Карел, вернее - перехватывает.
       Это уже не восемнадцатый век, а конец золотого Средневековья, наверное: изящное трико цвета палой листвы, такие же остроносые башмаки, недлинная накидка с куколем. Лицо не скрыто - вопреки современным представлениям, этого не делал никто и никогда. Кроме разве что палача Карла Первого: слишком много тогда роялистов наводнило британскую столицу.
       И меч у него за спиной - он мне его так и не показал, как ни просила. Чему уж там, говорит, любоваться. Прямой, длинный - кончик ножен высовывается из-под плаща и бьёт по голени. Обыкновенный двуручник ландскнехта.
       - Я в твоем распоряжении, Карел. Что дальше-то?
       Ибо никто меня специально не просветил насчет ритуала. Спонтанность и непосредственность рулят, как говорили во времена моей молодости.
       Вместо ответа он опускается на колени и тянет меня туда же. Просить прощения за то насилие, что ему придётся надо мной совершить?
       Но Карел говорит мне в волосы - совсем тихо:
       - Я имею право на свою долю вопросов. Первый: если бы тебе вдруг сказали, что всё отменяется вообще и навсегда?
       - Ты пробовал остановить экипаж, когда понесли кони в упряжке? Если вдруг повалить перед их мордами дерево - все и вся разобьётся в лепешку: и они, и карета. Кто-то полагал, наверное, что весь этот год я развлекалась. Нет - готовилась как могла усерднее. Ничего переделать уже нельзя - только хуже меня убьёте.
       - Принято. Второй вопрос. Тебе страшно?
       - Да. Но это хороший страх. Будто перед экзаменами. Кровь быстрее движется по жилам, мозг работает как часы, движения легки, но чуть суетливы... ты это прими к сведению, может, понадобится меня окоротить малость.
       - Учту, но, кажется, ты преувеличиваешь. Ты молодец. Теперь третье: у тебя осталось последнее желание - самое последнее? Как бывало в старые времена?
       - Так сразу не скажешь, - я покачиваю головой в раздумье. - Но если ты сейчас не ринешься исполнять... Ведь в старину это было и твоим делом... Не примешь за чистую монету и руководство к действию... Обещаешь?
       - Да.
       - Я бы хотела, чтобы это произошло в парке. Прямо здесь. И чтобы не было никого помимо тебя, меня и, возможно, кое-кого из самых необходимых персон.
       - Снова принято, - он легко поднимается с колен и помогает встать мне: парча туго шелестит по паркету.
       - Я имею в виду - за исключением места: здесь другие силы, - продолжает он. - Туда придется ехать. Хотя - ты всякий раз мимоходом попадаешь в середину мишени, они только и делают, что удивляются.
       Карета, запряженная четверкой цугом, ждёт у крыльца: чёрная, как принято, но с белыми гербами вроде самурайских и пурпурной обивкой внутри. На козлах уже сидит кучер, держа в поводу подсёдланного карего жеребца.
       - Это мой, - негромко объясняет Карел, подсаживая меня внутрь. - Не следует палачу ехать на одном сиденье с тобой, Элене. И его клинку тоже.
       И никому не следует - так я думаю, ибо весь не очень короткий путь я проделываю в одиноких раздумьях и при задёрнутых занавесках, на которые спереди ложится тень возницы, с правого боку - всадника. Цоканье копыт по плитам и гравию двора, топот по щебню проселочного тракта, глухой шелест лесной тропы, в котором прячутся все иные звуки.
       Листья и хвоя. Отодвинув собранную в складки ткань, чтобы ещё раз увидеть знакомый силуэт, я замечаю дубы, потом пихты и кедры.
       Экипаж останавливается, кучер кладет поводья на холку ближнего коня, сходит на землю, Карел делает то же: дверцу открывают, подножка ложится на густую траву.
       - Надо пройти немного вперед, - объясняет Карел, едва ли не принимая меня в объятия.    Одни корабельные сосны: стволы темнее привычного - не рыжие, скорее карие, - высокие ветви смыкаются вверху северной готикой.
       Парчовые, плотно расшитые золотом туфельки на узком каблуке мало пригодны к пешей ходьбе, но ладно уж: туда - не обратно. Мне не до разговоров - все силы тратятся на то, чтобы выступать между моими мужчинами постройней, однако я всё-таки спрашиваю:
       - Не хотелось бы грешить против вежливости. Мастер, ты не представишь мне своего помощника?
       - Ян Меллер, - с готовностью отвечает он сам: высокий, жилистый, лет тридцати от силы, ворот бурого одеяния расстегнут, чтобы дышать вволю здешней хвоей, за спину заброшен мешок. - Но я только сегодня изображаю из себя льва. На самом деле - дублёр.
       - Не поняла?
       То есть современное мне слово еще хоть как-то. Где он его подхватил, однако: снова результат шемтского экспресс-обучения?
       Карел с неким смущением объясняет:
       - Если бы вы...ты мне отказала, тебе бы представили Яна, но в то время он ещё был не обучен языку. Мы с ним договорились, что второй помогает первому. Лев - тот, кто готовит, мастер - кто исполняет. Однако Ян еще и получше меня работает клинком - мы с ним на одном моём двуручнике практиковались.
       - Почему ты это добавил, Карел?
       Я останавливаюсь в виду широкого просвета впереди.
       - Ты ещё раз должна выбрать. Между нами двоими.
       - Разве выбор не очевиден? И если вы между собой поладили - причём тогда я?
       - Тогда хоть подтверди. Перед свидетелями - потому что они все живые, эти деревья.
       Вот как - и видят нас? Отчего-то меня это не удивляет и не пугает нисколько. Но это было бы слишком простым для меня решением - подписаться под решением чужим...
       Я снимаю косынку с шеи.
       - Ян, Карел. Сейчас я завяжу себе глаза, а вы возьмите каждый за моё запястье со своей стороны - или наперекрест, как захотите. Потом поменяете руки, не сходя с места, и так держите, пока не скажу.
       Пальцы одного - по-хозяйски уверенные, горячие, сильные. Другого - жёсткие, с шершавой кожей, давят как тисками.
       - Хорошо, теперь меняйтесь. И ждите.
       Я заглушаю мысли, иду внутрь своих ощущений: краснодеревщик ножом отшелушивает с упрямой заготовки кору, снимает тонкую стружку. Ловчий держит в сомкнутых горстях упрямую птаху, готовый подкинуть ее к небесам.
       Выныриваю на поверхность. Высвобождаю руки, сдвигаю косынку назад на шею, смотрю на лица.
       - Я выбрала, мейстеры.
       Нехитрое прозвище уравнивает в правах обоих.
       - Будет так: Карел пеленает, Ян спать укладывает.
       Что-то в выражении лиц заставляет меня прибавить:
       - Парни, довериться лучше хорошо знакомому - это вы верно поняли. Но ведь потом я оглядываться точно не стану. Делайте, как вам будет лучше.
       - Уже есть свидетели, пани, - говорит Ян. - Да будет по вашему слову.
       Мы продолжаем наше неторопливое следование к лужайке.
       А на ней...
       Это вообще не луг. Посреди густой игольчатой поросли и на уровне моих колен - низкий срез гигантского дерева метров двадцати в диаметре: корни выпирают горным хребтом, границы годовых колец - выпуклыми рубцами.
       Эшафот.
       - Его что, нарочно для меня срубили?
       Они понимают подтекст:
       - По легенде - сронило бурей шесть сотен лет назад. С тех пор окрестный лес много раз сменил одежду и восполнил урон, - говорит Карел.
       Ну разумеется - в любом случае борозда от павшего ствола осталась бы знатная.
       - А чем потом выровняли срез - никто не знает точно.
       - Какая тёмная поверхность, - говорю я.
       - Вы не первая, пани Элен, - лаконично объясняет Ян.
       Он всходит первым, Карел передаёт ему меня; мы движемся к центру и останавливаемся у самого ядра - круга самой плотной древесины. Мейстеры складывают рядом принесенное, возятся, я держу пальцы правой руки на застёжке.
       - Погоди, Элене. Не я и не он должны были произносить главные слова, - говорит Карел, - но ты сама не захотела лишних глаз и уст. Ты видишь, что стоит вокруг. Здесь была целая роща великанов, они произрастали по всей здешней земле - и погибли. Шемты выплачивают свой долг: жизнь за жизнь, хотя иной из вас идёт за сотню. Ждут, когда чаша наполнится и алчущее насытится. Это и требовалось сказать тебе прямо здесь - и это говорю тебе я.
       - Что же... Я горда и рада этому.
       Застёжка с изображением мамонтового дерева легко поддаётся, хотя кончики пальцев как заледенели. Но от сердца во все концы живой пятилепестковой звезды тянутся искристые нити, летят хмельные брызги.
       - Я так полагаю, увязывать меня нет большой нужды, - говорю я, - оттого, Карел, делай своё дело вдумчиво и не торопясь. Но и не заставляйте меня ждать оба.
          Расстёгиваю фибулу до конца - она звякает, встретившись с нагой сталью. Разуваюсь - мне помнится фраза из культового фильма: каблуки мешают преклонению перед святыней. Откидываю жёсткую парчовую скорлупу подальше и становлюсь на колени поближе к центру.
       Один шнур для запястий - связаны перед лицом. Другой ложится чуть повыше колен - так делают японки, чтобы не отдаться смерти бесстыдно. Третьим Карел туго переплетает заново мою косу. Вспоминаю подробности: лев - тот, кто придерживает даму за волос и вообще не даёт ей шелохнуться.
       - Платочек по глазам еще повяжи, - говорю, чувствуя, что тот мягко соскальзывает с шеи.
       - Трусишь немного, Элене? А знаешь, есть от чего. Вот, выпей для храбрости, сделать это нам разрешили; но глаз тебе закрывать не положено.
       К моим губам приближают чашу с чем-то терпким и духмяным - мята, полынь, мирт...
       - Не нужно, господа мои. Я не шевельнусь, обещаю. Да вы ж и не позволите? А чувства, как уже сказала, не хочу притуплять.
       - То, что вы увидите, станет для вас неожиданностью, пани, - говорит Ян откуда-то из-за наших спин. - По меньшей мере. Но вы снова решили верно. Смотрите прямо перед собой.
          Карел отходит, перешагивает через сердцевину дерева и слегка натягивает мои волосы - это почти приятно.
       - А сейчас выкинь из головы все мысли, что там завалялись, - слышу я то ли спереди, то ли из-за спины.
       И тут...
       Ложное ядро, мелькает в голове. Нет, не может быть!
       Дерево со скрипом раздвигается в центре, образуя перед моими глазами, перед носками Кареловых сапог пухло выступившую складку рта. И внутри - бездна. Алчущая бездна в ее чреве, притягивающая взгляды нас обоих.
       Удар - и я скользну по пахнущему древними бальзамическими смолами туннелю.    Вслед за моей головой...
       Лечу - или меня проталкивает тугими волнами, как орех по пищеводу? Давит плечи, вместо воздуха что-то липкое, смрадное, как чад пригоревшей мясной пищи, далеко впереди маячит комком туманная серость...
       ... нашей кухни ранним утром, когда мужа надо покормить, собрать на службу и самой туда же собраться, да ещё успеть обиходить моих предков, вот у отца с голоду не один живот - и грудь втянулась, одни осколки ребер под кожей торчат по сторонам мамы сидят в белом мужнины родители умерли сам он давно сирота оттого и не противился когда я решила делать выкидыш у кошки он вообще их топит не успеваешь из родильной сорочки вынуть а они все быстрее чего копаешься...всё быстрее и быстрее затягивает как водоворот и хочет выбросить в остылую постылость...
          - Нет, НЕ ХОЧУ ТАКОГО!
       У меня нет губ, нет гортани, нет голоса - кричу всем телом.
       "Ну и с чего баламутишься? - говорит уютный голос позади. - Не желаешь туда - и не надо".
       Взлетаем кверху, даже не повернув и вроде бы не сменив курса. Впереди облаком смолистых ароматов колышется пушистая тьма, голые плечи овевает зелёный шум, зелёный весенний ветер.
       "Карел?"
       "Ага. Янек и хотел, и не так чтобы хотел - а ведь ты и ему, не одной себе долю выбрала. Но я желал стать рядом с тобой куда больше, так что уговорил Яна сработать по одному делу дважды".
       Как-то сразу я догадываюсь, о чем он:
       "Секвойя - дерево однодомное".
       "Вот именно. Муж и жена в одном стволе и одной кроне".
       "Секвойя родится заново?"
       "Теперь да. Надеюсь, ты не против моего соседства на ближайшие три тысячи лет?"   "Они тут что, - все такие? Разумные деревья".
       "Не уверен: вот придём на место, надо будет поговорить. Вроде как эти разновидные хвойники брали плодоносную силу от Старика, но теперь он сам, мы сами будем зачинать семя и рассевать по всей нашей древней земле. По всем континентам, как было еще до человека".
       "Три тысячи - ещё далеко не вечность".
       "Жадная. Ненасытная. Это только начало. Не хочешь достать вершиной до облаков? До звёзд и планет? Сама стать планетой, звездой... солнцем... вселенной... Им?"
       ... Снится ли юной Эгле Старый Секвойя или Юному Секвойе видится могучая седая Ель?"
      
       Седая Ель. Эли. Элен. Елена. Моя жена Элька так не любила своего имени Элеонора, что его позабыл даже я. Для меня не было никаких сомнений, что это она сама в некоем дальнем, параллельном, непонятном для меня мире внедрилась в Отца Всех Секвой и стала их прародительницей. Ведь и сам я уходил на время в некий изначальный рай и разговаривал с подобным Древом Каури, Абсаль же была чистейшим порождением того чистого мира. Мы несли это в своей наследственной модели; мы поглощали пыльцу многих разумных Древ; удивительно ли, что одно из них захотело таким образом меня утешить! Даже то, что Эли презирала меня и не хотела возвращаться в родимое кубло, также было частью этого утешения. Даже тот факт, что у меня в этом варианте бытия существовали родители, пусть и покойные. Даже выходящая за пределы история с её новым другом. Но более всего - как бы невзначай проскочившая реплика об "изрядно пожившей даме".
