Паут

         
       Своды храма с узлами нервюр напоминали Охриде прожилки листа или сосуды натруженной, распаренной руки. В плохую минуту - крыло нетопыря. Всё это ей нравилось, в общем и целом: оборотная сторона дачного лопуха, мамочка после недельной стирки, - заодно с прохладой, что гнездилась под готическими сводами в самый душный денёк. И даже летучая муска - разве это не самое таинственное из животных, созданных Господином Игором? Можно их не любить, можно, пожалуй, испугаться, когда такая фыркнет тебе в лицо или запутается в прическе, но и всё.
         Тем более плохое настроение посещало девушку редко, а уж в последний день месяца талого снега - никогда.
          - И взмолился тогда святой Гоберман, и возопил к небу: "Господи наш! Многие из народа Твоего по причине болести, тобой ниспосланной, стали вовсе незрячими. И если такова кара твоя людям, чтобы не видеть им ни истинного Света Твоего, ни верного Лика Твоего, - распредели ее поровну между всеми. Чтобы не рождалось никого вовсе без зрения, но с неким небольшим ущербом".
          Звучный, хорошо поставленный голос отца Мантодея взлетел к центральному узлу сводов, туда, где, по преданию, был вставлен камень-замок, окропленный кров...
          Фу, и вспомнится же некстати!
          - И внял Пророку Господь Сил, и дал по праведности Гобермановой, и покарал народ Странствующих и Путешествующих лишь самой малостью: отнял у иных дар верно различать цвета и краски мира Своего. Никто с тех пор не рождается без знания Света Господня, лишь одним дано сего знания больше прочих, а иным - менее.
          Священник сцепил, стиснул руки перед собой и довершил проповедь не на таких пафосных тонах:
          - Однако сказано было еще святому, чтобы страшились девы Радужные выходить за полуслепых, чтобы не породить таких же числом более, чем хотел сам Господь. И чтобы не соблазнялись такие мужчины жёнами из числа зорких. Ибо и так тяжко бремя, возложенное Им на народ свой, и велик ущерб - не ведать истинных цветов неба и земли, радуги и звёзд. Оттого не следует его умножать. А если нарушат они - будет судить Бог по делам их.
          Закончив, отец Мантодей перекрестил паству, пробормотав слова общего отпущения, и направился к выходу, по-прежнему сложив руки в жесте мольбы и торжественно шелестя по полу зелёным, в честь праздника, облачением. Все потянулись за ним к выходу из церкви - нарядные, многоцветные одежды, крепкие благовония.
          - Ох, боюсь, нарывается наш богомолец, - шепнул девушке жених, ласково беря ее под руку. - На булавку, в эфир и в ботанизирку.
          - Не шути. Он же не растение...
          И осеклась.
          - А ты прикинь, малышка. Его не одни мы, Радужные, сегодня услыхали. Вон там в тенистом уголку паутинник спрятался, они же солнца не любят, считают, оно слишком громко звучит. Факт принял к сведению, что его племя честили на все корки. Нынче слепуны в большой силе.
          На последних словах Камарго девушка оглянулась. Уж и в самом деле немудрено не увидеть слепня. Ходят в сером или коричневом, будто в коконе, пахнут тоскливо, держатся тихо, как сама земля. В детстве Охрида удивлялась и всё спрашивала маму: неужели не найдется никого им одежду красивую подобрать и разобрать по цветам, чтобы подходили один к другому?
          - Думаешь, слепыши так себя держат, чтобы им было проще? - сказала однажды мамочка. - Скрывают, как их много. Мы же в них вот-вот растворимся. Капля мёду в чёрной-пречёрной бочке дёгтя.
          Тогда Охрида не поверила. Потом убедилась.
          После того, как паутинники сокрушительно победили на выборах в кантоне Фарм. Добились для себя разрешения управлять скороколесными экипажами - в специальных очках или с особым напылением на ветровом стекле. Владеть высокоцифровой техникой - с такими же оговорками, благо тут уже никто не проверял на дому, отличает хозяин красное от зеленого или нет. А кто владеет скоростью, знанием или обоими вместе - владеет миром.
