В чем красота русской женщины? Да уж точно не в пышных ее телесах, не в искренних зеленых глазах, не в безудержном ее смехе и не в неуемной глубины печали души ее, то есть, во всем этом, конечно, тоже, но главное достояние русской женщины… - сострадание. Сострадание – пустое, глупое слово. Такое же, как сопродюсер, соредактор…. Вроде как ничто. Сопереживание, это блеф - грустные глазки, сочувственное покашливание, фразочки типа «все пройдет», театр, короче. Только не у русской женщины.
- Что с вами, мужчина? – озабоченно обратилась Люба к сидящему на обочине парню.
Она только вот закупилась продуктами и теперь волокла два огромные пакета домой. Сыну тридцать, дочери двадцать пять. Могли бы уж помочь матери, но было все наоборот. Она не только все делала сама, она еще и тратила все свои невеликие деньги на них. А они, как это и водится, принимали все это, как само собой разумеющееся. Дети – одно слово. Жили они все уже по своим семьям и домам, но есть приходили к матери чуть не через день. Не то, чтобы специально кормились, но просто любили бывать у нее и любили ее готовку.
Мужчина был весь в крови и, судя по запаху, нетрезв. На вид ему было лет тридцать, может тридцать пять.
- Что случилось, сынок? Тебе к врачу нужно, - присела она рядом с ним на бордюр. – Дай, я посмотрю.
Она взяла его за плечи, развернула лицом к себе, достала платок, плюнула на него и стала вытирать засохшую уже кровь.
- Это малая беда, - ворковала Люба приютным своим подсаратовским говорком, - из носа навылилось. Кто тебе по носу то заехал?
- Сам дурак. На язык грешен. Сказал не то и не тем.
- Это бывает, сынок. Язык, иной случай, больнее ножа режет. Рубаху нужно застирать. А ну, вставай-ка. Пойдем, я быстренько все сделаю. Мамка-то есть где?
- Померла мама, полгода уж прошло. Инсульт. Один я.
- Прости, у меня сын, такой, как ты, а муж помер три года как. Вдова я. Пойдем, здесь рядышком.
Они встали, Люба взяла свои неподъемные сумки, а он даже и не подумал помочь. Просто поплелся за ней хвостом. Дети.
- Полезай-ка ты под душ, а я застираю в раковине. Лето. Высохнет в полчаса. Имя-то есть?
- Игнат, - снимал он с себя окровавленную рубашку.
- Экое редкое имя. Я Люба.
- Я еще и Игнатьевич, но отец тоже помер.
- Ну вот и помойся Игнат Игнатьевич. Там мыло и мочалка, найдешь, не маленький. Ой, у тебя и джинсы в крови. Снимай-ка все. Я тебе мужнин халат сейчас принесу. Не бойсь, стиранный.
Люба принесла халат, Игнат разделся до трусов и Люба, взглянув на его крепкое и стройное тело, вдруг почувствовала что-то такое, что чувствовать ей было не положено. У нее до сих пор еще бывали месячные, она еще не сдалась.
Пока Игнат мылся, Люба застирала все в кухонной раковине и вывесила одежду на балкон. Затем она собрала на стол. Украинский борщ со шкварками, жареные лисички с рассыпчатой картошкой, маленькие пупырчатые огурчики, замаринованные с чесночком и сельдереем и достала из холодильника бутылку водки, что стояла там уж пару лет.
Что-то с ней произошло. Она тысячу раз накрывала на стол для детей, для мужа… Но что-то с ней произошло. Какой-то позабытый уже трепет, какой-то огонь вспыхнул в ее груди и еще… между ног. «Боже! Старушка, очнись! Он же просто ребенок! Просто помогла малышу, вытерла сопли и все. Да и в зеркало взгляни. Кому ты нужна, старая перечница?».
Это все не аргументы. Желание, если поселяется в груди, не знает никаких аргументов. Люба прошла в спальню, надела свое лучшее платье, причесалась, накрасила глаза и губы и вышла из комнаты настоящей русской Кустодиевской красавицей. Мужчины врут себе, что им нравятся засушенные креветки. Им нравится тело. Настоящее тело. Игнат надел халат и вышел из ванной обновленным. Обида от удара в нос прошла и снова хотелось жить.
- Боже, какая красота, Люба, - воскликнул он.
Не было понятно, обрадовался ли он красивому столу или ей, но она приняла комплимент на свой счет.
- Кушай, Игнат. Я вкусно готовлю.
Она открыла бутылку и налила в две рюмки.
- Гиляровский, я хоть и провинциалка, но читала, рассказывал, что если выпить водки перед едой, то вкуса еды не почувствуешь. Он ошибался. Под борщ да под лисички никак нельзя без рюмки. Может он просто нерусский был?
Выпили. Игнат принялся, как будто его неделю не кормили. Люба оперлась подбородком в кулаки и стала наблюдать с такой нежностью…. Выпили еще, потом и еще. Когда Игнат приступил к чаю, он был уже прилично навеселе. Старые дрожжи.
- Зачем ты это сделала, Люба, - вдруг серьезно спросил он.
- Что сделала? – не поняла вопроса Люба.
- Ну…, вот, вытащила меня с обочины, вымыла, накормила.
- Не знаю, Игнат. Просто так.
- Просто так…, - повторил он.
- Ну тогда спасибо тебе, если просто так. Одежда высохла?
- Ах, да, - спохватилась Люба. – Я сейчас.
Она вылетела из кухни, включила утюг в спальне и принесла с балкона рубаху и джинсы. Она гладила, как вдруг он подошел к ней сзади и обнял.
- Что ты за женщина такая, - прошептал он и поцеловал ее в шею.
- Просто женщина. Как все, как тысячи, - развернулась она к нему лицом. – Я еще женщина, Игнат. Старая, но женщина, и у меня не было мужчины сто лет. Тебе не противно? – обняла она его за талию.
- Я не вижу твоего возраста, - тихо сказал он, - я вижу только женщину, каких еще не встречал. Я хочу тебя.
Это было…. Было бы…, но вдруг в дверь позвонили. Люба, наскоро прибрав себя, пошла открывать.
На пороге стоял тридцатилетний ее сын Олег. Люба взглянула на него долгим, страдающим взглядом и… заплакала.
29 июля 2011 года