       Зерно, Семя, Яйцо, догадывался я, - то был одновременно и её дар, и её дитя. Как уж это получилось, через какие слои пространств пелены времён проникло - я не мог судить.
       "Как так - не мог? - сказало нечто, стоящее вовне. - Смотри. Вот. Ну а теперь - можешь?"
       И я понял. Это стояло вокруг моей мысли жемчужным туманом, не вмещаясь в грубые человеческие слова, которыми я только и мог оформить его в своих мыслях.
       "Тебе нет причин более сокрушаться, мучиться сознанием греха и болью утраты", - сказало нечто.
       И стало так.
       Я опрокинулся на циновки, притянул к себе мою супругу и дочь, накрыл Плод всеми пледами и покрывалами, что валялись в ногах, и ушёл говорить со звёздами...
       А через две недели мы поместили наше Дитя в землю посреди завязей, листвы и корней. Выкопали неглубокую яму точно по центру поляны и опустили туда прямо на двустороннем плаще.
       Плащ, однако, Хельм вытребовал назад со словами: "Теперь уж не замёрзнет - земля солнцем прогрета. Опять же стратификация". Пришлось выуживать эту одёжку, изрядно попачканную, с помощью суковатых веток, что несколько повредило торжественности момента.
       Потом мы насыпали холмик, укрыли его перегноем и обнесли решёткой из прутьев - этого было достаточно, чтобы звери и птицы не покусились на имущество хозяев, но слегка напомнило мне похороны.
       Путём зерна, вспоминал я название стихов; всё в мире идёт путём зерна. Мы изошли из смерти - отчего же я недоумеваю, что мой ребенок проходит сходный путь? Начинает жизнь с того, чем завершает её человек?
       Не надо полагать, что я лишь медитировал: мельком я упоминал о тех новых задачах, которые появились перед племенем сумров с их воцарением.
       Все эти месяцы мы активно работали мусорщиками: воодушевляющее занятие для созданий, помешанных на телесной чистоте. И в известной мере комическое: в первую очередь пришлось уничтожать псевдоорганику в лице пластиковых пакетов и бутылей, синтетического лома и тряпья, которыми грозила поперхнуться наша общая матушка. Подавляющая часть вселенской дряни плавала в океане, скапливалась на дне, прибивалась к берегам и даже не думала сама по себе разлагаться, На суше такого было гораздо меньше - перед эпидемией народ всерьёз озадачился проблемой и выдумал сырьё, подвластное времени и бактериям. Правда, этот же народ одновременно предавался утопиям насчет универсального материала, из которого можно изготовлять нити, блоки и пластины, одежду, мебель и целые дома. В одной из заброшенных библиотек я отыскал фантазии такого рода - художественно-популяризаторское чтение.
       Нефть также была проблемой, причём имеющей куда более серьёзный оттенок: море и берега водоёмов покрывались зловонной плёнкой, гибли рыбы и птицы. Однако трагедия, в отличие от фарса, получала более или менее благополучное разрешение: мало-помалу всё это растворялось, разлагалось и даже переваривалось. К сожалению, не все: порядочная часть экскрементов цивилизации оказалась связана и заключена в подобие той же синтетики. К счастью, среди недавно обращенных сумров оказалось несколько продвинутых биологов - они извлекли из небытия и реставрировали некую древнюю бациллу, которая с удовольствием питалась всякой неприродностью, и теперь подыскивали ей естественного врага, чтобы удержать на цепи: что-то типа грибка или вируса. Абсаль с азартом включилась в назревающую войну: такой интуицией на экзотические формы микрожизни не обладал никто из обычных Сумеречников. Оттого она почти не появлялась в доме: за ним и окрестностями следили мы с крёстным отцом и иногда - матерью волшебного дитяти. То есть я, Хельм и дама Асия.
       В таких трудах проходили дни. Конец апреля подарил нам множество ранних цветов, но на поляне Ясеня их зародилось и вообще несметно. Нежное зеленоватое золотце примул и лиловый шафран, яркая желтизна адониса и белый наряд подснежников накатывали на оградку волнами, смешивали пятна красок, будто на живой палитре, а когда потускнели - стало видно, что широкие двойные листья ландыша, этой лилии долин, покрыли всё сплошь, не оставив и клочка бурой земли. Ландыши не любят открытого солнечного света и неохотно выбрасывают из пазухи кисть, однако, по-моему, среди них не было ни одного, который бы не зацвёл. Аромат был почти невыносим для наших нежных ноздрей, а когда, наконец, это гламурное безумие кончилось и колокольчики завязали ярко-алую ягоду, нам с Хельмутом невольно припомнилось, что она слегка ядовита. Не так, как цветочки, но всё же пагубна для нетерпеливого сердца.
       Самое главное настало, когда в сердцевине луга появился крепкий росток с двумя округлыми плотными листиками. Произошло это как бы в единый миг: ввечеру его нет, а лишь солнце взошло - вот он. Увидев, я нагнулся и пропустил его через пальцы - ладонь почувствовала что-то вроде щекотки или сдержанного смеха, когда эта парочка его коснулась.
       - Там еще шесть таких, - проговорил Хельм. - По всей окружности луга, смотри. Девочке сейчас скажем или погодя?
       - Как так может быть? Семя ведь одно.
       - Корни, я так думаю. Простираются во все концы.
       Разумеется, мы оповестили Абсаль - вернее, она тотчас же настроилась на наш разговор и уловила картинку. Трудилась она не так чтобы очень близко отсюда, левитировать, в отличие от меня, не умела, пользуясь чужими услугами, и покуда мы дожидались в доме, приканчивая на радостях бутылку выдержанного "Шато д`Икем" (Хельму жидкость, мне - аромат), ростки без присмотра удлинились сантиметров на десять, так что центральный разнёс всю загородку.
       Жена обрадовалась, но не так сильно, как мы думали. Собственно говоря, мы же не палим в воздух изо всех ружей, когда младенец впервые скажет "агу" или сядет в кроватке: это от него ожидается. Она, в отличие от меня, не сомневалась, что Зерно выгонит из себя жизнеспособный росток, так же как любая мать, человеческая или Сумеречная, уверена, что её малыш благополучно пройдет все положенные стадии. Я, конечно, не касаюсь времени Большого Мора, когда пошатнулся привычный и уютный космос, - но ведь и забыть о том давно пора.
       Но то, что случилось дальше...
       Если приложить ухо к коре одного из стволиков вышиной едва в метр, можно было услышать, как бурлят в нём соки, как легонько скрипят и потягиваются волокна - мачта и снасти. Внешностью все деревца становились похожи на Тане-Махута или то дерево каури, что было моим домом на Острове Пятницы: кожистые овальные листочки оливы или омелы, гладкая серовато-зелёная кожа в бляшках, похожих на чуть сморщенные веки. Они уже пытались сомкнуться кронами, но пока вместо этого лишь раздольно колыхались, пользуясь малейшим дуновением ветра. Среднее деревце было несколько ниже и толще окраинных, его убранство - крупнее и сочнее.
       - Я предугадывала такое, - говорила дама Асия, поддерживая за локоть мою жену. Они приходили наблюдать и любоваться нашими с Абсаль отпрысками почти каждый день. - Оттого и настояла на том, чтобы на родильном браслете был уваровит. Самоцвет-лужайка, понимаете?
       - Понимаю. Жалко, что моей жене пришлось его выбросить. И ещё: мне бы хотелось иметь сыном нечто более определённое, - ответил я. И тотчас пожалел о подсознательно вырвавшемся слове, ибо Асия отпарировала:
       - Все мужчины хотят этого - и многие добиваются. Вульфрин делает честь любому родителю. А насчёт бент Абсаль... Вы не представляете себе, Хайй, до чего интересно жилось будущим отцам в отсутствие УЗИ! Когда они до самого последнего момента не знали, что возникнет на свет из оплодотворенной ими и выношенной матерью яйцеклетки.
       Я извлёк из ее слов целых два урока и еще один вопрос. Во-первых, порадовался, что могу отслеживать все моменты развития моего потомства. Во-вторых - что стоило бы лишний разок взглянуть, что там получается из самого юного представителя клана Волков. А вопрос был риторический: по всему выходило, что наша мастерица украшений не считает меня вполне зрелым сумром, иначе бы уже сотворила мне новую оправу для старого камушка.
       Что было с деревьями дальше - изумило нас уже по полной. К середине осени они сплелись ветвями и выбросили шишки. На окраинных деревцах они были удлиненные и вырастали как бы из мутовки на конце ветки, а на среднем - круглые, точно яблоки, плотно сидящие на ветке и несколько больше мужских. Я говорю так, потому что сразу понял распределение ролей: не одна секвойя, каури или криптомерия, - все сосны однодомны, хотя и раздельнополы. Вся эта биология значит, что плоды на одном дереве бывают сразу и мужские, и женские.
       Но не среди моих отпрысков. Возникшие вегетативным путём от одного корня, они представляли собой по сути шестерых мальчишек и одну девочку, которую со всех сторон защищали.
       И внутри которой соки двигались совершенно не так, как в них самих. Я имею в виду - как в обычном дереве. Когда дама Асия однажды на закате подозвала меня послушать "бинт Абсаль", я, прислонив чуткое ухо к коре, сразу услышал нечто вроде биения сердца и трепета кровеносных жил. Проверить это, так сказать, на вкус не рискнул - да и не нужно было большего.
       Для моей жены и в этом не было ничего потрясающего основы: очередное доказательство того, что мужчины и женщины и после конца света не сойдутся в одном лагере.
       А ещё я очень кстати вспомнил, что главный преподаватель Вульфринова интерната повёрнут на Крупных Быстроживущих - иначе говоря, теплокровных животных. И понял, что нынче самое время нанести внеочередной родительский визит.
       Ночами еще было холодновато, поэтому камин я тушить не стал: прикрыл тусклое пламя влажным торфом, поцеловал жену - неплохая гарантия, что Абсаль меня поймет - и отбыл восвояси.
       Как в самый первый раз, меня обгавкали мутировавшие волки, охранявшие периметр. Они не любят, чтобы поверхность луны пересекает неудачный закос под сову, а я не имею времени, чтобы являться пешком и среди бела дня. В случае форс-мажора проверка личности сокращается раза в два, хотя приобретает известную остроту.
       Они окружили меня кольцом: страхолюдные мохнатые твари величиной с якутского пони, зелёный огонь так и пышет из глаз и пастей. Это если не всматриваться в выражение того и другого: очень умное и с юморком.
       - Удостоверение личности имеется, пане Анджей? - спросил старший. Раньше я не замечал, чтобы они косили под поляков или литвинов. В прошлый раз их кумиром был Заболоцкий - из-за того стихотворения, где волк вывихивает шею, пытаясь глянуть в небо и сотворить из себя человека. Но, по видимости, позже некто посвятил их в легенды о происхождении неких продвинутых исторических и былинных героев от волчьего тотема.
       - Можно подумать, сами вынюхать не можете, кто есть кто.
       - Ночное чутьё хуже дневного, а здешним детишкам покой нужен: днём набегаются, налетаются, дерзких мыслей понаберутся...
       Это было не то чтобы очевидным враньём, но лукавством. У диких животных - ночных охотников всё наоборот. Просто Волкопсы никак не могли нам простить, что прививка логического разума слегка повредила их основной талант. Волк и пёс думают носом.
       - Я не к ним вовсе. Пастырь Леонтин бодрствует?
       Это был человек, вернее, Сумеречник, который буквально "задвинулся" на идее перевода братьев наших меньших в более высокое состояние - на предмет заполнения той экологической ниши, которую оставил по себе хомо сапиенс. Чем-то сие занятие напоминало мне "Остров доктора Моро", Однако питомцы Пастыря выглядели симпатично, именно - человеческого облика не приобретали, усиливая лишь свой природный. А общаться с ними становилось куда легче. И хотя меня и моих Сумеречных сотоварищей не покидала мысль, что мы получаем некий мыслительный суррогат, поверхностный слой общения, - тогда как материк, образованный невероятно сильной, буквально "звериной" интуицией, остаётся незатронутым, - мы утешались тем, что он всё же есть. Но сейчас меня всякий раз напрягало зрелище полусонных белок на ветвях елей, со стрёкотом обсуждающих мой костюм и ухватки, кота - охотника и философа, который отвечал на расспросы, машинально поглаживая наполовину выдвинутыми из подушечек коготками свою ручную мышь, или молочную зубриху довольно грозного вида, которая по совместительству надзирала за самыми маленькими сумрами из интернатного выводка.
       Получив утвердительный ответ и входную визу от Волкопсов, я неторопливо шествовал мимо череды подобных зрелищ и шеренги уютных кирпичных особнячков в старомодном английском стиле - закос под университет с его двориками и корпусами. Конечно, в тёмное время суток здешняя карусель сбавляла обороты, но это ещё потому, что многие воспитанники любовались месяцем и звёздами из окон своего дортуара: кое-кто из них окликал меня, а некоторые лорнировали меня через телескоп с небольшим разрешением. Однако сына я среди лунатиков не заметил.
       Леонтин сидел в лаборатории по ночам, пользуясь отсутствием суеты и в равной степени - своим даром круглосуточного бодрствования, не так уже и редким в нашей среде. Большинство из нас научилось медитировать с полузакрытыми глазами, но гениев с насыщенной мозговой деятельностью это не касалось. Леон же был гений.
       Именно поэтому отведенное для его опытов помещение не было загромождено никакой особенной техникой типа микроскопов, микротомов, чашек Петри и камер, экранирующих радиацию. Зато подопытных, разгуливающих без всяких клеток и в надежде приобрести лишний вкусный кусочек в обмен за каплю своей крови или укольчик в плоть, было, как всегда, немеряно.
       И еще вот чего заметно прибавилось. Хозяин всегда любил украшать свои апартаменты каменными картинами, именно - срезами из цельных малахитов, халцедонов и яшм, - а теперь их стало ничуть не меньше, чем животных. Я так думаю, Леонтин всегда сотрудничал с дамой Асией и её ближним окружением.