          - Но... ты ведь не думаешь, что вот этот сразу побежит доносить? - робко спросила она. И заодно полюбовалась добычей: клан Камарго, италийские Кулициды, тоже не любит яркого, особенно мужчины, чёрное с небольшой дозой белого, очень строго. Но в этой черноте все цвета мира, особенно для Охриды. Сегодня их оглашали во второй раз, а это не шутка! Художницу-недоучку с ведущим флейтистом оперно-балетного оркестра.
          - Да вроде бы не должен, - Камарго изобразил улыбку всеми чертами смуглого точеного лица. - Я его мельком знал. Ходили в училище: я по классу пикколо, он - скрипки. Но недолго. Не заладилось, видимо, учение. Возраст у него - и тот неподходящий.
          - А что, среди слепней и скрипачи есть? Я думала...
          - На профи не тянет ни один. Школы не выдерживают. Любители есть у них неплохие, правда.
          Спрашивать о таком пустяке не стоило. Все Радужные знают, что вместе с пониманием цвета от паутинников отлетела вся способность к настоящему творчеству. Сплошная логика, цифирь, чёткость. Стремление быть незаметным - чтобы не мешали раз-мыс-ливать. И понимать куда больше, чем нужно для счастья других.
          А они, Радужники, - художники, музыканты, священники, даже простые держательницы дома, как мама Антофила, - избранные для несения креста. Малое стадо.
          - Камарго, а куда мы сейчас пойдем? Давай - к маме.
          И сразу в голове картинка: посреди стола бокастый, круглый, точно солнце сияющий "мамовар", как она говорила года в четыре. Увенчан белым с позолотой чайничком, как короной, окутан царственной мантией фруктовых и ягодных ароматов, а вокруг облачками полуденными чашки, тарелочки, блюда с пирожками и плюшками, мёдом, вареньями и пастилой. И мама, тоже вся душистая, пышная - рука на кране, вот-вот польётся кипяток в чашку с заваркой. Радость!
          - Ты забыла, - жених погрозил пальцем. - Сегодня мы с тобой званы на концерт. Сестра одна держит весь свой творческий вечер. Билетные цены взлетели до небес, а у нас с тобой контрамарки на хорошие места. Камарга хочет тебя поближе разглядеть, может быть, и в уборную к себе пригласит.
          Ну как можно быть такой дурёхой, спохватывается девушка. Камарга, сестра-близнец ее милого, - наверное, лучшая из балерин во всём Фарме. Это она первая стала танцевать без жёстких "пачек", в развевающихся, прорезных шелках. Впервые отказалась от тупоносых "балеток" и надела на большие пальцы ног стальные, с пробкой внутри, напёрстки, которые соединяла с пяткой этой удивительной обуви гибкая стальная полоса. Какие она делала батманы и фуэте, какие прыжки - все зрители млели от восторга и сладкого ужаса одновременно!
          - Ох, я и забыла от огорчения. Пустяки. Хорошо, если так - я рада. Очень рада. Твоя сестра - явление. На всех первых полосах лайфжурналов. Как и ты с твоим блистательным именем. И за что ты меня выбрал - такую простушку? Ни писать пером и маслом, ни готовить, ни играть...
          - Вот за это и выбрал. За то, что ты такая как есть. Блондинка и прекрасна без извилин. Помнишь, как я тебе свою флейту в руки дал?
          Охрида помнит. Полированный посох длиной с руку до локтя, весь в перламутровых инкрустациях. Извлечь из него хотя бы простенькую мелодию для нее всё равно как дождю на водосточных трубах играть: сплошной хаос, грохот и свист.
          - И я так тебе благодарна, милый...За всё, что было и будет.
          Паутинник слышал спиной это щебетание и чуть усмехался - темный плащ, блеклые волосы, бледные глаза, непонятный возраст.
         
