Первые страницы

Андрей Тимофеев
Первые страницы

(повесть)

Глава первая
Детская городская больница находилась на краю парка. Летом по замысловато переплетающимся тропинкам бегали дети, всюду слышались их голоса и смех, а широкое крыльцо приёмного покоя было испещрено квадратиками «классиков»; осенью же всё вокруг замирало, и только порывистый ветер носил грязные, ещё зелёные листья по крутым ступеням. И так же резвился он, так же сбивал с ветвей шиповника сморщенные ягодки, когда одним октябрьским днём в парке оказался мальчик, лет шестнадцати, с взъерошенными волосами и заплаканными глазами; он шёл быстро, сжимая замёрзшие руки в кулаки.
В больнице было холодно и пусто, вдоль потемневших от времени стен стояли деревянные лавки. Торопливо поднимаясь по лестнице, мальчик слышал наверху чей-то плач, и от этого ему становилось ещё страшнее, чем раньше. Пахло хлоркой и кровью.
Он не знал, куда идти, и не нашёл никого из врачей, чтобы спросить, поэтому на третьем этаже остановился у ближней к лестнице двери и, робко постучавшись, вошёл. Перед ним оказалась крошечная проходная комната с медицинскими шкафами. Откуда-то справа раздавались высокие монотонные сигналы человеческого сердца. Мальчик осторожно двинулся на звук и замер от неожиданности.
Резкий солнечный свет ударил ему в глаза, отразился о белые стены, белый стол и белую простыню на кровати, закрывающее маленькое неподвижное тело девочки. Сначала он не узнал больную: её лицо было бледным, будто восковым; неестественно согнутые в локтях руки свешивались вниз, но уже через секунду он заметил знакомые светлые волосы на подушке – такие длинные и густые, что их не смогли даже, как следует, собрать в пучок чужие руки врачей. Больная не видела и не слышала мальчика, и только в воображении ему показалось, что стук сердца едва участился, когда он тихо позвал её по имени. Он стоял и смотрел на неё, не отрываясь, не решаясь сделать ни одного шага вперёд.
Внезапно чьи-то сильные пальцы схватили его и поволокли прочь. Лишь в коридоре, перед дверью, он смог разобрать: это была женщина в белом халате с полными багровыми щеками.
– Что ты делаешь в реанимации? – задыхаясь, выговорила она. – Ты что, не знаешь… что сюда нельзя…
– Извините, – невнятно прошептал мальчик. – Я не знал…
– Что ты не знал… это же реанимация… Ты думаешь что ли, тут каждый может разгуливать?
Медсестра ещё раз тяжело вздохнула, повернулась, чтобы уйти, но мальчик остановил её.
– Скажите, а это больная, Алёна Дорофеева, как её состояние?
– Не знаю, я ничего не знаю, поговори с врачом… её мать здесь лежит, в десятой палате, зайди к ней, – и, пряча глаза, скрылась за дверью.
Стало тихо. Сердито дунул в лестничное окно злой ветер, а потом принялся настойчиво скрестись по стеклу голой веткой дерева. Ударил крупной дробью дождь. Ещё темнее стало вокруг.
Ольга Александровна, мама девочки, сильно изменилась за те два дня, которые он её не видел: лицо стало больным, впалым, а под глазами чернели густые круги.
– Сергей, – медленно произнесла она. – Я ждала, когда ты придёшь. Плохо нашей Алёнке, очень плохо, – и порывисто обняла мальчика, так что он почувствовал её влажное дыхание на своих волосах.
Сергей сел рядом, но ничего не ответил и только снова представлял себе палату реанимации и маленькое тело на кровати. Ему отчего-то казалось, что белая простыня слишком тонкая и что девочке холодно под ней…

Сергей увидел Алёну в первый раз в конце сентября на традиционном школьном празднике «Осенний вальс», куда обязательно приводили всех учеников с девятого по одиннадцатый класс – это было длинное трёхчасовое представление с чтением стихов, разыгрыванием сценок, бальными танцами, в спешном приготовлении к которому всегда проходили первые недели учебного года.
Актовый зал украшали портретами писателей, рисунками ребят из художественного кружка, праздничными лентами и шарами; под звуки полонеза торжественно выходили пары с высокими школьниками во фраках и одетыми в бальные платья школьницами – а в центре зала, в мягком кресле, сидела организатор всех поэтических мероприятий гимназии, учитель русского языка и литературы Софья Клавдиевна Меркурьева. Это была полная седовласая женщина с шерстяной старушечьей шалью на плечах, которая весь вечер провела, прикрыв глаза, и лишь один раз вышла из умиротворённого состояния, когда Вадим Тарасов, лучший друг Сергея, пришедший на «Осенний вальс» после пивной вечеринки у знакомых из двора, забыл о начале своего выступления и встал только после минутной паузы недоумения, шушуканья и чьих-то смешков. «Толстой не Бог…» – выговорил он, наконец, едва удерживаясь на ногах, а Софья Клавдиевна глядела на него так сурово, что одноклассники и не знали, веселиться ли им или же сочувствовать незадачливому Вадиму.
Справа от Меркурьевой, на почётных местах, сидели директриса гимназии Марксэна Минибаевна, башкирка с толстыми щеками, безмятежно дремавшая во время всего праздника, начальник управления образования города, его заместители, представители Министерства республики, а позади, во втором и третьем рядах, – остальные учителя: добродушно улыбался математик Иваныч, изредка зевая в свою мозолистую мужскую ладонь; восхищённо трясла кулаками Антонина Борисовна Борисова, историк; детским наивным взглядом встречала каждое стихотворение учительница химии Рая Мэлоровна.
Пока Сергей ждал своей очереди, он сильно волновался, но стоило ему произнести первое слово, как страх исчез: и залитый светом зал, и зрители – всё растворилось для него в потоке играющих звуками рифм. Он явственно чувствовал вкус стихов на губах, видел, как они заплясали по залу, переливаясь озорными бликами, а потом разбудили гулкое эхо под потолком. Сергею нравилось читать вслух, но ни дома, ни в классе, отвечая домашнее задание, не испытывал он такого восторга и возбуждения, как здесь, в переполненном зале.
Он ещё не успел отдышаться после своего выступления, как вдруг, будто спеша успокоить его, полилась печальная мелодия, и на едва освещённую площадку перед сценой вышли две девочки из девятого класса, которых раньше Сергей никогда не видел. Первая оказалась особенно красивой: отблески ламп горели на её сильно залакированных рыжих волосах, а взгляд насмешливо скользил по рядам старшеклассников, но мальчика привлекла её подруга, стоявшая рядом.
Это была невысокая девочка с бледным лицом и с длинной светлой косой. Глаза её были рассеянно подняты к потолку; руки сцеплены в замок. Сергею она представилась лёгкой снежинкой, случайно занесённой ветром в душный зал.  И когда девочек на сцене сменили неуклюжие танцующие пары, он, не отрывая взгляда, следил, куда она сядет, чтобы весь вечер пытаться рассмотреть её среди других девятиклассниц на противоположной стороне зала. Однако заветное белое платье лишь на секунду появлялось в калейдоскопе девичьих нарядов, а потом вновь скрывалось из виду.
И как ни старался он успеть за ней после, как ни толкал сонных, окосевших от трёхчасового праздника одноклассников, неспешно двигавшихся к дверям, всё равно потерял из виду и долго ещё бегал по школьным коридорам в надежде отыскать. А в коридорах шелестели бальные платья, обсуждались забавные происшествия, чьи-то ошибки, симпатичные мальчики; не успевшие сразу покинуть зал старшие ребята, вздыхая, лениво носили по кабинетам стулья – и только благодаря счастливой случайности он увидел девочку и её подругу вновь, в фойе, у выхода. Стараясь быть незамеченным, Сергей двинулся следом на небольшом расстоянии.
На улице было тепло, ясно. Не до конца ещё стемнело, и на центральной городской аллее, по которой шли девочки, синий лист неба над головой был испачкан по обоим краям рядами чернильных клякс от макушек деревьев. Изредка до Сергея долетали звуки их голосов, в которых он тщетно старался различить один; её силуэт и притягивал мальчика, и вызывал приступы сладкого страха при мысли о скором знакомстве.
Когда же девочки простились, а Сергей после долгих колебаний всё-таки решился догнать незнакомку, то сначала они с ней оба не знали, что сказать, с трудом обмениваясь короткими вопросами.
– Понравился тебе «Осенний вальс»? – спросил Сергей.
– Да, я раньше много слышала: «Осенний вальс», «Осенний вальс»… Интересно было самой увидеть. Может, только немного скучновато…
– Точно! – оживился Сергей. – И знаешь, мне всё время кажется, что есть какая-то неестественность во всём этом, какая-то фальшь… Понимаешь? Тебе так не показалось? Я каждый год это замечаю!
Алёна не ответила и только пожала плечами.
– Но ты читал очень хорошо, – заметила она, – было видно, что не просто так…
И Сергей долго шёл, улыбаясь; радуясь не столько похвале, сколько тому, что она тоже заметила его, ещё на празднике, среди множества других старшеклассников…
С того дня время для него будто выпрыгнуло из едва плетущегося трамвая и побежало, обгоняя всё вокруг: Алёна понимала его мгновенно; увлекалась тем же, что и он; так же писала стихи и мечтала обо всём неизвестном и загадочном. Им обоим казалось, что обычная «взрослая» жизнь сложна и бессмысленна, что придуманный мир гораздо интереснее, так что вскоре их мамы уже перестали удивляться, если один звонил другому в первом часу ночи, только чтобы прочитать новый стих или сообщить, какой необычный цвет у луны сегодня. И выключив в спальнях свет, оба глядели в запорошенное звёздами ночное небо, наслаждаясь мыслью, что смотрят сейчас на одну и ту же луну.
Но едва Сергей опускал трубку, как начинал скучать и тревожиться. Он ходил по комнате из угла в угол, садился на кровать, вставал: ругая себя то за мягкость и нерешительность, то за холодность и грубость. В своём воображении он придумывал другие слова, которые могли бы быть сказаны между ними, если бы он повёл себя иначе…
Впрочем, стоило Сергею встретить Алёну на следующий день, как он уже и не понимал, откуда появились вчера эти мысли – ярко горели огромные лампы в фойе школы, и в центре всеобщего оживления и суеты он видел только её: серые мечтательно-задумчивые глаза, толстую косу на плече, мягкую, старательно сдерживаемую улыбку.
 Катя Наумова, подруга девочки, в первое время тоже радовалась появлению Сергея, однако вскоре начала вдруг неожиданно смущаться и поспешно уходить, неумело выдумывая причину. Но её переживания остались незамеченными: и Сергей, и Алёна видели только друг друга.
Из школы они теперь шли вдвоём, не за руку, но рядом, быстрыми шагами, как будто торопясь куда-то, разгоняя стайки голубей на широкой аллее. Собственные голоса не успевали догонять их; слова выпрыгивали, будто мячики, перебрасываемые неумелыми руками. И тем приятнее было ребятам потом останавливаться и долго молчать…
Алёна жила в старых районах, где между низкими двухэтажными домами густо росли размашистые клёны, и только маковка городской церкви возвышалась над пёстро-зелёной гладью парков и скверов. Балкон и кухонное оконце квартиры Дорофеевых выходили на север, так что в зале и на кухне всегда было прохладно, а вот через окно маленькой комнаты девочки весь день до вечера било сильное живое солнышко. Испуганно трепетали в его лучах потревоженные хлопья пыли с бумаг, учебников, мягких игрушек; на кровати лежали неоконченный рисунок и перевёрнутые баночки гуаши. И в этом беспорядке Сергей узнавал свою комнату: те же разбросанные всюду вещи, заботливо охраняемые им от еженедельной маминой уборки.
– Здравствуй, я давно хотела на тебя посмотреть, – решительным тоном встретила его Ольга Александровна, когда он в первый раз пришёл в дом Алёны. – Почему ты не приходил к нам?! Идём!
И Сергей робко последовал за ней на кухню. Там во время сытного полдника с крупными, со здоровый кулак, домашними беляшами он был тщательно расспрошен об учёбе, семье, всех занятиях и увлечениях. Сергей отвечал коротко, робко оглядываясь вокруг: повсюду были разбросаны тяжёлые половники, ножи, кастрюли; увесистая толстая скалка лежала в углу, около плиты; а на стене висели огромные деревянные иконы, слегка закопчённые кухонным угаром.
– Так значит, ты хочешь поступать в литературный? Вот, значит, почему мне каждый день твердят об этом институте! – не замечая смущения Алёны, говорила Ольга Александровна. – Ну, что же, ладно, езжай. Потом расскажешь, а мы посмотрим, стоит или не стоит. А ты как думаешь, поступишь?
– Не могу точно сказать, но приложу все силы! – взволнованно отвечал Сергей.
– А вот это правильно! Не люблю нерешительных людей. Если поставил для себя цель, нужно идти к ней. Но у меня намётанный глаз, я вижу – ты своего точно добьёшься!
Сергей вежливо кивнул в ответ; он отчего-то сильно боялся рассердить Ольгу Александровну неосторожным словом или жестом. Её похвалы и расположение к нему казались мальчику зыбкими, неустойчивыми, а суровость и пугала, и нравилась одновременно.
– Я вижу, ты хороший человек, – продолжала Ольга Александровна, – и самое главное – очень открытый и естественный. Я ненавижу в людях фальшь и неестественность! Нужно быть таким, как есть.
А когда после окончания полдника Ольга Александровна подскочила со стула и размашисто перекрестилась, Сергей, покраснев от неожиданности, так же перекрестился, хотя раньше никогда этого не делал. Ольга Александровна благосклонно посмотрела на него и разрешила ребятам идти гулять. Выходя из кухни, Сергей чувствовал себя так, будто только что вдохнул свежего воздуха после длительной задержки…
В Алёне же маминой строгости и суровости не было совсем, а была одна только доброта, наивность и беспечность. Не раздумывая, она выгребала из кармашков школьной формы все деньги, отдавая их детям беженцев-цыган, попрошайничавших около рынка, и, весёлая, довольная, принималась смеяться и тормошить озадаченного Сергея.
А он не понимал этой расточительности, говорил, что так нельзя жить, что цыганята купят на эти деньги пиво в киоске за углом, что нужно думать, а потом делать и т.д., а она всерьёз обижалась на него. Её бледное лицо заливалось румянцем, когда она начинала доказывать, что не важно, кому давать деньги, главное – от всего сердца; что только так и можно, и нужно жить; что нужно считать всех окружающих лучше себя – словом, всё, усвоенное с детства от честных и набожных родителей, и в особенности от Ольги Александровны. А ему оставалось только вздыхать и сердиться.
Однажды Алёна даже привела Сергея в старую городскую церковь, в которую она вместе с мамой ходила с детства, но Сергею было неуютно в темноте сырой церковной залы, и ребята быстро вышли на улицу. С тех пор стоило только им коснуться «вечных» вопросов, как обоим становилось неловко. Однако девочка по-прежнему возвращалась к ним, и только стала говорить тише и мягче; чтобы не обижать её, Сергей часто молча кивал в ответ.
 Однажды они поссорились: Алёна была в плохом настроении, так что ей целый день ничего не удавалось и ничего не хотелось, а Сергей много язвил по этому поводу.
– Неужели так сложно, встать и пойти? – несколько раз повторил он, когда она отказалась от вечерней прогулки по городу. Ему было досадно, что девочка не слушается его, и обязательно хотелось доказать свою правоту.
– Нет настроения, – расслабленным голосом ответила Алёна, – к тому же холодно…
– Ну, всё равно ведь придётся, – настаивал Сергей. – Да и мама пошлёт в магазин, она же уже говорила.
– Ах, всё равно придётся?! – Алёна надула губы и отвернулась к стене…
Когда через полчаса Сергей надевал ботинки в тёмной прихожей, у него дрожали руки. На улице было душно и, казалось, это носившиеся вокруг клубы пыли заползают внутрь и не дают вдохнуть. По поверхности луж бегала нервная рябь, а жёлтые листья, отрываясь от деревьев, падали и тонули в грязи.
Подошёл трамвай. Сергей сел и раздражённо стал смотреть в окно. Он был зол и на себя, и на Алёну; повторяя в уме сказанные друг другу слова, ему то хотелось добавить новое, ещё более язвительное, то сгореть со стыда за случайно вырвавшуюся фразу. Монотонно тянулись одинаковые дома за окном, тоскливо серые, неуклюжие, так что Сергею представилось, что он в последний раз едет от Алёны, и что больше не будет ни встреч, ни взглядов, ни улыбок.
Внезапно пошёл дождь. Ему стало и страшно и стыдно. «Всё доброе во мне на самом деле злое, – думал он, – всё хорошее я делаю не из-за любви… А она…» Так Сергей мучил себя вновь и вновь, и, в конце концов, довёл даже до слёз. Но в глубине души ему отчего-то было очень сладко.
С наслаждением бежал он домой, чтобы сразу же звонить ей, высказаться, просить прощения. Ему хотелось сейчас согласиться с девочкой во всём, принять все убеждения её семьи – и от этого желания становилось так легко, как было только однажды, когда неделю назад он осмелился поцеловать её на перемене в пустынном коридоре у входа в школьную библиотеку. «Если же Бог нас всех так любит, то разве удивительно, что Он может всё», – думал Сергей в приливе вдохновения собственным счастьем.
Однако дома он не смог справиться с волнением: лёг на скрипучий диван в гостиной и принялся выдёргивать из него тонкие коричневые ворсинки одну за другой. Едва слышно стучали маленькими каблучками настенные часы; где-то далеко, за стеной, шептала в трубе вода.
Когда Сергей увидел Алёну на следующий день у окна между кабинетами физики и математики, то хотел было показаться суровым, но едва только увидел тревожное выражение её лица, как сразу принялся рассказывать обо всём: о трамвае, о дожде, о мыслях про Бога и любовь, – то медленно, то быстро, путаясь в словах, запинаясь. А девочка слушала, едва заметно улыбаясь: в ней боролись желание так же рассказать ему о своих переживаниях и желание многозначительно промолчать, торжествуя победу, наслаждаясь его пылкими признаниями.
Но в тот момент, когда она уже решилась заговорить, с лестницы в коридор повернул высокий человек, лет сорока, со всклоченными волосами и густой неровной щетиной во всю шею; заметив ребят, он вдруг усмехнулся и большими шагами приблизился к окну. Это был учитель физики Тимур Игоревич Варнавин.
– Вот Алёнка, так Алёнка, – заговорил он низким отрывистым голосом, шутливо грозя девочке пальцем. – Времени зря не теряет! Такого парня отхватила!
Но, увидев, что девочка покраснела, добавил серьёзно:
– Кстати, мы сегодня придём к вам с бабушкой. Она просила меня отвезти.
– Ладно, приходите, – строго произнесла Алёна. – Я скажу маме.
– И ты забеги ко мне в лаборантскую, Серёжка, там заочная олимпиада пришла из МГУ, решать надо… Забросишь, может, свои мечты о литературном и займёшься, наконец, делом… – он весело подмигнул им обоим и быстро направился к кабинету.
После ухода физика Сергей долго не мог ничего сказать: ему казалось, Варнавин потревожил тонкую ниточку между ними, и сейчас они с Алёной уже не смогут говорить с прежней откровенностью. Алёна тоже смутилась, но постаралась не показать этого, принявшись торопливо объяснять, что её бабушка воспитывала Варнавина как сына в своей семье, что Ольга Александровна считает его своим братом, хотя они и не сходятся характерами и часто ссорятся. В тот день Сергей и Алёна много ещё говорили о пустяках, хотя оба помнили и вчерашнюю ссору, и первый утренний разговор; оба думали только об этом, и оба переживали.
Вечером они сидели в её комнате. Было тихо. Через приоткрытую дверь было слышно, как где-то шелестит в форточку ветер, так что казалось, это закипел чайник на плите. Внезапно громко постучали. И вскоре медленно, слабыми старушечьими руками опираясь на руку Варнавина, вошла в прихожую бабушка Алёны, сухая маленькая женщина с крупными чёрными пятнами на лице. Ольга Александровна засуетилась вокруг неё, а Варнавин топтался рядом, неуклюже помогая повесить плащ на высокий крючок на стене.
Потом они всей семьёй пили чай. Варнавин много говорил и смеялся.
– Это на первый взгляд молодые поколения с каждым годом становятся всё хуже, – горячо доказывал он самому себе, – на самом деле, столько скрытых талантов, нужно только найти их! Вот хоть Серёжка, например, – он улыбнулся, ласково глядя на своего ученика, – такой талант пропадает, а всё из-за юношеской романтики. Вздумал поступать в литературный институт, хотя дорога прямиком в МГУ! Может, хоть ты, Алёнка, сможешь на него повлиять… Или Вадим Тарасов, мальчик из их класса, умный, способный, но разгильдяй ещё тот! И ничем его не исправить…
Варнавин заботливо подлил бабушке чаю и продолжал:
– Они ведь не понимают, что именно сейчас нужно хватать судьбу за хвост! Они ещё пока не умеют думать! Они не понимают: от того, что ты сейчас выберешь, вся жизнь зависит! Когда я был молод, я и сам не совсем понимал. Но это не помешало мне сделать правильный выбор… Я тогда, Серёжка, увлекался физикой, хотел поступать в МГУ. А моя, как бы это лучше выразиться, подружка по школе не могла поехать в Москву. Родители не отпускали… До сих пор радуюсь, что ума хватило не остаться с ней в этой глуши! Вот уж правду говорят, Бог избавил, получил нормальное образование…
– А, по-моему, ты паршиво поступил! – решительно вмешалась Ольга Александровна. – Я и тогда была против.
– Ох, Оленька, у тебя как всегда такие резкие формулировочки, – рассмеялся Варнавин. – А я нисколько не жалею. Сейчас эту Женечку вижу иногда на рынке, что мне могло в ней нравиться? Ну, ладно, не при детях, не при детях…

Когда ребята вышли на улицу, чтобы вместе дойти до трамвайной остановки, Сергей почувствовал, как сильно он устал от шумного ужина в компании Варнавина, и как приятно было идти теперь в тишине. Дул слабый ветер, в воздухе пахло сухой травой. В тот вечер он опять поцеловал Алёну: она пугливо прятала лицо то на его плече, то в тени козырька остановки, а потом долго махала вслед раскрытой ладошкой.
Но вокруг уже ощущалось наступление октября. И сквозь запылённое, зарешёченное грязными потёками заднее окно Сергей замечал, как грустно качают ветками длинные берёзки городского парка, мимо которых проезжал трамвай. Через их беззащитную наготу смутно виднелись кособокие больничные корпуса.



