(Леви-Стросс К. Печальные тропики. — М.: АСТ; Астрель, 2010. — 441 с. — (Philisophy)
Читатель держит в руках крайне занятную книгу. Занятную не только саму по себе, но и в контексте сегодняшнего дня. Знаменитый французский этнограф, структуралист и социолог написал ее в 1955 году, в год крушения колониальных империй. Первый перевод ее пришел к нам в 1984 году — буквально накануне краха многонациональной советской империи. Сегодня, возможно, мы прочтем ее как эпитафию — эпитафию тем идеям, которые проповедует автор и которые в большой мере вскормили политику мультикультурализма в послевоенной Европе
Кстати, это полный перевод книги. Наш читатель дозрел до ее постижения во всей прихотливой, почти капризной сложности жанра, ибо перед нами не только и не столько научный трактат или путевые заметки — перед нами некий микс любых жанров, удобных ее автору для самовыражения. Можно сказать, перед нами многостраничное эссе, где личностный компонент — наиглавнейший. Леви-Стросс продолжает идущую от Монтеня традицию размышлений вроде бы личностных, но выводящих опыт частного лица на уровень широчайших общечеловеческих обобщений. Ну не могут французы существовать вне мысли и мыслить в отрыве от опыта собственной жизни!
Поэтому сначала немного об обстоятельствах, это эссе породивших. Сын версальского раввина Клод Леви-Стросс мечтал в юности стать политиком. Он увлекался модным тогда фрейдизмом и модным сейчас марксизмом. Однако сделался вот ученым. В середине 30-х Леви-Стросса пригласили в университет Сан-Паулу пестовать бразильские научные кадры.
Его знакомство с Новым Светом не вылилось в безоглядный восторг. В эти же примерно годы открывал для себя Америку и Анри Матисс. Его очаровал Нью-Йорк: «Это действительно новый мир, обширный и величественный, как океан. Ощущаешь высвобождение огромной человеческой энергии», — делился впечатлениями художник (цит. по: Эссерс В. Матисс. — М., 2002. — С. 67).
Клод Леви-Стросс также пишет хвалу оригинальному, основанному на новом ощущении пространства «стилю» Нью-Йорка. Но в целом молодость городов Нового Света, скорее, тревожит его, ибо «эта молодость не означает здоровья». Обобщая, он сперва все-таки ощущает: дисгармоничность и какую-то неустойчивость Рио-де-Жанейро, погружается затем в тяжелое существование вымирающих индейских племен Амазонии. Он разоблачает миф (сейчас упорно в связи с бразильским экономическим чудом повторяемый) о мирном сосуществовании белых и туземцев здесь. Мягкие, меланхоличные португальцы не отстреливали индейцев — они лишь «дарили» им зараженные смертельными для аборигенов бациллами тряпочки…
«Контакты» различных культур неизбежно чреваты их столкновением. Вероятно, тогда же, в тропиках, будущий крупнейший этнограф и культуролог 20 века делает печальный вывод: «Фактически одна цивилизация может существовать лишь в противовес другой, одна будет всегда процветать, другая же — постепенно гибнуть» (с. 130).
В 1940 году Леви-Стросс вновь приедет в Бразилию — уже как беженец, эмигрант, чудом спасшийся от нацистов. Голос крови и «зов расы» он испытает на собственной шкуре…
Он увидит, что дела индейцев Амазонии стали совсем плохи: от иных племен за пять лет осталось несколько человек. Местные жители погружены в какое-то предсмертное оцепенение, и виной тому — болезни, голод, разрушение привычного уклада. Индейская женщина, которой он предложил за деньги постирать его одежду, попросила сперва накормить ее, потому что сил не было двигаться.
Эти горькие, страшные впечатления и собственная участь подводят Леви-Стросса к главному выводу его «учения» — к выводу о принципиальном равенстве культур. Неповторимость и внешнее неравенство культур не в том, что иные из них одарены исключительной способностью рождать нечто невиданно новое. Нет, утверждает ученый, в каждой культуре мы найдем сходные шифры, свойственные человеческому сознанию, его природе в принципе. Так, человек строит город, как насекомое создает гнездо, покоряясь не культурному коду, а гораздо более глубокому природному инстинкту. Вот почему крупнейшие города на всех континентах начинают свой путь на востоке, на восходе солнца, и развиваются к западу, то есть к закату. (На уровне социальном это выглядит так: почти всегда районы элиты — западные, районы трущоб — восточные).
Своеобразие же культуры определяется тем «выбором», который делают ее носители. Если белый человек сделал выбор в пользу накопления знаний, опыта и технического прогресса, то индейцы Амазонии сочли более целесообразным сохранять устойчивое (пусть внешне сонное) равновесие с окружающей их природой. Входя под сень сельвы, рафинированный европеец оказывается беспомощным, как ребенок, в то время, как почти голый индеец погружается в привычный, яркий, мир, в котором он слышит и видит то, что для белого человека остается фатально закрытым. Привнесенная цивилизация европейцев так же губительна для индейца, как гибельны для белого человека ядовитые дебри Амазонии.
