На огромной сковороде котлеты жарились неравномерно: в центре подгорали, а по краям едва румянились. Елена Васильевна гоняла их лопаточкой, чтобы всем доставалось поровну, но отвлекалась. Бегала к окну, высматривала внука. Димка впервые поехал в бассейн один. Взбунтовался после скандала.
В прошлый раз она подняла крик из-за мокрых волос, по-свински спрятанных под шапкой, и даже грозила накостылять по шее. Мальчишки из секции галдящей стайкой вылетели на свободу, а надутый Димка остался сидеть на скамейке до полного высыхания. Разобиделся так, что всю дорогу молчал, отвернувшись к засаленным дверям. Смотрел на свое сердитое отражение. Поезд летел сквозь мглу, громыхал, покачивался, проникновенно напоминал уважаемым пассажирам о взаимной вежливости. К Елене Васильевне, как всегда в метро, привязался «Сиреневый туман». Ему даже ссора с внуком не мешала лезть в голову:
Сиреневый туман
Над нами проплывает,
Над тамбуром горит
Полночная звезда…
Прямо условный рефлекс какой-то. С тех пор, как переехала в Москву, этот туман в метро достает.
Кондуктор не спешит,
Кондуктор понимает,
Что с девушкою я
Прощаюсь навсегда.
Димка дулся до самого вечера, пока родители не пришли. Елена Васильевна им все высказала. И про то, что вредничает и на справедливые замечания ноль внимания. И про то, что на улице руку выдергивает и идет как бандюган. И про вранье: у самого волосы мокрые, а он их под шапку сует, видите ли. И пусть сам в бассейн ездит, если он такой умный. Сын с невесткой неожиданно согласились. Оказывается, в тринадцать лет пора быть самостоятельным. И что там ехать-то? Три станции метро и ни разу не переходить дорогу. Подземный переход не считается.
Короче, докричалась. Добилась, что бегает теперь от окна к плите, и котлеты, между прочим, горят. Те, что в центре. На периферии спокойнее… Кой черт ее дернул поддаться на уговоры сына и сорваться в столицу? Сахалин бросила. Эх…
Сиреневый туман
Над нами проплывает…
По выходным собирались: Елена Васильевна, Людмила Алексеевна, Людмила Ивановна и Наталья Михайловна. Иногда присоединялась Галина Петровна, но это когда у нее время было. А то у нее муж с капризами и заказы срочные. Встречались у Юрия Гагарина, но в парковую толчею не заходили. Шли вдоль чугунной ограды вверх, мимо озера, к подножию сопки, а там сразу лес.
Гуляли с двойной пользой. Искали папоротниковые ворсистые побеги, на концах зелеными улитками скрученные. Черемшу букетиками складывали. От нее запах – ужас, зато микроэлементы и витамины. Весной, как снег сойдет, срезали молодые лопухи, пока они в гигантов не превратились. Ни в коем случае не вдоль дороги, там выхлопные газы, – подальше, у крутого речного склона. Стебли лопушиные надо в перчатках чистить. Кто не знает – у того руки коричневые. Из лопухов готовили острый салат по корейскому рецепту. Здесь на рынке увидела, обрадовалась, – не то. То ли лопухи не сахалинские, то ли корейцы.
Ближе к осени шли грибы, лимонник и брусника. Галину Петровну с собой не брали. Подготовка не та. Дешевле было отсыпать из каждого ведра по чуть-чуть. Обижаться ей ни разу не пришлось – брусничные походы совпадали с важными делами. То к младшему сыну девушка на пароме ехала, и он стеснялся ее в Холмске встречать, то другая его девушка совершенно не умела печь блины, ее учить и учить, то внуков не с кем оставить.
Зимой поднимались на Горный Воздух. Дорогу после метелей быстро чистили, там люди живут. Разводили костерок, подкармливали робкое пламя сухостоем, поджаривали на ветках хлеб и сосиски, запивали чайком из термосов. У Елены Васильевны самый вкусный, она с травами заваривала. Пели разноцветные песни про калину красную, очи черные, огни золотые, которых так много на улицах Саратова, да про сиреневый туман.
Ты смотришь мне в глаза
И руку пожимаешь,
В глазах твоих больших
Тревога и печаль…
Когда не было ветра, город внизу, в долине, заволакивало пеленой. Из нее иногда выныривал шпиль телевышки. Будто мачта или рея, или что там еще на пароходе торчит? Да куда этот Димка запропастился?
Котлеты все-таки немного прозевала. Распахнула форточку, замахала полотенцем, выгоняя чад. «Вот те и сиреневый туман! Размечталась, девица», – упрекнула себя, но мечтам все равно пришел конец, потому что вернулся внук.
– И ничего не мокрый, – доложил он с порога, сдергивая шапку. – На, потрогай, убедись.
– Не буду. Больно надо тебя проверять. Если я тебе не нужна.
– Нет, нужна, – не согласился Димка.
– Для чего?
– Для красоты. И еще немного для еды. Да, там в ящике что-то белеется. Сбегать? Давай ключи.
– Сиди уже, бегальщик. Сама. Хоть на лифте прокачусь, а то сижу тут с вами.
