Екатерина Лошкова
Светлой памяти друга юности З.И. Иванниковой- Анипченко
– Документы у тебя, Иванникова, в полном порядке, и ученица ты старательная, – говорила директриса, укладывая папку с бумагами в шкаф. Обернувшись, она посмотрела на Зину большими карими глазами, сильно выделявшимися на истощенном лице. – Пойдёшь в пятый "А" класс, – добрая улыбка осветила лицо директрисы. – Вот и учительница твоя.
Зина, как только вошла в кабинет директора, обратила внимание на худую высокую женщину, одетую в черное платье с глухим воротником. Она сидела, закрыв щеку рукой, будто у нее болел зуб. Казалось, что, сосредоточившись на проверке тетрадей, она не слышит и не видит происходящего вокруг, но после слов директрисы отложила тетради в сторону и, остановила свой безучастный взгляд на Зине. Эта женщина неприятно поразила девочку тусклым, взглядом небольших голубых глаз, глубоко сидевших в глазницах, худым лицом, – серым и скорбным, тонкими, плотно сжатыми губами.
Женщина равнодушно посмотрела на Зину и глухим, бесцветным, как эхо, голосом подтвердила слова директрисы:
– Я буду твоей учительницей.
Девочка, вздрогнув, прикусила губу и подумала: “Наверное, злая, как ведьма”.
– Меня зовут Марией Герасимовной. Иди, Зина, вдоль коридора. Пройди холл, третья дверь справа – наш класс. Я догоню тебя.
Зина оперлась на костыль, медленно поднялась со стула и, стараясь как можно меньше наступать на больную ногу, направилась к выходу. Подойдя к двери, приостановилась, слегка потянула ручку на себя, чуть отступила и, когда дверь под своей тяжестью открылась, волнуясь, вышла.
Прозвенел звонок, Зина увидела множество детей, разбегавшихся по классам, и пошла вдоль полутёмного опустевшего коридора. Доски поскрипывали под костылём. Чем ближе подходила Зина к холлу, тем светлее становилось в коридоре. В холле было четыре больших арочных окна, между ними стояли фикусы в кадках-подцветочниках. За окном слышался шум ветра и поскрипывание дерева. Девочка повернула голову и увидела, как в стёкла несмело заглядывает оголённое дерево. Ветка сиротливо постукивала о стекло, как проголодавшаяся кошка лапой; казалось, что она робко просится впустить её в дом погреться.
Подходя к своему классу, Зина услышала торопливые шаги учительницы. Марии Герасимовны. Она открыла настежь дверь и, чуть подталкивая, ввела оробевшую девочку в класс. Дети встали, поздоровались.
Зина подняла голову и увидела сорок пар глаз, направленных на неё. Некоторые ребята даже привстали и, вытянув шеи, бесцеремонно, с любопытством рассматривали новенькую. Это больно ударило по самолюбию девочки, но она не опустила глаз, не показала вида, что это ей неприятно. Зина, чуть запрокинув голову, стала переводить внимательный взгляд больших серых глаз с одного ученика на другого, как бы говоря: “Да, я хожу на костылях, но я ничем не хуже вас, что бы вы ни думали по этому поводу”.
После непродолжительного молчания учительница сказала тихим голосом:
– Садитесь, дети. К нам пришла новенькая. Ее зовут Зина Иванникова, – и, обратившись к Зине, добавила. – Будешь сидеть за первой партой, около вешалки. Тебе там будет удобно, – а рыжеволосому мальчику, сидевшему на той парте, куда было велено сесть новенькой, учительница повелительно приказала. – Ты, Глущенко, сядь на место Даши Глинской. К тому времени, когда она выздоровеет, и тебе место найдется.
Мальчик неприязненно посмотрел на Зину и стал с недовольным видом, собирать в холщовую сумку немудреные школьные принадлежности. Зажав в кулак непроливашку, сутулясь, поплелся на указанное место.
Зина, подойдя к парте, поставила костыль у вешалки и, расстегивая пуговицы на старой фуфайке, оглянулась. На предпоследней парте первого ряда увидела Глущенко с коротко подстриженными волосами и в узком заношенном пиджачке; с короткими рукавами.