Глава вторая
В ту субботу первым уроком оказалась физика. Варнавина не было, хотя звонок уже прозвенел, а его жену, лаборантку, никто не стеснялся, и потому в кабинете звучали оживлённые голоса, громкий смех. Вадим Тарасов и ещё несколько ребят дразнили старосту класса, Олесю Плаксину, толстую девочку в очках, которая громко кричала на них, угрожая пожаловаться директору.
Сергей сидел у окна и смотрел, как крутит ветер по школьному двору пожухлые листья. Он не вслушивался в разговоры, думая о предстоящей встрече с Алёной на следующей перемене, когда его класс, развеселившись после очередного забавного урока Варнавина, перешучиваясь между собой, толкаясь, будет выходить из кабинета, а её класс, столпившись у дверей, нетерпеливо ожидать выхода старших.
Варнавин опоздал на пол-урока. Он переступил порог и сделал несколько шагов вперёд. Жена подбежала к нему, принявшись что-то шептать на ухо; он ответил коротко и скрылся в лаборантской. Его не было ещё около пяти минут.
Одиннадцатиклассники молчали, удивлённо переглядываясь.
– В этой поганой школе невозможно работать, – со страшной злостью выговорил Варнавин, вернувшись. – Не возможно! Довели лучших учителей до пьянства, а теперь, кто виноват… у них руки-то чистые… – его лицо сморщилось, – руки-то чистые…
Больше он ничего не сказал до конца урока: быстро раздал маленькие картонные карточки с проверочной работой, а в конце так же быстро собрал назад.
– Но мы не успели, Вы дали нам слишком мало времени, – попыталась возразить Олеся Плаксина, но Варнавин только махнул на неё рукой.
Никто больше не решился спорить с ним, все спешно засобирались. Прозвенел звонок.
Сергей нарочно медленно укладывал вещи в сумку, чтобы встретиться с Алёной в кабинете, а не в переполненном коридоре, но девятиклассники уже вошли и сели по своим местам, а девочка всё не появлялась. Разочарованно вздыхая, Сергей направился к выходу, но в дверях столкнулся с Катенькой Наумовой, подругой Алёны; та отскочила от него и отрывисто спросила:
– Ты знаешь?..
Потом они стояли у подоконника, и Катя плакала. А Сергей, зажмурившись, представлял аварию и неподвижное тело Алёны на асфальте. Всё сильнее метался ветер за окном. Один листок попал в пространство между рамами и лежал неподвижно.
– Она в детской лежит, да? – спросил Сергей. – Я сейчас туда пойду.
– Я с тобой, – быстро зашептала Катенька.
В это время из кабинета показался Варнавин.
– Наумова, в класс! – прокричал он.
– Я не могу, мне нужно идти сейчас, – попыталась объясниться с ним Катя.
– Марш в класс, – рявкнул Варнавин, сильно бледнея.
– Иди, – кивнул ей Сергей. «Он тоже знает, он из-за этого…» – подумал мальчик, спускаясь по лестнице к выходу.
По дороге в больницу Сергей то представлял светлую палату и Алёну в белом халате, то толпу мрачных, горестно-сосредоточенных людей у крыльца, и себя в этой толпе. Старинные фонари парка равнодушно наблюдали за ним, а размеченная для спортивных соревнований дорожка отсчитывала метры его пути. Наконец, показался двухэтажный корпус больницы, в котором чёрным прямоугольником виднелась дверь. Сергей не сразу смог её открыть.

Через два дня он узнал от Вадима Тарасова, что машиной, которая на скорости въехала во двор Дорофеевых и сбила девочку, управлял Варнавин. Физик был пьян, и, заметив Алёну, не успел остановиться или свернуть с дороги…
Вадим, опасавшийся, что Сергей бросится в кабинет к Варнавину, крепко держал друга за плечи, но тот с силой освободился и молча пошёл прочь. В голове гудело, мысли путались. Сергею казалось, что это не он спускается сейчас по школьной лестнице, не он видел позавчера в больнице маленькую девочку, закрытую белой простынёй, не он ещё только сегодня утром говорил с Варнавиным на уроке – что всё это начало длинного грустного фильма по телевизору. Воображаемая камера снимала мутно-зелёные стены и его ноги, машинально перебиравшие ступени.
В школе всё было по-прежнему – бегали дети, звенел пронзительно-тягучий звонок. Следующим уроком была литература: Сергей уселся на заднюю парту, принявшись вглядываться в затёртый рисунок на тяжёлых шторах. В кабинете было душно. Хотелось выйти. Хотелось побежать прочь и носиться по холодным улицам, только бы не сидеть здесь.
Медленно вошла в кабинет грузная пожилая женщина с шерстяной старушечьей шалью на плечах, и, усевшись за учительский стол, сурово оглядела класс.
– Здравствуйте, ребята, – прозвучал её грудной голос. – Я хочу поздравить вас с замечательной датой. Сегодня, почти двести лет назад в селе Спасское-Лутовиново родился будущий великий русский писатель Иван Сергеевич Тургенев. Сегодня мы будем писать изложение по одному из его произведений…
Софья Клавдиевна Меркурьева говорила тихо, медленно, так что от её слов Сергею хотелось быстро чертить на листе длинные линии. Он задыхался; ноги сводило судорогой от острого желания убежать.
  Началось изложение, писали грустный текст об одинокой девушке и розе. Сергей слушал напряжённо, так что каждое слово и волновало, и мучило его. Когда же Софья Клавдиевна с ударением на каждом слове произнесла: «Я понял, что и она была сожжена», мальчик не выдержал, попросился выйти и вдоволь наплакался в тёмном коридоре у входа в библиотеку…
Больница встречала его тем же влажным холодом, что и в первый раз. Теперь Сергей не заходил в реанимацию; на третьем этаже он поворачивал налево и шёл по длинному коридору мимо дверей, из которых доносились детские голоса, смех, плач. Два санитара катили тяжёлые пустые носилки.
Врач, который оперировал Алёну, немолодой мужчина с сеточкой мелких морщинок на щеках и глубокими карими глазами, встречал Сергея приветливо, мягким грустным голосом:
– Здравствуй, Серёженька. Пока всё без изменений.
В первый раз они увиделись в ординаторской, где Олег Александрович сидел за низким журнальным столиком и пил кофе. Врач поднялся, коротко ответил на вопросы мальчика.
– Дружили? – тихо спросил он после, и это прошедшее время задело и взволновало Сергея больше, чем слова о тяжёлом состоянии Алёны.
– Ну, приходи, узнавай, – добавил Олег Александрович. – Может, всё ещё изменится…
Ночью Сергей видел сон: по мутным, заполненным густым дымом коридорам он идёт к Алёне. Полная дородная медсестра с багровыми щеками не пускает его, что-то говорит, хватает за плечи, но он, наконец, прорывается в палату. И там, среди ровных рядов кроватей с неподвижными больными, чёрно-белыми призраками, сидит она, наклонив голову вперёд, и мечется, как сумасшедшая, накручивая распущенные волосы на пальцы, раскачиваясь в разные стороны, крича громко, пронзительно, страшно.
Сколько раз за эти дни он представлял, что она умирает, одна, в пустой комнате; под пронзительные звуки своего сердца; глядя в белый потолок с редкими пятнами. А Олег Александрович виновато смотрит на Сергея и особенно ласково произносит:
– Плохо, Серёженька, плохо… Умерла наша Алёнка…
Из больницы Сергей приходил домой, сбрасывал кучи книг, тетрадей, вещей с кровати на пол и ложился, отдыхая от тревожного дня. Иногда он вспоминал, как в мечтах часто нёс её, подвернувшую ногу, на руках до дома, и теперь отчаянно ругал себя за то, что «накликал беду» своими фантазиями. А потом приходила с работы мама, спешно расспрашивала его о новостях из больницы и, стараясь говорить спокойным ровным голосом, принималась утешать.
На четвёртый день врач сказал ему, что маленькая надежда появилась: девочка смогла дышать самостоятельно.
– Я каждый день рассказываю ей о том, что ты приходил. Она улыбается, – добавил Олег Александрович. – Она не может говорить, но всё понимает. Передать ей что-нибудь от тебя?
Сергей рассеянно покачал головой. В мыслях у него всё смешалось: и счастье за Алёну, и радость, что она улыбается при мысли о нём, и гора сочных красных яблок, которые он зачем-то должен ей передать. «А как же она будет их есть?» – подумал Сергей.
Когда он вышел на улицу, бледное октябрьское солнце стало светить ярче, заставляя мальчика с наслаждением жмуриться, так что, не видя дороги перед собой, он двигался, как пьяный, то вперёд, то в сторону, улыбаясь, шепча что-то про себя. Боясь потревожить его, тихо переговаривались между собой случайные воробьи, а прохладный ветер едва слышно шуршал листвой поодаль, между берёзками.
В груди было необыкновенно тепло, время остановилось. Сергей уже представлял, как Алёна выздоровеет, и как они начнут заниматься, чтобы она сдала экзамены за девятый класс: учителя не сразу согласятся принимать у неё эти экзамены, но потом, когда он уговорит их, будут сильно удивлены её знаниям…
Солнце вдруг зашло за тучи, и своенравный осенний ветер вновь стал холоднее. Сделалось зябко. «Он имел в виду не яблоки, – только теперь догадался Сергей, – он имел в виду, передать на словах… что она мне дорога, что я её люблю. А я…» Он начал укорять себя, хотел даже вернуться, но так стыдно было перед Олегом Александровичем за свою глупость, что сразу же передумал. «А вдруг это был последний раз… Ведь только маленькая надежда появилась, – шептал он, – а вдруг… что тогда…» Сергей остановился и долго стоял в нерешительности посреди дороги. Внезапное предчувствие не исчезло, оно только усиливалось, как усиливался и безжалостный ветер. Сергей повернул назад.

Она выжила, не сразу, не вдруг, но постепенно известия становились всё теплее, а Олег Александрович всё чаще, коротко сообщив последние результаты, убегал в реанимацию к новым больным.
В тот день, когда Алёну должны были перевести из реанимации в обыкновенную палату, Сергей проснулся рано и больше не смог заснуть. Он встал, посмотрел в окно. Выпавший за ночь первый снег тонким слоем сахарной корки лежал на траве, а по дороге бежали вразнобой его тоненькие шоколадные ручейки. Всё вокруг было чисто, свежо, но вместе с тем немного тревожно.
Днём, по дороге из школы в больницу, Сергей мечтал о новой жизни, которая начнётся сегодня. Ему хотелось теперь быть рядом с Алёной постоянно, ограждая её от всего плохого, что случается в мире; всю боль и страдание, предназначенные ей, взять на себя. И не успев пережить не то, чтобы все будущие испытания, но даже эту внезапно охватившую его мысль, Сергей опять почувствовал, как к горлу подступают слёзы.
Когда он пришёл в больницу, девочка ещё оставалась в реанимации. В палате, куда её должны были перевести, высокой большой комнате с жёлтыми стенами от пола до потолка, никого не было, кроме мамы и бабушки Алёны, сидевших на кровати у входа. Они были взволнованы и утомлены ожиданием.
– Не перевели ещё, – строго сказала Ольга Александровна. – Приходи попозже. Или лучше завтра…
Но Сергей остался и, отойдя к окну, принялся машинально соскребать кусочки белой краски с подоконника. Все молчали; только изредка глубоко вздыхала старушка, а Ольга Александровна нервно стучала пальцем по спинке кровати.
Наконец, открылась дверь настежь. Две медсестры с трудом ввезли в палату громоздкие носилки, стараясь разместить их так, чтобы Ольге Александровне было удобнее взять её худенькое тело на руки и переложить на кровать. Бабушка сразу же приникла к ней. Сергей подошёл ближе.
Тёмные лужицы заливали и глаза Алёны, и запавшие щёки, и подбородок. Она тонкими руками обвивала шею мамы, а иногда вдруг с силой закрывала глаза, и тогда Ольга Александровна торопливо спрашивала:
– Больно, больно, да?
– Больно, – тихо отвечала девочка.
У Сергея не получалось долго смотреть на неё, потому что девочку окружили со всех сторон: мать поминутно наклонялась к ней, а бабушка нежно, боясь причинить вред, трогала её волосы и беззвучно плакала.
– Вот, смотри, даже Серёжка к тебе пришёл, – вспомнила вдруг о нём Ольга Александровна, и мальчик заметил, как больная едва улыбнулась, коротко взглянув на него, а потом зажмурилась.
Алёну нужно было переодеть в чистую цветастую пижаму, так что Сергея попросили выйти, и он долго сидел на деревянной лавке в коридоре…
Когда он пришёл на следующий день, Алёна была одна. Она повернула голову и одними губами проговорила: «Привет». Сергей спросил, как здоровье, и присел на краешек кровати, у её ног.
– Хорошо.
– Вчера ты была совсем неподвижная, как игрушечный зайчик, – попытался пошутить он, но Алёна не улыбнулась, а только медленным движением руки поправила попавшие на лицо волосы.
Они помолчали. Сергею было неловко; он боялся что-то не так сказать, обмануть её ожидания, и оттого ему хотелось, чтобы сейчас пришла медсестра, тем самым, оказавшись виновницей их неудавшегося разговора.
– Знаешь, а в школе много чего изменилось, – поспешил заговорить он. – Марксэна удумала назначать специальных дежурных, они записывают тех, кто по школе ходит во время урока. И без второй обуви не пускают! А на истории у Борисовны постоянные проверки. Вадим говорит, Марксэна хочет её из школы выгнать…
Сергей вдруг увидел, что глаза Алёны заблестели и, испугавшись, остановился.
– Больно? – неожиданно спросил он.
– Да, – соврала девочка. 
Тогда Сергей поцеловал пальцы её маленькой руки, лежавшей поверх одеяла. Алёна затаила дыхание.
– Не двигайся, – сурово произнёс он. – И не верти головой. Я ещё что-нибудь расскажу и пойду, а ты постарайся заснуть, ладно?
Она коротко, нервно рассмеялась, забрала руку и опять поправила волосы…

Постепенно состояние Алёны улучшалось. Боли перестали мучить её совсем, так что она теперь могла подолгу сидеть на кровати, есть без помощи, читать книги. Но ноги её были парализованы, и врачи, бессильные что-либо сделать, предлагали Ольге Александровне операцию в Москве.
Сергей приходил в больницу каждый день: рассказывал Алёне последние школьные новости и, чтобы девочка не отстала от программы, учил с ней уроки. На вторую неделю Ольга Александровна разрешила Сергею самому пересаживать Алёну с кровати на инвалидную коляску, когда больше никого не было рядом, и он мог теперь в перерывах между занятиями возить её по палате и, приподнимая на руки у окна, показывать, как резво носятся по больничному двору толпы снежинок, будто дети на карусели. Иногда Сергею удавалось так рассмешить девочку, что ей опять становилось больно, и тогда он испуганно сжимал её руку, глядя, как она жмурится, закусывает губу, пытаясь остановить непослушный болезненно-счастливый смех.
Но всё же между ними оставалась какая-то недосказанность: Алёна боялась этой недосказанности, Сергей же боялся прямо начать о ней разговор. Поэтому они ни разу серьёзно не заговорили друг о друге, хотя каждый замечал любой намёк в словах другого и потом обдумывал, мучаясь сомнениями. Оба сожалели о прошедших беззаботных днях и в мечтах опять и опять возвращались к ним.
Была, впрочем, и ещё одна тема, которой они долгое время не касались. Но однажды, уже после вечернего обхода доброй пожилой медсестры, разрешившей им побыть вместе ещё полчаса, Алёна задумчиво отвернулась от Сергея к окну и сказала:
– Знаешь, я всё думаю, если я, и правда, смогу снова пойти в школу на следующий год, то мне ведь придётся ходить на физику… Я думаю, ему очень сложно будет, он будет очень переживать…
Сергей вздрогнул и принялся испуганно смотреть на неё.
– Ты за него боишься? – нарочно грубо спросил он.
Алёна не ответила, продолжая пристально глядеть в окно.
– Ему сейчас очень плохо, – наконец, произнесла она, – гораздо хуже, чем мне. Я думаю, мы даже и не представляем как.
Сергей закрыл глаза и вздохнул. Ему захотелось спорить с Алёной, кричать, доказать ей, что она неправа, а потом вдруг наоборот – захотелось обнять и просить прощение за свою злость: большое горячее чувство окатило его целиком.
– Ты сумасшедшая, – ласково сказал он.
Это чувство приходило к Сергею и на следующий день: сердце вдруг начинало бешено стучать, глаза влажнели, и так хотелось любить всех на свете, что, казалось, стоит только сейчас Варнавину попросить прощения или даже просто виновато посмотреть – всё забудется и раствориться в одном этом горячем чувстве. Но едва Сергей увидел физика на уроке, прошлая отчуждённость вернулась разом, а сам он уже не мог понять, как ещё час назад был таким мягкосердечным и сентиментальным.
С Тимуром Игоревичем со дня аварии они оба делали вид, что ничего не произошло. Отвечая домашнее задание, Сергей глядел в пол, избегая поднимать глаза; Варнавин же деловито ставил отметку и по-прежнему шутил над его увлечением литературой. В классе шептались, но ничего не осмеливались спросить прямо.
Поговаривали также, что Софья Клавдиевна Меркурьева, известная всей гимназии своей высокой нравственностью, однажды подняла вопрос об осуждении Варнавина на педсовете, но сама директриса постаралась обойти больную тему. «Это всё слухи и сплетни, – торопливо добавила она. – Все наши учителя примерные… Они гордо несут красное знамя нашей школы, и никто на способен тронуть ребёнка, а тем более сбить его машиной…»
Узнав об этом, Сергей каждый раз смотрел на Софью Клавдиевну с благодарностью. Сидя на уроке литературы, он слушал её размеренный грудной голос и постепенно проникался величественным умиротворением учительницы. Он вспоминал, как в первый раз пришёл в гимназию два года назад и как сразу же был напуган её суровостью.
– А расскажи-ка нам, хлопец, какое-нибудь стихотворение, любое, какое знаешь. Не стесняйся! А ещё лучше – любимое своё. По любимому стихотворению, знаешь, много, что можно сказать о человеке, – нараспев обратилась к нему она, а Сергей от страха перепутал все строчки в голове.
– Ну, что же ты, даже, скажем, «Буря мглою небо кроет» не помнишь? – разочаровано вздохнула Софья Клавдиевна. – Садись, – и больше не обращала на Сергея никакого внимания.
Теперь же мальчику даже нравилась её суровость и та прямота, с которой она, наверняка, обличала Варнавина на педсовете у директора, когда никто даже не решался говорить об этом…
Дорофеевы разговоров о Варнавине также избегали, но иногда Сергей заставал Ольгу Александровну и бабушку Алёны, остановившимися на полуслове. Ольга Александровна после этого долго находилась в плохом настроении, а бабушка обиженно вздыхала и по-стариковски неосознанно причмокивала губами.
Один раз Сергей услышал, как дальняя родственница Дорофеевых, высокая женщина с множеством колец на пальцах, пришедшая навестить девочку, сказала Ольге Александровне быстрым шёпотом:
– Говорила тебе, иди в суд. Там обяжут заплатить! Он же не бедный человек, а вам нужны деньги на операцию…  – Ольга Александровна тогда вспыхнула и наотрез отказалась пустить родственницу к Алёне.
– Я не разрешаю неадекватным людям разговаривать со своей дочерью, – разъярённо закончила она. – Мы дали объявление, на счёт уже поступают деньги… Нам помогут! А от него я не возьму ни рубля! – и больше эта женщина ни разу не появилась в больнице…

В тот день, когда Ольга Александровна объявила Сергею, что собрана необходимая для операции сумма и через неделю они с Алёной уезжают в Москву, опять шёл снег. Утренние процедуры у девочки ещё не закончились, и, чтобы скоротать время, Сергей вышел на улицу и долго гулял по парку рядом с больницей. Ему было грустно. Ещё не сбросившие густую пожухлую листву деревья, качали белыми комками в своих неуклюжих лапах, время от времени лихо бросая ими в мальчика, но он не обращал на них внимания, опустив глаза в грязный асфальт, в котором таяли и умирали мелкие снежинки.
Когда Сергей вошёл в палату к девочке, та встретила его рассеянным мечтательным взглядом.
– Садись, – проговорила она, освобождая место рядом с собой. – Знаешь, я видела сегодня сон. Мы все: я, ты, мама, папа, бабушка и дядя Тимур плывём куда-то на корабле. Впереди до горизонта море, а над ним большое-большое солнце…
На её щеках выступил румянец; а край ярко-оранжевого прямоугольника на простыне то касался её подбородка, то пугливо прятался за согнутыми локтями, подражая колышущейся у окна занавеске. Лужицы под глазами высохли и просветлели.
– Какие хорошие сны тебе снятся, – заметил Сергей и, крепко обняв её, долго ещё не отпускал от себя. Девочка смутилась и звонко, весело рассмеялась.


