Последняя стадия заката. Солнце уже ушло за горизонт, лишь там, где оно спряталось, виднеется ещё розово-серая полоска. Впрочем, она тоже скоро станет тёмно-синей, а затем и вовсе почернеет.
За спиной довольно длинная кирпичная многоэтажка, скрывающая железнодорожную станцию, вперёд уходит жалкое подобие дороги – накатанная грузовиками двухполосная колея в слякотной глинистой грязи. Справа и чуть впереди темнеет длинное, стоящее боком к дороге, пятиэтажное здание. Стройка, брошенная на финальном этапе. Панельный дом, в котором пока что никто не живёт. За ним, через пару сотен метров ещё один такой же, тёмный, похожий на чёрное пятно. Ещё дальше, навскидку в километре-полуторах, виднеются светящиеся окна в заселенной новостройке. Словно маленькая мозаика из квадратных световых пятен. В эту новостройку и упирается дорога, но по пути к ней есть ещё и поворот налево. А слева пустыри, кучи мусора, грязь и редкие деревья, большинство из них даже не видно во тьме.
Как тут вообще можно жить? Кругом, куда ни глянь, атмосфера всеобщего запустения, заброшенности, безмолвия. Здесь всё мертво. Только шум ветра нарушает эту тишину, да еле слышный отдалённый гул позади.
Закуриваю.
Единственный работающий фонарь на всей дороге, прямо перед поворотом налево, бросает на него светло-коричневые лучи.
Впереди, метрах в десяти, чёрным силуэтом семенит какой-то мужичок, маленький и сутулый, напоминающий советского инженера семидесятых годов. Мятый плащ, место которому на свалке, неопрятная широкополая шляпа, портфель в правой руке. Судя по его постоянным оглядкам, он жутко боится. Неудивительно, впрочем.
Идём вперёд, к фонарю.
Грязь чавкает под ногами, здесь можно не заботиться об обуви, обойти эту грязь негде. По краям ещё хуже, там ноги и вовсе утопают в мокрой глине. Но лужи я переступаю.
Моя жена ходила здесь пять дней в неделю. Дважды в день. Работала как раз за той многоэтажкой вдали.
Они выходят слева из темноты ночного пустыря, словно тени. Есть в них что-то хищное, именно так они и держатся. Со спокойной уверенностью охотников. В желтовато-коричневом свете фонаря видны их жестокие, ухмыляющиеся лица. У тех, что по краям они видны лучше, потому что у того, что по центру выбитый глаз прикрыт повязкой, рот платком, а на брови надвинута кепка.
При виде их мужичок в плаще шарахается, чем вызывает улыбки на лицах крайних.
В воздухе пахнет его страхом, но куда сильнее несёт их циничным паскудством.
Они выходят на дорогу, в самую грязь по центру. У дороги слева, метрах в двадцати от фонаря, заметна деревянная лавочка. Зачем она здесь? Уже не первый раз её вижу и никак не могу взять в толк.
Словно читая мои мысли, тот, что в кепке, отходит к ней, усаживается, костлявыми пальцами опуская платок. И тут я понимаю, что это не платок, а воротник свитера. Впрочем, разве это важно сейчас?
Мужичок в плаще оглядывается по сторонам. Бросает на меня полный мольбы взгляд, но, вероятно, мой внешний вид не вызывает у него чувства безопасности и он снова озирается в поисках хоть какой-то поддержки.
Я-то точно знаю, что её не последует.
Мужику в плаще просто приказывают остановиться, что он и делает, словно не понимая, что может хотя бы попытаться бежать. Такой безропотный, жалкий и напуганный. Жертва.
Подхожу ближе, смотрю вперёд, на далёкий дом, чернеющий впереди, с маленькими светящимися окнами, из которых разве что в бинокль видно, как одни чёрные точки иногда забивают до смерти другие в коричневатом свете одинокого фонаря.
Бросаю взгляд на того, что сидит на лавочке. Он сел ровно по центру, закинув ногу на ногу и раскинув руки. Эдакий местный босс. Двое его подельников, стоят рядом с испуганным мужичком. Пропускают меня вперёд. Проходя мимо них, я вижу полные ужаса глаза жертвы в сером плаще. Он переминается с ноги на ногу, и теребит в руках портфель, словно деревенская девчонка платок, когда от волнения не знает, что сказать.
Меня пропускают вперёд. Это просто такой элемент игры, не более того.
Спокойно, не торопясь, я иду вперёд и жду, когда тишину нарушит звук голоса сзади.