Глущенко заметив, что на него смотрит новенькая, привстал и, сделав трубочкой губы, приподнял их к самому носу, отчего и без того широкий нос расплющился ещё больше. Мальчик, глядя выпуклыми глазами на новенькую, приложил к ушам растопыренные пальцы рук и замахал ими.
Зина тотчас отвернулась и, усевшись удобнее за парту, бережно положила перед собой аккуратно обернутый в толстую коричневую бумагу учебник русского языка.
– Глущенко, перестань обезьянничать! Я гляжу, тебе надоело сидеть за партой. Встань и постой!
Учительница повернулась к доске и, написав предложение, спросила:
– Кто ответит: что называется определением?
Зина подняла руку, даже привстала от нетерпения и, как только учительница указала в её сторону указкой, бойко, без запинки ответила на вопрос.
– Садись. Пять
Девочка улыбнулась, довольная и тем, как, ответила сама на заданный вопрос, и тем, как вела учительница урок.
Прозвенел звонок и Мария Герасимовна, взяв журнал, вышла из класса. Дети повскакали с мест и ринулись в коридор. Зина взяла костыль и тоже пошла вслед за ребятами, где уже стояли, прижавшись к батарее, несколько других её одноклассников, а большинство из них пошли в холл, встали в круг и с увлечением запели:
Май течет рекой нарядной
По широкой мостовой,
Льётся песней необъятной
Над красавицей Москвой...
Зина подошла к батарее. Дети потеснились, давая место рядом. Она убрала костыль и, сбросив с больной ноги глубокую галошу, вставила стопу между рёбрами батареи. Тепло быстро распространилось по всей ноге, и грызущая боль в ней постепенно отступила.
Девочка с интересом смотрела на поющих ребят, ей очень хотелось присоединиться к хороводу и петь эту замечательную песню. Что-что, а петь-то она умела, да еще как! Не преодолев искушения, начала чуть слышно подпевать нежным голоском.
– Ха, распелась! Смотрите, появилась артистка с погорелого театра! Бантиков нацепила на голову! Косы чуть ли не до колен распустила! Ух, ты! У неё даже обвязанный кружевной носовой платочек есть! – Глущенко поцокал языком и, подражая голосу Зины, пропел. – Не трогайте меня без перчаток! – и, глядя ей в глаза, грубо спросил. – Что строишь из себя буржуйку?
Не дождавшись ответа, мальчишка стал вихляться из стороны в сторону, стараясь заглянуть Зине в глаза своими колючими льдинками.
– Отстань от нее, Вовка! Какая Зина тебе буржуйка!? Разве не видишь, что на ней, как и на тебе, надеты галоши? А на платье – три латки. Зина, может, беднее тебя живёт, только у нее вся одёжка чистая. Это ты умываешься не каждый день! Не всем же быть такими неряхами!
– А ты, Галька, закрой рот! Тебя не спрашивают – ты не сплясывай, а то по шее схлопочешь! У меня не заржавеет! – и, повернувшись к Зине, добавил с издёвкой. – Не тебе, кандиль, задаваться!
От обидных слова мальчика, хорошее настроение бесследно исчезло, но Зина крепилась, сдерживая слёзы, и тут, к счастью, прозвенел звонок. Девочка взяла под мышку костыль и пошла в класс. Глущенко пристроился сзади и в такт Зининым шагам стал повторять:
– Рупь двадцать, три пятнадцать! Рупь двадцать, три пятнадцать!
Зина поняла, что мальчик, повторяя одну и ту же фразу, копирует её походку. Он делал это до тех пор, пока она не убрала костыль и не села за парту. Ребята насторожились, ожидая, что будет дальше, но девочка достала учебник с хорошо подклеенными уголками, открыла нужную страницу и, поддерживая кулачком щеку, уставилась в неё.
Уже три недели Зина училась в новой школе. Глущенко продолжал изводить её своими дразнилками. Он, как только видел направлявшуюся в класс Зину, сразу же пристраивался за ее спиной и твердил: “Рупь двадцать, три пятнадцать..."
Боясь длиннорукого и длиноязыкого Вовки – большого выдумщика на всякие дразнилки, которые прилеплялись если не навсегда, то надолго, одноклассники редко заступались за Зину, а если иногда кто-то подавал робкий голос в её защиту, то это звучало невнятно и неубедительно. Вовка на это не реагировал.