       Моему ночному прибытию он не удивился. Эмоции такого рода мало свойственны сумрам вообще и этому воспитаннику клана Львов - в особенности. Только отбросил назад свою блондинистую гриву, улыбнулся и указал на место за лабораторным столом, где гибкий сенсорный экран наподобие салфетки накрывал салатницу с крепким настоем молодой полыни.
       - Это мне для вдохновения, - туманно объяснил он.
       Поскольку мы соблюдали ритуальную вежливость, я не стал сразу брать свои проблемы за рога и поворачивать сии рога в сторону собеседника, но учтиво нюхнул наркоты и поинтересовался новыми экспонатами. Ну и тем, как хозяин дошёл до жизни такой.
       - В старом, напечатанном задолго до эпидемии номере журнала "Наука и Жизнь" была статья о знаках Пугачёвского Бунта, зашифрованных в малахите. С чёрно-белыми иллюстрациями. Этот камень как никакой другой позволяет всякие корректировки: его режут и клеят, подгоняя узор, по виду монолитная пластина может быть составлена буквально из трухи. И всё-таки по зрелом размышлении я понял, что батальные сцены, портреты пугачёвцев и самого "казацкого царя-батюшки" - лишь иллюзия. Слишком мелки, слишком зависят от угла зрения... Понимаете?
       - Во всяком случае, припоминаю дискуссию.
       Много позже я повадился бродить по выставкам-продажам поделочного камня. В перестройку все геологи бросились торговать коллекциями, уворованными у бдящего государства. В советские времена нельзя было оставлять себе ни камушка, помните? Даже малоценного.
       - Тоже смутно.
       - И вот я накупил себе полные руки этого добра, неизменно сопровождаемого пространными описаниями. И стал разглядывать: иногда сквозь очки - я в человеках был ужасающе близорук, - иногда через микроскоп. Странные получались выводы: самоцветы будто зашифровывали, вмещали в себя весь малый мир, и этот мир изменялся, если на него долго и пристально смотреть. Пейзажные агаты изображали на срезе осеннюю рощу, тропинки и иногда намеченную двумя-тремя чертами женскую фигурку, как бывает у Левитана. Непорочная белизна кахолонгов изредка пересекалась прожилками, как снег - незамерзающим ручьём. Древовидные агаты имели типично годовые кольца на срезе - но внутри них иногда появлялся парус или птица с широкими крыльями, парящая над морской гладью. Яшмы содержали внутри этюд в багровых тонах или гравюру в коричневых, зелено-золотой одуванчиковый луг или горный хребет на фоне голубого неба. Или вот - автор назвал это "Семейный портрет холостяка": два повёрнутых друг к другу профиля, стариковский и бульдожий. Когда начался мор, я надеялся, что нижнее царство вместит в себя все три прочих: растения, животных и человека, - и отдаст пустым землям, когда настанет время. Ну, вот как ваш информационный одуванчик, Андрей. Составленный из гигантских семян-крылаток.
       Почему речь зашла об этой кибернетической модели культур? Я некстати вспомнил, что хотя наш "спутник" обладал почти что свободной волей электрона и не имел чётко выверенной орбиты (общеизвестно), в последние дни привык отклоняться и зависать прямо над "детской" рощей. Буквально на миллисекунду. И уж этого не заметил пока никто, кроме меня самого, - сам я глубоко сомневался и не хотел делиться сомнениями.
       - Насколько вы правы в своих выводах, Леон, как по-вашему? - спросил я.
       - Сам не знаю. Вроде бы - у моих звериков сохранились похожие мифы. Однако я не умею проникать в каменные письмена.
       Я так и понял, что хитроумец предваряет своими россказнями и своей косвенной просьбой мои будущие откровения. Типа хочешь получить помощь или дельный совет - сам подставляйся. Что я появился в окрестностях не просто так, догадался бы и самый тупой из смертных.
       И я начал. Про Семя и рощу из криптомерий (условное название, взятое от японцев), про скульптурные девичьи женские формы, что всё рельефней вырисовываются в стволе, и биение тёплой крови... даже более тёплой, чем у меня и Абсаль...
       Даже про сердце, что еле угадывается внутри ствола.
       - Судя по вашему описанию, это гамадриада. Возможно, и гамадриад, хотя сам по себе термин неудачен: так принято называть не нимфу и не божество рощи, а королевскую кобру. Андрей, это удивительно, однако не более, чем многое в нашем метаморфичном мире. Вы с женой соединили в себе слишком много природ. Куда больше, чем собрано в здешней моей каморке.
       Иначе говоря, он побуждал меня к действию несколько более активно, чем требует сумрская вежливость.
       Я вздохнул:
       - Никогда ещё не пытался прочесть камень. Сканировать мыслью - отчасти. Некие тёмные провалы, беловатые сгущения, похожие на мозг, спирали - космос в миниатюре.
       - Вы прощупывали скорлупу. Я не уверен, что есть разница, но - коснитесь сердцевины. Не знаю, как: я не так мощен, не так могуществен.
       Лесть. Сугубая. Правда, Львёнок и не пытается её затушевать - по отношению ко мне это заведомо дохлый номер.
       Я дотронулся рукой до среза прекрасной белой яшмы с пятнами наподобие леопардовых - серые кольца, внутри которых заключено жёлтое. Шаровидный минерал, рождённый в горле вулкана: чаще того они бывают пурпурными со вкраплением темноты, но этот привлекал своей необычностью. Провёл языком на обыкновенный человеческий манер, чтобы уловить "молекулы запаха" - те самые, что воспринимаются носом.
       И увидел картину - невероятно ясную чёткую, будто я стоял посреди неё. Извержение вулкана, будто снятое на старую плёнку без звуковой дорожки.
       Вершина чёрной горы была разломлена продольными трещинами, огонь и клубящийся дым образовали нечто вроде лисьего хвоста, который распадался на отдельные пряди, поникал, выделяя ослепительную сердцевину. Кое-где огненные тропы уже пролегали по склонам.
       И на самом острие пламени возвышался голубовато-белый силуэт во много человеческих ростов. Ни лица, ни фигуры, ни одежд я не мог разглядеть доподлинно, как ни напрягал зрение, однако знал, что они нестерпимо прекрасны.
       Когда в изнеможении закрыл глаза - это ожогом и мраком стояло у меня перед веками: горделивый постав увенчанной ореолом головы, руки, сложенные на груди, ниспадающие складки плаща, что окутали гору до самого подножия,
       А когда сморгнул...
       Было очень раннее утро. Я сидел по-турецки на циновке перед камином и тупо смотрел на груду поленьев, поставленную шатром. Покрываясь слоем измороси и исходя противной мелкой дрожью.
       - Абсаль, - позвал я. - Кто-нибудь.
       - Они все отправились в рощу, - откликнулся Хельмут. - Твоя жена, дама Асия, прочие и Волчонок. А тебя не взяли, потому как погрузился в благочестивое размышление.
       Теперь я вспомнил то, что было за моей спиной или вообще в петле времени.
       - Я не могу понять вот так сразу, что прячет эта яшма, - сказал я Леонтину, - хотя притянуло меня именно к ней.
       - С чего-то ведь надо было начинать, - отозвался Леон.
       - А мешать впечатления не хочу: ещё успеется. Не вы один, между прочим, собираете камни.
       Он пораздумал, повертел в руках всякие свои медицинские штучки-дрючки - так и казалось, что меня самого вот-вот подвергнут экспресс-анализу - и, наконец, родил:
       - Я так понимаю - стоит выдать вам Вульфа на вакации. Он не самый даровитый из моих звериных специалистов, но, по крайней мере - из числа самых увлечённых идеей. И к тому же - единокровный брат.
       С тем я и отправился. Не помню хорошенько самого полёта - кажется, я держал сына за руку, точно шарик с водородом. И, по всей видимости, любовался.
       В свои четырнадцать без малого сумрских лет мой сын казался совсем взрослым: таковы парадоксы нашего телесного развития. Дитя двух блондинов (в Европе постепенно возрождался этот архаический и почти исчезнувший антропологический тип), сам он белобрысым не был: скорее, светлый шатен. Тонкий в кости, неширокий в плечах, длинноногий и длиннорукий, он напоминал зыбкий тростник или дамасский клинок - в зависимости от точки зрения и ситуации. Хотя, с точки зрения Паскаля, эти две вещи очень схожи. Стоит также добавить, что черты лица у него были скорее материнские, но вот глаза - ни её, ни мои. (Хотя я сам унаследовал живую сталь от Джена.) Вообще нечеловеческие: цвет радужки в точности совпадал с моим голубым гранатом, и эта нереальная голубизна выплёскивалась через тёмный ободок, распространяясь по белку вплоть до самых ресниц. Зрачок по временам казался вертикальным, как у ночного животного - Леон всякий раз божился (ха!), что мой сын не подвергал себя никаким модификациям из здешнего арсенала, сам же Вульфрин высчитал, что такого рода мутации среди нас нередки. Бывает и что похлеще. Не оставалось ничего, кроме как верить им обоим: в подобных вопросах я не специалист и становиться им не собираюсь.
       - Хельм, я вообще-то двигался отсюда?
       - Ты привёз сына, - отозвался он каким-то не очень уверенным тоном: я ведь успел изучить его как облупленного, несмотря на то, что лупили в основном меня самого.
       - Хельм, я серьёзно спрашиваю.
       - Анди, только ты им всем не говори. Помнишь, как было, когда я тебя подпоил и ты привёз с острова нашу девочку? Тогда тебя по временам оказывалось сразу двое: тот, кто спит, и тот, кого видят во сне.
       Я присвистнул. А потом вкратце объяснил, в чём заноза. И подытожил:
       - Похоже на описание в одной приключенческой книжке Райдера Хаггарда. Там Попокатепетль, что ли, был нарисован и над ним - скорбное великанское привидение. Может быть, повлияло? Наложилось?
       - Однако сам ты считаешь, что узрел Денницу, Сына Зари, - кивнул Хельм. - Там под картинкой именно эта цитата из Библии была напечатана. У тебя похожее было издание?
       - Не знаю. Русское и на очень плохой бумаге. Но любимое. Да неважно: я тебе верю. И всё-таки во сне была скорее женщина. Величественная такая.
       - Саламандра в очаге, - отчего-то прибавил он. - Или саламандр.
       И в облаке этого туманного высказывания удалился.
       Я долго и тупо приходил в себя, пытаясь докопаться до смысла его слов. Саламандра - предание о них я знал, но по жизни это были довольно безобидные теплолюбивые ящерки, которых иногда удалось приручить и поселить в доме. Неужели Хельм воочию видел легенду?
       А потом решился.
       Вышел наружу, плотно притворив за собой дверь с цветным витражом, - внешняя была отворена.
       Все мои друзья и домочадцы, ближние и дальние, уже были на поляне - стояли плотным кругом и наблюдали.
       А когда я напоказ вклинился между Асией и Бет, средний ствол со звоном раскололся вдоль - и из него, смущённо улыбаясь и будто смыкая за собой полы занавеса, вышла нагая девушка.
       Первое, что я увидел, - волосы. Совсем короткие и очень тёмные, они торчали во все стороны, как после мытья и до щётки, не скрывая крошечных, слегка приостренных ушек. Кожа цвета некрепкого чая была покрыта чуть более светлым пушком, что, немного сгущаясь на узких бёдрах и сплетаясь в косицу ниже пупка, стекал вниз. Ягодицы были похожи на грубошерстый персик с двойной косточкой. Соски - она и не задумалась о том, чтобы их прикрыть, - были похожи на зрелый плод ежевики. Ногти на руках и ногах словно покрыты коричневой камедью. Взор она потупила - и, думаю, вовсе не от страха. Просто не считала пристойным встречаться глазами с таким сборищем.
       А когда подняла... И улыбнулась ещё шире, показав заодно точёный носик и большой, как у лягушонка, рот...
       Про такие очи говорят - живой изумруд. Такие называют - зелёное море. В таких можно заблудиться, как в нетронутой людьми тайге.
       - Отец. Мама. Брат. Аси. Сэлви, - произнёс хрипловатый голосок.
       Она сама себя назвала: никто из нас не требовался ей для наречения истинного имени.
       - Сестра моя Сильвана, - тихо и взволнованно проговорил мой сын.
       Вульфрин протянул руки к сестре, но она испугалась и отступила к дереву-матке. На сей раз оно впустило ее без малейшего звука - такое ощущение, что тело моего ребёнка растеклось по коре и проникло во все поры.
       А мы вздохнули - и отправились по своим делам. Мужчины в одну сторону, женщины в другую: привилегией всласть бездельничать обладали одни мы.
       - Это юный Волчонок на себя девицу выманил, - сказал Хельмут.
       - Но как раз когда появился отец, - возразил он сам. - Может быть, просто совпало, не знаю.
       - И как она тебе показалась? - спросил я.
       - Такая же, как моя мач... её матушка Абсаль, - он пожал плечами. - Разумеется, гармоничное соединение зоологии с биологией. Естественно, скороспелость - но об этом, как и об интеллекте, можно судить лишь интуитивно и отчасти - по внешнему виду. Яблоня приносит свой первый плод в три года, а живёт при хорошем уходе столько же, сколько человек при плохом.
       Это он подхватил слова Абсаль, какими она описывала саму себя, подумал я.
       - Наследование информации на уровне генов - и то от матери, - продолжал он.
       - И Великого Подсолнуха, - добавил Хельм. - Он ведёт себя не очень предсказуемо, заметил, Анди? Хотя ни один чёрт не скажет, какими сведениями он поделился с ребёнком.
       - Надеялся, что вы заметите в этом древесном лягушонке хоть что-то от меня, - я пожал плечами. - Все прочие сумры как сумры - прямое продолжение человечества. Один я уникален, непредсказуем и, по всей видимости, так же размножаюсь. Единственный искусственный самоцвет в постоянной игре естественных.
       - Игре - это потому что сумры постоянно меняют символы своей идентификации? - спросил Хельм и даже не запнулся на трудном слове.