Заспешила, переваливаясь уточкой, нажимать на кнопку, крякнула «здрась» соседу. Тот отвернулся, придерживая на поводке захлебнувшегося злостью бульдога. «Ну и молодежь пошла, ни мне здрасьте, ни тебе спасибо», – мысленно хмыкнула Елена Васильевна, а вслух говорить не с кем было, сосед уже дверью хлопнул.
Интересно, от кого письмо? С Натальей Михайловной по электронке переписывались, Людмила Ивановна вообще не писала, но изредка звонила, Галине Петровне некогда. Остается Людмила Алексеевна. Точно! «Я вас вичислил», – обрадовалась, но, вскрыв конверт, расстроилась. Приятельницу прооперировали, да не где-нибудь, а в самой что ни на есть онкологии. Да еще неделю в реанимации держали. И неделю в отделении. Скоро выписать обещают.
Сквозь расстройство проступала неуместная радость. Елена Васильевна ни за что бы не призналась, что ура. Осторожное такое, подпорченное, но все-таки ура. Наконец появилась уважительная причина смотаться на Сахалин.
До самого вечера речь готовила. Подбирала аргументы. Но дети, как всегда, задерживались. Аргументы приходилось повторять, чтобы не запутаться, потому что мысли все время разбегались в разные стороны. То в направлении будущих радостных встреч со всеми-всеми, то экстренных дел, которые требуют решения прямо завтра. Потому что послезавтра она улетает.
Еще один звонок,
И смолкнет шум вокзала,
И поезд улетит
В сиреневую даль.
Но вначале придется выдержать битву. Сын даже слышать про Сахалин не хочет. Не может забыть, как она столько лет голову морочила: то пенсию надо заработать, то сахалинский стаж, то ее некому заменить в колледже, ну совершенно некому, хоть на лопату закрывай. В конце концов сдалась, но квартиру продавала четыре года. Покупатели приходили, радовались. Район – возле парка. Дом – «сталинка», потолки – во! Только в ремонт вложиться, и живи, как Абрамович. Все они категорически не подходили. Еще не хватало, чтобы в ее квартире жила эта крикливая крашеная тетка, умильно вытягивающая губы трубочкой, или этот самодовольный здоровяк с пузом и дебильным гоготом. Сын пригрозил приехать и в два счета разобраться. Она испугалась, оформила документы и укатила в Москву.
Как же их уговорить? Если заупрямятся, не пустят – выдвинуть ультиматум: или она едет на недельку-другую, или насовсем перебирается в свою квартиру на Вернадского. Наплевать, что там ремонт не закончен. Подумаешь, нежности. Да всю жизнь вместе с ремонтом жили, сами обои клеили и окна красили. Теперь моду взяли – сразу гастарбайтеров нанимать и эвакуироваться.
И никто из нее няньку и домработницу делать не собирался. Хочешь в театр – на тебе театр. Хочешь в музей – на тебе музей. Хочешь выставку, концерт, парикмахерскую, черта лысого – пожалуйста. Когда Оля вырвется, когда с Димкой можно пойти, когда одна, если все заняты. У Димки школа, бассейн и английский. У Сережи бизнес, переговоры и контракты. У Оли работа и куча проблем. А у нее заслуженный отдых. Имеет полное право гулять хоть по Арбату, хоть по Тверской, хоть по Измайловскому парку. Хоть где. И нечего про работу даже заикаться. Какая необходимость мотаться с двумя пересадками за копейки? Сиди, мама, отдыхай.
Осенью не выдержала, поехала в колледж. Их в столице навалом, этот она приметила, когда с Димкой на ВДНХ ездила. Охранник покосился, но пропустил. В коридоре у окна рыдала девчонка, жаловалась в телефон: «Она ко мне придирается. Да ничего я не делала, трубу достала, а она сразу: пошла вон. И реально сказала: зачет не поставит». Елена Васильевна приостановилась, хотела утешить бедняжку, но та сердито зыркнула из-под густой челки. Так и не решилась к директору заглянуть, или хотя бы к завучу. Кому она тут нужна?
А может, навсегда
Ты друга потеряешь…
Оля пришла веселая. Глаза сияют, губы карамельно блестят. Накупила всякой всячины. Вертелась перед зеркалом, оценивала новую курточку, стягивала поясок на талии. Елена Васильевна одобрила. Не из подхалимажа. Не ради предстоящей поездки. А по-честному. Похвалила цвет (травяной, в тон глазам). Похвалила фасон (на Олиной фигурке что угодно сгодится).
– Шик-блеск-красота. Ужинать садись. Котлет нажарила.
– Не-а, не голодная. Я в ресторане была, готовилась к приему партнеров. Очень важный контракт намечается. Меня не полнит?
– Куда там еще полнить? Одни косточки с этой работой остались.
– И вот, – успокоилась Оля, – мы поехали проверять ресторан. Ну, в смысле, пойдет для встречи или так. Чтобы не краснеть потом. Заказали кофе с пирожными. Ой, сзади морщит.
– Встань ровно. Ничего не морщит.