          В следующий выходной, отсидев службу как настоящая пай-девочка, Охрида подхватила складной мольберт - он дожидался у портала церкви в общей куче подобного хлама - и отправилась "на этюды". Нет, хорошо, что старый общепапочка Манти на этот раз много читал из св. Гобермана, в том числе самое, на её взгляд, лучшее:

    "Именно поэты и шуты

    В рубище цветастом и убогом -

    те слоны, атланты и киты,

    что палитру держат перед Богом".

      
          В парке под стеной монастыря Святых Дев юных художников - Камарго называет их подмалёвщиками - больше, чем травы и деревьев. Причём с обеих сторон мощной кладки. Все как один пытаются что-то изобразить в самых ярких тонах - кряжистые дубы и ландыши у их корней, надгробья и памятники, золочёные шпили храмов и саму стену. В поисках клочка земли для этюдника Охрида обходит девичью крепость по периметру.
    И вот, наконец. На берегу узкого тинистого пруда, который когда-то был рвом, - один-единственный мольберт. Даже без работника за ним. Девушка поспешно вытаскивает свою коробку на ножках, раскрывает, достает краски и кисти...
          Глаз неожиданно упирается в оставленный набросок.
          Нет, это вовсе не набросок. Далеко не.
          Серебряным карандашом, тончайшими линиями и набело (или тут более подходит слово "начерно"? Линии же тёмные) изображена вода, густая, неподвижная, с еле заметной рябью, а за ней купы деревьев, блики на острых иглах шпилей, светлый известняк замковых стен, грубый камень фундамента. Яркая нежность цветов и листвы.
          Отчего-то никто из художников не осмеливался оживить руины королевской резиденции, а этот смог. С той первой попытки, которую лишь и дает отточенное серебро. И недавно, если не на глазах: серая паутина штрихов еще не стала коричневой.
          Ведь картина не коричневая. В ней есть все краски. Или они - только в глазах смотрящего?
          - Простите, не люблю, когда мне заглядывают через плечо, - хрипловатый голос так неожидан, что девушка вздрагивает.
          И встречается глазами с одним из этих.
          - Но... вас же не было, - лепечет она. - И вокруг вас.
          - Понятно, почему. И я им неприятен, и они мне. Где я - там вакуум.
          - Я... мне тоже уйти.
          - Меня тоже ушло, - передразнивает он. - Да ладно уж, оставайтесь. Располагайтесь с удобством, наследуйте мне, ради Бога. Нужный свет уже изменился напрочь.
          - Свет?
          - Вы что, основ своего ремесла не знаете? Замок видно под строго определенным углом падения лучей.
          Она хочет было возразить, что дворца вообще нет, да и откуда этот чудак знает, что там было до орбитальной бомбежки: замок или дворец, романтика, цветущая готика или вообще барокко.
          Но осекается.
          - Мы, кажется, знакомы, - знаком руки предупреждает вопрос паутинник. - Вместе храмовые службы посещаем. Барышня Охрида Лепид из медитерранских Лепидов?
          Она молча кивает: в горле завяз комок.
          - Хэмлок Шерл из колумбанских Шерлов, - лаконичный солдатский кивок. - Рад, что вы интересуетесь не одними церковными поучениями на моральные темы.
          Точно - намекает на тот недавний прискорбный инцидент, - возникает поперёк ее мыслей. Гнусная лексика, вполне в духе слепышей. Тут бы Охриде и попросить о священнике, но невозможно: чуждые слова путаются на языке, стреноживают речь.
          Наконец, она выдавливает из себя:
          - Отец Мантопте..рий...
          - Ах, отче Мантодей. Изобретательно. Мы, школяры, его только Мантикорой и умели дразнить. Ну и лют же был на драку лет тридцать назад! Куда всё подевалось. Он меня конфирмовал, между прочим. Промеж прочих таких же старых чудищ. Так что не бойтесь меня, девушка, никто из нас, паутов, вашего любимого пастыря не тронет. Пускай тешится вволю своей политнекорректностью.
          На этих словах он хватает своё творчество, она - своё недотворчество. И удаляются в разные стороны.
          Что называется, разошлись с миром....
         
          Через неделю - третье, последнее оглашение в церкви отца Мантодея. После него, по не одобряемому церковью и вполне законному праву обручённые могут спать вместе. Не в одной кровати, разумеется, но под одной кровлей. А домик у матери Охриды небольшой и плотно набитый жильцами, точно улей, но хотя бы отдельный: не то что современные многоквартирники.
          Среди ночи Охрида слышит, как неподалеку чья-то скрипка рыдает Брамса. Рыдает ее любимым "Венгерским танцем", тем самым, где в самом начале тягучая, нескончаемая, будто плач, мелодия. Она затягивает в себя, точно липкая паутина, да еще и самодеятельный артист играет так, будто руки у него не в ту сторону коленками повернуты. И сил нет дожидаться, пока мелодия сорвется в бурные каскады, пенные пороги, возгорится пламенем цыганского костра...
          Она вскакивает с постели, кричит в окно:
          - Эй там, прекратите - мы спим!
          - Правда? - сквозь наставшее молчание слышится до надрыва знакомый голос. - Как опрометчиво с вашей стороны. Я имею - спать в такую чудственную ночь, единственную в своём роде. Багряная луна, зеленчатое небо - или как там полагается? Ладно, удаляюсь. Хотел поздравить с будущим медовым месяцем, серенаду исполнить... вот...
          Из соседней комнатки появляется Камарго, обнимает невесту за дрожащие плечики.
          - Милый, он меня преследует. Каждый день околачивается неподалёку. И вот теперь...
          - Перестань, - отвечает он. - В сущности, этот Хэм - безобидный чудик преклонных лет. Вообразил своим расчетливым мозгом, что ты ему нравишься.
          - И что он меня ревнует, наверное? - фыркает Охрида. - Нет, ты представляешь? Он меня...
          - Не надо так кричать, - говорит жених каким-то странным голосом. - Услышат.
         