       Я самую малость, но сокрушался, что застрял на служебной лестнице, и он знал это прекрасно.
       - Пап, я почему ты говоришь, что Сэлви - лягушонок? - недовольно спросил Вульфрин. - Она умница, хорошенькая и похожа на нимфу.
       - Скорее на эльфа. Как хулиган Пэк у Шекспира, - ответил я. - Хотя никто из них не думал внутри дерева прятаться. Это и вообще другая сказка.
       Только вот меня как раз пускали на постой, подумалось мне. И кое-какие из прежних людей и нынешних Сумеречников поселялись внутри деревьев на неопределенное время, объединяя обе сущности, - чтобы ждать.
       "Ждать Суда, - произнесло нечто во мне. - Ты думаешь, всё уже прошло и быльём поросло?"
       Потом я, всеконечно, извинился перед сыном, сделав упор на то, что Пэк - самый умный в пьесе "Сон в летнюю ночь", потому что дурачит всех прочих. В самом деле, никто из нас не пробовал подключаться в информационному шару напрямую - не дай Бог, мозги закоротит...
       И, разумеется, Вульфрин без натуги меня простил и остался с нами. Может быть, он и не успел проникнуться близкородственными чувствами от маковки до самых пят, но тут перед ним маячил природный эксперимент не чета тем лабораторным, что проводились в его учебном заведении.
       В общем, он так у нас в доме и застрял. Поскольку там была одна комната, причём небольшая, и промежуток меж дверьми, мы устроили Вульфи у камина рядом с собой. Он и на сени соглашался, но такого мы с женой не допустили. А прибиваться к Бет он не захотел - его мамочка везде существовала на птичьих правах, то есть где застанет работа, там и заночует. На крыле и под крылом, так сказать: это я намекаю, что она отлично выучилась летать, в отличие от нашего общего сына.
       Чем он промышлял с утра до вечера?
       В основном бродил по московскому лесу, будто раньше не нагулялся. Имею в виду - до своего академического отпуска. Иногда целовался с березками и осинками, собирал свежие и прошлогодние шишки, мерил собой глубину болот и мокроту снега - в общем, вёл себя как амбивалентно, так и стандартно. А когда возвращался под отчий и мачехин кров - как бы ненароком гладил кору одного из мужских деревьев, иногда садился на корень и тихо наигрывал на самодельной дудке "тростниковую", "ивовую" или "глиняную" мелодию, не имеющую ни склада, ни привычного лада, но тем не менее - чарующую. Но на саму поляну не ступал.
       А Сильвана с того раза больше не показывалась.
       То есть это мы так думали: зондировать мозг обоих детей казалось нам делом неловким и почти постыдным.
       В разгар весны мои криптомерии зацвели: лимонно-жёлтая пыльца осыпала крону среднего деревца как пудрой. От неё шишки округлились и потяжелели ещё больше, стали бледнеть и как бы распухать от семян.
       Так длилось всё лето - именно тогда я впервые усомнился в том, что знаю моего сына хоть сколько-нибудь.
       Как-то меня вызвали, чтобы на месте продемонстрировать эффективность нового лабораторного мутанта. Выращенный из вируса "амброзийной лихорадки", он бурно совокуплялся с любым искусственным веществом, создавая массу своих подобий и вовлекая в круговорот всё большую массу хлама. Однако стоило элементарно ограничить его стенками из природного материала, чтобы лишить пищи, как он послушно замирал. На океанском дне вирус работать, естественно, не мог: этих глубин достигало своими радиоактивными контейнерами одно человечество.
       Впрочем, никто не обещал нам панацеи.
       - Когда Ахнью примется за работу, это будет похоже на мгновенное окисление, - сказал один их тех, кто демонстрировал.
       - Пожар? - спросил я.
       - Но мимолётный, на самом деле, - утешил он. - Буквально доли секунды - потом пройдёт дальше или прекратится. Похоже на воспламенение спирта или пороха: не успевает ни задеть лежащую под ним поверхность, ни оставить копоти. Температура окисления не настолько высока, чтобы вовлечь в процесс то, что непричастно. Однако сам Ахнью без вреда для себя выдерживает условия, в которых погиб бы любой прион.
       - Например, купание в вулканической лаве, - добавил я с какого-то бодуна.
       - Нет, воду они не слишком любят, эти перцы, - невпопад ответил мой собеседник.
       Вот так говорим друг с другом мы, сумры: имея перед глазами одну и ту же картину. Как зародыши летучего огня проникают из наземного вулкана в подводный, проходя через объединяющий их слой магмы или тяжёлую цепь адских озёр. А потом вскипают на поверхности одной из плавучих нефтяных линз, одетых в панцирь из криксита...
       С такими мыслями и под воздействием подобных представлений я возвратился домой. Ночь стояла ясная - казалось, мои глаза просвечивали насквозь любой лист и любую травинку.
       Левитирую и приземляюсь я давно без шума - естественно, по сумрским и скотским критериям: привык к тому, что меня слышат весьма чуткие уши. Но этих двух, стоящих в центре заповедной полянки, не потревожил бы и выстрел из базуки.
       Сэлви во всей своей нагой прелести стояла, прислонившись к родимому стволу, который, видимо, под её тяжестью, вогнулся наподобие мелкого кресла. Вульфрин, одетый уж никак не затейливей, обхватил руками сразу обоих и, судя по ритму его стараний, надеялся вскоре перепилить криптомерию пополам.
       В такие минуты остроумие тебя, как правило, конкретно оставляет.
       - Она же твоя сестра, п..к, - произнёс я без затей.
       Сын мгновенно отскочил и повернулся ко мне, девушка отпрянула вглубь, запахиваясь в древесную кору, как в шубку. Наружи осталось только лицо и пальцы обеих ног.
       - Как тебе ещё твой хрен не защемило, - иронически комментировал я. Давно я не встречался лицом к лицу с моим бурным человеческим прошлым, когда все реалии обозначались своими именами...
       - Мои младшие братья оделяют меня пыльцой, мой старший - дарит семя, - невозмутимо ответила Сэлви. - Ты видишь какую-нибудь разницу между тем и этим, создатель моей мамиа?
      Я не выдержал - двинулся им навстречу, как Минотавр.
      - Сначала разуйся - здесь земля святая, - Вульфрин стал поперёк моего движения, обхватив рукой один из охранных стволов. Возмущение плоти вмиг делось куда-то, и в зеленовато-лунном свете он походил на изящную статуэтку старой бронзы.
       Отчего-то я, видавший и не такие виды, слегка заробел.
       - Делать мне больше нечего. Я иду к себе, - сказал я. - Валяй следом и уж попытайся по дороге вспомнить, куда делись твои одёжки.
      Очевидно, Вульфрин так и вышел из дому в том виде, в коем был застигнут: ночное платье отыскалось в сенях. Какая-то широкая рубаха до пят, с широким вырезом, из которого вмиг вылезли тощие плечи, и с подпояской. Набросил на себя и попытался пропустить меня вперед, но я не поддался: подтолкнул его внутрь и захлопнул дверь с витражом за нашими спинами, как до того наружную. Уселся на подушку перед отгоревшим камином и мановением руки указал сыну сесть напротив.
       К моему облегчению, Абсаль не ночевала: хотя иного и не стоило бы ожидать. Нет, не нужно нам тут ни её, ни Бет, ни Волков или кого-то из сумров! Я послал направленную ментаграмму Хельмуту - в надежде, что он витает где-то неподалёку. Получил ответ почти сразу: последние десятилетия с общением подобного рода у нас проблем не возникало.
      - Что, прямо сейчас судить будете? - негромко сказал Вульфи. Я так понимаю - уловил исходящие от меня эманации.
      - Заткнись, - оборвал я.
      Как ни странно, на дочь я не сердился: просто её не понимал. Хотя сына не понимал ещё больше: зачатый мной - ещё наполовину тогда человеком - практически от незнакомки, выращенный в отдалении...
      - Может быть, печку заново растопим? Зябко что-то становится: нервное, однако. Классика живописи: картина "Царь и ван", нет, "Царь Иван". Или просто "Петр и Алексей"?
      - Не гаёрничай и не дерзи.
      - Вас никого рядом не оказалось, а Сэл необходимо было завязать семена именно сегодня.
      - Оригинально.
      - Хорошо, пап, я подожду с объяснением, - ответил он невозмутимо. - Чтобы не повторяться.
      Хельм не умел ни летать, ни пользоваться классическим "нуль-Т" - и сумры далеко не все такое могут, - но, на моё счастье, пребывал невдалеке. Как он мельком объяснил, у давнего приятеля, который последние лет пятьдесят не подавал о себе вести. Мы сидели посреди живого леса и живых книг в полнейшей тишине - такой плотной, что я уже начал удивляться и беспокоиться.
      Наконец, внешняя дверь заскрипела и со стоном рухнула обратно в проём: почерк моего дорогого знакомца узнавался с полпинка.
      - Привет вам. Что затаились, будто тати какие? - проговорил Хельм. За-ради парадного выхода пребывал он в своем плаще, повёрнутом на красное, а из-за сухого сору, так и норовящего попасть в волосы и глаза, - с надвинутым на них капюшоном, так что символ вышел понятно какой. Даже без его верного меча Лейтэ.
      Потом он сел по-турецки прямо на ковёр, сдвинул верхнюю одежку с плеч и головы и почти приказал:
      - Выкладывай, Анди, что случилось. Твою версию.
      Именно это я и сделал. Включая краткое объяснение Вульфа об урочном часе. И свои соображения о вреде и недопустимости инцестов.
      В такт моим словам мой друг ритмично кивал.
      А потом ... тихо рассмеялся:
      - Она же дриада. Почти дерево. А деревья либо оплодотворяются, либо нет: домашней вишне нужен для вдохновения ствол иного сорта, войлочной - просто несколько таких же, как она, есть такие особи, что всю жизнь проводят в самообслуживании и для того приманивают пчёл на свои квартиры, как фига, сиречь смоква, по-простому инжир. Но выродков в этом смысле среди них не бывает.
      - Моя дочь Сэлви - ещё и человек.
      - Лань. И самую малость сумр. Неудачные дети у вольных животных не зачинаются - разве что при скрещивании видов, да и то как посмотреть. Верблюд - нар очень силён, мул зол, красив и вынослив. У людей скверные детки появляются далеко не сразу, и то если злоупотреблять родством систематически, как делали короли. А что ты знаешь о своём, о нашем народе?
      - Существует ещё и мораль.
      Хельмут фыркнул:
      - А также прагматичный подход к делу. Есть прок - значит, всегда найдется и нравственное оправдание.
      - Создать породу, - пробормотал Вульфи. - Приручить и взнуздать природу. Следовать предначертанному и якобы спущенному сверху пути. Дядя, а Бог или боги тут при чём? Они наши кухонные проблемы, что ли, собрались утрясать?
      - Я тебе такого не говорил, малый, - ответил Хельм. - Ты уж и впрямь поперёк телеги с лошадью забегаешь. Хотя есть такое у людей: первоячейка общества, первоклетка, что должна себя повторить во всём строе. Ради его конечной крепости. Ну, прочности.
      - Ага, клетка. Когда браки заключаются с оглядкой на хороших детей, гарантированный постельный уют и заодно совместное ведение хозяйства, вот уж это - полное дерьмо!
      - Парень, ты чего у меня под носом кулаками размахиваешь? Фигурально, понятное дело. У нас ведь совсем иначе: не семьи, а скорей союзы.
      "Жена - это не та, с которой занимаешься сексом, - говорила Абсаль. Не та, что родит тебе хороших детей. И даже не та, которую понимаешь с полуслова, оттого что вы притёрлись друг к другу..."
      - Хельм, - перебил я. - Так можно далековато уйти. Мы тут не мировые проблемы собрались обсуждать.
      - А всего лишь моё непристойное поведение, - вмешался Вульфрин. - Крошечную, ну абсолютно малую частность. Дядя Хельм, ну как вам объяснить, что когда создаётся общество сфинксов и химер, его столпы с самого начала химеричны?
      - Аморфный кисель - или там густой бульон - строить невозможно, - ответил я.
      - Тогда будем дожидаться, пока в него не ударит молния, - парировал Вульфрин. - Свыше. Тогда уж точно будет полный порядок в строю.
      Спор независимо он нас троих приобретал странные очертания: мы перешли на язык космогонии, или Создания Мира из почти что Ничего, и утверждения неких констант.
      - По крайней мере, нельзя замыкаться в семье, - махнул я рукой без особой надежды, что меня поймут.
      Мы помолчали.
      - Чего ты от меня домогаешься, Анди? - наконец, спросил Хельмут. - Чтобы я его взял?
      Подразумевалось - как и тебя самого в начале знакомства. Не более - но и не менее. Однако мой сынок вспылил:
      - Только попробуй меня поять или там выпороть,человек. Сил не хватит - даже на полусумра.
      - Ты так считаешь? - спокойно произнёс тот. - В самом деле считаешь?
      На этих словах нечто случилось. Я увидел, что потолок дома в буквальном смысле вздымается кверху шатром, а фигура в алом и золоте вырастает до небес с гулким рокотом. Но - лишь на малое мгновение.
      - Я бы и такое смог, - ответил наш царственный палач уже в своей обычной манере. - Как следует поучить уму-разуму. Но, по-моему, куда лучше плюнуть на высокие материи и вернуть Волчонка откуда взяли. И без того на вакациях задержался, однако. А там уж пусть с ним старшие сотоварищи разбираются.
      - Тогда можно прямо сейчас? - кротко спросил Вульфи. - Я уже почти все вещи упаковал, когда... ну, когда меня позвали.
      - Только учти - пешком отправимся, - предупредил Хельм. - Летать мне несподручно.
      Вот так я остался соломенным сиротой.
      И только когда оба отошли на порядочное расстояние, вспомнил, как Хельмут ходил с нами в Парму: шутя шутки со временем и расстоянием. Чёрт и ещё раз чёрт!
      С такими роящимися во мне мыслями я лёг и попытался если не задремать, то отдохнуть.