Глава третья
Первый откровенный разговор Сергея с Варнавиным произошёл за два дня до отъезда Алёны в Москву. Класс Сергея стоял в коридоре у кабинета истории; все оживлённо и громко спорили; кто-то кричал. В центре внимания находился худой юркий Вадим Тарасов, насмешливо и с подробностями рассказывающий о большой ссоре между директрисой, Марксэной Минибаевной и Антониной Борисовной Борисовой, историком, прямо в учительской при нескольких учениках. Другие слушали внимательно, ожесточённо вмешивались в спор, вздыхали. Много говорили также о таинственно пропавших незадолго до ссоры деньгах на организацию подготовительных курсов, о которых даже Вадим ничего не мог сказать толком. Обвиняли в пропаже то Антонину Борисовну, то математика Иваныча, то саму директрису…
Сергею неприятно было слушать эти сплетни – ему хотелось побыть одному, чтобы больше подумать об Алёне и их последних днях вместе, и поэтому он отошёл вглубь коридора, где было тише и темнее. Варнавин появился неожиданно.
– Привет, Серёжка, что это ты тут делаешь? – приветливо начал физик. – Отчего грустный?
Сергей испугался этого вопроса и начал быстро говорить о предстоящем уроке истории и о том, что совсем к нему не готов.
– Не знаю, что делать, потому и грустный, – торопливо закончил он.
Варнавин посмотрел снисходительно, опять пригласил к себе в лаборантскую решать заочную олимпиаду из МГУ. Потом попрощался и ушёл.
Весь следующий урок Сергей просидел на задней парте, пристально вглядываясь в неподвижные вихри меловых разводов на доске. Он и не заметил, как быстрым солдатским шагом вошла в кабинет Антонина Борисовна Борисова, высокая тонкая женщина, лет сорока, в старомодном коричневом пиджаке, бросила грязную тряпку прямо на учительский стол и, не заглядывая в журнал, начала опрос домашнего задания; как притихли его одноклассники; как один за другим вставали они и получали двойки. Сергея занимал только Варнавин. Ему отчего-то казалось, что за каждым внешне обычным словом физика сегодня были спрятаны другие слова, которые тот никогда бы не посмел сказать прямо из тактичности; в подчёркнутой ласке виделось Сергею признание своей вины. Сегодня был не лучший день для занятий по физике – хотелось сразу после уроков бежать в больницу к Алёне – но он твёрдо решил всё-таки зайти к Варнавину: и для того, чтобы показать ему свою готовность простить, и для того, чтобы потом рассказать всё девочке, обрадовав её миром с физиком и своей добротой.
– Федотов, теперь твоя очередь! – громко окликнула его Антонина Борисовна. – Надеюсь, хоть ты сегодня готов! Зла уже не хватает на их безделье…
Сергей медленно поднялся, рассеянно оглядывая класс.
– Ну, уж если Федотов не готов… – растерялась Антонина Борисовна. – Это я уж не знаю что такое… Это уж как называется…
Сразу после истории Сергей пришёл к Варнавину. Лаборантская кабинета физики была чистой светлой комнатой, заставленной стопками учебников, где на тумбочке в углу, окружённый баночками варений, конфетницами, мешками с печеньем кипел электрический чайник.
– Не передумал ещё на счёт литературного? – деловито спросил Варнавин, наливая кипяток в маленькую железную кружку. – Ну, будем потом гордиться, что знакомы с великим писателем…
Сергей улыбнулся, сел на стул рядом с окном и стал молча пить горячий вкусный чай короткими глотками, чтобы не обжечься.
Варнавин подождал, надеясь, что мальчик ответит, а потом заговорил прерывисто:
– Ладно, ты сейчас не поймёшь, ты сейчас скажешь, пусть треплется, старый дурак… Но потом поймёшь! Плюнешь в лицо всем этим литераторам и займёшься делом! Захочешь поступать в технический вуз – а время-то ушло. Знаний-то и нет!..
Он подошёл к окну и резко, раздражённо распахнул обе рамы. Холодный ноябрьский воздух разом заполнил лаборантскую.
– Ты ведь ещё совсем молод! – продолжал он медленнее. – Людей ведь ещё совсем не знаешь, опыта у тебя нет. Зелёный мальчик! Я, например, мог бы написать, я уже много видел, но мне это не интересно. Вообще человеческие взаимоотношения предельно просты, но это ты понимаешь, когда большая часть жизни прошла. Так что тебе рано! Займись лучше наукой, сделай хоть что-то полезное, а потом уж можешь и писать в своё удовольствие. Тем более что литературу сейчас никто не читает, никому до неё и дела нет…
Сергей молчал, не поднимая глаз. Его чай постепенно остыл, и он мог выпить его одним глотком, но боялся, что, закончив пить, уже не сможет просто сидеть и ничего не отвечать, и поэтому часто и коротко подносил чашку ко рту.
– Как там Алёнка, поправляется? – спросил вдруг Варнавин. – Ты ведь знаешь, Ольга не пускает меня к ней. Грозится убить, если хоть подойду. Когда они уезжают? Послезавтра? Да, да, это же я оплатил операцию, только не говори им, – усмехнулся он. – Уж такие гордые люди!
Сергей глотнул остаток чая и раскашлялся.
– Спасибо Вам, – ответил он растеряно. – Я не знал…
– Да, вот так вот… А вообще, я очень рад, что они едут. У тебя будет больше времени, да и вообще, это же такой шанс! Ты будешь теперь свободен.
– Я буду к ним часто приезжать, – возразил Сергей.
Варнавин глубоко вздохнул.
– А это уже лишнее. Но в любом случае, передавай ей от меня привет…

С кровати, где лежала Алёна, была видна в окно только граница не по-осеннему чистого голубого неба и пёстрой жёлто-коричневой листвы подступающих к больнице деревьев парка. Прямо у окна росла тонкая, уже совсем голая, осина, и её запутавшиеся, переплетающиеся между собой бессильные ветви казались девочке похожими на её собственные руки и ноги, такие же беспомощные и так же застывшие.
Внезапно открылась дверь, вошёл Варнавин. Девочка испуганно посмотрела на него.
– Здравствуй, Алёнка, – тихо проговорил он. – Давно хотел прийти, но Ольга меня не пускала. Как здоровье?
Он подошёл и сел на край кровати.
– Ты можешь, конечно, не отвечать, это твоё право. Я уважаю права людей. Я и сам бы не стал разговаривать с таким, как я… Я только скажу тебе самое главное и уйду. А ты подумай.
– Да, да, хорошо, – неестественно весело вдруг воскликнула Алёна, – я давно ждала, что Вы придёте… – а потом так же неожиданно замолчала.
Варнавин поморщился, вздохнул. Слова, которые он приготовил к этому разговору, разом смешались в его голове, и от этого он разозлился в душе и на девочку, и на себя.
– Я рад, что ты меня простила, – ответил он ласково. – Я так и думал, Алёнка не может меня не простить… Как там, кстати, у вас с Серёжей дела?
Алёна тревожно взглянула на него.
– Всё хорошо.
– Я рад, рад… Вижу ты оптимистично настроена… А я вот не очень. Ты знаешь, что Серёжа стал хуже заниматься. Учителя жалуются на него Марксэне Минибаевне, а она, в свою очередь, делится со мной. Да и я вижу – интереса к учёбе у него нет никакого. Ты не знаешь, почему? Жаль, а то я хотел попросить у тебя совета, что делать… Ты ведь самый близкий ему человек, наверное…
– Это из-за меня, он волнуется о моём здоровье, – попыталась ответить ему Алёна.
– Да, конечно, конечно! – воскликнул Варнавин. – Ты молодец! Я рад, что ты это понимаешь. Твоя болезнь совсем его вымотала… Нет, нет, я не хочу сказать ничего плохого, – испугался он внезапному выражению её лица, – я не говорю, что вы не можете быть вместе, конечно, так и будет! Я просто говорю, что главная задача для Сергея сейчас поступить в институт… А потом всё у вас будет хорошо… Потом вы во всём разберётесь…
Алёна молчала.
– Я просто хочу сказать, становись на землю, девочка моя. Не витай в облаках, – опять начал утешать её Варнавин. – А я всегда помогал тебе и помогу. Ты же знаешь, я сделаю всё, чтобы ты ни в чём не нуждалась, даже если твоя мать убьёт меня за это… Ты же знаешь…
Он встал, несколько раз пожал её расслабленную руку.
– Ну, ладно, а теперь я пойду… Ты ведь Серёже на скажешь о нашем разговоре, да? А то скандал выйдет, а всего только из-за того, что мы тут с тобой посекретничали…
Когда Варнавин вышел, девочка долго глядела перед собой, а потом вдруг заплакала навзрыд. В порыве она несколько раз ударила по кнопке вызова дежурной медсестры, но так же внезапно остановилась, резко вытерев слёзы – ей стало бесконечно тоскливо, что она уже не может отменить вызов, что сейчас к ней кто-то придёт и нужно будет что-то говорить, объяснять, оправдываться. Она отвернулась к стене и с головой накрылась одеялом.
Через минуту в палату вбежала Ольга Александровна.
– Что случилось?! – окликнула она дочь. – Тебе плохо?!
Алёна не отвечала.
– Ты жива? – Ольга Александровна подошла к кровати и принялась стаскивать одеяло.
Алёна поднялась и посмотрела на маму долгим серьёзным взглядом; Ольга Александровна остановилась от неожиданности, а потом облегчённо вздохнула.
– Что же ты со мной делаешь, Алёнка, я ведь так испугалась…
– Сергей не приходил? – спокойно спросила девочка. Ольга Александровна покачала головой.
Алёна молчала, долго решалась на что-то важное.
– Когда он придёт, скажи, пожалуйста, что я плохо себя чувствую, хорошо? И извинись обязательно… Скажи, может завтра… я ещё подумаю…
Ольга Александровна не понимала, она хотела разобраться во всём и настаивала, чтобы Алёна рассказала, что же случилось.
– Кто же тебя обидел, моя девочка, – повторяла она. – Тут ведь никого нет, никто не мог тебя обидеть… Это ты всё сама себе придумала, фантазёрка ты моя, что-то вообразила себе, а теперь расстроилась…
Но девочка только покачала головой и отвернулась к стене. Ольга Александровна ещё долго уговаривала её, а потом сердито вздохнула и вышла из палаты.

Тем временем Сергей входил в больницу, и прямо в дверях столкнулся с Варнавиным.
– И ты здесь, Серёжка! – нарочито весело воскликнул физик. Он не знал, что же ему делать и старательно придумывал выход из ситуации. – А я, вот, думаю, дай навещу Алёнку перед отъездом… И ты тут, как это хорошо…
– Да, конечно, Алёна давно хотела Вас видеть, – обрадовался Сергей. – Вы уже были у неё?
– Нет, – торопливо ответил Варнавин.
– Тогда пойдёмте! Не волнуйтесь, она не держит на Вас зла, она мне сама об этом говорила!
– Как это хорошо, – повторял Варнавин, в душе проклиная себя за неудачу, – как же я счастлив, что тебя здесь встретил… ты не представляешь…
Он мысленно перебирал в голове варианты развития событий и, наконец, решил действовать по ситуации. Он надеялся, что Алёна не расскажет Сергею о недавнем разговоре и подыграет ему.
Сергей оставил Варнавина у поста дежурной медсестры, а сам направился вперёд: ему хотелось предупредить Алёну, подготовить её к такому неожиданному гостю, но войти в палату девочки он не смог. У дверей его встретила Ольга Александровна. Она загородила Сергею проход, взяла за руку и решительно повела обратно, так что Сергей даже не успел удивиться. «Наверно, перевели в другую палату, – подумал он, – может, внезапное ухудшение…»
– Я хочу, чтобы ты мне сказал, что случилось! – потребовала Ольга Александровна. – Вы что, поссорились? Отвечай мне, я хочу всё знать!
Сергей рассеянно пожал плечами, все ещё продолжая идти за ней.
– Не считай меня за дуру, Серёжа! Я всё вижу, мне не нужно объяснять… Ты не понимаешь что ли, что Алёна больна, с ней надо чутко обращаться… Если моя дочь инвалид, это не значит, что её можно обижать безнаказанно…
– Вы сами лучше объясните, – перебил её Сергей, – что случилось?
Между тем они подошли к посту дежурной медсестры, и Ольга Александровна увидела Варнавина. Она остановилась, выпустила руку Сергея из своей руки, а потом подбежала к физику и несколько раз сильно толкнула его в грудь.
– Ну, что же ты, Оленька, я же с благими намерениями… – пытался защититься Варнавин, отступая назад. – Я же ничего не хотел ей говорить плохого… я только намекнул…
– Как ты мог подумать, что я пущу тебя к своей дочери, – кричала Ольга Александровна исступленно. – Никогда ты её не увидишь! Смог сбить – смоги и ответить… Ты пройдёшь к ней только через мой труп!
Варнавин удивлённо остановился и продолжал увереннее:
– Я же хотел только повидаться… ничего серьёзного… не хочешь – не надо…
– Алёна сама хотела его видеть, – попытался вмешаться Сергей. – Она сама мне об этом говорила…
– Так это ты его сюда привёл?! – обернулась Ольга Александровна, хватая мальчика за плечи. – А я, дура, тебя ещё и предупреждаю, выгораживаю… Ни на шаг теперь к моей дочери! Если она не хочет тебя видеть, то и я не хочу!
Сергей стал спорить, но Ольга Александровна кричала всё громче. К ним подошёл врач; попросил не шуметь или выйти из больницы.
– Пойдём, Серёжка, пойдём, – Варнавин взял Сергея за руку и потянул вниз по лестнице. Сергей сопротивлялся. Но Варнавин повёл его силой, и он, наконец, уступил.
– Ничего страшного, всё образуется, – убеждал его физик, – так бывает у женщин, знаешь, нервные срывы…
У вахты, снимая белый халат, Сергей остановился и едва не повернул назад, чтобы прорваться в палату девочки: ему казалось, стоило только взглянуть на неё, подойти, взять за руку – он сразу бы понял, что случилось. Но не решился и, опять подавшись на уговоры Варнавина, медленно двинулся к выходу.
На улице было холодно, зябко. Сергей шёл медленно, потерянно оглядываясь, будто силясь найти ответ, но вокруг ничего не предвещало беды. И только тонкая беззащитная осинка у крыльца застыла одна на фоне ласкающих друг друга, шепчущихся деревьев парка. Её безжизненному кривому телу было больно от порывов сильного ноябрьского ветра…
Когда Сергей позвонил Дорофеевым вечером, Ольга Александровна говорила с ним мягче. Она опять запретила ему приходить завтра в больницу, но сообщила, что их поезд уходит в восемь часов, и предложила прийти в половине восьмого на вокзал, чтобы попрощаться. Сергей согласился. Он ничего не понимал, мысли его путались.
Вечером он сильно накричал на маму, когда та попросила его вымыть полы в комнате; а потом лёг на кровать и отвернулся к стене, вспоминая последние дни, их разговоры с Алёной и в каждом пытаясь найти причину такой странной перемены. Ведь всё случилось не из-за Варнавина – он только помешал им с Ольгой Александровной понять друг друга – она и до этого говорила о какой-то ссоре… Но никакого намёка на ссору не было между ними, и Сергей вновь мучил себя самыми неожиданными предположениями. Тревожные мысли не давали ему покоя весь следующий день, и чем ближе становился назначенный час, тем сильнее Сергей волновался и переживал.
Утром в школе к нему подошёл Варнавин, спросил, как дела: они долго стояли у окна в коридоре между кабинетами физики и математики и разговаривали.
– Не волнуйся, Серёжка, всё будет хорошо, – подбодрил его физик, когда прозвенел очередной звонок, и им пора было расходиться по разным кабинетам. – не сильно загружай её своими переживаниями… Пусть передохнёт, полечится… а сам, тем временем, делом займись, чтобы она потом гордилась тобой, как приедет!
– Бедная девочка, – добавил он на прощание и, сутулясь, неуклюже пошёл к себе в класс.

Мрачное седое небо пересекали глубокие морщины, между которыми изредка появлялся полуоткрытый, больной глаз луны, а дыхание ветра было таким сильным, что от него приходилось отворачиваться.
На вокзале было тихо, пусто. У лестницы на перрон стояли несколько человек с сумками и рюкзаками. В темноте не было видно их лиц, но и без этого Сергей понял, что Дорофеевых среди них нет. Он несколько раз прошёлся по перрону, обошёл вокзал; в каждом силуэте ему виделась фигура Ольги Александровны, а впереди неё – инвалидная коляска с девочкой.
Наконец, с глухим грохотом прибыл поезд, вокруг началась суета. Сергей бегал от одного вагона к другому. Когда же поезд отошёл и он, мокрый, замёрзший, остановился перед расписанием, чтобы отдышаться, одна мысль внезапно пришла к нему: на Москву было два поезда, в пять и в восемь часов. Сергей ещё раз вспомнил, с какой настойчивостью говорила Ольга Александровна о восьми часах своим строгим, не терпящим возражений голосом.
Пошёл снег, началась зима; на перроне не осталось никого. И только в битое стекло замёрзших и перетоптанных за день луж настойчиво глядели уличные фонари.


Глава четвёртая
Наступила зима, ночи стали длиннее, так что поглощали бледные безрадостные дни. Погода стояла морозная; и мутное небо, и голые деревья, и уснувшая, накрытая белой простынёй земля – всё замерло в испуганном ожидании. По утрам на трамвайной остановке, закрывая слипающиеся глаза, Сергей не замечал ничего вокруг и только слушал, не доносится ли издалека скрипучий простуженный голос старого трамвая, а потом садился на холодное сиденье, прислоняясь шапкой к стеклу. Минуты тянулись медленно; вагон переваливался с боку на бок и устало щёлкал промёрзшими колёсами. Так же вяло проходили и скучные уроки, и суетливые перемены с бесчисленными разговорами, шутками, смехом вокруг, на которые он обычно отвечал рассеянно. Сергею казалось, он сильно изменился за минувшую осень, так что не может больше с прежней беззаботностью разговаривать о школьных глупостях, и от этого ему часто становилось и приятно и грустно.
Приходя из школы, Сергей закрывался в своей комнате, ложился на кровать, чтобы отдохнуть от прошедшего дня: здесь он мог вдоволь помечтать о будущем счастье – оставив за окном жестокий мир с его законами и проблемами. И только неуверенный стук мамы, зовущей на ужин, возвращал мальчика к реальности. Мама обычно много расспрашивала его, но Сергей отвечал коротко, раздражаясь по малейшему поводу, ссорился с ней и опять уходил в свою комнату.
По вечерам, осторожно захлопывая дверь, чтобы избежать её лишних расспросов, он шёл гулять по старым безлюдным улицам. В приступах отчаянной смелости и показного равнодушия к себе, Сергей выходил на ровный ледяной наст проезжей дороги и с вызовом глядел в жёлтые глаза встречных машин, а потом сидел где-нибудь в пустом дворе на скамейке, упершись взглядом в рыхлый коричневый снег под ногами.
Иногда, сам того не замечая, он оказывался у дома Алёны; чёрными бездонными квадратами встречали мальчика её окна. Время от времени случайный слабый отблеск попадал на одно из них, и тогда Сергей, напрягаясь, всматривался, не промелькнёт ли он опять. Во внезапных фантастических мечтах ему представлялось, что там, в тёмной пустой квартире, маленькая девочка тщетно пытается зажечь свет, зная, что он стоит сейчас внизу и ждёт любого её знака. Он вспоминал, как бежал сюда в тот холодный ноябрьский день, когда не нашёл Дорофеевых на вокзале, и как долго стоял перед этими же тёмными окнами, ругая себя за нерешительность и легковерность.
Ночью, после того, как мама выключала телевизор в зале, Сергею становилось особенно грустно. Он сидел за столом в своей комнате и, поминутно отвлекаясь от учебника, глядел в окно. Мысли не давали ему покоя. Сергей пытался придумать, какой будет их следующая встреча с Алёной, но не мог – таким далёким и невозможным казалось это, будто скрытым непроницаемой серой завесой. Сны же, напротив, были яркими и потрясающе реальными: однажды ему приснилось, что Алёна умерла, и они с Ольгой Александровной разбирают её фотографии и тетради стихов, Сергей просит отдать ему одно маленькое стихотворение, посвящённое ему, а Ольга Александровна сердится и кричит; в другой раз он вообразил её похороны: в яму у входа на городское кладбище множество людей кидают вразнобой мёрзлые комки земли, а те глухо ударяются о деревянную крышку, не разбиваясь. Иногда Сергей просыпался ночью, и, чтобы опять заснуть, оставлял включенной настольную лампу.
Утром же всё начиналось сначала: промёрзший скрипучий трамвай, уроки, нелепое чужое веселье на переменах…
Катя Наумова встречала Сергея настороженной улыбкой. Они разговаривали только один раз после отъезда Алёны; на третий день Сергей дождался её у гардероба после уроков и, не обращая внимания на двух девятиклассниц, стоявших рядом, подошёл и взял девочку за локоть. Катя удивлённо повернулась к нему, распахнув огромные зелёные глаза.
– Идём, – настойчиво сказал Сергей. Подруги переглянулись, захихикали. Сергей отвёл Катю подальше от них, в длинный пустынный коридор у лестницы, и рассказал о своей последней встрече с Ольгой Александровной; а Катя испуганно слушала и вздыхала
– Тут что-то не так, – взволнованно ответила девочка, когда Сергей закончил, – она не могла не захотеть тебя видеть, я точно знаю… Здесь тётя Оля виновата, это она так придумала… Нужно срочно что-нибудь делать…
Сергей устало посмотрел на неё.
– Что же теперь делать?
– Я не знаю, но нужно придумать что-нибудь! А их бабушка лежит теперь в больнице, ты знаешь? Слушай, Алёна, может быть, напишет мне письмо, мы договаривались, тогда я обязательно скажу тебе адрес…
Больше Сергей не спрашивал её ни о чём, они виделись на переменах каждый день и только молча кивали друг другу. Но, несмотря на короткость встреч с Катей, настроение Сергея после них улучшалось – его тянуло ко всему, что было связано с Алёной: местам в школе, где они проводили много времени, общим учителям, её подругам.
Ещё более странным стало его отношение к Варнавину; вина физика в аварии теперь даже привлекала мальчика, сближала их ощущением чего-то общего, сокровенного и важного для обоих. С отъезда Алёны Сергей часто приходил к нему в лаборантскую и сидел там допоздна.
– Знаешь, иногда мне кажется, что всё это так специально вышло, – рассказывал Сергей маме после одного из таких вечеров, – всё это так странно сплелось… Я и не думал раньше, что Тимур Игоревич такой хороший человек…
Но мама только молча качала головой и вздыхала.
А однажды Варнавин даже пришёл домой к Сергею. Они долго сидели у него в комнате и занимались.
– Главное – решать! – настаивал физик. – У нас ещё достаточно времени. Зимой будет конференция, на ней нужно выступить, а потом ещё олимпиада…
– Нужно ещё много сделать до её приезда, – добавил он в конце и ласково потрепал мальчика по  волосам.
Сергей был благодарен учителю за ту прямоту и решительность, с которой тот заговорил об Алёне; можно было оставить неловкость и также прямо рассказывать ему о своих переживаниях: о том, что он так и не понял, почему Алёна уехала, не попрощавшись, и о том, как он сильно скучает по ней.
– Не волнуйся, – пытался успокоить Сергея Варнавин, – всё будет хорошо, это я тебе говорю… Она вернётся! А пока ещё одну задачку…
После ухода Варнавина мальчик опять закрылся в своей комнате и принялся глядеть в окно – стоило ему остаться одному, как все тоскливые мысли разом вернулись. На улице лежала густая непроглядная ночь. Вереница огоньков медленно двигалась вдалеке, по объездной автодороге; рядом же всё остановилось, и только две широкие чёрные полосы на талом снегу на асфальте появлялись из темноты и через несколько метров терялись из виду.
Он вышел из комнаты, на ощупь нашёл рукой трубку телефона, набрал знакомый номер. Раздались тяжёлые гудки. Сергей ещё долго слушал их, представляя, как сейчас в пустой квартире Дорофеевых звучат одинокие пронзительные рыдания. Потом положил трубку, и, вернувшись в комнату, лёг на кровать.
Он чувствовал в душе какую-то необыкновенную горечь и боль, от которой всё течение жизни останавливалось и не могло, казалось, двигаться дальше. Несколько раз ему хотелось подняться, отыскать в ворохе бумаг на столе чистый лист и писать на нём короткие пронзительные стихи, но порыв быстро проходил – тяжело и невозможно было выразить это огромное чувство простыми человеческими словами.
С того дня Сергей стал часто звать Тимура Игоревича к себе и просил оставаться до позднего вечера, боясь очередного приступа тоски и одиночества. Они ещё сильнее сблизились. Через месяц Варнавин даже предложил ему покреститься и сделаться его крёстным отцом.
В тот день Сергей долго гулял по старой части города: был в парке, проходил мимо больницы, опять стоял перед окнами Алёны и пристально всматривался в их неподвижную пустоту. Трещали под ногами сухие ветки, едва запорошенные снегом; щекотали лицо прозрачные клубки пара изо рта. Сергей думал о том, как всё изменилось за последние месяцы, а больше всего изменился Варнавин; он понимал так же, что, если даст своё согласие, то всё изменится окончательно – они сблизятся так, как никогда ещё не сближались. Но, несмотря на все прошлые события, мальчик не колебался, а эта прогулка была скорее короткой паузой для отдыха, чем сомнением. Сергей знал, что Варнавин ждёт его ответа и, может быть, очень волнуется, так что на следующее утро, ещё до первого звонка, поспешил обрадовать учителя.
Крестили Сергея в той самой мрачной сырой церкви, куда Алёна приводила его осенью. Только теперь внутри было жарко, натоплено, не так, как в прошлый раз, и Сергей, войдя с мороза, долго стоял у входа в сонном оцепенении, пока, наконец, не различил фигуры Варнавина, Вадима Тарасова и ещё нескольких знакомых в глубине. Людей было мало, так что всё прошло быстро и по-домашнему. Сергею крещение показалось обыденным, не таинственным, лишённым той чудесной романтики, которая обычно нравилась ему в рассказах Алёны.
Машинально оглядывая стайки маленьких бликов на поверхности икон, он стал думать о том, что за все недели, прошедшие с отъезда девочки, ни разу не пришёл в церковь, а между тем ей, наверно, хотелось бы этого. Сергей вспомнил их разговоры с Алёной: её раскрасневшееся лицо, взволнованный голос. И потом, когда они все вместе сидели за накрытым столом дома у Варнавина, отмечая крестины, Сергей рассеянно участвовал в общем веселье, по-прежнему погружённый в какое-то необыкновенно живое дыхание памяти, очаровавшее его час назад. Лицо Алёны мелькало перед глазами, как настоящее. Ему иногда казалось, что она сидит рядом, и потому он даже непроизвольно гладил жёсткую шерстяную поверхность дивана, будто её руку.
– Ребята, сегодня произошло важное событие в жизни Сергея, – встал из-за стола Варнавин, когда Вадим Тарасов лихо откупорил бутылку шампанского и стал разливать его по высоким фужерам, – сегодня Сергей родился заново, чтобы больше никогда не умирать. Новая, неведомая ему жизнь начинается, а я постараюсь всеми силами своей души руководить его в этом нелёгком и скорбном пути… Мы будем вместе теперь идти, взявшись за руки, помогая друг другу во всём…
«Она бы сказала, что это хорошо, – подумал Сергей восторженно, – она бы обрадовалась за нас…» и, счастливо улыбнувшись воображаемому лицу Алёны, залпом выпил весь свой фужер…
Небрежно махая шапкой в разные стороны, глубоко вдыхая вкусный морозный воздух, Сергей возвращался домой. Он думал, как мелки и бессмысленны все чувства в его душе по сравнению с одним только этим вечером, с одним воспоминанием. Проходя мимо городского рынка, ему захотелось встретить на пути попрошаек-цыганят, чтобы отдать им все деньги, которые были, и делать так каждый раз, а когда Алёна приедет, обрадовать её своим усердием. На душе у него было легко и спокойно. И как хорошо было бы побежать сейчас по улицам и, как в детстве, вдоволь наваляться в хрустящем снегу огромных сугробов между тротуаром и дорогой!
Сергей знал, что эта лёгкость ненадолго, что она исчезнет дома, поздним вечером, когда он не погасит на ночь настольную лампу, но сейчас ему было всё равно. И где-то совсем близко, как будто уже завтра, представлялся ему тот день, когда он сможет увидеть Алёну вновь, на перроне вокзала, на улицах Москвы, у неё дома – и, сжав её маленькую руку в своих взрослых сильных руках, больше уже никогда не отпускать.