Признаться, Вовке порядком надоело изводить девочку, и в глубине души он признавал, что надо кончать эту затею, тем более, что Зинка, как думал мальчик, мировая девчонка: не жадина, всегда даёт свои учебники, часто помогает многим по немецкому, к тому же, и на буржуйку она не похожа.
Он несколько раз видел, как Зина с сестрами ходила на железную дорогу собирать уголь и мёрзлую свёклу. Останавливаясь, состав вздрагивал, словно при сильном ознобе, и корнеплоды падали из открытой платформы на обе стороны железнодорожного полотна.
Вовка, как и сёстры Зины, рискуя жизнью, нырял под вагоны за свёклой, а в это время Зина разыскивала уголь. Найдя кусок антрацита или щепку, подгоняла костылём в одно место. Мальчик видел, как девочка локтем правой руки крепко прижимала перекладину костыля и дула в руки, сжатые в кулак, согревая дыханием покрасневшие от холода пальцы. В такие моменты у мальчика возникало чувство жалости к девочке, но он не прекращал дразнить, кого бы то ни было, пока не подворачивался другой объект для его издевательств.
Самой главной причиной его жестокости было то, что новенькая, будто не замечала его кривляний, не слышала его оскорблений и ни одна слезинка не выкатилась из её красивых серых глаз. Если бы девочка, хотя бы однажды возмутилась, заплакала или пожаловалась, Вовка сразу прекратил бы её дразнить, мало того, он хотел бы быть не мучителем её, а защитником. “Зинка, – мысленно умолял Володя, – заплачь. Я обещаю, что никогда не обижу тебя! А если кто-нибудь посмеет тронуть тебя хотя бы пальцем, то он будет иметь дело со мной!..”
Однажды Зина стояла у батареи, её мучителя рядом не было, но она уже не могла подпевать тем, кто водил хоровод; даже в отсутствии Глущенко девочка не была спокойна. Всё существо её было напряжено до предела: она знала, что при появлении Вовки её жизнь превратится в ад, и это отравляло ей жизнь, а в её груди от негодования всё закипало. Когда Глущенко неожиданно появлялся, Зина делала вид, что не видит его, и тут же чуть слышно начинала напевать, отбивая в такт мелодию ладошкой по батарее:
Кипучая, могучая!
Никем непобедимая!
Страна моя! Москва моя!
Ты самая любимая!
***
Вовку особенно злило то, что новенькая, даже тогда, когда находилась наедине с ним, игнорировала его и своим видом показывала, что его скоморошничание не задевает её. Глядя на Зину, и другие девочки при появлении обидчика новенькой, начинали весело болтать, будто не замечая его присутствия. Мальчишка уже не знал, как выбраться из смешного и неприятного для него положения.
Худенький, маленький, с остреньким носиком и голубоватым от истощения лицом Коля Сивкин, постоянно гревшийся у батареи, слабым голосом однажды сказал Вовке:
– Ты чо, чокнутый? Тебе не надоело кривляться? Чего тебе Зинка сделала плохого?
– Помолчи, Кощей! Не твоё дело...
Как-то на большой перемене девочки вышли на улицу поиграть в снежки. За окном обильно падали крупные хлопья снега. Зина стояла у батареи, смотрела на медленно кружившиеся в воздухе сказочно-красивые снежинки, и ей казалось, что кто-то всемогущий и добрый старается укрыть весь город молочно-белым пушистым одеялом, отогреть всё живое на земле. Ей нестерпимо захотелось выбежать на улицу, но её мысли были грубо прерваны пробегающим мимо Глущенко:
Что же ты не поёшь? Боишься меня, да?
Зина насмешливо посмотрела на мальчика и промолчала.
Володю это поразило. Он вернулся и съехидничал, растягивая слова:
– Зна-ю, ты бои-ишься меня.
Зина подумала: “Только подойди поближе, фашист проклятый! Я покажу, как боюсь тебя! Ты хочешь, чтобы я перед тобой заплакала, Но ты не дождёшься от меня этого. Над Зоей Космодемьянской вон как фашисты издевались, но она ни одной слезинки не обронила. И ты не дождёшься от меня слёз! Я всё вытерплю! И я сумею постоять за себя! Я проучу тебя так, что ты никогда не будешь издеваться не только надо мной, но и над другими! Подойди же! Подойди!” – мысленно умоляла девочка мальчишку.