      И привиделись мне пчёлы и золотистый цветущий дрок, который влёк за собой их облако вверх по мрачному склону, пока не достиг плоско срезанной вершины. А после поднялся столбом, заполняя кратер и образуя над ним всё ту же великанскую фигуру. То была женщина с суровыми чертами и пышной грудью: глаза потуплены, руки простерты вперёд. Королева Пчёл.
      Очнулся я от того, что на веки легло оранжевое тепло.
      - Ты что, так и лежишь тут весь день и ничего вокруг не видишь? - с ласковым упрёком проговорила Абсаль, прислоняя длинную каминную спичку к только что зажжённой дровяной пирамидке. - Знаешь, я встретила Хельма и своего пасынка, они говорят - наше деревце завязало семена. Не такие, как у всех хвойников: крылатые. Вскоре они развеются по всей округе.
      
      Мы не говорили друг с другом по поводу Вульфрина - своим проклятым сумрским шестым (энным) чувством я и так понимал, что Абсаль знает. Или, по крайней мере, догадывается с вероятностью девяносто девять процентов из ста. И о той обмолвке своей доченьки, что поставила ее на один уровень с парочкой начинающих кровосмесителей, - тоже. И, разумеется, что Хельм увёл мальчишку куда подальше и до сих пор никуда не возвратил.
      Дни наши проходили в трудах. Круглые чешуйчатые плоды на ветвях Сэлви наливались тяжестью, но ствол оставался таким же стройным, разве что за один-единственный летний месяц вырос на толщину пары годовых колец. И цветы на сокровенной полянке менялись - каждую неделю вырастали и расцветали разные, порой - невиданные и невозможные в наших широтах. Сама же она спала в сердцевине криптомерии (что не была, строго говоря, никаким определённым "хвойником") и не показывалась оттуда. Этакая оскорблённая другими небожителями богиня Аматэрасу.
      Японский пантеон потревожил моё сознание с подсознанием не напрасно. В этом я убедился вскоре после того, когда все "шишки-яблочки" на ветвях покоричневели и раскрылись, уронив первую, самую крупную партию семян под ноги материнскому древу. Кажется, остальные в самом деле стали на крыло и отправились захватывать иные пространства: лично я не проследил за их судьбой, знаю только, что их источник так и остался на кроне. Но наши летунцы проросли буквально на следующие сутки, и благодаря этому запретная зона стала по-настоящему непроходимой. В босом виде, разумеется: твёрдые зелёные ростки обладали кинжальной агрессивностью бамбука и располагались чуть реже, чем гвозди на постели йога. То есть даже известный стоик Рахметов никак не мог на них выспаться. А пройтись по ним в особо прочных туристических башмаках никому из нас не позволяла совесть.
      С мужскими плодиками дело обстояло поинтересней: они опали, как и должно быть, однако сырости и гнили не поддались. Пробовали мы пускать их на растопку камина и даже набивать старинный тульский самовар с медалями - горели беспрекословно, но таким чистым пламенем, что стало неловко тревожить их без большой надобности.
      Да, так вот. Как раз тогда, когда мы с Абсаль и Бетти задумались по поводу того, что делать с нашими детьми дальше, Хельмут и возник. Весь чёрный с серебром и донельзя торжественный. Это меня насторожило куда больше, чем то, что его цвайхандер болтался за спиной, едва не бороздя пол стальным наконечником ножен.
      - Доставил я его на место, Анди, не тревожься, - ухмыльнулся он в новорожденные усы. - Только до того вдосталь поводил по лесу - видишь, как сам-то оброс? Нет, до чего же эта моя одёжка вынослива - будто вы и ей свою кровушку подарили. Мальчишка-то как следует поистрепался и вылинял: стирать пришлось в ручье с помощью булыжников.
      - Он сейчас где?
      - Под крылышком Леонтина. Что, сами они не хвастались? Нет, я так думаю. Затаились мысленно.
      - И что ты с ним сотворил? - спросил я. Надо сказать, что обеих матерей я одним мановением руки отправил поговорить с Великим Ясенем: если более-менее сильно захотеть, то и оттуда будет слышно.
      - Да ничего такого, собственно. Вспомнил времена, когда одно лицезрение меня способствовало вящему красноречию - уж не говоря о мече, который мне приволок из моей конуры кое-кто из знакомых животин. Ну и применил кое-какие навыки практической маевтики, то бишь родовспоможения. Ты помнишь, что я был не только хорошим лекарем, как многие палачи, но и сподобился роды принимать?
      - Что-то такое ты говорил, когда обоим было не до того.
      Ну да, при разрешении Абсаль. Еле сообразил, хоть и сумр.
      - Ну вот, я и мотал твоего брыкливого отпрыска по лесу, пока он не раскололся. Заодно перенял от него термин "инбридинг": это когда для чистоты породы используют ближнеродственное скрещение.
      Благодаря тому, что Хельм исказил термин "близкородственное скрещивание', я понял, что он извиняется передо мной за возможное превышение полномочий.
      - Вульфи цел?
      - Не сомневайся. Ноги натёр, грязью зарос - родниковая водица ему, вишь, не по нутру, а греть лениво. Однако под конец даже вошёл во вкус лесной жизни когда научился лапти плести и костёр разжигать с помощью двух кремешков.
      Хельмут, как был, уселся на циновку и пригласил меня сделать то же.
      - Врали они тебе оба. Если выразиться вежливо, утаивали информацию. Вот первое. Для создания малоразумных семян работа настоящего мужчины почти что и не нужна. Так что всё свелось к обоюдному удовольствию наших юных грешников. Мальчишка уверял, что довершил своё дело за секунду до того, как ты на него матом откликнулся, - и в этом был искренен. А вот что будет дальше - понятия не имеем ни мы оба, ни Леон, ни кто-либо ещё. Разве что сама девица.
      - Мы с тех пор её не видели, - вставил я.
      - Погоди, о том ещё будет моё слово. Когда я вымылся, приоделся и поговорил с твоим другом начистоту... Паровая баня у них в колледже, кстати, первый сорт, а уж как пыль из одежды вытрясают специальной хлопушкой вроде мухобойки, они её кличут девайс - залюбуешься...
      - Хельм, ты специально из меня жилы тянешь?
      - Вроде да, но не совсем. Так вот. Из Леоновых любимых камней, в общем, можно извлечь разве что облик того предмета, в котором его прежнее естество заменилось солями. Никаких там нетленных копий и зародышей мироздания - игра случая, на которую можно начха... то есть глубоко медитировать. Однако ты не зря чуял запрятанную суть дела. Вот что я там добыл, смотри.
      Он заполз рукой в карман своей неистребимой куртки и выволок наружу подобие кисета. Растянул тесьму и показал мне крошечную, вроде бы игрушечную окарину в виде забавного толстого зверька с растопыренными лапками: то ли кота, то ли лягушонка. На тёмно-рыжем брюшке выделялись пять круглых дырочек: рот, соски, пупок и самый кончик короткого хвоста.
      - Чудо какое, - улыбнулся я. - Тебе сказали, кто это?
      - Сказали, ага. Ты же понимаешь, я умею спрашивать. Ящерка такая. Саламандра.
      Я слегка вздрогнул.
      - Ты приглядись, Анди. Эти замкнутые свистульки по большей части лепят из глины, вырезают из дерева или кости, иногда из кожи формуют. А здесь ведь, если вглядеться, особая полировка: не тёплая на вид, как у них, а холодная. Скользкая.
      - Снова камень.
      Догадаться об этом было нетрудно, зная пристрастия Леонтина.
      - Ну да, притом весь выточенный изнутри. Я когда это увидел, непроизвольно руку протянул - а Лев своей рукой прикрыл. Вместо кулона у него на груди болталась.
      - Халцедон.
      - Точнее - или вернее? - карнеол. Очень чистый, разводы только на спинке. Если перевернуть на пузо, получится статуэтка. Ты у него среди редкостей такую не видел?
      - Да разве что углядишь в этаких развалах.
      - Ну оно конечно, - кивнул Хельм. - Хотя ее обычно на гайтан вешали за подмышки. И прятали под рубахой.
      - Хельмут, ты чего - криминал углядел по старой памяти?
      - Хуже, Анди. Учёный эксперимент.
      Говоря так, он перевернул саламандру книзу лапками - и я увидел тот самый рисунок.
      Совершенное подобие подземного огня, увиденного мною в тех самых снах.
      
      Что уж там он говорил дальше, какие сокровенные смыслы сплетал, я не очень уяснил себе. Что бывает огонь небесный - это бессмертие. Дух от Бога, как говаривали раньше. И - огонь земной: душа живая. То, что отличает один вид материи от другого и отвечает за обмен с окружающей средой. (Откуда Хельм научной терминологии поднабрался? Не иначе, когда Леон пытался заговорить ему зубы.) И вот эта-то земная душа приходит не только от почвы, не от одних недр, но от молний и со звёзд.
      - Она -часть того мира, в котором мы себя мыслим, - объяснял он. - И таков любой огонь. Я так думаю, что именно его мистики называли "искоркой" и считали даром Божьим. Привести в качестве возражения слова Мейстера Экхарта у меня не получилось, ибо дальше Хельм стал распространяться о совсем иных и весьма конкретных вещах. Хотя вполне завиральных,
      Именно - о том, что во время зачатия Сэлви одна прыткая искра из топки проскочила между нами с Абсаль и внедрилась в оплодотворённую яйцеклетку наподобие вируса. И что оттого наша гамадриада отзывается на голос флейты точно так же, как змея-гамадриад.
      - Погоди. Если Леонтин сказал тебе такое - это тоже враньё. Кобры под дудочку не танцуют.
      - Я могу и перепутать сравнение с утверждением. По крайней мере, Вульфи говорил, что сестре нравятся разные там сопелки и свиристелки, а некоторые действуют на неё почти как манок. В этом она похожа на прочих разумных животных, с коими Леонтин экск...экспериментировал.
      Оговорки у Хельма значили много и даже очень много - я уже имел возможность в том убедиться.
      - Погоди. Эта окарина заточена под неё?
      - Отчасти. В ней есть нечто колдовское. Ох, Анди, я снова начал путаться. В ней - то есть в свирельке. Её слушает большинство ручных зверей. Не слушается - просто любит.
      - А почему саламандра? И камень?
      - Символика, я так понял. То, что само сродни пламени, огнём очаровывается, но в огне не горит.
      - И "нечто колдовское" имеется в самом девочке. Она и растение, и животное, и сумр... И саламандра.
      - Саламандрами в моем краю ещё называли прекрасных дев-оборотней, живущих в жерле вулкана, кузнечном горне, просто в камине, - отвечал Хельм. - Я знавал таких ведьм, которых бесполезно было жечь. Слишком они были изменчивы по своей природе.
      Подобные кровожадные намёки неопределенного вида и цвета были у Хельма нередки, я уже привык, что он сыплет ими, как горохом, и обычно пропускал между ушей.
      Но тут я их насторожил:
      - Друг, ты что, снова вычислил уклонение? Как тогда в парме?
      - Не обращай внимания. В конце концов мы с Леонтином сошлись, что не след оставлять такой мощный артефакт в руках мальчишек.
      - Его, Вульфи и других завсегдатаев зверино-самоцветного клуба.
      - Угу. Девочек они в свою авантюру не вовлекли - те куда более расчётливы, а, может статься, и жалостливы.
      - Всё равно они сплошь ведьмы, - буркнул Хельм. - Так просто не ухватишь.
      - Насчет артефакта, кстати, не пояснишь?
      - Лёвушка объясняет дело так. Они пробовали самые различные материалы и формы: кое-что ты видел и здесь. Там ещё и ультразвук работает, ты уловил? Замкнутый контур показался им более древним и оттого перспективным. А однажды кто-то из детишек впал в сабспейс...Тьфу, в транс. Прямо за столиком, где вытачивал сувениры. Боры, между прочим, надо все время охлаждать водой - иначе самый прочный сломается или расплавится. Очнулся наш герой, когда полость была просверлена почти насквозь, от хвостика до ротового отверстия - ящерка ведь крохотулечная. Прочие дырки - плод вдохновения самого Леонтина. Он ведь её самую малость очеловечил, саламандру.
      - Сложности какие. И что - сыграть на этом пробовали? Отчего она висела на шее, будто судейский свисток?
      Хельм помолчал.
      - Да. Один-единственный раз и не во всю силу. Я.
      Я посмотрел на него с выражением.
      - Анди, мне показалось, что вся земля всколыхнулась. Ребята уверены, что это головокружение - ну, как бывает, когда надуваешь ртом игрушку.
      - Прелестно.
      И вот после этого моего слова я понял, что моя судьба, наша с Хельмом судьба - проверить.
      Прямо здесь и теперь. Пока наши дамы мило беседуют с Великим Ясенем.
      Словом, я сделал почти то, что мой сын. В смысле - вышел за порог полуодетый и босиком, держа в руке крошечную свистульку, - Хельм держался позади и страховал - и стал рядом с моим лесным семейством. Иглы сеянцев за последние дни чуть выросли и достигали щиколоток.
      Надо заметить, что любой сумр интуитивно овладевает любым орудием и оружием, в том числе музыкальным. И вот я перевернул игрушку, поднёс ко рту и подул, закрыв пальцами три отверстия из четырёх.
      Звук получился как от челесты или стеклянной арфы: хрупкий, ясный и чистый. Я стал наугад перебирать лады пальцами, пытаясь определить возможности инструмента, - и был вознаграждён нестройным, но удивительно пышным аккордом. Потом - еще одним, куда более гармоничным. Теперь я бы мог изобразить любую мелодию - если бы её знал.
      Однако нечто иное вошло в меня, и удивительной красоты переливы и трели задрожали в воздухе, гроздьями повисли на ветвях, упали вниз. Снова и снова. Возникая и растворяясь мыльными, радужными пузырями. В них не было протяжённости, свойственной песне: оттого они казались неподвластны времени.
      Я прикрыл глаза, но тем не менее заметил, что трава растёт и выкидывает побеги в разные стороны. Тонкие побеги с округлыми жёсткими чешуйками заплели всю поляну, некоторые стали толкать меня - мягко, будто желая позабавиться.
