Путь к вереску

 
    Посвящается оконченной  реставрации знаменитейшей из станций Московского Метрополитена.



       Я люблю метро "Маяковская" за то, что туда входишь по ступеням. Их много, их реально много, но они хотя бы никуда из-под тебя не денутся.
       Это во мне давняя шиза говорит. Наверное, никто уже не помнит, как торжественно открывали метровскую ветку до Новогиреево и как там случился крутой обвал подвижных лестниц.
       Советский человек - он как до того инцидента в метро привык ездить? Одной рукой за перила держится, а другим глазом смотрит на гнутое фанерное пространство посередке - чтобы в случае аварии мигом туда сигануть.
       Ну вот, когда под Новогиреевым все гармошки сразу сложились в слаломную горку и народ начал по ней скатываться, многие вскарабкались на эти хлипкие разделители с фонарями и решеточками громкоговорителей, по которым как раз не объявляли, что находиться в междурядье - опаснее всего. И через проломы попадали прямо на огромные вращающиеся шестерни, которые продолжали двигать полотно. Дежурная, тупица, со страху замешкалась подземному рабочему люду сигнал к остановке дать. Те, кто в живых остался, говорили - прямо в шматы мяса людей полосовало. А кто посмелее и посообразительней - те съехали вниз в кучу малу и передавили друг друга, кости попереломали, но в общем и целом остались живы.
      
       Вот за то я и люблю Маяковочку. Ностальгия по былым временам. Тем более что площадь над нею, что сама станция - красоты необыкновенной. Честь и гордость нашей былой родины. Полы из простого мрамора, обводы колонн - из особенного: темно-серого уфалейского. По колоннам и потолку широченные дуги - рельсы из дорогущей хромированной нержавейки. Говорят, мальчишки прежних времен по ним медные пятаки на спор катали. У самых удачливых монета пролетала до верха и оттуда спускалась по тем же стальным каналам.
       Но самым заманчивым там, внизу, были две вещи: инкрустация верха колонн из кусков родонита, или орлеца, цвета вечерней зари, что наутро обещает грядущую непогоду, и мозаичные панно художника Дейнеки в глубоких потолочных фонарях-кессонах. Чтобы рассмотреть каждую, надо было опрокидывать голову под прямым углом к спине, а уж полюбоваться на все сутки Страны Советов - это ж никакой шеи не хватит. Свернешь напрочь.
       Словом, иностранцев всяких наводило сие на мысль: как же богата эта варварская страна, если может бросать деньги на сущую чепуху.
       И еще здесь, на Маяковке, в годы войны было самое главное парадное бомбоубежище. Теперь про это как-то подзабыли. И никто не догадывается, глядя на доходящие до потолка мощные створы, что перекрывают весь проход, а внизу катаются по узким полукруглым желобкам, что в один непрекрасный день они поедут по хорошо смазанной колее, сминая напирающую извне публику в кровавое месиво, и наглухо запечатают счастливчиков в подземном нутре. Дожидаться конца военных событий.
      
