Танька, честно говоря, – баба с прибабахом. Нет, на голову она, конечно, не больная, но с заметной чудинкой, от неё чего угодно можно ожидать. Впрочем, загадка женщину всё же очень украшает, заставляет нас, мужиков, быть готовыми к любым вывихам женской логики.
Недавно Танька мужа озадачила. Можно сказать в тупик поставила в который раз. А дело было так: лежат они в постели утречком в воскресенье, слегка обессиленные любовным экстазом, и вдруг она слабым счастливым голосом говорит:
– Знаешь, Серёженька, чего я хочу? Только ты не смейся… И не вздумай упрямиться…
«Ну как же, – подумал Серёга, – попробуй тут заупрямиться!.. Не мытьём, так катаньем своего добьётся. Дёргаться – бесполезно…»
– Говори, чего удумала опять?
– А смеяться не будешь?
– Кто знает!.. Может, плакать буду… Ты же у меня ненормашка…
– Я, милый, вот о чём мечтаю. Представляешь: поле в ромашках и ни души вокруг, только птички поют-заливаются, бабочки летают, а мы с тобой любовью занимаемся. Это совсем будет по-другому, не так, как здесь, в спальне. Ты только подумай, как это здорово, как романтично!
«Нихренасеньки себе! Это что же получается, – подумал Серёга, – я теперь должен искать ромашковую поляну, а если не найду, никак засеивать придётся. Ну, Танька! Ну, бестия! Начиталась книжек, а мне теперь мотаться на мотоцикле, искать за городом эти распроклятые ромашки».
– А в подсолнухах не хочешь?
– Фу!.. Фу!.. Какой ты грубый, грубый!
– Ну ладно,.. ладно… Окэюшки!.. Будут тебе ромашки с птичками. Дай только время. Искать же надо…
– Ах, Серёженька! Вот за это я тебя и люблю! Ты всегда меня понимаешь…
Счастливая, она благодарно и крепко обняла мужа.
Семь лет недавно исполнилось, как они поженились. В соседней комнате Катька спит, последний сон досматривает, шевелит пальчиками, глазами поводит под закрытыми веками… Сегодня, понятное дело, в садик её вести не нужно. Пусть спит… Тёща обещалась с утра сходить за покупками на рынок, а потом приехать за внучкой. Так-то оно и лучше… На окраине города у Танькиных родителей свой домик с небольшим садиком-огородом, двор с живностью всякой… А что пятилетнему ребёнку надо? – Поиграть во дворе с куклой, запеленать котят, которые норовят выбраться из тряпок и сбежать от заботливой, но надоедливой благодетельницы… У бабушки с дедушкой Катьке гостить всегда нравится. Тут, в центре города, дворы хотя и озеленены, но летом, в сухую жару, воздуха не хватает; асфальт становится размягчённым, источает удушливый запах, машины рычат и смердят газами. Спасу от этого нет…
Серёга умылся, выбрился до бледной голубизны на щеках и подбородке, выпил ритуальную чашку кофе и вышел на балкон перекурить. Татьяна уже суетилась на кухне, готовила завтрак, пока дочь не проснулась.
В палисаднике под балконом растут липы, их верхушки дотянулись уже до третьего этажа. Они цветут, источая медвяный дух, который так нравится Сергею. Он залюбовался ими, подмечая, как каждое утро к липам неведомо откуда слетаются пчёлы, деловито, но не суетно обхаживают каждое соцветие. Сквозь сигаретный дымок вспомнилась молодость, когда женихался напропалую, девчат менял бесшабашно, дни не считал, да и ночи тоже… Девок влюблял легко, порой без расчёта, без тёмного умысла, а встретил эту колдунью, Таньку, сам влюбился, как влепился… Зацепила, зараза, поддела за живую душу невидимой блесной и к себе потянула, как тайменя по перекату… Взвыл безголосо, дёрнулся разок-другой – бесполезно! А потом догадался: это она! Довольно блудить да бродяжничать, надо сдаваться судьбе на милость. И даже обрадовался грядущей неволе… Семья – что кукан, свобода уже давно не манит – Танька приколдовала накрепко…
Она красива, как скифская царица. Стройна. И – не в пример прогонистым современным топ-моделям, у которых и подержаться-то не за что, – у Таньки есть что осязать… А пуще всего Серёге нравились бесенята в её весёлых тёмных глазах… Рядом с ней все другие бабы теперь кажутся пресными, что ли. Таньку не перевоспитать, не переделать. Ну и пусть остаётся ненасытной до причуд варначкой!