      И я стал на поверхность обеими ногами.
      Может быть, это она колыхнулась подо мной? Когда на нынешнем Севере кедровый стланик образует свои многокилометровые подушки, по ним можно не то что ходить - ездить на нарте.
      Только вот Хельм потряс головой, будто отгоняя наваждение, и как-то слишком вовремя схватил меня за локоть.
      ...Будто под толстой кожей переливаются, стягиваются воедино мышцы. И снова расслабляются, и снова стиснуты в комок: биение великанского сердца.
      Перед моими глазами цитатой из древней сказки расступается ствол. "Просунь туда руку и добудь себе царскую одежду и оружие. Протяни - и добудешь доброго коня".
      - Играй, - доносится оттуда светлый хрустальный голосок. - Ты меня разбудил.
      И моя дочь Сильвана, Сэлви, Гамадриада - выступила из своей колыбели наружу.
      Навстречу нам.
      - Знаю, что не брат, - сказала она, - но не тревожьтесь. Старшие меня предупредили, и вы можете ничего не говорить.
      На этот раз она была одета: зелёное платье до пят, не сотканное, а будто сплетённое из чего-то наподобие мягкого ковыля, и почти что такие волосы, которые сильно выросли и распрямились, так что закрывали уши. Но - босиком. Как и я сам.
      - Что же ты? Играй, - повторила Сэлви.
      И я заиграл - так, будто сам был флейтой в руках Мастера. Глубоко, под слоем тяжкой воды, трупным налётом и грубой базальтовой коркой, всколыхнулась раскалённая масса, и дно Мирового Океана пошло крутыми изгибами. Лишь глубоководные монстры заметили это и отстранились: ни одной из живых драгоценностей прибрежья это не коснулось, а поверхность слегка сморщилась и пошла мягкими волнами, точно влажный шёлк, прилипший к утюгу.
      Осколки древних континентов поплыли навстречу друг другу на своих платформах, вспоминая па величавого танца былых времён, когда мир был единым.
      Великий Саламандр протянул длани навстречу Королеве Пчёл...
      А потом я почувствовал удивительно нежные руки на своих плечах и шее. И касание твёрдых губ, налитых сосков. И смех, похожий на переливы хрустальной окарины.
      И много чего ещё...
      
      - Вот, я же говорил, что она - огненная ведьма, - подварчивал Хельмут, перетаскивая моё бездыханное тело через порог. - Не мытьём, так катаньем своего добилась.
      - Хельм, ведь теперь я преступник, - простонал я, сжав проклятую сердоликовую зверюгу в кулаке так, что она едва не хрустнула. - И самое пакостное, что и моя жена, и моя подружка, и, кажется, даже дама Асия про о знают.
      - Иггдразиль им об этом поведал, - усмехнулся он. - Священный ясень бога Одина.
       Я догадался, что он говорит о Гэ Вэ.
      - Снова твои шуточки, верно?
      Он помотал головой:
      - Не совсем. И даже совсем нет. Отдай-ка мне каменную дуделку, если не собираешься больше в дело употреблять. Целее будет.
      Силком разжал пальцы, уложил меня поудобней и сам сел рядом.
      - Анди. Я велел бабскому полку ждать за порогом и в отдалении. Древесная ведьмочка уже спряталась, не беспокойся. Если тебе потребуется... ну, в общем, если ты после разговора со мной по-прежнему будешь безутешен, то... Ладно, намёк на мои специфические профессиональные навыки ты понял.
      Я горестно кивнул.
      - В одной хорошей книжице про греческую античность я прочёл, что Дионис наводит на человека малое безумие лишь затем, чтобы уберечь его от большого. Наверное, это и Эрота касается. И других ипостасей Единого. Приходило тебе в голову, что наше понятие о нравственности иных существ базируется на сходстве с нами самими: кто похож и понятен, тот и праведен? И что лишь столпы и основания добродетелей едины, а их конкретные воплощения зависят от условий? Не молчи.
      - Когда-то давно я следил за дискуссией по поводу того самого эроса, - слова исходили из меня с трудом. - Типа врачи считают любовь сущим безумием. Помрачением рассудка. Однако не такую, что ведет к созданию семьи и зачатию детей... Ох.
      - Ненормально то, что вскрывает скорлупу устрицы. Взламывает оболочку устоявшегося вместо того, чтобы нарастить на ней ещё один слой.
      - Хельм, я еще понимаю насчет братьев и сестёр. Идзанами и Идзанаги, Аматэрасу и Сусаноо. Египетские фараоны и фараонши... Все эти сакральные союзы - больше символ, чем жизнь. Но отец и дочь...Ни в какие рамки не влезает.
      - Я повторяю сказанное про Диониса. Ты захотел устранить сынка - я тебе и поддался.
      - Хочешь сказать - я виноват?
      Он обхватил меня рукой поперёк плеч и придавил к месту:
      - Нет, не хочу. Я желаю, чтобы ты меня слушал и отвечал. Как по-твоему, в природе существует понятие долга и морали?
      Я помотал головой.
      - Даже в теперешней? Пойдём дальше. Почему природа без человека удерживает равновесие? Непрочное, зыбкое, но всё-таки.
      - Саморегулируется довольно жестоким способом.
      - Хомо был куда хуже в плане и неравновесности, и жестокости. Согласен? Я кивнул.
      - Отчего?
      - Порвал связи, противопоставил себя всему прочему. Но без этого не было бы цивилизации, Хельм!
      - А её и нет. То есть поскольку нет, то и не было. Теперь слушай внимательно. Зайдём с другого конца. Отчего сумры живут на планете Земля не так уж мало, а ещё не перегрызлись?
      Я невольно рассмеялся. Но ведь и правда: всякие наши эксцессы и абсцессы рассасывались довольно легко.
      - Хорошо, что ты не предаёшься меланхолии, - заметил Хельмут. - Я теперь скажу тебе самую главную тайну Полишинеля. Типа "По секрету всему свету". Природа осмелела и получила Главный Залог. Тот, что был ей предложен до того, как человек проявил безрассудство.
      - Погоди. Ну да, оригинальный арабский Коран я тоже читал - вот он, поверх всех моих книг положен и кверху "Фатихой". Имеется в виду Аят Залога, сиречь Аманата, так? И что в этом заключено для нас?
      - Я так думаю, сумры, а через них - и остатки простого человечества находятся в ментальном облаке, который излучает наша малая Вселенная. Она сама не склонна к буйству: разве что быстроживущие. Да и те не воюют и не, прости за частичную тавтологию, не зверствуют.
      - Миролюбиво кушают друг друга. Производя естественный отбор.
      - Дарвин устарел - естественна не прямая борьба и не взаимное самоедство, а самосовершенствование наперегонки.
      - Хельм, ты с чего сегодня такой умный?
      Сказал так - и вмиг раскаялся в этом. Он же сумел выказать себя во всей мощи перед Вульфрином, а уж скрутить в бараний рог мог, пожалуй, и кого постарше возрастом и чином.
      - Стал таким, оттого, что дедусь в детстве-отрочестве порол, - он аж хрюкнул от удовольствия. - Я же сиротой рос в нашем дружном палаческом семействе: никаких родителей, один дед. Поблажек мне не давали, оттого и оба мозга развились. Верхний и нижний. Головной и интуитивный, так сказать.
      - Ну тогда объясни мне в таком разе, куда подевалась наша свобода воли.
      - Если я говорю, что умный, я не имею в виду "богослов". По-моему, это противоположности: типа ломали себе голову эти философы от креста два тысячелетия с гаком, пока не сломали совсем. Твоя личная свобода воли никуда, знаешь, не девается, ибо искать её надо не на том уровне. Ну, самое простое: ты знаешь, нутром чуешь, что надо слушаться папочку с мамочкой, а что-то тебя толкает поступить наперекор. Вот это она, пресловутая, и есть.
      - Плохо это или хорошо?
      - Снова здорово. Да ни то, ни другое! Просто ценно и, наверное, в конечном счёте ведёт к победе истины.
       Хельмут встал с места, чуть покряхтывая, и предложил:
      - Слушай, давай-ка я кофе сварю. А то с тобой любые шарики за ролики закатятся. Кофейник у тебя найдется? Старомодный такой?
      - Только медная турка с полудой внутри. Архаичная до ужаса.
      - А что, можно попробовать, хоть я и не очень умею. Глядишь, еще и наглядней получится. Чищеная, надеюсь? До зеленой ярь-медянки я небольшой охотник.
      Он раздул в камине спящий под угольками огонь, заправил агрегат тёпловатой водой, молотыми кофе и корицей а потом водрузил на решётку, придерживая щипцами.
      - Медленно выйдет, - заметил я.
      - Ничего: зато проймет до самых печёнок. Во время вынужденной паузы - Хельму приходилось внимательно следить за своим варевом, чтобы не убежало, - я озирал беглым взором полки. Что-то они настоятельно хотели мне сказать, мои книги, но отчего-то я оставался глух к их эманациям.
      - Вот, готово! - воскликнул Хельм, вытаскивая турку и подставляя под неё блюдце от заранее припасённой чайной пары.
      И показал мне.
      - Видишь, колышется и пузырится, как внутри кратера. Наглядное пособие по вулканологии, верно? Во всех горах записаны движения и голоса недр. Речи недр.
      Я вдохнул аромат - умеет он, однако варить кофе, когда пожелает! И вспомнил свои грозные видения.
      - Но я тебе, Анди, еще и больше скажу, - продолжал он, с наслаждением отхлебнув глоточек из чашки. - Деревья в этом подобны скалам. Особенно гигантские сосны. Говорили тебе, что даже годовалая сосенка отращивает корень длиною в метр? А наши старцы достигли прочного камня, проникли в расщелины и попросту разломили этот щит - и кормятся теперь от земного огня.
      - Браво, Хельм, ты создал миф.
      - Мифы не создаются, Анди. Они пишутся - и не человеком, но небом, землёй и горами.
      Ещё до создания Адама. До рождения его из праха.
      - А теперь я тебе приз выдам за то, что внимательно меня слушал, - закончил Хельм, отодвигая от себя кофейную посуду. - Помоешь чуть попозже. То, что ты с твоей дриадой грех сотворил - попритчилось тебе. Ну, почудилось, прости за русацкий диалектизм. Флюиды наркотические, эротическая асфиксия от игры на свирели Пана... то есть в фигуральном смысле Великого Пана или там Фавна: конструкция совсем другая. Не лесенка из трубочек, понимаешь. Хотя смысл как раз такой - годна панику создавать. Я ведь видел, как ты там ситуацию раскачивал: природная магия была очень мощная.
      За этим нарочитым словоблудием я никак не мог вникнуть в суть дела - а он, поганец, именно этого и добивался.
      - Погоди. Как так - не было греха?
      - Анди, в нашей реальности вы с дочкой разве что обнялись и поцеловались.
      При этих словах большущая базальтовая глыба скатилась с моей души. И всё-таки...
      - Знаешь, Хельм, меня учили, что захотеть беззаконного - практически то же самое, что его сотворить.
      Он хмыкнул:
      - Коли охота в самом себе копаться - валяй, пока не увязнешь по уши. Христиане считали, что человек не может контролировать свои сны, буддисты или кто там наподобие - что прямо-таки обязан... Я бы сначала посмотрел, что из того яичка вылупится ровно через девять месяцев или года через два.
      В нашей реальности. В нашей реальности.
      Мой Остров Пятницы, вековечный дуб, под которым похоронили Хельмута...Дальние страны его и моих видений, которым были свидетели со стороны... Пришествие здесь Абсаль и Вульфрина.
      Миры иного плана, чем тот, который все мы чувствовали вокруг себя, однако приносящие свой плод.
      "Дитя соития Великих: Царицы Пчёл и Огненного Саламандра", - сказал внутри меня бесплотный голос.
      Только не всё ли равно, какие низшие персоны стояли за действом, все роли в коем были расписаны свыше?
      Поэтому я мысленно отодвинул ту самую глыбу подальше от нас двоих.
      А всё-таки, что значила моя свободная воля во всех этих судьбоносных и роковых передрягах? Неужели ровным счётом ничего? Или...
       "Царь Эдип, катарсис и древние трагедии," - подтвердил суфлёр.
      - Хельм, - внезапно попросил я. - Давай с тобой договоримся - больше и просить вроде некого. Ты же намекал.
      Кажется, он врубился мгновенно и замер, пристально глядя на меня.
       - Если Сэлви забеременеет, всё равно от кого: меня, сына или стихий, - дитя будет считаться моим, а не Вульфрина или кого ещё. С вытекающими отсюда последствиями.
      Он помотал головой, соглашаясь и в то же время протестуя:
      - А если ребенок будет счастливым? Удачным?
      - Тогда дождёмся его рождения. Но я не хочу, чтобы эта удача меняла хоть что-то. Понимаешь, не одну вину - счастье тоже приходится выкупать.
      Мы обменялись трагически-серьёзными взглядами.
      - Анди, я ведь исполнитель, а не судья.
      - Я судья и я сам себе закон. Будем так считать.
      - И ты, как все сумры, практически неуязвим. Помнишь, как тебя в их круг вводили?
      - Кто-то из Волков сказал тогда, что мы страдаем, как люди, - и страдание делает нас человечными.
      На этом мы ударили по рукам.
      Потом я выполоскал посуду, а турку еще и хорошенько почистил от несуществующей окиси.
      
      Всё чаще вспоминалась мне поговорка, что для Сумеречника и великана год равен дню: весной поднялся с постели, размял косточки, напитался свежей информацией, летом всласть поработал, осенью дал волю разнообразным увлечениям, а как снежок выпал или там тропические дожди зарядили - и на бочок пора. Нет, разумеется, в буквальном смысле такого мы позволить себе не можем: все Живущие, кроме братьев наших деревьев, живут в куда более бодром ритме. И, опять-таки, необходимо следить за каминами, чтобы не остывало пламя и не загоралась сажа в трубе.