       .... Меня оторвало от пола и потащило, но, самое главное, что до того я уже оказался на ровном. Со ступеней люди уже катились кувырком, вмазываясь в общее стадо и сливаясь с ним в одно целое.
       Только б не упасть под ноги, тогда пропало. Только...
       Я не успевал ни подумать, ни спросить, что там, наверху, и есть ли еще этот привычный нам "верх". Только смотрел на стены с гербами, на темную оторочку тоннелей, на пропасти по обеим сторонам узкой станционной платформы, которая вроде как выгибалась посередине и становилась скользкой, выталкивая крайних из толпы на обочину. Кошмар моих детских снов.
       Сон. Кошмар. Это я понял с уничтожающей ясностью.
       - Дедушка, держитесь, я вас прикрою, - внезапно донеслось до моих ушей. Тихий голосок на уровне моего плеча. Пальцы на моем локте.
       Девочка! Шапки нет, и видно, что волосы - белокурые, встрепанные, как воробьиные перья, и влажные от пота. Загорелая кожа на лбу и щеках. И очень странные глаза - не пойму, какого оттенка. То ли совсем белесые, то ли как антрацит.
       - Ты тут с кем? - отчего-то пробормотал я. - Сама за меня цепляйся, дуреха. Авось проскочим.
       Нас протащило по всей длине перрона и влепило в стену. Ту самую, где когда-то были стальные знамена вокруг стального бюста вождя.
       Только теперь тут была движущаяся вверх крутая четырехрядная лестница.
       Без перил, без междурядий и стоячих фонарей, хотя в привычную мелкую полоску поперек ступенек.
       И ни одного человека вокруг. Даже сзади перестали напирать и превратились в неподвижную темную массу. И девчушка куда-то подевалась.
       Что делать? Без перил я точно упаду - равновесие не прежнее. Балансиру в вальсе так и сроду не учился. При чем тут вальс, однако?
       Я почти без мыслей внутри сделал шаг вперед.
       И взошел на подвижные ступени правого ряда.
       Стоять на них оказалось на удивление просто. Я даже не покачнулся, когда эскалатор начал плавно разгоняться, а потом и причин не было.
       Постепенно я заметил, что дорожка слева едет в противоположном направлении. Вначале она, разумеется, была пустынной: иначе я сразу бы понял, в чем с ней дело. Потом появились любопытные персонажи.
       Торопливо, почти бегом, спустилось вниз небольшое семейство волосатиков - покатые лбы, скошенные подбородки, умнейшие глазки под толстым надбровным валиком. Едва не погоняя их дротиком, к которому был крест-накрест привязан кремниевый наконечник, шествовал вниз детина под два метра ростом, русоволосый, с приятной арийско-европейской физиономией. "Предки", - догадался я и тотчас проводил взглядом юную пару: офицер в запасе - пальто явно было перешито из шинели со споротыми погонами - и молодая женщина в потертой бархатной "плюшке", из-под которой выглядывала юбка из шелкового пике в крупный горох. Между ними, держа их за руки, болтал языком и обеими ногами попеременно балбес лет пяти-шести, которого я никак не смог признать.
       Далее народ повалил косяком. Школьник с ранцем за плечами, в жесткой серой фуражке с клеенчатым козырьком и серой суконной рубахе, подпоясанной китовым ремнем; штаны цвета маренго ниспадают поверх дырявых ботинок со шнурками. Прыщавый фабзавушник с чертежной папкой и ржавым гаечным ключом. Студент - глаза горят голодным огнем, в портфеле томик Цветаевой, учебник по славянской фольклористике и в промасленной бумаге - два столовских пирожка с требухой и повидлом. Молодой аспирант с конспектами чужих лекций и набросками своих семинаров на первом курсе. Доцент, что со всех имеет процент. Подает студентам политэкономию в сладком марксистском соусе. Автомобильный слесарь - виртуоз, никто так не умеет совладать с антикварными марками типа "Побед" и "Волг" и довести их до большого ума. Пенсионер на полном довольствии ...
       И всё это не был я. Эти облики пролетали мимо и опадали, как дряхлые лепестки с цветка.
       Оставался сам цветок.
       Тут я заметил, что хоть эскалатор движется, но на противоположной стороне уже никого нет. Зато впереди возвышалась арка - или, скорее, закругляющееся кверху огромное окно-фонарь. Окно не росло - похоже, гористый подъем здесь кончался, хотя дрожь под ногами и некое тяговое усилие ощущались вполне явственно. Зато витраж из цветного стекла становился всё ярче и отчетливей: заросшая низким кустарником степь, какие-то стройные животные, которые на ней паслись , и вдали - горы со снежными вершинами.
       Стало очевидно, что этот пейзаж хочет обрести смотрящие на него глаза и оттого так терпеливо ждет. Стекло расступилось от легкого встречного движения, и океан цветущей эрики принял того, кто был кем-то, но стал никем, в облако багряного, лилового, розового и золотистого аромата. Белорожденные кобылы и жеребцы с древних вересковых пустошей Камарго обдавали его своим исполненным трав дыханием.
       И вековечные горы счастливо смеялись навстречу.