          Следующий день начинается с хлопот. По старинному - еще до Красной Оспы - обычаю молодожёны совершают брачный облёт всего кантона или, по крайней мере, обширной поляны, где под открытым небом и за узенькими свадебными столами ликуют свадебные гости. Генетическая предрасположенность к этому, по счастью, сохранилась, поэтому любые крыловидные импланты приживляются легко. Вот только грудобрюшные и икроножные мышцы потеряли закалку, и теперь их в самом деле хватает только на один круг. Но это касается одних обывателей: такие таланты, как прекрасная Камарга, могут прыгать в высоту и выделывать прямо в воздухе невероятные пируэты и антраша.
          А ещё среди Радужников ходят упорные сплетни о том, что среди их народа иногда на свет появляются вейро. На официальном языке - виаторы. От природы владеющие талантом свободного парения и полёта, которому любые мышцы и крылья - всего лишь подспорье.
          Сплетням никто не верит, но они упорны.
          Итак, нареченные рука об руку шествуют в спецмагазин-мастерскую и выбирают обновы. Охриде - широкие лопасти с роскошной черной каймой и большими лазурными "глазами" на бархатно-красном фоне. Камарго - как бы пластины из хрупкой слюды с ее прозрачностью и слоистым блеском, в тон его изысканно-серому жениховскому костюму. Заказы вживляют тут же на месте: к завтрашнему дню малые крылатые семена прорастут в плоти, к венчанию набрякшие почки развернутся во всю ширь.
          В ночь перед тем, как молодой чете встать на крыло, девушка просыпается оттого, что зудят на спине тугие, готовые разорваться бутоны. И оттого, что где-то вдалеке кружит, петляет, окольцовывает их с женихом вертлявая мелодия дудочки. Незатейливая пастушья сопелка, какой в деревнях созывают скот на луг или леваду, и звенит она слишком рано.
          - Камарго, опять он.
          - Потерпи, милая. Завтра уедем в путешествие, а потом - в любое другое место, хоть к чёрту. Авось найду себе дело: меня все оркестры наперебой приглашают.
          Он мнётся.
          - Только не сердись. Хэмлок напросился на приглашение. Чистая формальность, ты знаешь: по факту зовём всех горожан. Отказать было неудобно. Ну что с тобой - он же тебя не сглазит. Вот так слёту паутинное дитятко не заделает.
          Она сдержалась и даже не всплакнула. Суженый прав: дотерпеть до завтрашнего вечера - просто ерунда. Труднее было свадебные наряды портить на спине вертикальными прорезами. Палевого оттенка платье с лифом из старинных бабушкиных кружев и небольшим кринолином - истинное чудо портновского мастерства.
         
          ...После торжественных слов отца Мантодея и такой же музыки, что извлекает из органа его помощник, умелый брат Теттигон, молодожены выходят на широкую паперть в обнимку и прямо с этой стартовой площадки пускаются в брачный танец. В разбег. В парение. В низкий полёт на уровне крыш.
          Молодые супруги уже завершают церемонию, когда из толпы гостей, кружась, выпархивает сама Камарга и летит навстречу на свежих, радужно-белых крыльях, то и дело выбрасывая стройную, загорелую ножку в одном из своих знаменитых па. Охрида в восторге: как догадлива милая золовка! Лучше подарка, чем ее танец, не придумать.
          Она придерживается такого мнения ровно до тех пор, пока муж не сжимает ее ручку как тисками и не рвёт книзу живой парашют. Пока Хэмлок из рода Шерлов не взмывает вертикально ввысь темной ракетой. Вейро, мелькает в русой головке Охриды.
          Тут ей загородило обзор, с силой пихнуло в сторону...
          Последнее, что видит новобрачная до того, как плавно приземлиться, - кривой стальной коготь, что прорастает между пальцев, из стиснутого кулака слепня. Белое, как саван, лицо Камарги и темно-красный пион, что распускается в основании шеи и неторопливо стекает вниз по шикарному балетному платью. Последнее, что слышит, - истошный вопль мужа:
          - Сердце моё, не хотел я того, Игором клянусь!
         