Серёга сам по натуре неисправимый романтик. Ещё когда учился в старших классах, а потом в музыкальном училище, полюбились ему песни бардов, – в них есть особая тональность, они искренни. Потому такие, что поэзия прекрасна…
Свою гитару он любил, песни пел задушевно, мягко, его голос чудодейно сводил девчат с ума, они искали его внимания. Иногда находили…
Вообще-то Серёга был человеком добрым, внешностью не Ален Делон, конечно, не герой-любовник, но такие парни тоже нравятся. Таким его и встретила Танька, когда однажды возвращалась из Днепропетровска в свой родной город в автобусе, и места, по воле случая, оказались рядом. Познакомились сразу же. И чирикали воробышками все два часа, пока ехали. А приехали – и сами удивились: как невозможно спрессовалось время…
Уже через три месяца после знакомства сыграли свадьбу. Серёга в тот год окончил училище и устроился преподавателем в музыкальной школе. В свои двадцать три года превратился в Сергея Ивановича. Имя звучало солидно, но зарплата… Она была до безобразия несолидной – денег не хватало, а принимать помощь от родителей не хотелось, ведь не иждивенцы же… Ушёл работать на завод слесарем-наладчиком, зарплата стала вдвое выше, но имя укоротилось вдвое – опять его стали звать Серёгой. Сей факт для него не явился прискорбным. Со своей шестистрункой он, тем не менее, не расстался, каждый вечер брал её в руки, ласково гладил, удобно усаживался, трогал струны и играл себе в удовольствие, в тихую радость для Татьяны…
Утром в понедельник среди привычного заводского шума в голове назойливо вертелась мысль: где найти ромашковую поляну, когда все земли давно распаханы, на сотни вёрст не найти ни дикого поля, ни лесного массива. «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё» – так, кажется, в песне поётся. Надо мужиков поспрашивать. Только как объяснить, зачем мне нужны ромашки? Правду-то не скажешь…
В обеденный перерыв, сытые и благодушные, вышли из столовой и, как обычно, в тени деревьев на зелёной травке растянулись. До конца перерыва оставалось минут двадцать – можно и расслабиться…
Бригадир Иван Дмитриевич, которого все звали Митричем, не курил, сел чуток в сторонке – не любил запаха дыма. Мишка Барановский выкурил сигарету, надвинул на глаза кепочку и вроде бы задремал.
– Мужики, вопрос на засыпку, – подал голос Серёга. – Где поблизости от города есть поляны с дикой ромашкой?
Мишка сдвинул кепочку с глаз, лукаво искоса поглядел на Серёгу.
– Ты чё, Серый, не наелся, подножный корм искать нуждишка припёрла?
– Я серьёзно. Позарез поляну нужно найти.
– На хрена тебе поляна? Купи у бабок на рынке эти долбаные ромашки – и гадай: любит или не любит тебя Танька.
– Э, нет! Букет мне не нужен. Поляна нужна!
– Накрыть, что ли, её хочешь? Если так, я тебе её мигом найду, даже накрыть помогу. Ты только плати! – И прищурился с хитрецой…
– Ты чего опять удумал, – подал голос Митрич, – зачем тебе ромашки-то?
– Хочу пофотографировать, – соврал Сергей.
– Ну ты, Серый, совсем уже чокнулся! – и Мишка повертел пальцем у виска. – Зачем их фотографировать? Польза какая? Сплошные траты: время убьёшь, бензин сожжёшь, плёнка нужна, бумага, химия… Не лучше ли на эти деньги организовать культурный отдых с закусью?
– Заткнись, басурман! – беззлобно одёрнул его Митрич. – У тебя одно на уме: нажраться. Человек к красоте тянется, что тут непонятного?! Мы полжизни проводим среди этого железа да грохота… Я бы и сам щас с удовольствием в лес ли, в поле сбежал к птицам да цветам… Передых нужен, иначе душа усохнет, скукожится, блин… Святого в ней ничего не останется. Её, родимую, иногда радовать надо! Вот ты, Мишка, когда последний раз на природе был?
– Дык, дня три тому… Встретил друга, взяли пузырь и – на пустырь, под кусточки. Потом ещё один сообразили… Славненько нахрюкались!..