Глава пятая
Наступала весна. Вдруг посреди февраля пришла оттепель, так что всё вокруг согрелось, размокло, потекло. Обновлённое горячее солнышко вышло из-за туч, и сразу же множество детских душ потянулись к нему, друг к другу, и радостные, счастливые бегали по мокрому снегу на улицах. Рядом с грозно нависшими с крыш домов ледяными глыбами стало опасно ходить, но, несмотря на это, озорные школьники всё равно продолжали сбивать их меткими ударами снежков, а потом облизывали, зажмурившись от удовольствия, как самое вкусное мороженное.
В это время огромное, неестественно красное здание школы, раздираемой изнутри учительскими противоречиями и конфликтами, подготавливалось к большой республиканской конференции: в течение нескольких недель в школе работали строители, плотники и маляры, а в коридорах стоял терпкий, не выветривающийся запах краски. В фойе сооружали мраморные клумбы для цветов, таскали туда комки мёрзлой земли, которая потом оттаивала и, прилипнув к ногам детей, жидким слоем растекалась по школе; технички каждый день смывали её, но она вновь и вновь появлялась. Все надписи на кабинетах и расписание дублировали на башкирском языке. В приёмной директрисы постоянно толпились учителя: то пытались выпросить компьютер для набора докладов, то дополнительные часы занятий; в коридорах многие не здоровались, бросая косые взгляды и проходя мимо – всех угнетала суета и частые срывы уроков из-за надоевшего ремонта.
Но когда вечером в опустевшей школе наступало затишье, в двух соседних кабинетах, холодных и враждебных друг другу, продолжалась работа. Они находились далеко от пути следования гостей конференции, который проходил от входа в школу до актового зала, поэтому ремонт не коснулся их, а деревянные дверцы скрипели по-прежнему.
В лаборантской у Варнавина было жарко, уютно: большой старый обогреватель посреди комнаты всё ещё включали по привычке, а на столе между книгами и листами бумаги обязательно стояли кружки горячего травяного чая. Не успевал он остыть, как жена Варнавина кипятила новую порцию и по-домашнему угощала учеников вареньем и плюшками. Сам физик был расстроен и часто, возвращаясь из коридора, шептал про себя: «Чёртова краска», но едва он садился рядом с Сергеем, настроение его поднималось. Иногда он вдруг принимался мечтать о будущих достижениях своего ученика и заговаривал восторженным высоким голосом:
– Алёхин из Уфы, конечно, силён, но таланта у него нет. Будет задачка на сообразительность – провалится с треском. Иванчин из Мелеуза, тот, и правда человек с аналитическим складом. Его на теоретическом туре будет трудно свалить. Надо его обходить на эксперименте. А все остальные тебе не соперники… Вот закончится конференция, сосредоточимся на олимпиадных задачках…
Сергей приходил к физику каждый день; доклад мальчика был полностью готов, но Варнавин всё равно находил для него какое-нибудь занятие: помочь другим ученикам набирать тексты, проверить тетради восьмиклассников с домашним заданием, или просто ещё раз повторить опыт с живыми и мёртвыми тараканами в банке с вазелином, который наглядно демонстрировал затягивание людей в болото и должен был стать самым оригинальным экспериментом на всей конференции.
– Ты – мой лучший ученик, – любил повторять физик. – И я люблю тебя как сына! На других наплевать, как были дураками, так и останутся. А за тобой будущее!
Сергей слушал Варнавина молча, смущался и потихоньку вздыхал: ему казалось, он мало отличается от других, и Варнавин говорит о нём так только из вежливости или лести.
Когда же дело, придуманное физиком на сегодня, было закончено, мальчик уходил в другой, соседний кабинет, где так же до ночи работал со своими учениками математик Иваныч.
Окна в кабинете Иваныча обычно были открыты настежь, и вольный ветер ходил от стены к стене. Множество ребят писали, решали, о чём-то спорили, что-то обсуждали, а сам учитель, прищурившись, наблюдал за всеми и чертил на доске ровные большие окружности без помощи циркуля.
Математикой Сергей не занимался, но у Иваныча они встречались с Антониной Борисовной Борисовой, чей кабинет находился сейчас на ремонте. Они садились на заднюю парту, разложив перед собой листы будущего доклада Сергея, но часто отвлекались, чтобы послушать забавные истории и анекдоты Иваныча. Антонина Борисовна потом громко смеялась.
– Вам повезло, ребята, – размахивая руками, говорила она собравшимся ученикам, – вам попался лучший учитель во всём городе. Вы должны радоваться! Не то, что физик…
Иваныч же только смущённо улыбался, делая вид, что все похвалы в его сторону это только шутка…
Наконец, наступил день конференции. Фойе гимназии наполнилось школьниками и школьницами. Повсюду загорелись яркие лампы, а в зеркалах многократно отражались и суетящиеся учителя, и пёстрая толпа детей, так что казалось, фойе это огромный ярмарочный зал с множеством косых, замысловато скрещивающихся углов и стен. И только Марксэна Минибаевна, одетая в серое, неподвижно стояла у новых клумб с цветами, как часовой, едва заметно качая головой каждому входившему ученику.
В коридоре нового корпуса поставили длинные столы, за них уселись секретари конференции; началась регистрация участников. А тем временем за стеной, в актовом зале, проходило грандиозное представление для гостей, в котором лучшие номера традиционного «Осеннего вальса» сменялись выступлениями представителей администрации города и Министерства республики. Сергей стоял в дверях среди других старшеклассников, и поэтому ему приходилось подниматься на носочки, чтобы увидеть происходящее на сцене. Иногда, во время особенно скучных моментов, он выходил в коридор и, рассеянно глядя в потолок, прохаживался вдоль столов, где сидели секретари.
На регистрацию он подошёл одним из последних.
– Федотов Сергей, одиннадцатый «А» класс. У меня два доклада, один по физике, другой по истории.
– Можно только один доклад, – с сильным национальным акцентом ответила ему одна из секретарей. – С этого года введены новые правила. Выбирай.
Сергей удивлённо посмотрел на неё.
– Но я не знал, я успею, – убеждённо проговорил он. – Я уже смотрел, история с физикой начинаются в разное время…
– Введены новые правила, – не слушая его, повторила секретарь, а потом громким голосом прокричала на весь коридор: – Кто ещё не успел, регистрация подходит к концу!
Тем временем в актовом зале закончилось представление, и в коридор потоком хлынули дети и взрослые. Подошла директриса с просьбой поторопиться, чтобы не заставлять гостей ждать. Секретари поднялись со своих мест, собирая списки участников.
– Подождите, хорошо, я выбрал, – остановил их Сергей. – Запишите, пожалуйста, история, руководитель Антонина Борисовна Борисова. «Влияние литературы на исторический процесс».
В кричащей, мелькающей толпе учеников, заполнивших коридор, найти Варнавина оказалось сложно, но Сергей не останавливался, пока, наконец, не увидел физика, стоящего у колонны в окружении нескольких незнакомых учителей.
– Я считаю, нужно работать с по-настоящему талантливыми ребятами. Что толку учить серую массу, им всё равно, – настаивал Варнавин, а те одобрительно кивали ему.
– Привет, Серёжка, – подмигнул он, заметив мальчика. – Что без дела бродишь? – и опять повернулся к учителям.
Сергей отошёл, встал поодаль и, глядя на Варнавина, так и не смог решиться подойти к нему опять. Ему захотелось вдруг побежать, найти секретарей, чтобы поменять свой выбор, но он понимал, что это уже невозможно сейчас.
Эти мысли не давали ему покоя и в кабинете истории, перед чтением своего доклада, и во время церемонии награждения победителе в актовом зале. Из двух больших колонок у сцены гремели фанфары, звучали громкие аплодисменты. На сцене стояла Марксэна Минибаевна и, размахивая короткими руками в разные стороны, поздравляла учеников, занявших первые места.
– Мы все убедились, как хорошо, что эта конференция прошла в нашей гимназии, – с трудом подбирая слова, выговорила она, – мы все так рады приветствовать здесь нашего дорогого представителя Министерства Кирилла Фазлиахметовича Зайнуллина и главу нашего управления образованием Эмиля Терентьевича Соловьёва. Все они наши дорогие гости, и мы рады их видеть в стенах нашей гимназии…
Сергей сжал руки, вздохнул. «Игоревич наверняка обидится, – думал он. – Как же объяснить ему…»
– Вот и ещё один мальчик, которого мы все очень любим в наше школе, незаметный, неприметный, – тем временем объявила Марксэна Минибаевна. – Он никогда ничем не выделяется. Но сегодня он доказал, что способен гордо нести красное знамя нашей гимназии. Первое место по истории, Федотов Сергей.
Сергей встал, протиснулся между рядами учеников, вышел на сцену. Он торопливо взял из рук директрисы диплом и подарок, опасаясь глядеть в переполненный зал: ему казалось, стоит только поднять глаза, как он столкнётся со страшным взглядом Варнавина из толпы.
Награждение лучших участников длилось около получаса: выходили и Вадим Тарасов, и Олеся Плаксина. По итогам всех результатов математик Иваныч получил звание лучшего учителя республики и крупный гранд на развитие образования; Варнавин занял второе место среди учителей. В конце опять выступали Марксэна Минибаевна, начальник управления образованием города, представители администрации и Министерства…
На следующий день выпал снег, похолодало; воздух стал сухим. Сергей хотел было сразу прийти к Варнавину, чтобы всё ему объяснить, но побоялся. И только на большой перемене всё-таки поднялся на второй этаж.
В кабинете физики был беспорядок: прямо на полу, перед учительским столом, лежали стопки докладов с конференции, несколько учебников, кипа листов ватмана с графиками и иллюстрациями, будто флаги побеждённой армии после битвы.
Варнавин обратился к Сергею буднично, с нарочитой весёлостью.
– А, здравствуй, Серёжка, – сказал он, не вставая из-за стола. – Проходи, чай будешь? Ну, как хочешь. Тогда просто посиди. Я, правда, занят сейчас и не могу тебя развлекать, но ты человек привычный, не в первый раз у меня гостишь…
– Тимур Игоревич, – собравшись, начал Сергей, – я хочу Вам всё объяснить. Мне в последний момент сказали, что нельзя читать два доклада, и я выбрал гуманитарный, потому что хочу поступать в литературный институт, Вы же знаете. Извините меня, я не хотел Вас расстраивать.
Варнавин нахмурился и, откинувшись на спинку стула, стал пристально глядеть на Сергея.
– Спасибо, Серёжка, я ценю твою смелость и то, что ты не побоялся прийти сюда и объясниться. Но я хочу, чтобы ты рассказал мне всю правду, да?! Если расскажешь, я прощу тебя. Но ты теперь не должен увиливать, должен раскрыть всю их грязную игру…
Сергей удивлённо поднял на него глаза.
– Не юли, Серёга, – сразу же перебил его физик. – Ты так хорошо начал, будь же и дальше мужчиной… Давай, я помогу тебя решится и начну за тебя. После меня ты часто приходил в соседний кабинет, к этому крестьянину. А там тебя давно уже поджидала Бориска. Вместе они стали разговаривать с тобой, убеждать. Ты сначала, конечно, не соглашался, прямо как сейчас, весь из себя честный такой, справедливый, но потом, подумал, подумал и согласился…
– Я не знаю, – испугался Сергей. – Они не убеждали меня, я сам выбрал. Они тогда даже не знали, что нельзя будет. Это были новые правила, только с этого года…
В это время прозвенел звонок, и в класс стали забегать весёлым потоком пятиклассники.
– Тише! – крикнул им Варнавин. – Ну, не хочешь, как хочешь, я не настаиваю, – он встал и прошёл мимо Сергея.
– Решил поиграть во взрослые игры? – обернувшись, произнёс он. – Ну, попробуй, попробуй, – и скрылся за дверью лаборантской.

На улице стало ещё холоднее. Внезапно вернулась зима, и широкие лужи на асфальте мгновенно заледенели, так что прохожие медленно, с опаской обходили их, а озорные юркие воробьи, решившие было, что счастливые весенние дни установились окончательно, в недоумении оглядывались теперь на покрытые инеем ветви.
Сергей в растерянности ходил по озябшим улицам. Мысли его путались; он никак не мог понять, что же произошло между ним и Варнавиным и что имел в виду физик, когда говорил о правде и взрослых играх. И только на следующий день Антонина Борисовна Борисова неожиданно объяснила ему загадку странных слов Варнавина. Она задержала мальчика после урока и крепко пожала ему руку.
– Я хотела поблагодарить тебя, Федотов. Ты мужественно поступил на конференции. Не поддался на провокацию.
– Я выбрал то, что мне ближе, – ответил Сергей с досадой. – Спасибо Вам, что занимались со мной…
– Нет, ты меня не понимаешь, – возразила ему Антонина Борисовна. – Я сейчас говорю не о себе. Хотя мне приятно. Я говорю, что ты не дал Варнавину получить то, что ему не принадлежит.
Сергей задержал дыхание.
– Гранд на развитие образования достался по-настоящему достойному человеку. Нашему Иванычу. Но Варнавин хотел забрать его себе, чтобы расхищать в личных целях. И если бы ты пошёл на физику и занял какое-нибудь место, так бы и случилось. Он смог бы перегнать Иваныча по дипломам и победить. На это-то и рассчитывал! Он хотел тебя грязно использовать для своей наживы, а ты не дался. Вот за что я тебя уважаю, Федотов, и люблю.
– Спасибо, – пробормотал Сергей и вышел из кабинета потрясённый. Сотни мыслей разом застучали в его голове. Ему хотелось встретиться с физиком тотчас же – подбежать, высказать всё, объяснить, что он ничего не знал о гранде; казалось, он сможет переубедить сейчас любого, стоит только взмахнуть руками и заговорить.
Но когда Сергей столкнулся с Варнавиным на следующий день, вся решительность его пропала мгновенно. Варнавин только зашёл в школу и стоял у входа, отряхивая с плеч широкой коричневой дублёнки снег; покрытое густой щетиной лицо его было залито пунцовой краской.
– Здравствуйте, Тимур Игоревич, – подошёл к нему Сергей. – Когда можно приходить готовиться к олимпиаде? Сегодня?
– К олимпиаде? – переспросил Варнавин равнодушно. – Когда хочешь, но только нужно ли… Ты ведь говорил, что у тебя не хватает времени на литературу, и я решил послать Вадима Тарасова вместо тебя… Ну, хотя позаниматься не помешает, приходи, если хочешь…
Он закончил отряхиваться и двинулся прочь. Сергей проводил его глазами. «Струсил, не сообразил, – упрекнул он себя, когда физик исчез за углом, – нужно было сразу говорить о конференции…», глубоко вздохнул и вышел из школы.
Пока Сергей возвращался домой, он чувствовал какую-то совсем не весеннюю грусть, будто дыхание будущей горечи и внезапных перемен. Тёмная бурая трава, выбивающаяся из-под снега у кромки дороги, отчего-то казалась ему венком искусственных цветов; а ветер обидно хлестал в лицо ледяными каплями воды. Домой Сергей пришёл расстроенный, вновь закрылся у себя в комнате и лёг на кровать.
Он чувствовал себя обманутым и обиженным: странное стечение обстоятельств, поссорившее его с физиком, казалось ему таким нелепым, что можно было только бессильно развести руками. Впрочем, Сергей не терял надежды всё исправить и, поговорив с физиком, всё ему объяснить. Нужно было теперь только ждать подходящего момента.