      Под "пламенем" и "трубой" имею в виду подземную активность. С высоты орлиного полёта каждому было видно, что части света, исключая Антарктику, сплываются в нечто вроде архипелага или цветка с лепестками неправильной формы.
      Сердцевина - то, что издревле полагалось Атлантидой - пребывала в руинах и запустении, однако семя, перелетая через узкие проливы, падало на отдохнувшую, небывало плодородную почву и тотчас двигалось в рост.
      А бывший шестой континент, который смотрелся будто лист одичавшей розы, стремительно сбрасывал лёд и покрывался низким цветущим кустарником.
      Круг тех, с кем меня соединяли дружеские узы, походил на срез иного дерева: извне расширялся, однако внутри образовывались пустоты. Навсегда ушла дама Асия, передав своё ремесло в руки вечнозелёной Марии и двух её дочерей. Леонтин увлёксярработой с живым и неживым до такой степени, что заселил собой Атлантиду. Гарри и Амадей составили, как они выражались, экзотическую пару и уехали на гряду Трэмвэй - им показалось весьма интересным общаться с императорскими пингвинами и наблюдать процесс акклиматизации этих романтиков полярной ночи. Волк Иоганн решил отправиться на Тенерифе и отдать себя драконову дереву - так его увлекла невероятная живописность кроны, в которой ветви переплетались наподобие короны, и багряный оттенок сока. Это затруднительно для нас, ибо мы не умираем в полном смысле этого слова, однако при наличии доброй воли, соединённой с волей принимающего нас древа, вполне возможно. Вульфрин, верный оруженосец Львёнка, остепенился, выявил, наконец, в себе задатки андрогина и оброс чем-то похожим на семью (в порядке живой очереди - две жены, три мужа и великое множество детей, которые обожают друг дружку). Беттина с восторгом играла роль бабушки - при родных и заодно при сводной внучке. Ибо Сэлви перестала изображать из себя аутистку, хотя по-прежнему была привязана к своим деревьям и поляне, как все гамадриады. Отходить от них, по её словам, могла не более чем на километр: начиналось что-то вроде лёгкой астмы, и Абсаль сразу начинала тревожиться за жизнь единственной дочери.
      Криптомерия Сэлви (повторюсь, название условное) каждый год поднимала стропила своей кровли примерно на метр и ныне представляла собой величественное строение с колоннами. В центре него было нечто вроде изысканного дамского будуара, Вход в виде узкой щели имел как бы отполированные края, внутри него постепенно скапливалась изящная мебель и наряды удивительной красоты.
      Хельмут был нетленен, как и его двоякий чёрно-красный дафлкот, плащ или там куртка. Когда этому удивлялись, говорил:
      - Без меня никак обойтись невозможно. Присутствие Царя-Палача в игре мироздания означает потенциальную возможность нарушить установления, особенно такие, что кажутся незыблемыми. Катализатор дерзости.
      - Не устрашения? - сопротивлялся кое-кто этой максиме.
      - И этого тоже. Но тот, кому на роду написано изменить - не устрашится.
      - А что, непременно требуется всё менять и рушить?
      На этих словах Хельм показывал оборотную сторону одежды - какую, зависело от того, что он выбрал в качестве лицевой, - и говорил:
      - Рушить, вопреки устоявшемуся мнению, труднее, чем строить. Ибо новое норовит вписать себя в старую структуру и подчиниться ей. Для того нужна отвага особого рода. Такая, которую запрет и возможное наказание лишь подогревают. Даже подстрекают.
      Он держал себя буквально членом нашей семьи "не стареющих, лишь взрослеющих" - даже, с нашего согласия, отгородил себе каморку в "Морёном Доме", как все мы его называли. Поначалу я опасался, что Хельм, по своей привычке, загромоздит свою половину всякой музейностью, но у него либо начисто отшибло к ней тягу, либо главный склад обретался где-то в ужасно потайном месте. Какие-то его вещички из особо редких наверняка всплыли у моей дочери: особенно я грешил на смирнский ковёр два на два метра с таким пышным ворсом, что несведущий мог заблудиться в нём, как в окружающем её лесу.
      А в нашей конуре единственным украшением было пламя очага - и ещё книги вдоль всех стен и внутри всех сундуков.
      Однажды я откопал в одном из них стопку разрозненных журналов "National Geografic", перемешанных с выпусками "Вокруг Света", причём один был вообще дореволюционным. Бумага, желтоватая или белая, осыпалась по краям одинаково, но высокая печать, офсет, гравюры, фото и цветные иллюстрации казались нетленными - так были хороши.
      И я зачитался.
      Это было в сотни раз увлекательнее любой фантастики - так различны были климатические и природные зоны и человеческие сообщества. (я постоянно замечал, что культура любой планеты - даже моей любимой Планеты Зима - описывается как более-менее гомогенная.)
      - Не уверен, что мы такое сохранили, - сказал я однажды, показав Хельму фотографию дагомейских амазонок в полном военном уборе. - В Великом Одуванчике спрятаны в основном материальные ценности.
      - Многое из подобного потеряли уже сами люди, - задумчиво ответил он. -Променяли то, что внизу, на то, что вверху. Земля для них была этаким лысым бильярдным шаром в пирамиде галактик. Надо же - мечтали о космосе, а вокруг нас и под нашими ногами был космос не меньший.
      - Ты говоришь о подземном царстве? Пещеры, лабиринты, озёра...
      - И о нём тоже. Вотчина спелеологов, туристов и кое-каких любителей риска. Но в ещё большей степени о морях, где человек не мог жить - только скрёбся по дну своими детекторами и спектрографами. И ещё электрокабеля туда плюхнул. Не говорю уж о мусоре! Острова, чистые - тьфу, грязные - острова в океане. До сих пор так и норовят причалить к берегу. Иной мир, знал я - и знали мы все. Со своими горными хребтами, простирающимися вдоль всех океанов, мощными течениями помимо знаменитого Гольфстрима и бурями. С жизнью, не подчиняющейся даже и сумрам, не говоря о былом человечестве.
      Как ни странно, обо всём этом стал размышлять - и весьма бурно - не один я. Сэлви, которую обстоятельства держали на коротком поводке, но позволяли обладать неизмеримо большим объёмом информации, проведала про журналы и силой захватила всю стопку. Книги она любила, но относилась к ним с чрезмерным благоговением...
      Опять же вредоносная пыль. По моему мнению, это была совершеннейшая чепуха - кому, как не созданию из ожившей целлюлозы, терпеть бумажную и заодно тряпочную труху. Тревог моей супруги я не понимал - хотя лишь подобных этой. Когда в доме постоянно толкутся одинаково молодые на вид тётки и дядья, отцы, матери, дочери и сыновья, - это слегка напрягает и после нескольких десятков лет такой жизни. Даже если людей как таковых, с их представлениями о возрасте, уже нет как класса: одни их продвинутые потомки.
      
      Так, немного вяло, но по большей части полноводно, протекала наша жизнь. Создание и взращение утопии - занятие не очень увлекательное, вопреки мнениям, высказываемым в книгах. Тем более когда ты подозреваешь, что этим руководит некто свыше... в буквальном смысле слова.
      Сумеречники исправно приводили планету в порядок, изобретали новые моющие и чистящие средства, воспитывали детей и обучали взрослых. Казалось, мы близки к тому, чтобы стать единым разумом...
      А потом все наши свершения оказались на грани очевидного краха.
      Нет, вначале начали происходить некие по внешнему виду несообразности.
      Обычных высоких деревьев всегда было много меньше, чем Высших, и далеко не все они были заселены. Разумеется, кое-кто из людей, желающих не продлить существование на столько веков, на сколько удастся, но всего лишь заняться напоследок философскими размышлениями, в своё время выбирал деревья не такие осанистые, зато с богатой историей и мифологией. А потом легко уходил из них "наверх". Примеру людей в последнее время следовали и Сумеречники, но для них это означало покончить с земной суетой и отдаться прекрасному. Именно поселившиеся в древесных великанах люди и сумры олицетворяли Всеобщее Единение.
      И вот Высшие приказали нам срубить "пустые" стволы на внешнем побережье, ошкурить и сплавить по рекам и ручьям на воду, где соединить в своеобразные катамараны или ковчеги. Причем сделали это откровенно: без воздействия на подсознание, что, возможно бы, и сошло. Мы пришли в благоговейный ужас, однако подчинились - Деревья ничего не предпринимали зря. Тем более до этого они разрешили нам от них выпить - что означало полную раскрытость и искренность во всём... кроме первопричины самого кощунства.
      У кое-кого из нас от природы были мощные телекинетические и телепортационные способности, так что техническая сторона дела была несложной. Тем более что уж выдалбливать сердцевину огромных лодок на сотню человек умели еще первобытные маорийцы с ножами и теслами в руках. Еще одно мы заметили: кора на обречённых деревьях была тончайшей и как бы внезапно постаревшей, а на живых и разумных - толстой, мягкой и влажной, как у секвой.
      Леонтин, Вульфрин и их друзья ходили последнее время слегка хмурые и ментальному зондированию, точнее допросу не поддавались. Впрочем, настаивать на последнем было не совсем этичным, да и Деревья, скорее всего, знали или хотя бы чувствовали, в чём состоит проблема.
      Стланик закрывал уже всё и вся - ещё более низкий и прочный, чем на поляне Сэлви, он выглядел скорее мхом, какой растёт на дикой влажной земле. Только его ещё надо было разглядеть за пёстроцветной игрой фауны: кустарники и травы возвышались над ним примерно так, как мрачные хвойные великаны над яркостью лиственных.
      Звери, которые отселились от людей в самом начале мора и сумели - не без нашей помощи - выжить, вели дикий, хотя несколько более уравновешенный образ жизни. В том смысле, шутил Хельм, что кушали друг друга по нисходящей линии и строго по разнарядке. Одомашненные и прирученные особи благодаря "гормону человека" развивали мышление, более сходное с человеческим. Короче говоря, становились тунеядцами. Впрочем, и первые, и последние были склонны мигрировать к окраинам нового архипелага - и, кажется. никто над этим не задумывался, кроме меня. Во всяком случае, того не показывал.
      Из-за всех этих тревог я едва не пропустил самое для меня важное.
      Мои биологические часы были запущены и начали отсчёт.
      Сэлви забеременела.
      
      Нет, это неточно. Скорее всего, как и у обычных сумрских женщин, её кораблик, наскучив одиночным плаванием в тёплых солоноватых водах, пришвартовался к родной пристани.
       Когда раньше говорили, что беременность красит женщину, что тогда её женственность расцветает, - это было наглой ложью даже в том, что касается первых месяцев. Можно не считать пребывание в тягости расплатой за грех - но оттого оно вовсе не становится празднеством духа и плоти.
      Однако во имя моей дочери ложь стала правдой.
       Проказливый большеротый Пэк исчез без следа, терпкость недозрелого плода сменилась медовой спелостью, аутичная замкнутость - умением владеть собой в любой обстановке. Ни перед кем эта юность не склонила бы глаз, если бы не знала, что так она более победоносна. Ум, несмотря на свою наполненность казавшийся нам полудетским, приобрёл кинжальную твёрдость и остроту. Было такое ощущение, что дары Шара и моих книг, которые питали её мысль извне, словно громоздкая энциклопедия, в единый миг стали неким живым существом, так же гибко и грациозно двигающимся внутри Сэлви, как сама она - вне своего Древа. Растущий живот её нисколько не портил - в этом не было никакого извращения, никакой саркастической насмешки природы.
       И я почти не жалел, что решился заплатить самим собой за это воплощённое чудо.
      
      И быстрее, чем я хотел и чем все мы рассчитывали, смутно предвидимые события обрушились на наши и особенно на мою голову клубком жутко перепутанных колючек, в котором не было видно ни конца, ни начала.
      Однажды, вернувшись после ночи, заполненной до краёв некоей невнятной деятельностью (установка сверхмощных корабельных двигателей на солнечных батареях, переброска тюков с модифицированной джинсовой тканью), я застал у себя в доме целый триумвират властных женщин. Бет, Мария и моя Абсаль. Поскольку Хельм также выглянул из-за своей загородки, а Сэлви поднялась с подушек, разбросанных перед камином, я решил было, что речь шла о будущем разрешении от тягот.
      Ничего подобного: все они дожидались меня - ради меня самого. У них хватило присутствия духа, чтобы не перебивать себя самих, разума - чтобы не пытаться подключить ментальные каналы связи, и лишь поэтому я примерно через час сумел оценить проблему во всей неприглядной полноте.
      Бет, Абсаль и особенно Царственный Львёнок заигрались в свои игры. Ту самую древнюю заразу, что была кем-то поставлена на страже природы еще тогда, когда последняя не подвергалась никаким вредным воздействиям, научились нейтрализовать, однако она спешно мутировала. Одолели и мутацию... сотни, тысячи подобных. Когда стало, наконец, очевидно, что Ахнью, или Горящий Меч (поэтическое название) непобедим в принципе - именно, ограничить и приостановить его можно, но будучи раз позван, он уже не вернётся вспять, было решено сказать "баста". Культуру последнего поколения изолировали (в качестве изолятора использовалась родниковая вода, налитая между толстыми стенками цельнолитого булатного контейнера) и отдали на хранение Леонтину.
      Что там произошло дальше - непонятно из-за отсутствия прямых свидетельств. Известно лишь, что Высокие Деревья уже на следующий день начали давить Сумеречникам на психику своими просьбами. Возможно, окружающая его сталь была воспринята Ахнью как нечто ненатуральное (запятнана убийствами) или соперник (культ холодного оружия). По крайней мере, вирус сумел просочиться наружу.
      - Если бы не моя дочь с её сверхчувствительностью, - добавила Абсаль, - мы бы, возможно, оставались в неведении до самого последнего часа. Вокруг нас давно нет никакой органической химии. Да - кроме как в воздухе и облаках. И в ядовитой росе, что покрывает собой траву и листья.
      - Он был спокоен и ничем себя не выдавал, пока грязи не стало слишком много.
      - Искусственные самоцветы в лаборатории, - кивнула Беттина. - Мой сын по-прежнему любил этим развлекаться, да и все его приятели.