– Да-а-а… Охламон ты, Мишка! Пороть бы тебя надо, да поздно уже… – заключил Митрич. – А ты, Серега, слушай сюда и запоминай. Знаю я недалече от города одно местечко с ромашками…
Ровно через неделю Танькина мечта осуществилась: Серёга привёз её на мотоцикле на этот луг, в царство цветов, под чистый лазурный купол неба с редкой рябью высоких облачков. Ромашки на высоких ножках цвели всюду, то густо собираясь в белые островки, то рассыпаясь поодиночке среди росных трав. Из ближнего леска у края луга отчётливо доносилось птичье многоголосье, оно свиристело, цвенькало, переливалось долгими любовными руладами… Вдали, с восточной стороны, где полосой тянулась посадка, был виден одинокий белый домик в окружении могучих тополей, и около него – высокая стальная мачта, удерживаемая в два уровня тросиками растяжек. Рядом на невысоком шесте беспомощно обвис полосатый шутовской красно-белый колпак. Такое изобретение для определения направления и силы ветра Сергей прежде встречал на метеостанциях. Мотоцикл оставил на пустынной дороге, что вела к тому домику. Впрочем, дорогой это и назвать нельзя, видно, что здесь не часто кто-то ездил, лишь траву примял, даже колея не обозначилась.
Они лежали рядышком на голубом покрывале, предусмотрительно взятым Татьяной. Высокая в пояс трава скрывала любовное ложе от всякого любопытного взгляда. Даже если кто-то прошёл бы вдруг или проехал мимо по той дороге, увидеть их не мог.
Вокруг ложа толпились желтоголовые большие ромашки с белыми лепестками. Они иногда лениво шевелились, вздрагивали под лёгким дуновением ветерка, приветно кланялись Татьяне и вновь замирали. Стебли густых трав перемешались, тянулись к небу. Их дурманный настой висел в воздухе, пьянил и расслаблял сознание… Дополняя музыку леса, но не заглушая её, в разнотравье копошилась всякая мелкая живность, стрекотала, тренькала, радовалась ясному дню. Шустряки-кузнечики скакали, шмыгали меж стебельков, неумолчный частозвон полонил округу. Огромный чёрный жук, басовито гудя, пролетел низко над их головами и тяжело плюхнулся в траву, завозился в ней, суча цепкими ножками, сложил прозрачные крылья под выпуклый с фиолетовым отливом панцирь на спине, но потом снова зарычал мотором и, натужно жужжа бомбовозом, полетел дальше куда-то по своим неотложным делам…
Татьяна сквозь все эти звуки живой земли отчётливо слышала в груди стук своего счастливого сердечка. Хмелинка сладкой истомы затопила её молодое красивое тело и не таяла,
не растворялась в блаженстве дрёмного покоя… Заласканная, исцелованная, слегка сомлевшая, она изнеженно подставила высокому солнцу своё белое тело.
– Серёженька, ты меня любишь? – прошептала едва слышно.
– Не-а! Ишь чего возомнила! – дурашливо ответил Серёга.
– Как, вообще ни капельки?
– Ни ка-пель-ки! А за что тебя, змеюку, любить?!
– Кто, я – змея?! – притворно возмутилась Танька.
– Да! Ты – змея.
– Я – зме-я?! – она приподнялась на локте и склонилась к его лицу.
– А ещё колдунья и чародейка! – тесно прижимаясь к ней, выдохнул он.
– Сейчас я тебя душить буду! – Танька стала исступлённо целовать мужа. Потом через прищур с лукавинкой поглядела в упор.
– Значит, всё-таки – змея?
– Да!.. Да!.. Да!.. Причём, самая, самая лучшая на всём белом свете!
– А за что ж ты меня любишь?
– Я тебе уже сказал – не люблю! Я тебя о-бо-жаю!
– «Обожаю» это больше, чем «люблю»?
– Само собой…
– А за что обожаешь?
– За то, что ты – ненормашка.
– Не такая, как все?
– Не-а! Не такая.
– Скажи, тебе здесь нравится?
– Очень-очень! Я так благодарен тебе за эти ромашки.
– Какой ты у меня хороший.
Она положила голову ему на плечо, пальчиками погладила подбородок, губы, брови…
– А почему ты меня выбрал, на мне почему женился? Я же знаю: у тебя было много обожательниц...
– Ты фигурой похожа на одну мою давнюю знакомую.
– Она красивая?
– Ей равных нет.
– Ты её сильно любил?
– Любил и всегда буду любить!
– Да ты – бабник! Ты – совратитель!
Она принялась ласково колотить Серёгу ладошкой по груди, по щекам, а он хохотал и уворачивал голову.
– Признавайся сейчас же, у тебя с ней что-то было?