Глава шестая
Тем временем в школе становилось душно; раскалённые батареи по-прежнему работали в полную силу, так что, сверху, по оконным рамам ходили вереницы маленьких капель и, вздрагивая, волнуясь, стекали потом по затуманенному стеклу.
На каждом уроке Антонины Борисовны и математика Иваныча обязательно присутствовали теперь Марксэна Минибаевна и несколько женщин из управления образованием города, которые садились на задние парты и записывали что-то в карманные блокноты, изредка советуясь друг с другом тихим неразборчивым шёпотом. После их посещения математик Иваныч рассеянно пожимал плечами и надолго выходил курить в коридор, а Антонина Борисовна задавала на дом в два раза больше обычного. Ученики удивлялись, возмущались – но на уроках сидели, затаив дыхание. Никто не мог объяснить им, что же происходит в школе, а добрая Рая Мэлоровна, учительница химии, когда её спросили однажды любопытные девчонки, только махнула рукой и по-старушечьи проговорила: «Ой, ребятки, это не моё дело, я не знаю…»
Сергей почти не вникал в подробности учительских конфликтов – его больше занимала ссора с физиком; поднимаясь на второй этаж старого корпуса, он каждый раз волновался, не появится ли впереди внушительная фигура Варнавина, и старательно придумывал слова и выражение лица, которым нужно было встретить учителя.
Очередной урок физики Сергей пропустил, специально взяв талон к зубному врачу, чтобы ещё отложить окончательное объяснение с Варнавиным.
– Что вчера было после мое ухода? – спросил он у Вадима Тарасова на следующий день.
– Контрольная была по физике, – грубо ответил Вадим.
– Нет, я же не про учёбу, – попытался отвести разговор Сергей, но про себя удивился такому странному ответу…
На последний в третьей четверти урок Варнавин пришёл раздражённый, расстроенный; Сергей заметил, как сильно он мял свои большие пальцы, когда вошёл в кабинет.
– Кого нет? – выговорил он.
– Все есть, кроме Ани Козловой, – поднялась староста класса, Олеся Плаксина. – Ей стало плохо на истории, и она отпросилась у Антонины Борисовны…
– Ставлю ей два! В следующий раз будет отпрашиваться у меня, а не у этой воришки…
Плаксина громко ахнула.
– Вы не имеете права ставить двойку, – пробормотала она. – Антонина Борисовна ведь тоже учитель… У неё ведь тоже можно отпрашиваться…
– Какой учитель, какой тут учитель, она вор обыкновенный! – перебил её Варнавин. – Присвоила себе чужие деньги и радуется, думает, никто ничего не докажет. И этот тоже, крестьянин подзаборный, всё своровал, всё скатал, а гранд дали…
Ученики удивлённо переглядывались. Сергей заметил, как одна девочка что-то быстро писала другой на листе бумаги, а та осторожно, чтобы не заметил физик, качала головой. Плаксину в классе не любили, но сейчас симпатии учеников были на её стороне.
– И не защищай их при мне, и Антонинку не защищай, – продолжал Варнавин. – Она давно уже в тюрьме должна быть, а с ней ещё церемонятся… А на счёт того, что я не имею… вот у тебя, Плаксина, три за контрольную, я её тоже не имею права ставить, да?
– У меня медаль, мне нельзя ставить три, – испуганно выговорила девочка. – Только четыре, Тимур Игоревич…
Варнавин рассмеялся ей в лицо.
– Медали у тебя ещё нет, Плаксина, медаль тебе ещё нужно заработать… своим трудом. Поняла? Есть у нас, правда, и ещё один медалист, – продолжал он язвительно, оглядывая класс, – который решил, что он уже взрослый, и может пропускать контрольные работы, когда ему вздумается…
Сергей опустил глаза. Было слышно, как настенные часы Варнавина спешно отсчитывают секунды, и как приглушённо, размеренно работает вентилятор за закрытой дверью лаборантской.
– А воля эта у меня есть, – добавил Варнавин, стараясь чётко проговаривать каждое слово. – И никакие воришки и безмозглые директора вам теперь не помогут… Ясно, Федотов? Если завтра после уроков не придёшь писать контрольную, поставлю тебе за неё два и выведу четыре за четверть, понял? И прощай медалька…
– Понял, – тихо ответил Сергей.
Варнавин пристально взглянул на него, а потом отвернулся и до конца урока больше не обращал внимания. Он быстро зачитал отметки за контрольную работу и за четверть, и отпустил всех. Сергей вышел из класса первым, боясь, что тот скажет ему ещё что-нибудь, и торопливо спустился по лестнице в школьный гардероб.
Улица встретила мальчика промозглой погодой: сырой снег под ногами был весь усеян мелкими точками-впадинками, как просыпанным пшеном. То здесь, то там, возле колодцев виднелись проталины, покрытые ворохом бурых полусгнивших листьев, оставшихся с осени. Мысли об осенних событиях и о Варнавине не давали Сергею покоя. Вспоминалась больница: пахнущие хлоркой и кровью коридоры; грубый голос Варнавина, крикнувшего Катеньке Наумовой: «Марш в класс», его свирепый взгляд на памятном уроке в октябре, такой же, как и полчаса назад. И будто нарочно, из школы Сергей двинулся к городскому парку.
Парк оказался всеми покинутым, безлюдным. Его голые деревья торчали из земли вразнобой, а тонкая осина у входа в больницу наклонилась в сторону, будто плакала, так что Сергею вдруг показалось, он идёт по кладбищу между старинными покосившимися крестами.
Ему захотелось сесть на скамейку рядом с осиной, но снег вокруг был нетронут, не затоптан, и поэтому, побоявшись наступить на него, нарушить какую-то непонятную ему самому гармонию этого места, Сергей не остановился и медленно прошёл мимо. «Она бы сказала – нужно прощать, ведь ему так плохо», – вспомнил Сергей, усмехаясь детскости и наивности Алёны, а потом мгновенно пожалел об этом и обругал себя. Вновь, как и тогда, осенью, ему захотелось всех любить ради неё. «Но она же не знает, – пытался сопротивляться он сам себе, – это ей привила мама… это просто глупости…»
Так, колеблясь и мучаясь, Сергей ещё долго бродил по парку. Шёл мокрый снег, попадая в лицо; слепило глаза; холодные капли стекали под воротник и больно щекотали шею…
 На следующий день, после седьмого урока, он шагнул в кабинет физики и остановился, взволнованно сжимая руки. В кабинете было жарко, несмотря даже на распахнутые настежь окна. Тонкая прозрачная занавеска, зажатая между партой и подоконником, напряжённо натягивалась силой ветра, так что Сергею казалось, она может порваться в любую секунду. В беспорядке лежали приборы на столах; пахло паяльником; через открытую дверь лаборантской было видно жену Варнавина и учительницу химии Раю Мэлоровну, пьющих чай.
Варнавин сидел за учительским столом, перебирая большую стопку классных журналов. Сергей осторожно сделал ещё один шаг, но жёлтая деревянная половица под его ногами скрипнула. Варнавин поднял голову.
– Здравствуйте, Тимур Игоревич, – спешно заговорил Сергей. – Вы сказали мне прийти после уроков, и вот я пришёл.
Варнавин молча поглядел на него: глаза напряглись, а на лбу застыли мелкие, только появившиеся морщинки. Наконец, он быстро заморгал и покачал головой, будто стряхивая с себя обрывки мыслей.
– Проходи, Серёжка, присаживайся, – проговорил он неожиданно ласково, – я ждал тебя… По-моему мы уже давно не говорили с тобой по душам, а я так соскучился по тем нашим прошлым разговорам…
Сергей сел на стул. Варнавин же наоборот поднялся и, подойдя к окну, отодвинул парту от подоконника: тонкая занавеска, подлетев вверх, принялась развеваться на ветру, покрывая собой едва ли не половину ширины класса. Сергею показалось, она и обрадовалась свободе, и, приготовившись бороться с ветром изо всех сил, была разочарована таким быстрым избавлением.
– Как у тебя дела в школе? – стал расспрашивать Сергея Варнавин. – Как отметки по другим предметам?
Сергей коротко рассказал: у него выходило две четвёрки за четверть и, если не считать проблем с физикой, в конце года он мог бы получить серебряную медаль.
– Хорошо, хорошо, – одобрительно кивнул Варнавин. – Надеюсь, что и с физикой у тебя будет всё в порядке… А как в личной жизни, никого не нашёл себе за это время?
Сергей нахмурился: как может Варнавин говорить так, зная о том, что он любит одну только Алёну.
– Правильно, правильно, я проверял тебя… – старательно рассмеялся Варнавин. – Конечно, кто же может заменить мою Алёнку, мою любимую племянницу, почти что мою дочь! Знаешь, иногда я сожалею, что у Ольги не родился сын, а я бы так хотел племянника, а ещё лучше – сына… Ну, что же, и племянница не плохо, – оговорился он, хитро поглядывая на Сергея. – В конце концов, это не наше дело решать… ведь судьбы людей не в нашей власти…
Он сел рядом с Сергеем и наклонился к его лицу.
– Знаешь, Серёжка, – начал он проникновенным голосом, – я много думал над тем, почему мы с тобой поссорились, почему ты меня предал… Нет, нет, не возражай, я знаю, тебя не могли подкупить или переубедить… Остаётся одно – ты с самого начала затаил на меня злобу, да? Ведь так? Но я на тебя не сержусь… Более того, я знаю, причину этой злобы…
Сергей удивлённо взглянул на него. Из лаборантской донеслись весёлые звуки женского разговора.
– Но теперь я хочу убедить тебя, что я ни в чём не виноват, понимаешь? – продолжал Варнавин. –Ведь всё, что я делал, было для твоего же блага… Ну, хорошо, хорошо, если ты не хочешь понять меня, то я начну всё сначала. Ты хочешь, чтобы я сам всё тебе рассказал – пожалуйста! Я покаюсь, но потом и от тебя потребую покаяния…
Сергей по-прежнему не мог понять, о чём говорит физик и к чему он ведёт, но Варнавин не замечал этого и вдруг выговорил всё разом:
– Да, это я сделал так, чтобы вы с Алёной поссорились перед её отъездом. Это я пошёл к ней в больницу и всё объяснил. Я ведь не думал, что так будет… я просто хотел, чтобы ты не ездил к ним… не тратил время и силы… Иначе ты никогда бы не смог поступить в вуз, а теперь у тебя есть ещё большой шанс…
Сергей был поражён: он пытался что-то возразить, но Варнавин не слушал его.
– Вот, теперь ты получил своё, я сказал всё это вслух, покаялся, – настаивал он. – Уж не знаю, откуда ты всё это узнал, от Ольги, да? Ну, не важно… Только теперь твоя очередь, Серёжка! Теперь ты должен рассказать мне, что за заговор был у вас с Антониной Борисовной и Иванычем. Ну же, не стесняйся, будь мужчиной… Тут ведь не только личное дело, тут дело всей школы… Марксэна скоро уйдёт, ты же должен это понимать. Неужели ты хочешь, чтобы школа досталась этим крестьянам… Я разработал уникальную методику преподавания, я знаю, как работать с детьми… Помоги мне, чем сможешь, а я помогу тебе…
Сергей встал, заходил по кабинету.
– Значит, из-за Вас она тогда не захотела меня видеть? – громко спросил он.
Варнавин недовольно сжал губы: он чувствовал, что всё идёт не так, как он задумал, но ни за что не признался бы себе, что ошибся в своих расчётах.
– Повторяю, это всё было для твоего же блага, – не сдавался он. – Я хотел только выиграть для тебя время… Пойми, Серёжка, это было пусть горьким, но лекарством для тебя… Давай, расскажи мне всё, и вновь станем друзьями. Нам ещё предстоит много потрудиться, впереди ещё олимпиада, вступительные экзамены…
Сергей молчал. Ему хотелось уйти, не сказав ни слова, или нагрубить Варнавину, или ударить его изо всех сил.
– Ну, так не будешь рассказывать об Иваныче? – поднял голос Варнавин.
Сергей продолжал молчать. Наступила тишина.
– Не хочешь говорить? Не раскаиваешься?! И это после всего, что я для тебя сделал! Ты обозлился на меня и решил нанести удар, а теперь думаешь, что я буду всё терпеть, как маленькая овечка… Отвечай же, наконец! Что ты молчишь?! Ну, молчишь, тогда получи…
Варнавин несколько секунд стоял, замерев от злости, а потом наклонился и принялся нервно искать на столе журнал одиннадцатого класса, распахивая каждый, отбрасывая лишние в сторону. Наконец, нашёл, развернул так, чтобы Сергею было видно, и вывел в нужной клеточке крупную кособокую четвёрку.
– Ну, вы и сволочь, Тимур Игоревич, – сказал Сергей. Раздался звон упавшей чашки из лаборантской; обрывисто скрипнула половица.

Всё, что случилось после этого мгновения, показалось Сергею большим чёрным клубком, с силой брошенным вперёд и раскручивающимся с невероятной скоростью.
– Стой, – крикнул Варнавин мгновенно, – что ты сказал, повтори! Как ты смел меня назвать?!
Он наклонился к Сергею и стал жадно всматриваться ему в глаза.
– Что, язык не поворачивается?! Боишься! А сказать это не побоялся?!
Сергей отвернулся. Ему было теперь всё равно, он думал только об Алёне.
Тогда Варнавин бросился к двери, закрыл её. Замок долго не поддавался, но потом, наконец, там, внутри, что-то щёлкнуло, застыло. Занавеска бессильно повисла на окне, и лишь едва заметно дрожала. Варнавин нервно рассмеялся.
– Боишься?! – ещё раз повторил он. – Вот теперь-то ты у меня попляшешь, вот теперь-то ты будешь передо мной оправдываться…
– Я не буду перед Вами оправдываться, – выговорил Сергей. Ему вдруг и самому захотелось, чтобы Варнавин набросился на него, но в это время из лаборантской появились Рая Мэлоровна и жена Варнавина: Рая Мэлоровна осталась в дверях, а жена подбежала к Сергею и схватила его за руку.
– Сопляк, как ты смел назвать Тимура Игоревича?! Да он был тебе как отец! А ты… К директору его, Тимур Игоревич, пусть его из школы выгонят!
– Да, да, ты права, – согласился Варнавин, мгновенно успокаиваясь, – да, мы всё сделаем хитрее… Он теперь не выкрутится, он теперь у нас в руках…
Варнавин вновь завозился с замком, вновь долго не мог его повернуть.
– Сейчас мы пойдём к директору, – объявил он, – а если ты убежишь, то ты просто баба…
– Это Вы можете убежать, – сказал Сергей, как можно твёрже. – Это Вы у меня в руках…
Они вышли из класса, прошли через просторное пустое фойе на втором этаже, через длинный коридор между старым и новым корпусом, а потом спустились по лестнице к кабинету директрисы. Сергей пристально глядел в широкую ненавистную спину Варнавина. Ему вдруг вспомнилось, как жарко было в церкви во время его крещения и как на стеклянной поверхности большой иконы отражалось торжественное, даже скорбное лицо физика.
Они подошли к двери. Варнавин два раза ударил по ней и бесцеремонно вошёл, Сергей двинулся за ним. Они оказался в низком помещении с тёмно-коричневыми однотонными обоями; слева, у стены, располагался диван, покрытый синим пледом; справа за большим офисным столом, сидела Марксэна Минибаевна и раскладывала бумаги в ровные одинаковые стопки.
– Несколько минут назад, – продекламировал Варнавин, – у меня в кабинете этот ученик позволил себе сказать мне одно лестное замечание… Я хочу, чтобы он здесь, при Вас, повторил его и рассказал, как всё было. Посмотрим, много ли он соврёт и как меня очернит…
Марксэна Минибаевна удивлённо смотрела на них обоих. Сергей подошёл к столу.
Ему опять показалось, что всё это происходит не на самом деле: что это там, на экране телевизора, какой-то отчаянный каскадёр, играющий его роль, прыгнул в пропасть и летит сейчас вниз, с ужасом ожидая удара. Но больше всего Сергей боялся, что разговор об их ссоре с Варнавиным коснётся Алёны, что сейчас Марксэна Минибаевна произнесёт её имя, будет спрашивать что-то об их отношениях, а Варнавин с усмешкой слушать его ответы. 
– Зря Тимур Игоревич сказал, что я буду врать, – начал Сергей, с опаской глядя на физика, – тем более чернить его. Вообще, чернить других людей не моя привычка… Сегодня я пришёл к этому человеку, чтобы писать контрольную работу, которую пропустил потому, что ходил к зубному врачу. Он встретил меня с неохотой, начал придираться и поставил четыре за четверть.
– Так всё хочешь представить, да? – оборвал его Варнавин. – Эдакий благородный герой! Ну, что же, давай… Только не юли! А лучше скажи ей, как ты меня обозвал!
– И тогда я сказал ему, что он сволочь, – добавил Сергей ожесточённо.
– Ах, – воскликнула директриса и по-бабьи всплеснула руками. Сергей вдруг подумал, что она не поняла ещё, что произошло, а испугалась только произнесённому бранному слову.
– Ладно, Марксэна Минибаевна, – сказал Варнавин, делая шаг назад, – я пойду, мне некогда разбираться с этим сопляком… А Вы давайте! И ещё, вот что, я больше учить его не буду, пусть там, где хочет, там и занимается четвёртую четверть. Я от него отказываюсь.
– Да я и сам от Вас отказываюсь, – порывисто ответил мальчик.
– Нет, нет, – ещё больше испугалась директриса, – об этом не может быть речи… У нас один физик, если Вы откажетесь, куда же я его буду девать, к кому переводить? Подумайте сами, Тимур Игоревич…
– Это Ваше дело – думать, – со злостью усмехнулся Варнавин, кашлянул, развернулся и вышел. Шаги его гулко зазвучали за стеной, а Сергей и директриса молчали, будто хотели дождаться, пока они смолкнут окончательно. Наконец, стало тихо. Сергей облегчённо вздохнул.
– Вот, Федотов, – обратилась к нему директриса, – что же случилось, можешь мне объяснить? Как же ты так? Всегда ведь был хороший, неприметный, незаметный мальчик, географ даже…
– Историк, – хмуро поправил Сергей.
– Ну, да, историк… Гордо нёс красное знамя, а теперь? Что же нам делать, ты можешь мне сказать?
Сергей пожал плечами: он не слушал её.
– Надо решить всё миром, Федотов, чтобы и волки, и овцы… – опять заговорила директриса. – Ты понимаешь меня? Завтра он успокоится немножко, ты перед ним извинишься, как следует… а мы и закрасим потом твою четвёрку, и всё будет хорошо…
– Я не буду перед ним извиняться, –ответил Сергей решительно.
– Как это не будешь, как не будешь… Нет, нет, я ведь так решила, о чём ещё тут можно говорить… Ты, Федотов, не мыслишь, как тебе это сказать, психологически… Ты подойди к нему, извинись, булочки покушай, а мы уж и закрасим твою циферку… Главное, чтобы Тимур Игоревич был не против…
– Я не буду перед ним извиняться, – ещё раз повторил Сергей.
Ему стало скучно и захотелось мгновенно оказаться где-нибудь в другом месте. Опустив глаза вниз, он заметил вдруг крупный комок пыли под столом.
– Извините, Марксэна Минибаевна, я лучше пойду домой, – тихо сказал он.

По дороге из школы Сергей представлял себе их новую встречу с Алёной: как на большой вокзал, наполненный шумом и суетой, прибывает её поезд, как она выходит из вагона, с трудом держа в руках тяжёлую сумку, и нерешительно смотрит на него. Он подбегает, пытается взять сумку, но та падает на асфальт. Оба смущены, встревожены. Наконец, Сергей начинает говорить, что скучал, что ждал её, что знает об их разговоре с Варнавиным и что всё это неправда. Он даже не понял точно, о чём говорил Варнавин, но убеждает девочку не верить ни одному его слову. И вот, среди толпы приезжих, толкающихся, куда-то спешащих, они стоят вдвоём, и оба плачут от счастья…
Весь вечер Сергей грустил об Алёне. Он ходил по квартире без дела: долго пил холодный чай на кухне, пытался убираться в своёй комнате, но потом бросил: лёг на кровать и провёл так несколько часов, то засыпая, то пробуждаясь и мучая себя тоскливыми вопросами. Что же такое сказал ей Варнавин на самом деле, неужели же она так поверила ему, что не захотела даже увидеться… Но ведь ей достаточно было даже не слова, а так, одного случайного намёка, чтобы расстроить и обидеть, а тем более встречи с Варнавиным с его обычной добродушной грубостью…
Сергей опять встал с кровати, опять заходил по квартире. За окном чернела ночь; небо было ровное, без единого светлого пятнышка, будто старательно вымазанное угольной сажей. И только бледные полосы света от проезжающих мимо дома машин медленно ходили по комнате. Между оконными стёклами скрипел ветер.
В ту ночь во сне Сергея преследовали Варнавин, директриса и почему-то Ольга Александровна.