          Охрида приходит в себя в чистой комнатке, что похожа одновременно на больничную палату и на камеру с решетками на окнах. Шевелится, привстаёт на койке - и тут же в дверь стучат. Явно наблюдали в замочную  скважину.
          - Входите.
          Паут в облегающем панцире цвета тусклого серебра. Молод, хорош собой, кареглаз, черная голова непокрыта.
          - Разрешите представиться. Лестред Мармидон, из рода африйских Мармидонов. Начальник сигурансы кантона Фарм.
          Полицейский.
          - Да, я понимаю.
          - Нет, я думаю. Насчет покушения на убийство и другого убийства всё ясно. Ваш бывший супруг постоянно боялся ревности своей...хм... внутриутробной пары и хотел освободиться из-под ее власти. Но не хотел выводить скандал на чистую воду. Оттого и не обратился к нам прямо. Хэм, вообще-то, мой старший приятель, одно время работал в сигурансе, потом в частном розыске, пока не отошёл от дел совсем. Вот Камарго и решил его к вам приманить. Вы вообще-то знаете, что клан Паутов, или, по-вашему, Слепней, не может оставить без ответа любую просьбу о защите, прямую или косвенную?
          - Н-нет... Слышала. Но я не из ваших!
          - Мы, в отличие от Радужников, не делим народ Фарм на элиту и быдло, - ответил Лестер.
          - Кто после этого выходит элита и кто...
          - Перестаньте. Я по этой теме четко выразился. Но если вам по-прежнему интересно... Знаете, что в старину звали Паутиной с большой буквы? В школе вас обучали?
          - Каждое живое создание излучает, а каждое неживое принимает и отдаёт волны знания, то же самое - информации, - проговорила Охрида, будто читая по учебнику. - Эти нити перекрещиваются и спутываются, отзываются на малейшее содрогание извне, влияют друг на друга, и оттого невозможно...
          - Для гениев - возможно. Видите ли, когда наши женщины выходили за паутинников, они не страшились наказания за свою любовь к изгою и отчетливо понимали, что рецессивный ген обернется доминантным. Чувствовали, что вопреки обществу поступают верно. А за такую отвагу полагается небольшое возмещение от судьбы, не правда ли? В виде другого доминантного гена, что сцеплен с геном частичной слепоты. Вот. Хэм оказался вдвойне одарён: как виатор и как чтец невидимых текстов.
          - Он сразу понял, что не священник, а я в беде.
          - Конечно. И стал на страже. Смертей он не желал ничьих и постоянно напоминал Камарге о своём присутствии, особенно...хм... в критические для ее психики дни. Кстати, даже без большого ума легко было прочитать башмачки нашей прима-балерины как ножной кастет. И узнать, в чем соль ее сценической виртуозности. Но вот об инцесте между сестрой и братом... Неслыханно.
          - Она умерла?
          Лестред кивнул.
          - Великая утрата для театрально-концертного общества. Двойная. Ваш супруг тоже покончил с собой. Взмыл высоко в небеса, пока крылья не отпали, и рухнул. Вы уж простите, что мы, полиция, не сумели помешать.
          - Не захотели. Прощаю, что уж там.
          Охрида чувствовала себя так, будто на нее разом навалилась мудрость всех предыдущих поколений.
          - А Хэмлок. Жив?
          - Если так можно выразиться. Нехилый щелчок в середину лба, что должен был как минимум сделать вас кретинкой, целиком достался ему. Практически за миг до того удара кинжалом. Так что он нынче в полном смысле слова слепень. Радар, восприятие cвета и цвета... Да с какой стати я распинаюсь! Наши сигурантские врачи говорят, всё может кое-как наладиться. Штука в том, что он пожелал с вами говорить.
          - Где он? Я хоть сейчас.
          - Да рядом, в одной из соседних палат.
          Охрида кое-как сползла с мягкой кровати, влезла в пижаму и тапки.
          - Пойдемте.
          Хэм сидел в кресле: повязка пеленала лоб и козырьком стояла над глазами. На звук шагов и падения на колени повернулся.
          Охрида проговорила - и снова: что за каша во рту некстати.
          - Я...б-благодарна и сожалею. И - я поняла. Я вас люблю.
          - Чего же боле, что я могу еще сказать... такого же идиотского? - рассмеялся он. И снова - на удивление мягко и добродушно. - Дурёха белобрысая. Не понимает, до чего собой хороша, насколько редка такая слитная красота лица, души и тела - и пробрасывается собой по пустякам. Даже в голову ей не придёт, что я могу быть женат на прекрасной женщине. У нас, вообще-то, двое вполне взрослых сыновей, а потому вы мне даже в снохи не годитесь. Нет, подождите, вот вырастете еще чуть-чуть, выйдете за одного из своих в доску, детишек ему славных нарожаете, дары в вас проклюнутся. И все наладится, будьте уверены.
          - Вы за этим меня позвали - отповедь прочитать.
          - Нет, вообще-то. Просветить насчёт одной штуковины, пока время есть. Вон тот ваш любимый стих, о поэтах и фиглярах, - его нужно читать иначе. Опечатка в тексте - и пошло-поехало. Не "палнету", естественно, не палету, то есть дощечку для растирания красок, но уж точно не палитру. А вот так:

    "Именно поэты и шуты

    В рубище цветастом и убогом -

    те слоны, атланты и киты,

    что планету держат перед Богом".   
          - Как тебе? Логично, по-моему.
          Охрида всхлипнула.
          - Чего? На платочек, дитя. Утрись. Ангельские крылышки-то не чешутся, отпавши? Иди восвояси и будь умничкой. Всё, я сказал!
         
          Через несколько лет уважаемая госпожа Лестред Мармидон, урожденная Охрида Лепид, вместе с мужем присутствует на торжественных служебных похоронах. И впервые видит жену погибшего, теперь вдову, царственно прекрасную леди Ара`нну: на той узкое пурпурное платье, священный траур по пауту, завершившему земной путь лучшим своим деянием, с боков двое широкоплечих богатырей в рыцарских доспехах - сыновья.
          Госпожа Ара`нна кивком подзывает свою молодую сослуживицу:
          - Как хорошо, наконец, увидеть вас воочию. Ну да, я понимаю, не надо лишних слов. Хэмлок тоже этого не любил - напыщенности, театральности, плетения словес. Всего связанного с радужными мотыльками. Нет-нет, истинных детей Радуги он умел ценить.
          - Кому, как не мне, знать это, - печально произносит Охрида.
          - Я одно время после той истории с вами всерьёз полагала отпустить его от себя. Женщинам нашего клана мужья необходимы только до рождения детей. Но он сам не захотел: из развитого чувства долга, я полагаю. Он вам завещал одну небольшую игрушку...
          Леди касается тугого корсажа, в ее руке сама собой появляется короткая флейта. Ошкуренная веточка ивы с отверстиями по всему телу и простым мундштуком, ровная и гладкая.
          - Хэмлок просил также передать, что с этим инструментом даже ребенок справится. Вот, берите же. И будьте отныне благословенны.
          Дудочка ловца греет пазуху, скрытно напевает священные, крамольные стихи:

    "По счастью, я не муж наук,

    а сын того блажного племени,

    что слышит цвет и видит звук

    и осязает запах времени".

      
          В экипаже, которым управляет сам Лест, Охрида впервые за долгое время ревёт взахлёб, сладко, как малолетняя девчушка. И в первый раз за годы супружества возвращается не в дом, а домой.
         
   
       ПУСКАЙ ДАЖЕ ДОМ ЭТОТ И ЭТОТ ПРИЧУДЛИВЫЙ МИРОК НАХОДЯТСЯ В ПОЛУРАЗРУШЕННОЙ, ОТРАВЛЕННОЙ ИНСЕКТИЦИДАМИ И ВКОНЕЦ ЗАБРОШЕННОЙ ОРАНЖЕРЕЕ ИНСТИТУТА ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНО-РЕПРОДУКТИВНОЙ ГЕНЕТИКИ.

Примечание. В качестве Священных  Книг  Насекомого Народа служат  гарики Игоря  Губермана. В издании, которым я пользовалась, - именно такая опечатка, как  описана.