Зина убрала ногу с батареи, встала удобней, взяла в руки костыль и, сделав вид, что смотрит в конец коридора, напряжённо ловила каждый звук, производимый её мучителем.
Наконец, мальчик, стараясь оказаться в поле зрения девочки, подошёл к ней совсем близко. Зина приподняла костыль, размахнулась и с силой ударила Вовку по голове.
Прозвенел звонок, дети направились в классы. А Вовка, схватившись за голову, присел. Кровь тоненькой струйкой текла между его пальцами. Дети, молча, смотрели на Зину, а у Вовки никто не спросил о случившемся. Он, прижимая ладонь к сочившейся ране, медленно встал, опустив голову, обогнал Зину и, не сказав ей ни слова, сел за парту.
Некоторые ребята говорили друг другу: “Так ему и надо. Пусть не издевается над другими”.
Вовка слышал эти реплики и впервые молчал.
Зине не было жаль мальчика, но она знала, что её поступок не останется безнаказанным, а ей меньше всего хотелось, чтобы вызвали в школу измученную работой, очередями и недосыпанием мать, которой и дома после работы не удавалось присесть ни на минуту, хотя дети старались помочь ей во всём. Матери много сил и времени приходилось тратить, чтобы подлечить своего тяжелораненого мужа. Она то стирала, то готовила ему из трав снадобья, уважительно называя мужа кормильцем.
Зина, садясь за парту, посмотрела на своего мучителя, а тот, держась за разбитую голову, всё так же сидел, не поднимая глаз. Струйка крови доходила уже до запястья. “Вовка не плачет, не слабак”, – впервые с уважением подумала о мальчике Зина.
Учительница вошла в класс и сразу увидела кровь, медленно стекавшую по руке Глущенко, и побледнела при виде крови.
"Ну и трусиха Мария Герасимовна!" – подумала Зина. Девочка не знала, что два месяца тому назад учительница получила похоронку на двух своих сыновей-близняшек.
– Что здесь случилось?
– Мария Герасимовна, Зинка огрела Вовку костылём по башке!
– Что?
От металлического голоса учительницы Зина похолодела и обречённо подумала: “Ну, всё, теперь меня выгонят из школы”.
– Иванникова, встань! Это что такое? Разве мало крови пролито из-за фашистских извергов? Давайте ещё мы будем убивать друг друга! Иванникова, ты хоть понимаешь, что наделала? Откуда у тебя эта жестокость? Ты же могла убить своего товарища! Встань, когда с тобой разговаривает старшие!
– Вовка мне не товарищ, – вставая и подкладывая костыль под мышку, заявила девочка.
– Отвечай, как ты могла это сделать? – трясла руками учительница.
Хотя Зина впервые видела Марию Герасимовну в таком гневе, девочка, сознавая свою правоту, смотрела на учительницу ясными глазами и молчала.
– Отвечай! – всё более раздражаясь, кричала та. – Я с кем говорю?
– Пусть Вовка сам всё расскажет!
– Мария Герасимовна, – подала голос Зинина соседка по парте, – Можно, я скажу?
– Нет! У Иванниковой есть язык. Сумела так жестоко избить человека, должна уметь и ответ держать!
Учительница подошла к Глущенко, осмотрела рану и, облегчённо вздохнув, положила на рассечённую кожу носовой платок. Вернувшись на своё место, она вновь сурово обратилась к Зине:
– Так и будешь молчать, как партизан на допросе? Упрямство – не лучшее качество! Надумаешь рассказать всё и попросить у Володи прощения, подними руку. А пока постой. К вам домой не пойду – не буду огорчать твоих родителей. Ты, Иванникова, хоть бы отца пожалела! Был бы отец твой здоровым, то за этот безобразный поступок надрал бы тебе уши!
Учительница отвернулась к доске, взяла в руки мел и стала быстро писать предложение.