Конечно, в этом много и от Руссо, от его культа «сына натуры», «естественного человека». Леви-Стросс благодарно упоминает своего интеллектуального предтечу. Странно, что он не вспоминает и Ф.-Р. де Шатобриана, который открыл эру европейского романтизма своими романами об участи белого среди индейцев — «Рене» и «Атала». Наверно, потому, что «романтизм» — не слишком солидное определение для ученого, все-таки он претендует на бОльшую объективность (и значит, истинность?) своих выводов.:)
Книга Леви-Стросса во многом определила то, что стало политической практикой в Европе после войны: «политкорректность» и «мультикультурность» как основополагающие черты уклада. Впрочем, сейчас «мульти-культи» (так насмешливо называют мультикультурность немцы) кажется прекраснодушием, романтизмом применительно к новым «вызовам» жизни.
Но о «завтра» нашей цивилизации размышляет, конечно, и автор книги. Для него и прошлое и будущее человечества открыты, как на ладони, в облике двух полюсных явлений: юной культуры Нового Света и древнейшей культуры Индии. Из иллюминатора самолета Индийский субконтинент представился Леви-Строссу как лоскутное одеяло. Здесь учтен и обработан, окультурен каждый кусочек почвы, но перенаселенность такова, что… Впрочем, пусть лучше скажет сам автор: «…если общество становится перенаселенным, несмотря на наличие гениальных мыслителей, в нем возникает рабская зависимость» (с. 151).
Перенаселенность ведет к девальвации человеческой личности, а порою и к сознательному геноциду. (И здесь Леви-Стросс вспоминает опыт других, европейских «арийцев» — середины 20 века). Ученый выносит безоговорочный приговор Южной Азии: она обречена на вечную нищету. Опыт современной Индии, может, и не контраргумент (пока) в этом споре. Но центр экономической жизни человечества уже перенесен в Азию — и социальные последствия этого Леви-Стросс, думается, еще не мог учесть. А мы на примере Сингапура, Южной Кореи и Малайзии уже видим.
(Впрочем, тревожные размышления автора и нам не дано пока оценить в полной мере: многие экономисты говорят о реальной угрозе дефицита продуктов для человечества в близком будущем. Актуальной станет борьба не за прогресс и свободу, а, как в полудиком обществе, за просто нате вам пищу…)
Пожалуй, особенно тревожит Леви-Стросса ислам. 55 лет назад он уже предрекал, что Франция «стоит на пути к исламу». Причем дело не просто в наплыве носителей исламской культуры, не только в проблеме, так сказать, чисто демографической. Как культуролог Леви-Стросс замечает глубокие психологические и онтологические совпадения в европейской и мусульманской культурах. Это «книжное отношение к реальности, утопический дух и упрямое убеждение, что достаточно разрешить проблему на бумаге и она сама собой перестанет существовать…» (с. 427).
Между тем, «весь ислам по сути является методом развития в умах верующих непреодолимых конфликтов, с тем чтобы потом предоставить им спасение в форме простых решений (но уж слишком простых)» (с. 424 — 425). И далее: «В отношении к цивилизациям и культурам, еще зависящим от нас (европейцев, — В. Б.), мы находимся в плену у того же противоречия, от которого страдает отношение ислама к окружающему миру» (с. 428). Автор имеет в виду нетерпимость, неумение уважать «выбор», сделанный в координатах иной культуры.
Увы, последовавший за этими словами опыт европейской мультикультурности, возможно, на сегодня уже исчерпан. Теория, такая человечная, оказалась слишком только гипотезой.
«Не любя» ислам, мультикультуралист Леви-Стросс призывает противопоставить напору мусульманского мира союз европейской и буддийской культур — тем паче, что буддизм, по Леви-Строссу, как и марксизм, совместил глобальную картину мироздания с гуманизмом. Что ж, политические контуры такого альянса пока неизвестны, а вот современники Леви-Стросса, все эти творцы хипповской, психоделической и прочих студенчески-интеллигентских культурных революций в Европе 60-х, здорово профанировали призыв мэтра структурализма, сведя все «взаимопроникновение» к погремушкам массовой культуры…
В заключение мы читаем: «Какими бы ни были религия, политика, влияние прогресса, каждое общество желает лишь одного — сбавить темп и усмирить пыл, ведь высокая скорость обязывает человека заполнять безнадежно огромное пространство, все больше и больше ограничивая свою свободу. Человек должен успокоиться, обрести радость и умиротворение, только так он может выжить, стать свободным, то есть в конце концов прервать свой муравьиный труд, представить себя удаленным от общества (прощайте, дикари и путешествия!) и ответить себе на главный вопрос: что такое человечество, каким оно было раньше, что с ним теперь происходит» (с. 441).
Что ж, пожелание всегда актуальное, немножко своей отвлеченностью разочаровывающее, быть может… Но ведь автор здесь говорит о себе! И это демонстративно ироничное самоограничение — главный опыт, который читатель вынесет из знаменитой книги.
14.07.2011
© — Copyright Валерий Бондаренко