Отправился как-то породистый вовкулак, именем Лестат де Лионкур фон Райсофски, в путь-дорогу ради неотложной своей нужды. И вот дремучий лес пройдя до половины, оказался молодец на широкой поляне. А уж глубокая ночь была. Звездная, лунная, росяная, комариная... И видит Лестат: стоит посреди болота избушка. Мохом-травою поросшая, гнилью-сыростью поеденная - зато в маленьком окошке огонек горит, молодая пряха у окна сидит. На двух курьих ножках та избушка: с места на место переминаются, тиной сырой болотной чавкают. Третью-то ногу Жеводанский Волк отъел и уже прожевал. Здоровские ноги были, однако.
- Избушка-избушка, - говорит Лестат. - Поворотись-ка ты к лесу задом, ко мне передом.
- Вот еще, - отвечает изба. - Чтобы меня кикиморы да шишиморы и шишиги-мышиги всякие в жопу употребили?
- Ну не чинись, бабонька, а не то я тебе сам куры сострою. Навык в том имею немалый.
- Дурень, - отвечает избушка. - А какой стороной я на тебя смотрю, если ты тоже из лесу пришел? Что к тебе, пришлецу, фэйсом обернуться, что к дубам здешним да елкам - всё едино получается.
Раззявила изба дверной проем, саму дверь настежь распахнула, лестничку языком длинным, дразнючим выставила - иди, коль не боишься, а коли боишься - ну, что так, что эдак пропадешь.
Перелетел Лестат через болото, поднялся на высокий порог, встал - на косяки избяные опирается. Красавец красавцем: кудри блондинистые в сосновых иголках, плащ от Хьюго Босса габардиновый на подоле притрепался, левый ботинок от Армани, правый в волчьей яме третьего дня как пребывает.
И видит: малый светец на столе как ясен день горит, за столом сосновым красна девица сидит. Руса коса до пояса, другая, подлиньше, за притолоку сверху заткнута. Вторую не видать ему, стало быть: ну, это к слову пришлось. Одна хозяйка с нее глаз голубых не сводит. А хозяюшка - то ли славянка, то ли немка поволжская, прибалтийская, самой огнеупорной породы. Из тех, что из родимых мест выгнали и на Семипалатинском ядерном полигоне поселили. Карахтер, стало быть, нордический, ****ский. На головке белый венчик, на стане - полный баварский дирндль: блузочка в оборочку, корсажик в обтяжечку, юбочка пышная длиной в пивную кружку...От пола, вестимо. Фартук пестрый на стенном гвоздике подвешен, рядом с натуральной мужицкой подоплекой. Дева веретено с суровой нитью одной рукой по полу гоняет, на другой руке ногти алмазной пилочкой старается-подпиливает. Тоже, значится, инструмент - ногти-то.
- И спрашивает девица:
- Чего тебе надобно, старче?
- Ах ты, юная хрычовка, травяная сыть, волчий мешок! Ты сначала молодца напои, накорми, в баньке попарь да на моховую перину спать уложи - а потом и спрашивай!
- У меня на тебя еды-питья не припасено, - молвит хозяйка. - То не ко мне вообще вопрос, а к комарам болотным, нетопырям тропическим эмигрантским - попроси, авось чем ни на то помогут. Спать тебе вроде рановато - еще первые петухи не пропели. А что до баньки - дак вот она: в печь полезай и еще заслонкой прикройся, чтобы пар и жар не выпустить. Как раз намедни железные хлебы подходить ставила.
Скривился Лестат:
- Уж не думаешь ли, что такой хреновиной меня доймешь? Уж меня и землегреческим огнем палили, и с Вавилонской Башни под большим ускорением спускали, и двое суток я в пустыне Гоби провел под самым жарким в мире солнцем. И волки меня грызли - не догрызли, и медведи на клочья рвали - не порвали, и собаки-то меня цопали, и крысы, и блохи собачьи и крысиные - только что из пушки мной не стрелено. А я всё живу, и смерть меня не берет.
- Да не живешь ты, - говорит девица. - Не-умираешь, всего-навсего.
Пригорюнился Лестат.
- И верно, мудрая моя Дева-Ягушка. Не живой я, а попросту немертвый. Так уж всё мне обрыдло, так надоело - слов нет! Мать родную для-ради компании в вампира превратил - позабыла меня, с Роуэн моей любимой кровью поделился - так они с Арманом мне вмиг рога наставили, хоть этот молокосос меня на целых триста лет старше. Одна тоска меня с тех пор берет: как-никак двести лет сроку на этом поганом свете отмотал. И что делать-то, не знаю. Может быть, ты посоветуешь?
- Покажи мне, - говорит девица, - это свое "не", тогда я его от тебя косой моей отрежу. Враз помрешь.
Молчит Лестат.
- А если не можешь - нету его. Значит, и так мертвый ты, чего же боле? Что я могу еще сказать? Разве то, что жизнь и смерть одно.
- Не утешает, - отвечает ей кровопивец.
- Значит, послано было сие тебе в наказание либо за дурные дела, либо за сугубые добродетели, - говорит девица. - Давай по пунктам разберемся. Был ли ты умненьким - благоразумненьким, деревяшка алавастровая? Творил ли добро по полной программе - кстати, это и само по себе занятие небезвредное?
- Творил. Кусал одних негодяев с черным каменным сердцем и черствой душонкой - еле переваришь потом. Дряхлых старушек в дальнюю дорогу снаряжал и через нее провожал...тьфу, переводил. Юных красавиц в нежную шейку целовал к обоюдному насыщению и удовлетворению и для радости их несказанной. Толпами за мной ходили.
- Ну, тогда, думаю я, исполнилось над тобой обетование. Что христиане для себя просят - знаешь? Тела нетленного, нерушимого, красотой и формой душе их соответствующего. Ты кто - христианин вроде?
Кивнул Лестат и заплакал горько.
- Вот и сделалось точь-в точь по молитве твоей. Нерушим ты и во веки веков порче не подлежишь. Приговорило тебя и пыльным мешком прихлопнуло.
- А не снимешь ли ты с меня жизний приговор, Смертушка дорогая?
Узнал ее, стало быть, Лестат.
- Уволь: не я приговоры выношу, не я печать ставлю, не я и подписываю. Разве что тонкое тело от толстого отделить могу. А что тебе с того - летать в эмпиреях ты и так летаешь, за косячок держась.
- Так что же делать?
- Ждать, милок, точно как и я жду. Знаешь, небось, что всякий хмырь болотный, краткосрочный с одним-одинешеньким вопросом рождается: в чем смысл и тайна его жизни. И до того не умрет, пока до смысла того и до тайны сей не докопается. Только чаще всего неправильный получается смысл этот, земной. Никакой тебе транс-цен-ден-тальности. Оттого и ошивается род людской на планете, переливается через ее край, точно питательный бульончик с микробами. Мертвый ты или живой - попадешь на ужин мой. Свет луны иль пламя дня - одинакова херня.
- Как безнадежно-то.
- Да не грусти! Пришелся ты мне по душе и по телу. Любовник Смерти - слышишь, как звучит? Прямо как Борис Акунин. Так что давай уж вместе куковать будем. Как говорится, пой куку, пой куку - сколько человечкам осталось. Вот и посмотрим вместе, что выйдет, когда Вселенная от их дел окончательно накроется медным тазом.
- Серебряным, - поправил Лестат, заключая Девушку-Смерть в свои холодные и нежные объятия.