– Ладно. Значит, заказали кофе, а сами смотрим, как обслуживают. Сервировку там, то, се. Нет! Пуговицы надо другие. Эти сюда как корове седло. Короче: провинция. Надо другой ресторан срочно искать, а то нас партнеры не поймут. Главное – себя позиционировать.
– Полностью с тобой согласна, – обрадовалась Елена Васильевна упомянутому позиционированию, с которого можно перейти к животрепещущей теме. – Насчет правильной позиции. Точнее, ее смены.
Запутавшись в позициях, достала письмо из кармана и вслух зачитала наиболее трогательные выдержки. Поглядывала поверх очков, чтобы проверить впечатление.
– Поеду, – подвела итог.
– Ничего себе, ближний свет.
– Как ты не понимаешь? У нее никого нет, совершенно одинокий человек. Ни в магазин сходить, ни сготовить. Такая операция – подумать страшно.
– Признайтесь честно, – нахмурила бровки Оля, – вам у нас скучно. Лучше бы в Донецк прокатились, развеялись.
Еще не хватало. Родни в Донецке полгорода, не считая сел в округе. Все лето разговоры разговаривала, кладбища обошла, могилкам поклонилась. Хоть и родина, но чего ездить взад-вперед? Сахалин – другое дело. Засел занозой, не отпускает, хотя попала туда не молоденькой. Намоталась с мужем, военным врачом, по всяким Хабаровскам, Дрезденам, Новосибирскам. Еще спасибо, на точки не посылали – госпитали только в городах. Сережка в Германии родился, а школу на Сахалине закончил. Получил аттестат и уехал в Москву поступать. А она застряла. Даже развод с места не согнал.
– Ба, проверь биологию, – Димка сунул тетрадь и забубнил: – один а, два гэ, три а, четыре вэ…
– Эй! Что такое? – изумилась Елена Васильевна.
– Контрольная завтра. Марьяша сказала: кто не выучит, пара в четверти. К нам тупо придет завуч и будет следить. Пять а, шесть бэ…
Елена Васильевна села, пригорюнилась. Оля говорила по телефону, забытый телевизор уговаривал купить зубную пасту, Димка бормотал «пятнадцать гэ, шестнадцать а», за окном вздыхал город.
А может, навсегда
Ты друга потеряешь,
Еще один звонок,
И уезжаю я…
Сережа отнесся к материному закидону снисходительно.
– Ма, захотелось проветриться, так скажи. На кой тебе эта дыра? У Димки каникулы скоро, давай я вас в Таиланд зашлю. Или в Египет. Куда скажешь, туда и зашлю.
– Не хочу в Таиланд, – заупрямилась Елена Васильевна. – Завтра за билетами пойду.
– Сам куплю. Туда и обратно. Паспорт давай. Медом тебе там намазали, что ли?
– Медом, – засмеялась Елена Васильевна.
Утром сбегала в парикмахерскую, сделала модельную стрижку и покрасилась в золотисто-каштановый цвет, натуральный. То есть бывший натуральный. Помолодела со страшной силой. Правда, веснушки сильнее проступили. Раньше они блеклыми были.
Вернулась домой, напекла, наварила, нажарила, чтобы с голоду не померли. Нервничала: почему Сережа до сих пор билеты не купил, тянет до сахалинской ночи.
Пришлось звонить утром. Уже и сумка раздулась, у порога ждала.
– Сегодня вылетаю! Буду за вами ухаживать! Борща наварю!
– Зачем вы себя утруждаете, деточка? – спросила Людмила Алексеевна. – Не надо за мной ухаживать, я сама потихоньку.
– Так ведь билет… – поникла «деточка». Людмила Алексеевна была на семь лет старше. Сколько же ей? Семьдесят девять, не молоденькая после операции скакать.
– У кого вы остановиться думаете? Мне-то сейчас не до гостей, деточка…
Вот это да. Что теперь делать? Гостиницу искать? Сильно жирно по нынешним временам. К Людмиле Ивановне нельзя – у нее муж последние лет тридцать ремонт делает, и нет никакой надежды, что погром закончился. На этой почве он превратился в бывшего, но стучать и красить не перестал. У Галины Петровны повернуться негде: младший наконец выбрал и женился. У Натальи Михайловны мама лежачая и квартира однокомнатная.
Позвонила в колледж. Директор обрадовался, пообещал поселить в общежитии, в изоляторе – там спокойно и душ работает. Пошутил, что и часы на вакансии для нее найдутся. Так что все решилось. На Сахалине не пропадешь. Не дадут.
В Шереметьево к вечернему рейсу вез Сережа. Оля осталась с Димкой уроки учить. Мимо плыл город, подмигивал неоновыми вывесками, вспыхивал огнями витрин, сверкал гирляндами деревьев, искрился миллионами окон, переливался, заманивал сиянием. На другом краю земли просыпался остров, подслеповато мигал фонарями, сбрасывал утренний туман.
Уеду я на год,
А может быть, на два,
А может, навсегда…
Обратный билет можно сдать. Паспорт есть, часы на вакансии найдутся. И даже душ в изоляторе работает.