Мне в спину бросают такое обесцвеченное от банальности «Сигаретки не найдётся?», что это даже вызывает у меня улыбку, если мои искривлённые гадливостью губы можно так назвать. Её они не замечают, видят лишь спину остановившегося мужчины в куртке, с окурком в левой руке и бидоном в правой.
Я прячу подобие улыбки, медленно поворачиваюсь, киваю и иду к ним.
Левой рукой, словно левша, достаю из кармана пачку, большим пальцем приоткрываю её и протягиваю тому, что стоит ближе. Совсем молодой, но сколько закостенелой мерзости в твоём лице, выродок.
Он ухмыляется, суёт пальцы в пачку, достаёт несколько сигарет. Одна из них ломается и падает в светло-коричневую грязь.
- Вам хватит, - говорю я им.
- Не думаю, - отвечает он, выхватывая пачку. С удовольствием мнёт её в кулаке, при этом смотрит мне в глаза, словно пытается заглянуть в душу. Ничего кроме ненависти ты там не найдёшь, нелюдь. Второй подходит ближе, на всякий случай.
Они стоят спинами к мужику в плаще, знают – тот не убежит. Такие и не дерутся и не сбегают. Они только ждут и надеются на лучшее. Тем более, что одноглазый на лавочке приглядывает за ним, поигрывая ножом.
Длинная чёрная ручка, длинное лезвие, время от времени сверкающее в свете фонаря.
Спиной вперёд я делаю несколько шагов в сторону многоэтажки вдали, правой рукой аккуратно сдвигаю крышку бидона.
Эти двое ускоряются, судя по всему, они решили, что настал нужный момент. Но им ведь нужно поговорить, без этого никак.
- Куда намылился? – глухо спрашивает тот, что брал у меня сигареты.
Как изменился тон, надо же. От издевательски вежливого, до откровенно наглого.
- Не твоё собачье дело, - говорю я.
Они бегут ко мне, хотя нас разделяет всего пара метров. Я хватаю бидон двумя руками и встречаю лицо первого мощной струёй бензина. На второго попадает меньше, но вполне достаточно для хорошей прожарки. Они притормаживают, недоумение читается на их лицах. Неожиданно немного, правда, уроды?
Люблю бензиновые зажигалки за надёжность. Зажигаю заготовленный фитиль и бросаю в ближайшего.
Раз – и два орущих факела. Причём, второй мог и не загореться, если бы не подошёл вплотную к первому, впрочем, это из категории «если бы у бабушки был».
Первый падает на землю, второй даже не сообразил этого сделать. Хотя ему не до того, чтобы соображать. Они так орут, что стена недостроенного дома эхом отражает их вопли.
Мужичок в плаще наконец-то вспоминает, что умеет бегать.
А тот, который сидит на лавочке - зачинщик и организатор, самая главная мразь во всей этой троице, по словам единственного выжившего, но не решившегося обратиться в полицию, бухгалтера.
Странно, одноглазый не собирается ни бежать, ни помогать своим дружочкам. Он продолжает сидеть на лавочке, поигрывая ножом. Мало того, он ухмыляется.
Я расстёгиваю куртку и достаю из подмышечной кобуры пистолет. Ствол привычно ложится в ладонь.
Бах, бах. Стреляю в ноги. С такого расстояния сложно промахнуться. Эхо вторит звукам выстрелов, отражаясь от стен мёртвого дома позади меня. Одноглазый дёргается, вскрикивает, нож со звоном задевает край лавочки и шлёпается в грязь.
Выродок сползает туда же. Подхожу ближе. Вот. Вот теперь наконец-то на его лице появляется страх.
Я хватаю ублюдка за шкирку, бросаю лицом в коричневую жижу посреди мокрой глины.
Затем стреляю в его кисти. Четыре выстрела, минус четыре пальца. Перезаряжаюсь. Возможно, мне только кажется, что я отстреливаю ему пальцы, которыми он рвал платье моей изнасилованной и забитой ногами жены, потому что в кровавом месиве, учитывая грязь, сложно разобрать, где вообще его пальцы.
Расстреливаю его руки до локтей, его ноги до колен. Просто не хочу, чтобы он сразу подох.
Обвязываю его верёвкой, прочной, словно трос, как мне сказали в рыболовном магазине, и таскаю его туда-сюда мимо дёргающихся в агонии его корешков, по этой грязной, мокрой дороге, на которой он грабил, насиловал и убивал.
Перед смертью он хорошо запомнит всю эту грязь.
Ну а если и позабудет, в аду я напомню ему о ней.