      Я не спросил, кто из них сумел уцелеть, когда их клуб по интересам взорвался клубком холодного пламени. Пыль к пыли, прах к праху - это иногда применимо и к нам.
      - Пламя движется к нам по стланику и охватывает вершины, - сказала Мари. - Мы были готовы его упредить - не одна Срединная земля, но и близлежащие зоны давно опустели.
      - А заблаговременно удалить игроков не додумались? - спросил я тихо. Душа во мне словно оцепенела, чувства спрятались вглубь, но рассудок работал как бешеный.
      - Никто не знал в точности, что там происходит, кроме Высших, - ответила она. - Убрать Вульфи и остальных можно было лишь грубой силой, а прочие легко подчинились приказу. Предначертано. Свободная воля не должна быть затронута, даже если она разрушает. Тем более когда...
      Я не довёл до конца рассуждение, потому что понял.
      Стрела Аримана. Анхра-Манью. Огненный меч на страже рая. Настаёт урочное время, когда он оборачивается на самих обитателей.
      - Не так, - сказала Абсаль. - Деревья предвидели и торопили такой исход, потому что он был самым лёгким.
      - Самое лучшее средство от перхоти - гильотина? А от грязи - грандиозное мировое аутодафе? - ответил я. - Хельм, что же ты не смеешься - это ведь так в твоём стиле!
      - Можешь не просить прощения после того, как примешь к сведению мои слова, - ответил он спокойно. - Твой ребёнок, твой единственный ребёнок может родить, только если его коснётся пламя. Я намекал тебе про ведьм ещё когда сам не понимал до конца.
      - Сами Высшие устлали путь Ахнью ковром, - кивнула Мари. - Они же велели отвести удар от тех, кого хотели сохранить. Самые малые существа успеют закопаться в землю, к корням, большие отплывут и станут на якорь в отдалении от суши.
      - Пещеры, - полуспросил я.
      - Они связаны с подземным миром, а вирус легко движется даже в магме, - ответил Хельмут. - Те, кто всегда там живёт, готовы рискнуть: кто-то, если не большинство, останется в живых наверняка.
      - А сами Высшие? Вообще деревья?
      - Не тебе за них беспокоиться, - ответил он. - Видел, какую шкуру отрастили?
      "Тревожься за одного себя", - вот что означали его слова и взгляд.
      
       Он был прав. Абсаль, которая была твёрдо намерена остаться при дочери, собиралась укрыться внутри её родного ствола. Другие женщины прекрасно чувствовали себя в воздухе и намеревались улететь вместе с крупными птицами: рисковать, что тебя ударит жарким воздухом от загоревшихся крон и опрокинет вниз, в самое пламя, не хотели ни те, ни эти.
      Сэлви знала, что в решающий миг останется одна. И знала это всегда.
      Один я по чьей-то прихоти сыграл в дурачка...
      - Нет, - покачал головой Хельм. - Тебя скорей берегли. Держали вне стен. Ты не такой, как все прочие сумры, хотя успел хорошо это подзабыть.
      - Сталь, что может расплавиться. Человечность, что ни с того ни с сего может возобладать, - насмешливо ответил я.
      'Тот, кого возносят к лицу Бога, должен жить вне стен, быть в одно и то же время своим и чужим для рода', - пришло в мой разум извне.
      - Знаешь что, Пабло, - вдруг сказала Мария, - дама Асия просила, чтобы я забрала у тебя кольцо. Может быть, оттого, что твой карбункул создан людьми, а не природой, и Ахнью обратит его в ничто?
      Я не стал спорить: стянул заветное кольцо с пальца и протянул ей.
      Все попрощались друг с другом и вышли наружу. До чего замечательно, что мы, сумры, понимаем друг друга практически без слов!
      - Ты не раздумал, Анди? - негромко спросил Хельм, когда обе моих женщины скрылись внутри огромной беседки. - Я через твоё слово не переступлю.
      - Нет. Они тоже знают? - я кивнул в сторону криптомерии.
      - Догадываются.
      Обмениваясь этими репликами, мы успели отойти далеко в сторону.
      - Все такие чуткие и понимающие, кроме меня, - вздохнул я. - Ладно, слово сумра - золотое слово. Тем более, выступил с предложением как раз я. Что делать-то потребуется?
      - Анди, не обижайся. Я тут на досуге уже кое-что прикинул, хоть и думал, что исполнять не придётся: вместе с женщинами укроемся, то, сё...
      И потом - неожиданно твёрдым тоном:
      - Решил - теперь слушайся одного меня. Лететь сможешь, как тогда с Вульфрином, только с повязкой на глазах?
      - Попробую. Где Лейтэ, кстати?
      - Отпустил от себя, - он вроде бы даже развеселился. - У тебя что - заскок на известном ритуале произошёл? Даже в вольном воздухе будет мерещиться, как тебе голову рубят.
      В самом деле: хотя он набросил на плечи свою неизменную мантию, но под ней была одна широко подпоясанная рубаха и штаны. Даже ноги были в одних носках.
      - В общем, - продолжил он, снимая часть опояски и надевая на меня, а другую половину закрепляя на своей талии, - смотреть вниз и по сторонам тебе будет нельзя, а почему
      - поймешь, когда прибудем на место. Между кожаными обручами - цепь, я всё продумал еще до того, как ты возник в доме. Ты будешь двигателем, а я стану направлять - как-нибудь справимся.
      - Только не вздумай всучить мне очередную фуляровую сморкалочку, - отозвался я, заранее сожмурившись.
      Но, кажется, то был кусучий шерстяной шарф. Его плотно повязали вокруг моей физиономии - и я столбом воспарил кверху, волоча за обе руки тяжёлого на подъём Хельмута.
      
      Как-то сразу он стал задавать мне, ослепшему и почти глухому, верный курс через облака или просто влажный туман. Какие-то длинные перья слегка щекотали кожу, в ноздрях першило не без приятности, волосы, которые я всегда закалывал тугой заколкой, расстегнулись и теперь стелились по ветру, хлеща по спине. Сквозь шарф пробивалось то яркое сияние, то не менее пронзительная темнота. В ушах засели тугие пробки, в горле стоял клубок: возможно, я бы и задохнулся, если бы мне было необходимо дышать. Уже почти совсем...
      Но тут Хельм, который всё время вёл меня, точно пилот гондолы - аэростат, выдернул свою левую руку из моей и скомандовал:
      - Теперь сдёрни повязку. Это здесь.
       Я и Хельмут почти неподвижно парили над бескрайней белизной, под чистым небом удивительного изумрудного оттенка - ни солнца, ни созвездий. Нечто подобное рукояти меча рассекало эту белизну - то была одетая льдом и снегом гора, на самой вершине которой выросло дерево с прямым стволом и округлой кроной. Не дуб, Не ясень. Не секвойя. Вообще несравнимо ни с чем: широкие сердцевидные листья были словно отлиты из зелёного золота, складки жемчужно-серой коры выгибались наподобие органных труб, корни оплетали всю вершину и спускались вниз подобно застывшему водопаду.
      Мы опустились и стали рядом с деревом. Здесь снега не оказалось - некий пухлый и лёгкий осадок одного цвета со стволом.
      - Что это, Хельм?
      - Ты её видел издалека на том самом острове. Гора Каф, Гора Сумеру. Можешь отыскать множество иных имён, и все они будут пригодны.
      - А дерево? Я хотел добавить, что раньше его не видел, но усомнился: не таким уж большим оно оказалось, раза в два выше садовой яблони. Или то я вырос, пока сюда летел?
      - Гаокерен, У меня был двуручный клинок с его изображением в перекрестье. Он порылся в углублении между корней и вытянул оттуда узелок:
      - Снимай с себя всё - одежду, обувь, исподнее. Давай мне. И становись вот сюда.
      Хельмут освободился от своей мантии и разложил на корнях рядом с моими ступнями - красной стороной кверху.
      - Хорошо. А теперь прислонись к стволу спиной.
      Я послушался - и будто погрузился в тугую воду. Хельмут поднял одну мою руку и тотчас перехватил чем-то поперёк запястья. Проделал то же с другой. Вокруг моей шеи легло ожерелье гарроты, по щиколоткам - браслеты оков. Не из металла - из чего-то более скользкого и обтекаемого. Только пояс, что надел на талию мой палач, остался таким, как и был, - из бычьей кожи и намертво прикипел к коре.
      - А теперь самое главное, - сказал он строго. - Я вызову это и уйду. Ни помочь, ни довести твои муки до смертного предела я не вправе. Они только твои и ничьи больше. И победа твоя, и поражение тоже.
      - Тогда прощай навсегда, Хельм. Так я и не узнал, кем ты был на самом деле.
      Он улыбнулся - чуть печально:
      - Ты и так это понял: тем, кто блюдёт и испытывает. Никогда не говори 'навсегда'. И никогда не проси прощения - даже таким околичным образом. Только делай  - и да поможет тебе растворенный в плоти  булат.
      А потом достал халцедоновую окарину из нагрудного кармана рубахи, повернул ящерицу спинкой кверху и подул.
      Невероятной силы и красоты мелодия закружилась в воздухе, как лист, опавший с Мирового Древа.
      Я погрузился в неё и стал с ней одно с Древом, что постепенно втягивало в себя мою плоть.
      Туман, окутавший было меня до колен, расступился, и далеко внизу я увидел голубой шар с белыми прожилками облаков и тонко вырезанной на фоне океана геммой: цветок и лист. Сердцевина цветка была куда ярче лепестков, на которые как будто легла тень.
      Тень, которую отбрасывало беглое оранжево-пурпурное пламя.
      В тот самый миг, когда я это понял, Ахнью на крыле ветра перебросился через кольцеобразный пролив в одном месте, потом в других - и охватил края населённых континентов.
       Я стал Землёй, которой было больно и страшно от пала снаружи и тяжело бурлящего огня внутри, ибо туда тоже проник непрошеный Чистильщик, чтобы под водой пройти к капсулам горючих останков, свинцовым ящикам Пандоры, в которых было заключено смертельное излучение. К нефтяным линзам и контейнерам с радиоактивными отходами, что были недоступны сверху и вплавь.
      Некая часть меня еле сдерживалась, чтобы не извиться всем телом от нестерпимой боли.
      Но на моих волнах уже покачивались с бока на бок тяжелогруженые ковчеги, и вредить им было нельзя.
      Ахнью в свой черёд изменился - одна струя его не торопясь проникала сквозь молекулы толстой брони, чтобы разложить лучистую отраву на безвредные частицы, другая стремительно захватывала сушу. Я видел, как от легчайшего касания его струй обширные кроны вспыхивали, как головка спички, и гасли: чёрные угольные дыры на фоне тлеющего пурпура.
      Посреди этой пламенной багряницы и под надзором Летучего Шара лежала в родах моя дочь Сильвана, Лесная; я не столько видел её, окутанную нестерпимо жарким покрывалом, сколько ощущал. Нет, видел, вопреки всему, тоже - будто её необъятное тело подступило к самым моим ногам. Не глазами: их не было. Но своей болью, в которую её страдание влилось тонким ручейком, переполнившим чашу.
      Ахнью обогнул и это препятствие, ускоряя бег, - ему, очевидно, хотелось преодолеть самый длинный лепесток, евразийский, в одно время с более короткими. На круглом блюде Антарктики вспыхнул и загрохотал Эребус, извергая вместе с лавой бегучее пламя. Но я уже не почувствовал этого - состояние блаженства и некоей высшей чистоты пришло на смену ужасу.
      А потом, наконец, я сказал Ариману:
      'Ты дошёл до предела вод и до границ суши. Ты завершил работу, что была от тебя надобна. Умались'.
      'Чьим именем ты заклинаешь меня, Хайй ибн Якзан, Живой, сын Сущего?' - промолвил он.
      В этот миг раскрылось чрево моей женщины, как бутон цветка, и оттуда вышел на свет солнечный слиток, звезда, горящая алмазным огнём и омытая материнскими млечными водами.
      'Именем моего сына', - отозвался мой внутренний голос.
      'Назови его', - попросил Ахнью.
      'Несущий Свет Миру, - таков был мой ответ. - Люцифер, рождённый заново во всей былой славе'.
      И при этом слове Юный Свет взвился вверх, в моё небо, и пронзил, пронизал собою тучи серого пепла, стоящие у него на пути...
       Ахнью в благоговении замер и обратился в крупицу. Я знал, что он не исчезнет, но пребудет на страже до той поры, пока человечество не вырастет из колыбели и не покинет своё гнездо. А это случится неминуемо, хотя не так, как полагают сочинители историй.
Вослед  ему из почерневших почек поднималась  нежная хвоя,   травы  окутывали обгоревшую  землю свадебной фатой.   
      ...А  сам Юный Свет пробил круглое отверстие в райском тумане и встал вровень с кроной Гаокерена - и моими глазами - на самом крутом изгибе меча-радуги Лейтэ.
      По радуге поднялась и пошла по облакам Мария. Башмачки её были выпачканы красным.
      - Вот, возьми, Живой, сын Сущего, - сказала она и надела на мой палец кольцо из железа, смешанного с гарью: Голубой Карбункул окружён был россыпью самоцветов, повторяющих радугу. - Носи с честью - ты стал тем, кем хотел тебя видеть Он. Истинным воином и стражем.
      Как только я почувствовал холод и жар кольца, в меня вошли голоса. Мой сын и его друзья были там, и моя жена, и Братья-Волки, и Георгий, и Хельмут...
      Все, кто ушёл и остался, был или есть.
      Ибо нет отныне смерти.
       На выкупленной земле, на Земле, заключившей новый Залог и трижды скрепившей его - кровью, семенем, молоком, - отныне все живые.

  ...Во всех мирах я говорю с другими Высокими Деревьями - такими же, как я сам. Мы держим мир на своих кронах: мир сложный и прекрасный. Мысли наши властны и неторопливы - почти как мысли гор. Что угодно может разбиться о наши подножия, не поколебав их. Мы живые соборы. Мы  столпы земли.