Глава седьмая
Утром Сергею стало спокойнее; за окном по прозрачно-голубому небу проплывали причудливые облака, будто появившиеся из сказочного детства, где не было ещё никаких тревог и проблем. С Варнавиным он всё решил для себя окончательно: никаких игр в благородство и всепрощение Сергей не мог позволить себе больше.
Но чем ближе он подходил к школе, тем сильнее начинал волноваться; ему казалось, что у порога его непременно ждут учителя, которые сразу же начнут ругать, просить, уговаривать, так что он постарался внутренне собраться, чтобы дать им всем достойный отпор.
В фойе мальчика, действительно, ждали: медленно прохаживалась перед клумбами цветов Софья Клавдиевна Меркурьева.
– Здравствуй, здравствуй, герой ты наш народный, – обратилась она к Сергею, – вся гимназия уже знает о твоих подвигах. Да, да, все уже наслышаны и восхищены храбростью нашего любимого ученика.
Сергей удивлённо посмотрел на неё: Софья Клавдиевна вовсе не издевалась над ним, наоборот – она говорила серьёзно, изредка поднимая глаза кверху, как она любила делать на уроках во время чтения какого-нибудь возвышенного стихотворения.
– Не нужно скромничать, Серёженька. Все учителя думают именно так, – продолжала она, – да и как ещё можно называть этого наглеца, этого пса, а ты – бросил в лицо, вслух произнёс. Вот это смелость, вот это достойный сын своей гимназии! И обрати внимание, как совпало, почти в этот же самый день произошло другое замечательное событие, свидетельство храбрости русской – Алексей Архипович Леонов впервые вышел в открытый космос тридцать семь лет назад. Вот видишь…
– Спасибо, – пробормотал Сергей.
– За что же спасибо? – удивилась она. – Наоборот, от лица всех учителей я хотела бы высказать тебе благодарность, я просто должна это сделать. К тому же я хочу выразить нашу общую надежду на то, что ты не остановишься на достигнутом… Тимур Игоревич недостойно повёл себя, поставил несправедливую оценку, лишил тебя честно заработанной тобой медали, он должен быть наказан. Он должен понять, что то попирание нравственности и закона, которое он организовал в школе, то торжество грубой силы не пройдёт даром. Я, да и все другие учителя, считаем, что вы с мамой просто обязаны подумать, всё взвесить и пойти в управление образованием. Я знаю начальника, Эмиль Терентьевич – прекрасный человек, он непременно тебе поможет…
– Но для того, чтобы реализовать этот наш план, Серёженька, нужно сделать один обходной манёвр, одно тактическое отступление, – добавила Софья Клавдиевна, будто вспомнила о чём-то незначительном. – Сейчас ты должен пойти к Тимуру Игоревичу и извиниться… Нет, нет, – заторопилась она, видя, что Сергей хочет возразить, – я тоже, я тоже не считаю, что ты виноват перед ним, но это, ещё раз повторяю тебе, Серёженька, обходной манёвр. Потом ты десять раз поблагодаришь меня за такой обдуманный и верный шаг…
Сергей растерянно пожал плечами, но в голове у него разом завертелось множество мыслей: ему показалось, что лампы на потолке стали мерцать чаще, дети вокруг забегали быстрее, так что тоненькая стрелка на часах, висевших напротив входа, не успевала их догонять.
Сергей колебался; он боялся, что не сможет остаться твёрдым с Варнавиным, боялся даже самой встречи с ним. Ему казалось, стоит только увидеть Варнавина, как сейчас же какая-то сила подхватит его и заставит наброситься на физика. Но Софья Клавдиевна настаивала, она взяла мальчика за руку и едва ли не силой потащила на второй этаж. «В конце концов, может, она и права, – решил Сергей, подходя к кабинету. – Если только всё это не подстроено…»
В кабинете физики было прохладно; за долгую зимнюю ночь тяжёлый воздух выветрился, и теперь дышалось легко, как летом после грозы. У доски торжественно расположилась Марксэна Минибаевна, а за учительским столом, рядом с ней, сидел Варнавин, поставив локти перед собой, и, закрыв лицо руками, глядел между пальцев.
Сергей вошёл, встал посреди класса. Меркурьева осталась в дверях.
– Мне сказали, Федотов, что ты одумался, – широко улыбнулась Марксэна Минибаевна, – что ты хочешь кое-что сказать Тимуру Игоревичу, и мы уговорили его выслушать тебя.
Сергей грубо усмехнулся.
– Я хотел извиниться перед Вами, Тимур Игоревич, – начал он нарочито вежливо. – Я сказал бранное слово, а в школе так нельзя, неэтично… В целом, то, что я сказал, это моё личное мнение, но я сожалею, что высказал его вслух… – он остановился и в душе похвалил себя за найденные слова.
Варнавин долго молчал, так что Сергей на секунду представил, что он спит. Мальчик видел перед собой только его густые тёмные волосы, всклоченные больше обычного. Стало тихо. Тёрлись друг о друга шторы на окнах.
– Хорошо, я понял тебя, Серёжка, – наконец, ответил Варнавин. – Ты можешь идти.
– Если Вы довольны, Тимур Игоревич, то мы тоже довольны, – наклонилась к физику Марксэна Минибаевна. – Нам главное, чтобы конфликт был закрыт, чтобы все были при своих интересах…
– Да, я доволен, – медленно заговорил Варнавин, с каждым словом всё громче. – Я так доволен и так рад, что просто слов нет… Вам не о чем беспокоится, можете тоже уходить… А ты имей в виду, – он вдруг отнял руки от лица и резко встал, – твоя четвёрка – тоже моё личное мнение… И оно тоже остаётся неизменным. Так что этим извинением ты ничего не добился…
Он быстрым шагом прошёл через кабинет и, хлопнув дверью, скрылся в лаборантской.
– Подождите, Тимур Игоревич, ну, зачем Вы так, – побежала за ним Марксэна Минибаевна. – Иди пока, Федотов, иди, потом тебя позовём… Тимур Игоревич, откройте, пожалуйста, мне нужно срочно с Вами поговорить… Пожалуйста, откройте… Ну, не упрямьтесь Вы так, мы же вчера обо всё договорились…
Сергей вздохнул и направился к выходу. Проходя мимо Софьи Клавдиевны, он заметил, с какой насмешкой глядела она на директрису. «Пусть будет так, пусть они ссорятся», – усмехнулся он про себя, с ожесточением захлопывая дверь кабинета.
В коридоре Сергей поразился тишине: вокруг не было слышно ни голосов учителей, ни смеха учеников; ни одного звука не доносилось и с улицы. Всё замерло, застыло, и только сердце внутри учащённо билось, будто далёкая барабанная дробь наступающей армии. «А может, и правда пойти к этому Соловьёву, – подумал он. – Вот тогда Варнавин узнает…»
Сергей с силой топнул ногой: гулкое эхо прокатилось по коридору, и вновь стало тихо. Тишина показалась Сергею невыносимой, так что захотелось закричать изо всех сил, чтобы из кабинетов повыскакивали удивлённые люди и вразнобой принялись бы спрашивать друг у друга, что случилось. И среди всех этих людей Сергей представлял испуганное лицо Варнавина, его потерянный взгляд, всклоченные волосы…
Вдруг он вспомнил, что не знает даже, где находится управление образованием: можно было бы спросить это у Меркурьевой, но Сергею хотелось сделать всё самому, чтобы даже она удивилась его неожиданному поступку. «Есть ведь ещё Антонина Борисовна, они ведь большие враги, – вспомнил Сергей у дверей кабинета истории, – обязательно подойду к ней после урока…» Однако он и представить себе не мог, что Антонина Борисовна и уже сама ждёт его, чтобы поговорить о случившемся: когда Сергей вошёл в кабинет истории, она сразу же прервала урок и решительно подтолкнула мальчика к дверям лаборантской.
– Почему опаздываешь, Федотов? – шепнула Антонина Борисовна строго. – В такое время нельзя опаздывать… Пойдём, мы давно дожидаемся тебя…
Сергей растерянно взглянул на неё и вошёл. Лаборантская кабинета истории оказалась маленькой тёмной комнатой, заполненной множеством цветов, и только в углу, между горшками, стояло три стула, будто специально приготовленные к его приходу. На одном из них сидел математик Иваныч. Увидев мальчика, он поднялся и серьёзно, как с взрослым, поздоровался за руку. Необычная обстановка этой встречи взволновала Сергея: создавалось впечатление, что Иваныч пришёл сюда тайно, что Антонина Борисовна скрывает его присутствие и от других учителей, и от учеников в кабинете, за стеной
– Рада тебя видеть, Серёжка, – начал Иваныч весело, – вот, мы узнали, в какую историю ты попал, и решили поговорить… Я, честно говоря, не ожидал от тебя, ты же вроде задиристостью не отличаешься? Но в любом случае, дело сделано, чего уж тут говорить…
Сергей кивнул и сел, внимательно слушая.
– Скажу тебе сразу, – продолжала математик, – я давно присматриваюсь к Тимуру Игоревичу, мужик он дрянь… Извини, что при тебя так прямо говорю. Но лучше, по-моему, сказать как есть, так ведь?! Я давно вижу, он подбирается к директорскому креслу, и я проучил бы его, будь у меня такая возможность… Но дело сейчас в другом. У тебя ведь из-за этой четвёрки медаль пропадает? Ты-то сам как думаешь, стоит за неё бороться?
Сергей поднял голову. «Конечно, стоит, неужели позволить Варнавину так легко победить», – подумал он мгновенно. Но вслух коротко сказал, что при поступлении в институт медаль позволяет сдавать только один экзамен.
– Хорошо, – кивнул Иваныч, – такая разумность мне по душе… Скажи-ка теперь вот что. Ты действительно знаешь физику на пять? Взвесь шансы, не нужно рубить сгоряча. Если не уверен, лучше не рисковать.
– Я уверен, – произнёс Сергей раздражённо. – Я  точно знаю.
Иваныч недовольно покачал головой.
– Что ж, тогда нужно сделать вот что. Приди домой и поговори обо всём с мамой. Пусть она напишет заявление на имя начальника управления образования, Соловьёва Эмиля Терентьевича…
Иваныч объяснил Сергею, что отметки в таких спорных случаях исправляются независимой комиссией для объективной оценки знаний и что заявление нужно отнести в управление образованием не позже начала следующей учебной четверти. Сергей слушал внимательно, а потом ответил, что всё понял и всё сделает. На всякий случай он не стал рассказывать, что час назад и Софья Клавдиевна предлагала ему поступить так же, но был очень рад, что теперь уже точно может идти к Соловьёву, не мучая себя сомнениями.
Иваныч и Антонина Борисовна пообещали, что помогут всеми возможными способами. Но когда Иваныч уже собрался уходить, Сергей вдруг остановил его и, неловко улыбаясь, спросил:
– А в этом заявлении само слово… как лучше употребить… Я имею в виду, можно ли прямо писать слово «сволочь»…
Учителя переглянулись, а Иваныч раскашлялся.
– Уж не знаю, смеяться или плакать, – сказал он, наконец. – Ничего такого нельзя писать, только факты, которые в твою пользу. Об остальном сам Тимур напишет, уж в этом ты не сомневайся…
– Не глупи, Федотов, – вмешалась Антонина Борисовна, – это тебе не стихи сочинять, в заявлениях нужна точность и сдержанность…
Мальчик отчего-то испугался, торопливо кивнул и ещё раз попрощался.
Перед химией, которая была следующим уроком, Сергея обступили одноклассники: до них уже дошли слухи о его ссоре с Варнавиным. Сергей рассказал о том, как физик выставил в журнал четвёрку, о разговоре с Марксэной Минибаевной и о его мнимом извинении перед Варнавиным.
– Думаю пойти в управление образованием, нужно же поставить Тимура Игоревича на место, – закончил он, деловито вздыхая.
Одноклассники принялись расспрашивать его о подробностях: кто-то считал, что Сергей не прав, кто-то поддерживал его во всём. И только Вадим Тарасов стоял в стороне и плевался кусочками жеваной бумаги в старосту класса, Олесю Плаксину, делая вид, что его не интересует происходящее. Олеся громко кричала и угрожала пожаловаться Марксэне Минибаевне, но тот с невозмутимым выражением лица набивал колпачок ручки новой порцией. Белые комочки отскакивали от девочки, а потом безжизненно лежали на полу.
Наконец, в класс вошла Рая Мэлоровна, держа в руках большую стопку книг. Она нарочно отводила глаза, и лишь изредка посматривала на Сергея жалостно, стараясь, чтобы он этого не заметил.
После уроков Сергей поспешил домой. Выйдя из душных, сильно натопленных коридоров на школьный двор, он почувствовал, как свежий ветер окатил его целиком. В воздухе пахло талым снегом и весной; отовсюду текли мелкие ручейки, споря между собой, кто быстрее, ссорясь, ругаясь звонкими голосками – это был один из таких моментов, когда весна, одурманенная собственной силой, неожиданно вступает в права, а хмельное солнце жарит, как сумасшедшее. Школьный двор был полон детьми. Они грелись на солнышке и беззаботно разговаривали, кто о чём, радуясь наступлению весны и последнему учебному дню перед неделей каникул.
Но Сергей не остановился; он ощущал в душе какое-то странное волнение, от которого стоять на месте казалось невыносимым. Ему хотелось немедленно, не тратя ни минуты, начать что-то делать, готовить заявление против Варнавина, говорить с Соловьёвым… И потому он не пошёл через главные ворота, где толпились одноклассники, а двинулся напрямую, через дыру в заборе на заднем дворе, но, вылезая через неё, попал в лужу талой воды, промок и пришёл домой разозлённый. Настроение его упало, так что хотелось теперь остаться одному и лечь на кровать…
Мама встретила Сергея расспросами об итогах четверти – она ещё ничего не знала, и спрашивала беспечным тоном, надеясь услышать только приятные новости. Сергей отвечал коротко, уклончиво. Он прошёл на кухню и сел на стул.
Мама включила газ; на плите затрещала яичница. Она заговорила о будущем, о поступлении в институт – ведь осталась только одна четверть – о том, что медаль позволит ему сдавать только один экзамен. Сергей вздыхал. Мама стала соскабливать со сковородки прилипшие к ней коричневые слои поджарки, ложка монотонно и звонко билась о дно. Сергей сидел молча, опустив голову, подбирая слова, чтобы начать. Яичница, как блин, упала к нему на тарелку; сковородка оказалась в раковине и страшно зашипела, будто от злости.
– Мама, Тимур Игоревич поставил мне четвёрку за четверть. А ещё я сказал ему, что он сволочь, – разом выговорил Сергей.
Мама застыла с кухонным полотенцем в руках и, казалось, не могла выговорить ни слова. Сергей принялся рассказывать о ссоре с Варнавиным, стараясь ничего не забыть и объяснить всё последовательно, но от этого рассказ получился сухим и равнодушным. Мама слушала и рассеянно глядела на сына.
– Так что же теперь делать, Серёжа? Как ты теперь будешь заканчивать школу? – спросила она, наконец, беря сына за руку. Её бледное лицо стало жалобным.
– Закончу как-нибудь, – резко ответил Сергей
– А вдруг медали у тебя всё-таки не будет?
– Пусть не будет!
Сергею хотелось сразу же обсудить с мамой их будущее заявление, и потому он был рассержен её страхом и нерешительностью; мама же была совсем подавлена.
– Я говорила тебе, ещё раньше, что не доверяю этому человеку, – причитала она. – А ты меня не послушал… Вот, видишь теперь, какой хороший человек твой Тимур Игоревич…
– Софья Клавдиевна, Антонина Борисовна, и Иваныч – все они говорят, что нужно идти в управление образованием, – перебил маму Сергей. – Нужно показать Варнавину, что мы тоже что-то можем! – но она только потерянно качала головой.
Однако на следующий день они всё-таки принялись за заявление: принесли на кухню лампу, приготовили стопку чистых листов и вместе пытались подобрать нужные слова для начальника управления образованием, но у них не получалось. Сергей каждый раз был недоволен текстом и настаивал на новых исправлениях.
– Ты пишешь «он всячески оскорблял моего сына», но это неправильно, – начинал он спорить, читая очередной вариант, – на самом деле он оскорблял других учителей. Так и надо написать: «называл учителя истории вором, а учителя математики крестьянином подзаборным»… И зачем ты пишешь «отметка», по-моему, это старое название. Сейчас говорят «оценка».
– Посмотри, пожалуйста, в толковом словаре, я не знала, как точно, – просила его мама.
– Да зачем, я и так знаю!
– Нет, посмотри! Нельзя выглядеть безграмотными перед такими начальниками. Они все наверняка образованные люди, им будет неприятно видеть наши с тобой ошибки…
В тот день они так и не смогли дописать заявление, так что пришлось вернуться к нему и на следующий день, и через день. Писали они обычно по вечерам, когда на улице темнело. Свет настольной лампы освещал нижнюю часть кухни, так что по стенам проходила ровная, слегка закруглённая граница серого и жёлтого, будто отделяя прошлые беззаботные дни от этих, новых, наполненных желанием борьбы и едкой беспричинной тревогой. Мама напряжённо обдумывала каждое слово, неподвижно сидя за столом, опершись головой о кисть руки; Сергей же ходил по кухне от окна к двери.
К концу недели заявление было готово. Вечером воскресенья мама позвонила Антонине Борисовне, чтобы прочитать конечный вариант, та одобрила, и на следующий день, перед уроками, Сергей должен был идти с ним к Эмилю Терентьевичу Соловьёву.
В тот вечер, выйдя на обычную прогулку, Сергей думал только о завтрашних событиях и нарочно пошёл на главную площадь города. Не желая выйти на освещённое пространство, он остановился в подворотне, под широкой аркой, и принялся оглядывать серое здание администрации с четырьмя ровными рядами одинаковых окон, где и находилось, как он теперь знал, управление образованием. Сергею нравилось, что он может видеть здание полностью, а сам стоит незаметно, в тени арки. По залитому грязью асфальту изредка проезжали машины, к киоску на автобусной остановке шли молодые ребята, а серое здание стояло недвижимо, как стены неприступной крепости. Казалось, внутри ожидает Сергея что-то необыкновенное, даже таинственное.
Однако на следующий день всё началось буднично: секретарь Соловьёва взяла заявление, записала его номер в журнал и отвернулась к экрану монитора.
– Это всё? – уточнил Сергей.
– Да, – равнодушно ответила она, – Ваше заявление будет рассмотрено в течение дня. Если Вы хотите попасть на приём, то подождите, пока Эмиль Терентьевич освободится…
Он коротко кивнул и сел на диван для посетителей, стоявший у входа. Мысли его блуждали по приёмной, не останавливаясь ни на чём. Он жалел, что от волнения вчера поздно лёг спать и теперь украдкой зевал, стараясь не показать этого секретарю. В зарешёченное окно хмуро глядело такое же сонное, не выспавшееся солнце…


