Дед меня навещал по воскресеньям. В окно я видела как он размеренно шёл по улице в белом парусиновом костюме, поднимая каждую ногу буквой "г", отставив руки, согнутые в локтях, от туловища и подавшись вперёд всей своей верхней частью.
Дед садился на стул с высокой спинкой, такой же длинный, худой и твёрдый, как этот стул, снимал шляпу, вытирал лысину и, растерянно улыбаясь, спрашивал "Как дела?" или "Что слышно?" Если его спрашивали, отвечал односложно.Беседа не получалась.
Каждый раз он приносил мне в кулёчке, конусом свёрнутом из газеты, яблоки, конфеты, а иногда - необыкновенно пахнущие живые оранжевые шарики - мандарины.Из-за этих мандарин я его всегда очень ждала, но, к сожалению, не могла насладиться полным счастьем от обладания этими волшебными плодами из-за малости: у нас в доме, а это был дом моей бабушки, маминой мамы, деда не любили. Дед был папин отец, а папу до пяти лет я знала только по военной фотографии и письмам. Говорили, что папа учится далеко, но соседская Зойка рассказала мне по секрету, что мой папа в тюрьме.
Дед был в чём-то очень виноват. Так выходило по их личным счётам с бабушкой. И она не скупилась на определения. Я знала, что дед жадный, глупый, хитрый, что он молчун, врун и очень много ест (куда в него только лезет!).
Учитывая такой расклад, я не могла ответить деду на гостинец искренней благодарностью, которую он ( в моих глазах) явно заслуживал. Поэтому всё, что связано с понятием "дед", вызывало у меня очень неприятную раздвоенность, которая при этих визитах часто выражалась в моих непонятных капризах.
Дед дожил до девяноста лет и умер, когда мне было тридцать, и моя дочка успела его хорошо запомнить. Так сложилась жизнь, что он всем мешал, и было удобно вспоминать, кому он чего не додал, и искать причину этого в его якобы недостатках. И моя любимая золотая бабушка, которая всю жизнь отдала детям, злословила: что дал, то и взял.
А, как я понимаю теперь, жизнь в его доме часто бывала нелёгкой, иногда случались совсем чёрные полосы, как и в доме моей бабушки, и так хотелось, чтобы кто-то помог, и росла обида, и принимала конкретные очертания. На самом деле дед был тихим, спокойным человеком, сам в себе, застенчивым и ненавязчивым, со своим внутренним миром, куда он никого особо не приглашал, и куда никто и не стремился заглянуть. Он, в своё время, читал книги - я понятия не имею - какие. Он читал Тору (неужели на иврите?), а мы считали это полоумием и, когда он умер, не знали, куда деть маленькую коробочку с кожаными ремешками, завёрнутую в чёрную ткань. И по незнанию положили ему под голову навечно. Его жена, папина мама, долго тяжело болела, и он безропотно за ней ухаживал, потом несколько раз женился, а они все умирали.
У него был булькающий (л-р-л) тихий голос. От дальних родственников я вдруг узнала, что в молодости он был заядлым театралом и незаменимым артистом в известном домашнем театре. Однажды, уже в конце, на каком-то семейном торжестве ему предложили сказать тост, и он, неожиданно громовым голосом откуда-то из тощего тела, проскандировал: "Не надо обижать, не надо никого обижать!".
Дед умер тихо, просто уснул днём. Бабушка пережила его на десять лет и умерла в день его похорон в мучениях. Дед никогда ни на что не жаловался. Он действительно был молчун. Когда его спрашивали: "Как дела?", он, как бы просыпаясь, вскидывал голову, расцветал глазами, улыбался и совершенно искренне отвечал: "Хорошо. День прошёл и слава Б-гу !"
Когда мы собрались в Израиль, у дедушкиной могилы дочка меня спросила: "Не понимаю, ну чем ты перед дедушкой виновата?" И мне пришлось попросить вслух : " Дедушка, прости, что я тебя не любила".