“Не всыпал бы!” – подумала Зина и вспомнила, как неделю тому назад Глущенко, как всегда, изводил её своими дразнилками, а она, вконец издерганная ими, прежде чем выйти из школы, долго смотрела на снег с дождём, резко плевавшиеся в окно.
Боясь вымокнуть и простыть, она, прикусив губу, решительно направилась к выходу. Выйдя из школы, девочка почувствовала, леденящую душу, свинцовую стынь, льющуюся с неба. Редкие прохожие придерживали у горла воротники куцых фуфаек, чтобы холодные капли влаги не попадали на шею, а с неба беспрерывно шёл и шёл обильный снег с дождём.
Зина долго стояла на крыльце школы, не решаясь ступить в слякоть. "Если промочу ноги, то снова заболею, – подумала она, – а мамке и без меня хватает заботы".
Не дождавшись, когда непогодь утихнет, девочка нерешительно ступила в лужу и заспешила домой. Но до дома ей пришлось добираться гораздо дольше, чем обычно. Она шла, тяжело опираясь на костыль, а здоровая нога её часто увязала в хлюпавшей жиже; кроме того, ей нередко приходилось обходить огромные лужи.
Увидев свою избушку, Зина облегчённо вздохнула, но тут же со страхом посмотрела на глубокую лужу перед крыльцом. Опасения не были напрасными: не успела она сделать и двух шагов, как нога провалилась. Она с трудом вытащила ногу, но галоша осталась в этом месиве, а нога сразу же промокла.
Зина, боясь упасть, с трудом нагнулась, кое-как вытянула галошу и кинула её на крыльцо избушки. Собрав оставшиеся силы, девочка сделала ещё несколько шагов и, поднявшись на ступеньку, ухватилась за дверную ручку, освободила от костыля онемевшую передавленную руку, уткнулась носом в мокрый рукав фуфайки и, более не сдерживаясь, дала волю беззвучным слезам…
Немного успокоившись, она взяла в руку сумку и галошу и переступила порог своего жилища, разулась, с трудом доковыляла до кровати, не снимая фуфайки, плюхнулась на холодную постель, поджала ноги, обхватила рукой окоченевшие пальцы и уткнулась лицом в подушку.
Отец лежал на другой кровати, исхудалыми руками смолил дратву. Некоторое время он молчал, потом проговорил слабым голосом:
– Дочка, на улке-то, хмарно. И денёк сёдня тижёлый. Поди, на улке несусветная непогодь. Пока добралась до избы, шибко уморилась? – Зина молчала, а отец продолжал. – Я вот готовлю дратву и, как только чуток полегчает, сварганю из двух пар пимов одну… Пимы-то много раз чинены, уже на обувку-то не похожи. Я даже не знаю, как к ним подступиться... Теперь нам не до жиру: быть бы живу, и то ладно, – и, помолчав, рассудительно добавил. – Какая никакая, а всё-таки обувка. И потеплее, чем галоши.
Зина, щадя отца, постаралась заглушить рыдания и чуть слышно ответила:
– Уморилась я, тятя.
– Чтой-то ты, Зинушка, возвернулась из школы сама не своя. Уж оченно ты сёдня пасмурная. Не забижают ли тебя в новой школе? Ты себя, Зинушка, в обиду не давай! Раз не отмахнёсся, два не отмахнёсся, а на третий и вовсе заклюют. Хроменькая ты у меня. Это моя чахотка вступила тебе в ногу. Спим чуть ли не друг на дружке. А за обеденным столом приходится прилепляться к нему бочком. Дохторша, надысь, сказывала, что мне бы надо в отдельной комнате жить, чтоб не заразить вас, а где её взять – не сказала. У нас на шесть душ приходится чуть ли не в два раза меньше кубов, чем у дохторши с мужем. Летось мамка твоя фатеру у дохторши белила, так сказывала, что она живёт справно. Фатера – танцуй – не хочу. Дохторша из себя невидненькая, да ещё косенькая, а мужа себе отхватила – орла! Он-то, хотя и однокрылый, а проворный. Всю мужицкую работу справляет одной рукой... Живут дружно, – отец вытер пот со лба и, вздохнув, рассудительно добавил. – С лица воду не пить... Дохторша больно ласковая. Её все в лазарете любят за доброту, за привет. Вот за это-то и полюбил её хороший человек... Ты, Зинушка, учись хорошенько. Может, тоже выучишься на дохторшу – тогда не пропадёшь… – отец, отложив клубочек дратвы в сторону, вздохнул и, уставившись в потолок, прошептал чуть слышно. – Плох я. Очень плох… Совсем ослаб… Скоро умру... А ты, Зинушка, если исполнишь мои наказы, не пропадёшь…
***
... Девочка вспомнила невесёлый разговор с отцом и подумала: “Ни за что не попрошу прощенья у Вовки и не заплачу, хотя мне очень трудно стоять на одной ноге. Тятя не стал бы меня наказывать, а одобрил бы мой поступок”.