Глава восьмая
Эмиль Терентьевич Соловьёв оказался высоким худым мужчиной, лет пятидесяти, с длинным острым носом и мелкими глазами. Увидев Сергея, он встал из-за стола, протянул мальчику руку.
– Здравствуйте, здравствуйте, друг мой, – произнёс он возвышенно. – Присаживайтесь, пожалуйста! – и, отодвинув большой стул, как это обычно делают для женщин, усадил Сергея.
Сергей не знал, что ему ответить, старательно улыбнулся и стал робко оглядывать кабинет: всюду расставлены были книжные шкафы с ровными корешками многотомных изданий; их заслоняли крошечные бронзовые фигурки, коллекции морских ракушек, хрустальные чаши – во всём чувствовались красота и изящество.
 – Друг мой, я только что ознакомился с Вашим письмом и рад, что Вы заглянули ко мне, – начал Эмиль Терентьевич. – Признаться, если бы Вы не дождались, я бы очень обиделся. Ведь, согласитесь, я не похож на представителя какой-нибудь чёрной инстанции, которую только и можно осыпать различного рода бумажками. Я начальник управления образованием, учитель, в конце концов! Я считаю, что Вам не надо было писать никаких заявлений, а прямо идти ко мне и беседовать по-человечески.
– Извините, – смущённо ответил Сергей, – если бы я знал, то обязательно бы так сделал…
– Конечно, так и нужно, так и нужно было делать! Согласитесь, ведь всегда лучше прежде поговорить. Ну, да ладно, – махнул он рукой, – давайте начнём всё с чистого листа. Пусть я ничего не знаю, и вот, Вы приходите ко мне, садитесь и говорите: «Здравствуйте, Эмиль Терентьевич. Меня зовут Федотов Сергей. У меня появились кое-какие проблемы в школе, и я пришёл поделиться с Вами». Вот. А бумажку эту я тебе верну, – Эмиль Терентьевич быстро извлёк заявление из ящика стола и положил перед Сергеем. Мальчик нерешительно пододвинул его ближе к себе.
– Итак, я отвечаю Вам: «Конечно, Серёженька, я готов вас выслушать», и Вы начинаете. Ну, давайте.
Сергей кивнул и несколько секунд молчал, собираясь с мыслями; чтобы сосредоточиться, он принялся смотреть на бронзовые фигурки мудрецов с длинными бородами и серьёзными выражениями лиц, окружавшими его со всех сторон.  Наконец, он начал. Рассказал о том, как Варнавин ругал на уроке Борисову и математика Иваныча и как он выставил в журнал четвёрку.
Эмиль Терентьевич хитро улыбался.
– А ты, Серёженька, ничего не упустил в этом рассказе, а? – поинтересовался он, когда Сергей закончил. – Какого-нибудь своего выражения неосторожного или ещё чего-нибудь? Ну, хорошо, хорошо, не буду вгонять тебя в краску, да? Ну, сказал и сказал, правда ведь? Забудем!
– Да, я действительно назвал его сволочью, – с вызовом ответил Сергей, даже не удивляясь, что Соловьёву уже всё известно, – но это моё личное мнение. Плохо, конечно, что я высказал это в школе, но по сравнению с тем, что говорит и делает Варнавин, это ещё ничего!
Эмиль Терентьевич разом перестал улыбаться и нахмурился.
– Нужно, Сереженька, отвечать за свои ошибки, а не за чужие, впрочем, я уже сказал, давайте забудем. Я обещаю помочь Вам в получении хорошей отметки насколько смогу, но это будет не просто. Комиссию, о которой Вы говорите в этой своей бумаге, я могу собрать только по личному обращению Марксэны Минибаевны. Но я обещаю поговорить с ней… А вот по поводу Вашего последнего условия, – он вновь добродушно рассмеялся и ещё ближе пододвинул к Сергею его заявление, – извините, но здесь я бессилен. Уволить учителя можно в трёх случаях. Если он психически нездоров, по решению суда и за повторное в течение учебного года грубое нарушение дисциплины. Это и в законе написано, я Вам сейчас покажу, – Эмиль Терентьевич завозился в ящиках своего стола.
– Но он кричал на нас, оскорблял других учителей, – возразил Сергей ожесточённо.
– Сожалею, – он не смог найти «закон» и откинулся на спинку своего кресла, – это не повод… Здесь дело судебное, не моё… Да и зачем Вам это, Серёженька?
– Я думаю, мы с Вами очень хорошо и продуктивно поговорили, – добавил он на прощание. – А заявление заберите, я и правда, не бюрократ какой-то, чтобы всё по заявлениям…
Сергей выходил из кабинета Соловьёва медленно, что-то обдумывая про себя. Секретарь Эмиля Терентьевича улыбнулась ему и равнодушно опустила глаза в бумаги на столе. Вежливо попрощавшись, Сергей направился к выходу, но в дверях столкнулся с Варнавиным. Оба остановились от неожиданности, и ни один не хотел пропускать другого вперёд.
– Что, жаловаться приходил? – со злостью выговорил физик.
– А Вы тогда… зачем сюда пришли, – выдохнул Сергей.
– Это моё дело…
Варнавин грубо толкнул его и решительно шагнул в приёмную. Сергей с ненавистью посмотрел ему в спину.
Сильная беспричинная тоска вдруг охватила мальчика; он почувствовал себя маленьким ребёнком среди просторных помещений администрации города с высокими потолками, вычурными люстрами и мраморными лестницами, на ступеньки которых было страшно наступать, такие они были новые и гладкие. «Уж конечно, Варнавин знаком с Соловьёвым, – думал Сергей, – всё пропало… а я-то надеялся…» Он медленно двигался по широкими коридорам, опустив голову вниз, растерянно разглядывая своё отражение в гладких мраморных полах.
Но стоило только Сергею выйти на улицу, как тревога сменилась внезапной гордостью: пусть они знакомы, пусть у Варнавина есть связи, но он всё-таки вступил с ним в борьбу и не остановится, пока будут хоть малейшие силы… Постепенно он всё больше и больше значения придавал своему сегодняшнему шагу. Сергею казалось, все вокруг, даже случайные прохожие уже знают о происходящем и в тайне перешёптываются друг с другом, многозначительно кивая на него, одни злорадствуя, другие восхищаясь.
Когда он вошёл в школу, первый урок уже начался, но Сергей не стал торопиться, а медленно спустился в гардероб, а потом нарочно постоял ещё минуту перед расписанием. Поднимаясь по лестнице нового корпуса к кабинету литературы, он вспомнил, что не сделал домашнее задание, и вдруг рассмеялся на весь коридор: таким бессмысленным показались ему уроки по сравнению с тем, что произошло сейчас; ему захотелось, войдя в класс, смеяться, язвительно шутить, говорить взрослым гадости.
Сергей приблизился к двери и, не стучась, распахнул её. Класс молча сидел за партами. Софья Клавдиевна Меркурьева стояла у доски.
– Что это ты опаздываешь, Федотов, как четверть начнёшь – так и закончишь, – заметила она своим тяжёлым старческим голосом. – Тем более, последнюю школьную четверть… Садись, и больше не позволяй себе такого, а то не аттестую, будешь знать…
Сергей удивлённо посмотрел на неё, коротко кивнул. Оглядев класс, он заметил, что свободное место осталось только рядом с Олесей Плаксиной, так что ему пришлось сесть с ней за одну парту. «Она умерла бы, если бы узнала, что можно подать заявление против учителя», – с удовольствием подумал Сергей.
– А мы, вот, Федотов, говорим об учителях, – опять обратилась к нему Софья Клавдиевна, – возможно, это и банально для одиннадцатиклассников, выпускников, почти уже взрослых людей, но мне хотелось бы, чтобы последние своё школьное сочинение вы написали о тех людях, которые давали вам знания на протяжении десяти лет. Каким должен быть настоящий учитель, по-вашему, кто, быть может, из наших школьных учителей служит примером истинного представителя этой благородной профессии? Тема практически свободная. Я давала уже её пятиклассникам, они высказали своё, детское мнение. Теперь ваш черёд. Подумайте-ка хорошенько… – закончила она, картинно подняв правую руку вверх.
Сергей разочарованно вздохнул. Ему казалось, нет ничего неприятнее, чем писать сейчас об учителях, и он расслабленно откинулся на спинку стула. В классе стоял монотонный шум; кто-то скрипел ручкой, кто-то шуршал тетрадным листом. Были слышны разговоры шёпотом.
Сергей один за другим стал представлять себе учителей: весёлый математик Иваныч, решительная Антонина Борисовна, мудрая Софья Клавдиевна Меркурьева. Но сильнее всего растрогали его мысли о Рае Мэлоровне, учительнице химии: Сергей вспомнил, как растерялась она, услышав вопрос о причинах школьных конфликтов, и как коротко и испуганно прозвенела в тишине кабинета физики её разбитая чашка.
Сергей опять вздохнул, опять оглядел класс. Потом повернулся и заглянул в тетрадь Олеси Плаксиной. «Я считаю, что Марксэна Минибаевна – самый лучший учитель в нашей школе, – прочёл он. – Именно поэтому она работает директором и возглавляет гимназию…»
В этот момент скрипнула дверь; появилась Марксэна Минибаевна.
– Федотов, выйди-ка на минуточку, – вкрадчиво проговорила она.
Сергей поднялся и решительно прошёл к выходу. Он заметил, как удивились его одноклассники, но сделал вид, что ему всё равно и, не глядя ни на кого, вышел из кабинета.
В коридоре его ждал Варнавин.
– Что ты сделал? Ты понимаешь, что ты сделал?! – повторял он, приближаясь к Сергею. – Чтобы больше ни шагу к Соловьёву, понял?! Решил поиграть во взрослые игры?!
– Успокойтесь, успокойтесь, Тимур Игоревич, – бегала вокруг него директриса. – Здесь дело тонкое, не надо кричать… Да… как там, Федотов, твоей матери на работу звонить, а?
– Я вам не скажу, – грубо ответил Сергей.
– Не скажешь, не скажешь… – задыхался Варнавин. – Да что ты о себе возомнил…
Он кричал так громко, что из кабинета вышла Софья Клавдиевна.
– Федотов, вернись в класс, – спокойно произнесла она. – А Вы, Тимур Игоревич, будьте благоразумны, держите, пожалуйста, себя в руках. Так не подобает кричать в лучшей школе города. И что могут подумать о Вас мои ученики, которые пишут сейчас сочинение…
Сергей коротко взглянул на Варнавина и повернулся к нему спиной.
Когда мальчик вновь оказался в кабинете литературы, он долго стоял в дверях и никак не мог прийти в себя: ему опять захотелось наброситься на Варнавина и бить его изо всех сил. Ученики тем временем, пользуясь отсутствием Софьи Клавдиевны, веселились и кричали, как дети: Вадим Тарасов отнял у Олеси Плаксиной тетрадку и, дразня старосту, прыгал у доски на одной ноге. Одноклассники поддержали его: едва Олеся приблизилась к Тарасову, он кинул тетрадь одному из ребят, тот перебросил второму – и началась забавная игра. Кто-то пытался остановить их; кто-то одобрительно свистел и стучал по парте. У Сергея заболела голова, и от каждого такого удара ему становилось всё тяжелее.
Плаксина металась по классу. Сергею показалось вдруг, что он чем-то похож на эту толстую беспомощную девочку, а все остальные – на маленьких Варнавиных; что вся эта нелепая игра – происходит с ним. Между тем, Вадим, вновь получивший тетрадь, не спешил передавать её, а, весело смеясь, делал обманные движения то вправо, то влево. Сергей подошёл к нему вплотную и сильно толкнул в грудь. Вадим стукнулся о доску, выронил тетрадь. Все мгновенно замолчали, так что слышно стало размеренные слова Софьи Клавдиевны за дверью.
В следующее мгновение Сергей выбежал из класса и, не глядя на споривших учителей, быстро пошёл прочь. Ему отчего-то было стыдно; хотелось расплакаться. Проходя по переходу между старым и новым корпусами, он вспомнил, что именно здесь Вадим рассказал ему, что Варнавин сбил Алёну и держал за плечи, боясь, что он сразу же побежит в кабинет физики. Потом медленно, как во сне, проплыли мимо мутно-зелёные стены лестничного пролёта.
Внезапно он пожалел, что в тот холодный октябрьский день не ворвался к Варнавину и не ударил его. Как можно было быть таким мягкосердечным тогда; как можно было простить; прятаться от Варнавина, чувствовать неловкость, вздыхать и наслаждаться глупой добротой… Ему захотелось теперь бить самого себя, и он даже сжал руки в кулаки.
В этот момент кто-то окликнул его сверху: по лестнице бежала вниз Катя Наумова.
– Он тебя уже нашёл, ты его видел?! – задыхаясь, выговорила он, хватая Сергея за руку. – Он сказал, что убьёт тебя или сдаст в сумасшедший дом… тебе нужно срочно убегать…
Сергей без сил прислонился к стене и вдруг улыбнулся.
– Кто? – тихо спросил он.
– Как кто? Тимур Игоревич, конечно…
Катя, путаясь в словах,  рассказала, как на уроке физики Варнавин громко кричал, обзывая Сергея бранными словами, а потом вдруг выбежал из класса.
– Я ищу тебя по всей школе, – добавила она смущённо. – Тебе нужно уходить, пока он тебя не встретил…
Яркий свет от окна падал на неё сзади, так что налакированные волосы едва заметно светились.
Сергей взял её за руку и повёл наверх. Ему не хотелось ничего рассказывать Кате о Варнавине, но было приятно, что есть хоть один человек, который волнуется за него. Он перевёл тему разговора, спросил, не писала ли ей Алёна, как обещала. Катя с грустью вздохнула: никаких вестей от Дорофеевых у неё не было, кроме того, что их бабушка по-прежнему в больнице и ей становится хуже.
– Может, поэтому Тимур Игоревич так злится, – предположила девочка, – она же ему как мать…
Сергей рассеянно пожал плечами.
– Не знаю, почему Варнавин злится, – соврал он, – и мне это, знаешь, мало интересно.
– Так что же делать, вдруг он тебя найдёт?! – настаивала Катя. – Может, лучше бежать, пока не поздно?
– Спасибо тебе, – ещё раз улыбнулся Сергей такому искреннему её волнению. – Но я пока не собираюсь убегать… Пусть лучше он от нас бегает, правда?
Возвращаясь в класс, Сергей чувствовал необычную лёгкость, будто после жаркого дня принял прохладный душ, так что даже стал весело напевать про себя. В таком настроении ему казалось, нет на свете силы, способной помешать ему. Ветер задувал в приоткрытое окно – Сергей мог поспорить с ним в быстроте; стучала, падая с крыши, капель – он мог отстукивать так же весело; собирались на небе тяжёлые тучи – но ведь и он мог быть суровым и сильным.
Но радость была недолгой, новая неожиданность поджидала Сергея: у дверей кабинета, где был у него урок, стояла Антонина Борисовна и сердито смотрела, как он беспечно идёт по коридорам, улыбаясь самому себе.
– Где ты ходишь, Федотов?! – накинулась она на Сергея. – В такое время нужно быть всегда начеку. Срочно иди обратно! Иваныч звонил, Соловьёв вызвал твою мать к себе. И Марксэна уже там. Торопись! Иваныч говорит, Соловьёв не хочет разбираться, нужно писать в Министерство… И обязательно верни ему заявление – без него он и пальцем не пошевелит! Он хитрый лис, обманул тебя… Но это ему так не сойдёт…
Что-то опять сорвалось внутри у Сергея, опять всё ускорилось, завертелось, так что он не успевал обдумывать происходящее и будто наблюдал за всем из окна бешено двигавшегося автобуса.
На улице было сыро, пасмурно, как осенью; серая туча, будто покрытая черепицей крыша, заслонила всё небо от одного края до другого. Сергей спешил и бежал проходными дворами, но всё равно опоздал: в приёмной Эмиля Терентьевича ему сказали, что у Соловьёва совещание и к нему нельзя.
– Но совещание идёт по поводу меня, – попытался возразить Сергей.
– Тем более, – ответила секретарь и больше не сказала ему ни слова.
Сергей ещё раз протянул ей своё заявление; она не удивилась и спокойно положила его на стол.
Мальчик сел на широкий диван для посетителей, принялся ждать. Иногда ему казалось, что он слышит какие-то звуки из кабинета: то слащавые фразы Эмиля Терентьевича, то бормотание директрисы, то тихий голос мамы, теряющийся среди других голосов. Впрочем, иногда наступала такая тишина, что он начинал сомневаться, на самом ли деле было это или же придумалось ему от волнения.
В шкафу, в углу приёмной, стояли такие же бронзовые фигурки, как и в самом кабинете Соловьёва. Сергей взял одну из них в руки: фигурка оказалась лёгкой и полой внутри.
Наконец, дверь кабинета открылась, и в приёмной появилась Марксэна Минибаевна.
– Ты чего это тут делаешь? – набросилась она на Сергея. – У тебя же уроки сейчас, ну-ка, марш бегом в школу.
– Я никуда не пойду, – вызывающе ответил Сергей. – Пустите меня!
Он попытался отстранить её и войти; но Марксэна Минибаевна схватила его за руку.
– Никуда тебя не пустят, ну-ка, марш бегом в школу… бегом в школу, – повторяла она.
– Что у Вас тут происходит, друзья мои? – выглянул из кабинета Соловьёв. – Что это за шум? Ах, и ты здесь, Серёженька, пришёл маму встретить, наверное… Это кстати, мы, как раз уже обо всём поговорили и вынесли решение по твоему вопросу. Нина Ивановна тебе всё расскажет. А Вам, до свидания, спасибо большое за такого хорошего сына…
Соловьёв распахнул дверь, и Сергей увидел маму. Она была бледнее обычного; а в руках мяла сложенный вчетверо плащ.
– До свидания, – слабо кивнула она головой. – Извините меня, но я что-то плохо себя чувствую… погода такая, наверно…
– Ничего, ничего, скоро поправитесь. Вам нужно меньше волноваться, – успокаивал её Соловьёв. – Поддержи Нину Ивановну, Сережа, ей сегодня нездоровится…
Сергей вывел маму из приёмной, помог спуститься по лестнице. Мама двигалась медленно, болезненно морща лицо. Они вышли на улицу и сели на скамейку.
– Чуть в обморок не упала… а это перед начальником управления, – пыталась пошутить Нина Ивановна. – Довела я себя, сплю мало…
– Это они тебя довели, – со злостью выговорил Сергей. – Что они говорили?
Мама глубоко вздохнула. Она рассказала, что Эмиль Терентьевич и Марксэна Минибаевна уговаривали её больше не поднимать шума из-за четвёрки; в этом случае они обещали дать Сергею закончить учебный год без проблем, но и без медали.
– Так что же мы будем делать, Серёженька, – жалобно посмотрела она на Сергея.
Мальчик молча пожал плечами и, пытаясь подбодрить, взял её за руку. Он впервые подумал, какая маленькая у мамы рука, и какие тонкие пальцы с сеточкой мелких складок на дряблой коже…

Ночью Сергей долго ворочался на кровати, так что скрип старых пружин беспокойной болью отзывался по всему телу. Вдруг он услышал приближающиеся шаги из зала и понял, что мама тоже не может уснуть, взволнованная сегодняшним происшествием и переживаниями за него. Сергей притворился спящим, мама вошла в комнату, наклонилась над ним, потрогала лоб. Сергей задрожал; острый приступ жалости и нежности охватил его: но он боялся ещё больше расстроить её и потому крепился, делая вид, что спокойно дремлет. Наконец, мама ушла к себе.
Сергея переполняли чувства, он осторожно встал, открыл форточку и несколько раз вдохнул свежий весенний воздух, надеясь успокоиться. На улице шёл мелкий дождь; деревья за окном трепетали, им было зябко. Сергей медленно прошёл в зал и, выглядывая из-за дверного косяка, несколько минут наблюдал, как нервно дрожит одеяло, которым мама укрылась с головой. Он хотел приблизиться к ней, успокоить, сказать какие-то слова, но сам не мог сдержать подступающих слёз.
Наконец, Сергей вернулся назад, плотно закрыл форточку. Стараясь не шуметь, он нашёл на столе чистый лист и принялся писать.
Утром он позвонил Антонине Борисовне и уточнил адрес Министерства образования республики.