– Каждый день.
– Она лучше меня? Она красивее? Она, наверно, блондинка?
– Она чёрненькая, как ты.
– Хочу на неё посмотреть!
– Ты её каждый день видишь.
– Так кто же она? Признавайся немедленно!
– Она у окна в спальне за шкафом висит.
– Мучитель! Так же можно свести с ума! Гитара – моя соперница?!
– Причём, единственная.
Танька прикрыла глаза. Полуулыбка замерла на её губах.
Беломраморная грудь, не тронутая загаром, розоватыми ягодками сосков смотрела в небо. Серёга, любуясь плавными линиями упругого тела, сорвал ромашку и воткнул в тёмные волосы у виска любимой.
Где-то вдалеке, постепенно нарастая, послышался рокот мотора. И вот, почти над ними, на небольшой высоте пролетел кукурузник.
– Как ты думаешь, лётчик нас видел?
– Конечно, видел. Он сейчас вернётся – тебя получше разглядеть.
И действительно, самолёт сделал правый разворот и опять полетел на них, снижаясь ещё ближе.
– Ну, что я тебе сказал! Мужик офигел от твоей красоты.
Самолёт прошёл так близко, что было видно лётчика, он рукой подавал им какие-то знаки. Танька тоже помахала рукой.
– Ты его не приманивай, не приманивай! А то он сейчас самолёт посадит, подумает, что я один с тобой не справляюсь.
Танька смеялась и, похоже, была довольна вниманием лётчика.
– А вдруг он старый. Нет, Серёженька, я тебя даже на молодого не променяю.
Рокот самолёта затих, но потом опять стал нарастать, и они увидели, как, пролетая рядом, пилот покачал крыльями, и этот знак был явно адресован именно им.
– Вот видишь, какая ты! Он теперь зелёной мухой будет кружить вокруг тебя, пока горючка не кончится.
– Пусть кружит, лишь бы ядом опрыскивать не стал.
Они оба хохотали и действительно верили, что Танькина красота приворожила лётчика.
– Вы какого хрена тут развратом занимаетесь?!
В пяти метрах от них стоял разъяренный худой старик с круглыми от возмущения белёсыми глазами.
Танька от неожиданности взвизгнула, схватила брючки, прикрылась ими и с ужасом смотрела на него, не понимая, откуда тот появился.
Сергей торопливо одевался, а дед, угрозно потрясая над головой сухим костлявым кулаком, пучил глаза и орал:
– Террористы! Из-за вас щас самолёт разобьётся. Горючка кончается, а ты тут, понимаешь, на взлётной полосе чужих баб обхаживаешь! – возмущённо кричал он дребезжащим на фальцете голосом.
– Ты, дед, поаккуратней! Это жена моя!
– Вешай, понимаешь, лапшу другим! Жену дома тискать надо! Дурака нашёл! Так я тебе и поверил!
– Слушай, дед, проваливай побыстрей отсюда, дай одеться, пока самолёт не долбанулся.
– Я щас ухожу, а ты, кобелина, быстро заводи мотоцикл, и чтоб духу твово с твоей вертихвосткой тут больше не было! Шевелись, давай!
Он повернул к домику и зашагал, приговаривая:
– Совсем охренел народ! Уже и самолёту негде сесть! Сплошной разврат усюду…
Обескураженные, они одевались с судорожной поспешностью, не попадая руками в рукава. А самолёт в это время делал новый разворот на посадку.
Сергей подбежал к мотоциклу, включил зажигание, нервно нажал ногой педаль. Мотор без каприза сразу зарычал. Танька села позади мужа, и они поехали к леску. А за спиной, там, где они только что любились да миловались, по лугу среди рясных ромашек, уже фырча и подрагивая всем корпусом на неровностях, катился кукурузник.
Проехали до ложбинки и у ручья остановились умыться прохладной водицей. Татьяна прихорашивалась, поправляла кофточку. Там, на лугу, она едва успела её накинуть на плечи. Серёга наблюдал, лукаво улыбался…
– Чего пялишься, кобель, на чужую-то бабу?
Серёга упал на колени, закрыл лицо ладонями и заржал. Хохот сотрясал всё тело. Танька, скрестив руки на груди, тоже хохотала вместе с ним и, плохо выговаривая, – смех душил, – повторяла одно слово:
– Терр… Ха-ха! Тер-ро… Ха-ха-ха…сты! Ой, не могу!.. Как он сказал? Тер…Ох-ха-ха!