Зина стояла, не шелохнувшись, стараясь щадить больную ногу, и рукой придерживаясь за парту. Нога нестерпимо ныла, рука онемела, а к концу урока стала болеть и спина. Зина, ничем не выдавая своих страданий, дала волю воображению: представила себе, что находится в плену у фашистов, которые мучают её, требуя выдать важные сведения о друзьях-партизанах, но она не предательница и будет молчать до конца, как Зоя... Девочка, сдерживая вздох, подумала: “Вовка сам виноват, – как фашист, издевался надо мной. Пусть он и рассказывает всё, как было. Это он должен у меня просить прощения, а не я у него...”
Учительницу раздражало упорное молчание и немотивированная, как ей казалось, жестокость девочки. “Что станет с ней, когда вырастет, если она уже сейчас готова убить человека? Самое страшное то, что она считает, что права... Война, голод, холод – всё это убивает доброту в человеке!..”
Когда прозвенел звонок. Мария Герасимовна распустила учеников по домам, холодно посмотрела на Зину и отчеканила:
– Иванникова, можешь идти домой! Завтра твой поступок будет разбираться на педсовете. Ты должна понимать, что, если и впредь будешь вести себя подобным образом, то своим поведением ты добьёшь израненного на фронте отца.
***
На следующий день Мария Герасимовна, войдя в класс, поздоровалась с детьми:
– Здравствуйте, садитесь! Начнем урок.
Подняв голову от журнала, она увидела Глущенко, стоявшего за партой в полусогнутом состоянии.
– А ты, Володя, почему стоишь? Как твоя рана?
– Почти зажила.
– Так что же не садишься? Ждёшь особого приглашения?
– Мария Герасимовна, он не может сесть, – ответила бойкая черноглазая девочка, смешливо фыркая и закрывая ладошкой рот с редкими кривыми зубами.
– Это почему же, Зоя?
– Отец вчера всыпал ему за “рупь двадцать, три пятнадцать”!
– За что? За что?.. Говори вразумительно! – Мария Герасимовна свела брови, подалась в сторону говорившей девочки.
– Я вчера ходила к Вовке за учебником, а его отец в это время с работы пришёл. Увидел засохшую кровь у Вовки на голове и стал допытываться: “Кто тебя избил и за что?” А Вовка молчал. Тогда он спросил у меня, и я ему рассказала, что Вовка с первого дня, как Зина пришла к нам, изводит её своими дразнилками. И как Зина за это огрела его костылём. Вовкин отец снял ремень, – Зоя хихикнула, – и исполосовал то место, на которое он теперь сесть не может.
Учительница изменилась в лице, сочувствующе посмотрела на Зину и, встретилась с её ясным взглядом.
Дети сразу же заметили, что перед ними стоит та, уже несколько подзабытая ими учительница – строгая, требовательная и справедливая, которую они знали раньше, до гибели её сынов…
Зина почувствовала перемену в облике учительницы и отношение к себе. Девочка, чуть слышно всхлипнув, доверчиво, как котёнок, потёрлась щекой о грудь Марии Герасимовны, а затем впервые расплакалась навзрыд, не то из-за горьких воспоминаний, не то из-за благодарности к учительнице, к которой так долго испытывала неприязнь…
Мария Герасимовна нагнулась, вытерла слёзы с заплаканного лица Зины и полушёпотом сказала:
– Потерпи, моя хорошая! Как только кончится война, я сделаю всё, чтобы тебя отправили в Барнаул на операцию. Я уверена: мы обязательнона потанцуем с тобой на выпускном вечере!