Глава девятая
Проходили недели; весеннее очарование уступило спокойствию летних красок; ветер потерял свежесть; монотонно запели птицы. Городской парк покрылся зеленью, так что в его густой листве опять потонули больничные корпуса – и казалось, нет лучше места для прогулок, чем эти широкие аллеи, скрытые от солнца заботливыми руками тополей.
Но Сергей больше не приходил сюда: теперь он всё чаще гулял по оживлённым улицам города, где, поднимая пыль, проносились машины. И даже собираясь дойти до дома Алёны, он всё равно, сам того не подозревая, выходил на главную площадь, к серому зданию администрации.
Варнавина он видел редко, а говорил с ним только один раз за всё это время: они с Катей Наумовой сидели тогда в переходе между школьными корпусами. Варнавин проходил мимо, но, увидев ребят, приблизился и встал перед ними.
– Заявление у Соловьёва оставил? – хмуро обратился он к Сергею.
– Оставил.
– А в Министерство писал?
– Писал.
– Да я в суд на тебя подам…
Он хотел было идти, но вдруг остановился и добавил язвительно:
– Что, уже и подружку сменил? – и двинулся прочь.
Кате показалось, что у неё закружилась голова; она растерянно смотрела на Сергея. Сергей же вздохнул, отвернулся к окну: там не было видно ничего, кроме красной кирпичной стены нового корпуса, и только внизу, на земле, по краям стоптанной дорожки от школьного двора до спортивной площадки виднелась крошечная каёмка пробивающейся наружу травы.
– Не волнуйся, я ему ещё покажу, – вдруг сказал мальчик, погрозив кулаком ушедшему физику. – Он ещё узнает наших… не волнуйся…
Катя не смогла сдержать внезапной радости: спрыгнула с подоконника и, сильно покраснев, заулыбалась.
Впрочем, и с Катей они виделись редко. При нём девочка часто смущалась и подолгу молчала, так что вскоре Сергею стало казаться, что она вообще избегает встреч с ним. А однажды Катя отвела Сергея в пустой коридор и серьёзным голосом сказала, что хочет сообщить ему нечто важное. Она долго решалась и несколько раз просила, чтобы Сергей не перебивал её, а потом не смогла даже начать и убежала.
Отношения с Вадимом также не ладились. После случая с Плаксиной друзья помирились на следующий же день, но прошлой теплоты между ними уже не было. Вадим по-прежнему не участвовал в расспросах одноклассников о Варнавине, а когда речь заходила о физике говорил ожесточённо, напрягая лицо, будто подражая движениям Тимура Игоревича. С днём рождения, который был у Сергея в конце мая, Вадим его даже не поздравил.
День рождения отмечали вдвоём с мамой, и хотя она и старалась приготовить для сына различные угощения, а главное – огромный торт с варёной сгущёнкой, праздник всё равно прошёл грустно и вяло. В тёмном окне, не завешанном тюлем, отражались мелкие точки зажжённых свечей на торте, так что казалось, их в два раза больше, чем на самом деле.
Новостей из Министерства не было, хотя Сергей продолжал ждать их и жил только этим ожиданием. Иногда он чувствовал необыкновенный прилив сил: ему хотелось вновь куда-то идти, кому-то что-то объяснять, спорить, доказывать свою правоту. В другие же дни мальчика одолевала усталость, и тогда Сергей подолгу лежал на кровати в своей комнате, глядя в потолок и не думая ни о чём. Городские улицы то наполнялись ярким солнечным светом, то, промокая под проливным дождём, мгновенно темнели, покрываясь широкими лужами.
Наконец, в один такой пасмурный вечер, в самом конце учебного года, перед последним звонком, Сергею позвонил Иваныч.
– Наше дело сдвинулось с мёртвой точки, – сообщил он. – Завтра Марксэна должна будет провести педсовет, на который приедет представитель Министерства. Я звоню, чтобы предупредить: ты должен обязательно быть! Сразу после мероприятия иди в кабинет директора. Мы с Антониной Борисовной будем рядом.
Сергей поблагодарил его и обещал сделать всё, как он сказал.
На следующий день небо прояснилось; по гладкой поверхности, как по скатерти, прыгали мелкие крошки облаков; солнце смотрело ясно и, казалось, не предвещало ничего плохого. На площадке перед школой столпились одиннадцатиклассники, глядя на украшенный флагами и шарами фасад, а на крыльце за огромной красной трибуной выстроились учителя. Марксэна Минибаевна произнесла долгую речь о будущем своих дорогих выпускников; она говорила о поступлении в институты, о жизни вне стен школы. Сергей стоял поодаль, в толпе одноклассников, и слушал её, устало опустив голову: ему отчего-то казалось, что школьное время никогда не кончится, а сам он навсегда останется здесь, на этом дворе. Он не мог представить, как же и школа, и борьба с Варнавиным, и будущий педсовет вдруг сменятся большим незнакомым городом, зданием какого-то института, пусть даже литературного; там совершенно незнакомые люди начнут спрашивать его о каких-то предметах, до которых ему уже нет дела…
В этот момент к микрофону подошёл Вадим Тарасов. Сергей вздрогнул от удивления и стал пристально вглядываться в друга, будто спрашивая себя, действительно ли это Вадим, не подменили ли его. Он был одет в строгий костюм с белой рубашечкой и галстуком, и только волосы были всклочены не празднично. В руках Вадим держал лист бумаги и читал по нему: от имени всех гимназистов он поблагодарил учителей, а особенно Марксэну Минибаевну, за их доброту и заботливость. Он закончил, и тогда Олеся Плаксина поднесла директрисе огромный букет цветов. Раздались аплодисменты.
Сергей отошёл подальше, к школьной ограде, ему хотелось побыть одному. Крошечный зелёный листок, оторвавшись от ближней к толпе одноклассников берёзы, подлетел к его ногам, увлекаемый ветром. Сергей осторожно наступил на него, наклонился, поднял. Листок стал грязным и беспомощно трепетал в руках.
Наконец, прогремел долгожданный последний звонок; выпускники стали расходиться. Помня слова Иваныча, Сергей поспешил к кабинету директрисы. В школьных коридорах было темно: во время мероприятия небо заслонила грозовая туча, так что внутрь здания совсем перестал проникать солнечный свет. Сергею казалось, он идёт по заброшенным тюремным подвалам.
У кабинета директрисы он столкнулся с моложавой светловолосой женщиной, лет тридцати, куратором начальных классов.
– Из-за тебя собираемся? – дружелюбно спросила она. – Ну, не волнуйся. Мы разберёмся и решим всё в пользу ученика.
Сергей кивнул ей, вошёл в кабинет. Все уже были в сборе: математик Иваныч расположился у открытого окна, а, заметив мальчика, показал ему сжатую в кулак руку, чтобы подбодрить; Софья Клавдиевна Меркурьева строго взглянула на него и сразу же завела разговор с куратором начальных классов; Марксэна Минибаевна, Варнавин и его жена стояли у стола; Рая Мэлоровна сидела в углу, закрыв лицо руками. Антонина Борисовна вошла в кабинет вслед за Сергеем, сильно подтолкнув его в спину.
– Рассаживаемся, рассаживаемся, – заспешила Марксэна Минибаевна, – скоро уже и гости дорогие подойдут, мы должны быть готовы… Садись, Федотов, в уголок, да веди себя хорошо, чтобы мы тебя не слышали…
– А ты что здесь делаешь?! – воскликнула она вдруг, увидев Антонину Борисовну, – ты никакой не завуч, ты не должна здесь быть…
Но Антонина Борисовна хотела остаться: она стала доказывать, что Сергей её лучший ученик, что она учила его несколько лет и потому лучше всех его знает, но Марксэна Миниабевна не слушала её. 
– Нельзя, нельзя, – замахала она руками. – Тимур Игоревич, выгоните её… Срочно, а то сейчас придут…
Все в кабинете мгновенно замолчали и растерянно смотрели то на Марксэну Минибаевну, то на Варнавина – никто не ожидал такого начала. Варнавин же встал и медленно подошёл к Антонине Борисовне; та отступила к дверям.
– Уходи! – выговорил он свирепо.
– Тимур, не трогай её, – поднялся Иваныч. Тогда Варнавин повернулся к нему, и они несколько секунд смотрели друг на друга. Сергею показалось, что сейчас начнётся драка. Но в этот момент открылась дверь, и в кабинет вошли Эмиль Терентьевич и незнакомый человек, седой башкир с толстыми красными щеками. Это и был представитель Министерства Кирилл Фазлиахметович Зайнуллин.
– Что здесь происходит, друзья мои, – испуганно спросил Соловьёв.
– Ничего, ничего, – подбежала к нему директриса. – Антонина Борисовна уже уходит, всё в порядке. Садитесь же, Тимур Игоревич, Николай Иванович, не спорьте… Проходите, Эмиль Терентьевич, присаживайтесь, вот сюда, на диван. У нас мягкий диван, всё для гостей…
Но они не смогли пройти: Антонина Борисовна встала на проходе и задержала представителя руками.
– Я учитель Федотова по истории, – решительно произнесла она. – Я знаю его много лет. Мы с ним вместе готовили работу. Я хочу здесь присутствовать и заявляю, что он достоин медали. А Варнавин… Варнавин на меня кричал и сейчас чуть было не ударил…
Представитель пожал плечами, растеряно взглянув на Соловьёва.
– Друг мой, – обратился к ней Эмиль Терентьевич и, мягко обняв за плечи, повёл к выходу, – это заседание малого педсовета. Вы не имеете право на нём присутствовать. Таковы правила, я очень сожалею, но ничем не могу Вам помочь.
Антонина Борисовна недовольно освободилась из его рук, коротко переглянулась с Иванычем и вышла, хлопнув дверью. Соловьёв вздохнул облегчённо.
– Ну, всё хорошо, видите? Вот мы во всём и разобрались, а теперь садитесь, – обрадовалась Марксэна Минибаевна. – Мы собрались здесь, чтобы разобраться в возмутительном случае. Один наш ученик, да вот, Федотов Сергей, оскорбил нашего уважаемого учителя, Тимура Игоревича, и подал против него заявление в Министерство. Тут нужно всё по правилам решить…
Сергей вздохнул. Он знал, что Марксэна Минибаевна поддержит Варнавина и его жену, подозревал, что именно для этого пришёл сюда Соловьёв; но был также уверен, что все остальные на его стороне: добродушный честный Иваныч; известная своей высокой нравственностью Софья Клавдиевна Меркурьева; добрая Рая Мэлоровна; и даже куратор начальных классов, обещавшая Сергею решить всё в его пользу. Оставалось только узнать, что же думает о происшедшем представитель Министерства.
– Ну, а теперь приступим к голосованию… – решила директриса.
– А как же другие? – не согласилась с ней Софья Клавдиевна Меркурьева, – я предлагаю сначала разобраться во всём, а потом уж и голосовать. Из Вашего вступления представитель Министерства мог не всё понять. Я предлагаю выслушать сначала Серёжу Федотова, Тимура Игоревича и Раю Мэлоровну. Подумайте-ка хорошенько…
– Нечего думать… Голосуем! Кто за то, что отметка верная и Тимур Игоревич ни в чём не виноват?
Сергей напряжённо оглядел кабинет: Марксэна Минибаевна, Варнавин, его жена и куратор начальных классов быстро подняли руки; против Варнавина оказались только Иваныч, Рая Мэлоровна и Софья Клавдиевна. Ни Соловьёв, ни представитель Министерства не голосовали – они были только наблюдателями.
– Четыре – три, – подытожила Марксэна Минибаевна. – Итак, решено!
Сергей опустил голову. Но в это время поднялся со своего места математик Иваныч.
– Извините, но разве Тимур Игоревич имеет право голосовать на малом педсовете?
Все мгновенно обернулись, так неожиданны были эти слова.
– Молчи, – глухо выговорил Варнавин. Соловьёв побледнел. Марксэна Минибаевна испуганно всплеснула руками.
– Смотрите, Кирилл Фазлиахметович, на завуча по естественным наукам в кабинете директора кричат: «Молчи». Это оскорбление, как я понимаю, – усмехнулся Иваныч. – Так же как Антонина Борисовна Борисова, Тимур Игоревич не заведующим ни одной учебной части. Я, конечно, согласен, что он может тут находится, потому что дела его касается прямиком, но голосовать он не имеет никакого права.
Представитель задумался.
– Да, – согласился он, наконец. – Голос… Тимура Игоревича нужно аннулировать…
«Иваныч очень умный, – подумал Сергей, – сейчас он один справится со всеми…»
Математик нарочно помолчал для виду, и взгляд его остановился на жене Варнавина.
– А она профсоюз, – заторопилась Марксэна Минибаевна. – Мы её только вчера выбрали!
– Представитель профсоюзной организации имеет право участвовать, – подтвердил представитель.
Некоторое время все молчали. Казалось, что-то внутри общего механизма сломалось, и педсовет заглох, остановившись на этой странной ничье. Сергей рассеянно глядел в пол, боясь пошевелиться. Под столом, между ногами учителей, медленно перекатывался по полу крупный кусок пыли; было слышно, как Варнавин нервно стучит кулаками по спинке своего стула; ворочался на диване Соловьёв.
– Если мы не можем ничего решить, давайте решим в пользу ученика, – настаивал Иваныч.
Но никто не отвечал ему.
Наконец, скрипнул стул; медленно поднялась Софья Клавдиевна Меркурьева.
– Разрешите мне опять сказать своё слово. Я ещё до голосования предлагала во всём разобраться осторожно и последовательно. Предлагаю выслушать непосредственных участников и свидетелей конфликта, а потом уж и голосовать заново.
– Федотова слушать не будем, – не согласилась Марксэна Минибаевна.
– Так зачем же его позвали тогда?! – вмешался Иваныч.
– Нужно слушать, – подтвердила Софья Клавдиевна.
– Нет и нет! – закричала жена Варнавина.
Вдруг представитель поднял руку; все замолчали.
– Пусть ученик рассказывает… А иначе, действительно, зачем же его позвали? – высказался он.
– Ну, хорошо… если Вы, Кирилл Фазлиахметович, не против, – сдалась Марксэна Минибаевна. – Мы сделаем всё, как Вы хотите…
Сергей встал, закусил губу. За диваном, на котором сидели Соловьёв и представитель Министерства, висело большое зеркало, отражавшее их затылки, лицо учителей и худенькую фигуру мальчика. Сергей посмотрел на себя: лицо его побелело от волнения, подбородок стал заострённым. Он начал говорить, но голос не слушался его. Ему хотелось сказать сейчас что-то такое, чтобы всех удивить и переубедить; казалось, стоит понять сейчас нечто одно, но самое важное, придумать только несколько слов – и всё изменится разом. Но он так и не смог описать чувства, переполнявшие его, и потому сказал только, что отметка несправедливая и ещё раз потребовал независимую комиссию.
Затем поднялся Варнавин. Говорил он отрывисто, напрягаясь, быстро шагая от одной стены кабинета до другой. Когда он поворачивался спиной, Сергей мог видеть искажённое лицо в зеркале. Волнуясь, Варнавин перебирал одной рукой волосы: то ли для того, чтобы пригладить, то ли чтобы сильнее всклочить. Он рассказал, что относился к Сергей как к сыну, дополнительно занимался с ним, но тот отплатил ему подлым предательством; а, получив шанс исправить отметку, не только не пошёл на примирение, но и закатил скандал. В конце Варнавин добавил, что не допустит независимой комиссии, потому что он лучший физик города, и никто правильнее его не может оценить ученика.
Когда он сел, опять наступила тишина. Все были поражены его яростью.
Потом выступала жена Варнавина. Поддержав мужа во всём, она требовала примерно наказать дерзкого ученика и впредь оградить его от остальных детей, чтобы исключить дурное влияние.
Наконец, сцепив руки перед собой, встала со своего места Рая Мэлоровна. Она, видимо, приготовилась к длинному рассказу и старательно подбирала первые слова, но ей не дали даже начать.
– Друзья мои, я вижу, вы все утомлены и предлагаю быстрее закончить, – вмешался Эмиль Терентьевич. – Рая Мэлоровна, скажите, пожалуйста, то, что говорили сейчас Тимур Игоревич и его жена, правда?
– Ну, как я могу сказать, – потерялась Рая Мэлоровна, – я не могу так просто…
Но Эмиль Терентьевич настаивал.
– Скажите, ну, в общем-то, в общем, всё произошла, как они рассказывали?
Рая Мэлоровна робко кивнула.
– Ну, вот, больше не о чем думать. Я вижу, вопрос решён, Кирилл Фазлиахметович.
– Нет, не решён, – решительно возразил ему Иваныч. – Рая Мэлоровна, скажи-ка, не кажется ли тебе, что Тимур просто вывел ученика из себя своей наглостью, что это он виноват во всём?
– Да, да, кажется, – заторопилась Рая Мэлоровна, – он говорил так зло, и действительно, вывел…
– Молчи! – выдохнул Варнавин.
– Что же ты такое говоришь, Рая Мэлоровна, – подскочила к ней Марксэна Минибаевна, – тебя заставили, да, заставили… Одумайся, вспомни, мы же с тобой вчера договорились…
– Это всё какой-то фарс, друзья мои! – воскликнул Соловьёв.
Рая Мэлоровна поникла и закрыла лицо руками; ей казалось, что все вокруг пристально разглядывают её, так что захотелось спрятаться, убежать. Она села, опустив глаза на свои руки, по-прежнему сцепленные в замок.
Все опять замолчали; опять в ходе педсовета что-то надломилось, заглохло; и опять в этот момент подала голос Софья Клавдиевна Меркурьева.
– Снова прошу разрешения внести своё слово в общий разговор. Я думаю, мы достаточно разобрались во всём, а теперь, как говориться, делу – время. Предлагаю голосовать повторно.
– Да, да, голосовать, – оживилась Марксэна Минибаевна. – Ну, кто за то, что Тимур Игоревич прав, четвёрка верная и никакой комиссии не нужно?
Сергей не сразу понял, что они уже голосуют, и сначала удивился, отчего же столько рук поднято. Но потом понял – против него с тем же гордым и бесстрастным выражением лица подала свой голос и Меркурьева. Соловьёв заулыбался, математик Иваныч тихо, но отчётливо выругался.
– Четыре – два, – жадно глотнула воздух Марксэна Минибаевна, – запишите, запишите. Вот, Федотов, твой вопрос и решён.
Сергей понял, что всё бесполезно теперь. Он встал и быстро вышел из кабинета. В тишине за собой он услышал, как Варнавин шепчет своей жене:
– Опусти теперь руку, опусти, на тебя же все смотрят…
В коридоре было пусто, темно. Бледная серая тень медленно двигалась вперёд, растягиваясь, растворяясь в полумраке, пока, наконец, не исчезла совсем; Сергею показалось, что даже она покинула его. Гулко стучали по мраморному полу подошвы ботинок, но это был не единственный звук: ему вторил какой-то другой, монотонный шум, будто сотни молоточков били в уши изнутри. И как ни мотал Сергей головой, пытаясь прогнать болезненное ощущение, шум только усиливался. Наконец, оказавшись у окна, он понял, что это на улице идёт дождь. Крупные капли с грохотом ударялись о стекло, разбиваясь насмерть. Плотной завесой ливень скрыл за собой деревья, дороги, дома, и казалось, на свете остались только он и Сергей, рассеянно вглядывающийся в окно.
– Федотов, – донёсся до него громкий голос математика Иваныча. – Зря ты убежал, расстроился, да? Антонина Борисовна ждёт тебя в своём кабинете, иди к ней и успокойся.
– Все они сволочи, – повернулся к нему Сергей, – предатели…
Глаза его раскраснелись.
– Кто предатели? – не удивился Иваныч. – Куратор начальных классов? Ты о ней сейчас говоришь, да? Ты же знаешь, Серёжа, у неё сын заканчивает одиннадцатый класс. Разве она может идти против Марксэны, как ты думаешь? Соловьёв предатель, так? Но ты знаешь, что его жена очень больна, и ему нельзя терять место начальника?! Ты знаешь, какой скандал может устроить ему Тимур? Разве ему это нужно?!
Сергей отвернулся; потоком стекала по стеклу вода.
– Почему ты говоришь о них, а не о Рае Мэлоровне? – продолжал Иваныч серьёзно и твёрдо. – Ты знаешь, чего стоило ей поддержать тебя? Ты думаешь, её не водили к Марксэне до педсовета? Ты думаешь, её оставят работать в школе?
– А Меркурьева? – перебил Сергей. – Как Вы её оправдаете?
– Её никак, – неожиданно усмехнулся Иваныч и с грустью вздохнул. – Меркурьева просто плетёт свою сеть. Видел, она нарочно всех вывела из себя, а потом поставила точку, как в театре… Ладно, мне нужно возвращаться, может, хоть что-то получится сделать. А ты иди к Антонине Борисовне. И больше не обвиняй никого. Сохраняй ясность мысли…
«Если бы я мог воспринимать всё так же равнодушно, – думал Сергей, поднимаясь по лестнице к кабинету истории, – всё было бы по-другому…» Но теперь, после разговора с Иванычем, ему на самом деле стало легче, так что даже шум дождя на улице казался тише и размереннее.
Антонина Борисовна с нетерпением ожидала его в кабинете. Узнав о происшедшем, она долго не могла успокоиться.
– Дурдом… да как же так… совсем совесть потеряли, – повторяла она. – Четыре – два, здесь что, футбол что ли… Но ты не расстраивайся, Федотов, не расстраивайся… Может, Николай Иванович ещё что-нибудь придумает…
Она принесла Сергею кружку горячего чая, а сама села рядом. Сергей стал пить короткими глотками, чувствуя, как внутри становится теплее, спокойнее. Надтреснутым голосом шуршала лампа; гремел за окном дождь.
Но в тот день его ждало ещё одно потрясение: Антонина Борисовна была так возбуждена, что не могла скрыть от Сергея то, что знала.
– Зато теперь будешь иметь в виду. Будешь остерегаться таких людей! – негодовала она. – Я ведь тебе намекала, несколько раз намекала. А ты не верил… Они ещё и не на такое способны… Подружке-то твоей вон как досталось! Они, наверно, видели вас вместе, вот и придумали такое…
Сергей подскочил со стула: он никак не мог понять, откуда Борисова узнала про Алёну. Он покраснел, сжал руками крышку учительского стола.
Но оказалось, что Антонина Борисовна говорила о Кате Наумовой.
– Причём тут Катя, скажите мне! – требовал Сергей. – Я всё хочу знать! Скажите, пожалуйста…
Антонина Борисовна уже пожалела, что не сдержалась, ведь Иваныч настрого запретил ей рассказывать Сергею об этом случае. Но делать было нечего.
– Это было пару недель назад, – начала она, вздыхая. – Наумова пришла ко мне неподготовленной. Я ей и поставила двойку. Ты же меня знаешь: на что выучил, то и получил. Это обычное дело! Я и не думала, что так выйдет…

Всё вышло, действительно, неожиданно. На следующем уроке Катю вызвали в кабинет директора. Там её ждали Марксэна Минибаевна и ещё одна незнакомая учительница, сидевшая в углу отвернувшись. Марксэна Минибаевна принялась долго перечислять отметки девочки по всем предметам, листая классный журнал.
– Вот, таким образом ты, Наумова, гордость нашей школы, несёшь наше красное знамя, так сказать, и в будущем вполне можешь стать медалисткой, – наконец, подвела она итог. – Только по истории у тебя плохо, сегодня двойку получила. Почему же так?
Катя удивлённо пожала плечами.
– Не знаешь? Правильно, ты ещё ребёнок, это взрослые должны всё за тебя знать. А взрослые уже и узнали! Виновата твоя учительница, Антонина Борисовна, это она ставит тебе двойки… не понимает твою чуткую натуру… Вот, не было бы её, всё было бы хорошо, незаметно, неприметно, как всегда, понимаешь? А она мешает…
Марксэна Минибаевна стала уговаривать Катю написать письмо против Антонины Борисовны в Министерство образования республики, говорила, что нужно раз и навсегда наказать её, что этим девочка поможет не только себе, но и другим ученикам школы.
– Ты, Наумова, думаешь, наверно, что это плохо, так? Но я тебе скажу, это хорошо, ты знамя понесёшь, ты всем поможешь, – убеждала она. – Мы тебе скажем, что писать, даже ручку дадим. Бумага, вот, лощённая, хорошая…
Но Катя не соглашалась и молча теребила край белой блузки в руках.
В это время незнакомая пожилая женщина в углу низким грудным голосом произнесла:
– Марксэна Минибаевна, мне кажется, мы с Вами были неправы.
Директриса удивлённо посмотрела на неё.
– Мы с Вами разглядели в этой девочке её тонкую душу и доброе, горячее сердце, но мы ошиблись. Она совсем уже не ребёнок, и этого мы в ней не поняли. Предлагаю Вам, Марксэна Минибаевна, быть теперь полностью честными перед ней, отдать всё наше дело в её робкие, но уже такие гордые девичьи руки. Я предлагаю, сказать ей правду…
Марксэна Минибаевна ничего не понимала, но быстро кивнула в ответ.
– Итак, Катюша, послушай меня внимательно и постарайся понять, – женщина приблизилась к девочке и взяла её за руку. – Ты сейчас даже ведь и не догадываешься, ради кого мы тут собрались в этом кабинете. А между тем, как мне кажется, это очень дорогой для тебя человек. Я говорю о Серёже Федотове.
Катенька вздрогнула.
– Да, именно. Ты можешь спросить, почему же он сам здесь не присутствует, не правда ли? Что же, я могу тебе отвечать честно и прямо: мне кажется, он не принял бы такой жертвы, он всё ещё считает тебя ребёнком. Впрочем, как и мы считали минуту назад. Ты, наверное, знаешь о его войне с Тимуром Игоревичем Варнавиным. Мы всегда были за Серёжу в этой войне, всегда старались ему помочь. И на этот, последний шаг мы решились только ради него. Я не буду от тебя ничего скрывать: в школе образовалась группа учителей, которые не имеют никакого понятия об учительском долге, о нравственности, о любви к детям, наконец. Они хотят захватить власть в гимназии, сместить Марксэну Минибаевну с её поста. Мы обязаны помешать им. У этой группы два основных вдохновителя: Антонина Борисовна и Тимур Игоревич. Убрав одного из них, мы нанесём сокрушительный удар по другому, мы сможем ответить на его подлый поступок по отношению к Сергею. Ради нашей гимназии, ради пострадавшего в тонких, но хищных сплетениях безнравственности ни в чём не виновного Серёжи.
– Да, да, Софья Клавдиевна права, Наумова, тебе надо нести красное знамя, совершить подвиг, да… – Марксэна Минибаевна была необыкновенно довольна, что поняла замысел Меркурьевой и делала ей одобряющие знаки из-за спины девочки.
– Наконец, вот, что я хочу ещё сказать, - продолжала Софья Клавдиевна, - мы говорили, что Серёжа не принял бы этой жертвы, не хотел бы подвергать тебя опасности, это правда, поэтому мы и не сообщили ему о нашем разговоре. Ты можешь сказать, конечно, что никакой опасности для тебя нет, но это не так. Наивно так думать, Катюша, с твоей стороны. Эти учителя, язык не поворачивается их так назвать! готовы на всё и после такого удара по Антонине Борисовне, будут, конечно, мстить тебе, занижать оценки, оскорблять…
– Что это ты говоришь?! – всполошилась директриса. – Распугаешь!
– Спокойно, Марксэна Минибаевна, мы с Вами решили говорить этой девочке правду, так давайте же будем честными до конца. Да, именно так, Катюша, я думаю, тебе придётся разделить участь Серёжи и достойно нести её сквозь Садом безнравственности и зла, в который превратилась наша школа. Возможно, тебе даже придётся пожертвовать своей будущей медалью, но знай: жертва будет оправдана и возмещена тебе сполна… – она добавила последние слова тихо и нарочно нежно, потом презрительно взглянула на Марксэну Минибаевну и протянула девочке чистый лист.
Где-то в глубине души Катя понимала, что её обманывают, но в тот момент была так опьянена словами старой женщины, что в каком-то полусне написала заявление: ей казалось, она ничего не видит и не слышит.
Когда Катя вышла из кабинета директрисы, звонок с урока уже прозвенел. Она остановилась перед длинным переходом из нового корпуса в старый и, задыхаясь от волнения, глядела вокруг. Яркие до боли солнечные блики из каждого окна вереницей уходили вдаль; полы под ногами горели ослепительным жёлтым пламенем. И в этом пламени купалось множество детей: все они бегали то в одну, то в другую сторону, кричали, веселились. Звонко стучали каблучками старшеклассницы, шлёпали об пол толстые подошвы неуклюжих старшеклассников – переход гудел, как огромный морской пляж. Катеньке показалось, что у неё кружится голова.
Она стала ждать Сергея: он должен был проходить здесь из кабинета математики в кабинет истории: она не знала, что именно хочет сказать ему, но не увидеть его сейчас было выше её сил. Наконец, один за другим потянулись его одноклассники – Катя знала их в лицо – а потом появился и сам Сергей. Она решилась произнести только «Привет», и живой поток унёс его вниз, на первый этаж. А Катя смотрела ему вслед и только теребила край своей блузки.
Всё открылось ей в тот же день, в тёмном коридоре у входа в библиотеку: Антонина Борисовна вышла из библиотеки со стопкой книг, а Варнавин подкрался из-за спины и закричал так громко, что Катя выронила школьную сумку.
– Что, воровка, книжек набрала?! Где деньги, которые ты украла?
Антонина Борисовна попыталась проскочить мимо, на лестницу, но Варнавин схватил её за руку. Книги разлетелись по полу.
– Как тебе не стыдно, – отбивалась от него Антонина Борисовна. – Я ничего не крала…
Катя закрыла лицо руками: ей показалось, что маленький коридор сжимается, приближаясь к ней своими стенами, стягиваясь в одну жирную чёрную точку: Варнавин и Антонина Борисовна никогда не были друзьями, её просто обманули. И что же теперь подумает о ней Сергей… Катя пробежала мимо учителей и уже через минуту оказалась у кабинета директрисы.
Марксэна Минибаевна сидела за столом и сосредоточенно смотрела на документы перед собой. Увидев девочку, она вскочила и замахала на неё руками.
– Выйди, выйди, Наумова, я занята… Чего тебе нужно?
– Верните мне моё заявление, – попыталась спокойно произнести Катя, но не сдержалась и заговорила порывисто. – Зачем Вы меня обманули… Вы не были за Сергея… а Антонина Борисовна не помогала Тимуру Игоревичу…
Марксэна Минибаевна старалась вывести Катю из кабинета всеми возможными способами: она бегала вокруг неё, уговаривала, грозила наказаниями. Потом она сказала, что заявления у неё нет, и  пообещала немедленно послать за ним. Кате пришлось выйти в коридор.
Через несколько минут у кабинета появился Варнавин. Он мельком посмотрел на девочку, сидевшую перед дверью на корточках, прислонившись к стене, и молча вошёл в директорскую. Теперь сомнений не осталось: трюк с заявлением подстроили враги Сергея, а может, и сам Варнавин. Катя заплакала. Сквозь слёзы она слышала, как глухо заработал ксерокс за стеной, а вскоре из кабинета вышла Марксэна Минибаевна и отдала ей оригинал заявления…
Антонина Борисовна рассказала Сергею эту историю, как слышала – Сергей сам представлял про себя всё, что не было сказано. По-прежнему бил в окно надоедливый дождь. Сергей вдруг представил, что в тот день, когда Катя возвращалась из школы, тоже шёл дождь: мелкие капли с силой ударяли её по лицу, смешиваясь со слезами, а ветер трепал вымокшую насквозь школьную форму.
Сергей не дождался Иваныча, попрощался с Антониной Борисовной и пошёл домой. Ему хотелось выйти теперь на улицу, так же подставляя лицо навстречу ветру, и ни разу не сморщиться, бороться с потоком воды, мешающим идти, и не замедлить шаг, но когда он вышел из школы, ливень уже кончился, порывы ветра утихли. И только огромные безобразные лужи пересекали дорогу, а поломанные цветы на школьном дворе бессильно прижались к земле…

В ту ночь Сергей видел сон, что Варнавин подал на него в суд. Он представлял себе всё: зал заседаний, столы для свидетелей, желтые, как школьные парты, и огромную клетку для преступников – так отчётливо, будто на самом деле когда-то был в подобных местах. Варнавин сидел рядом с клеткой, остальные – за партами: здесь присутствовали и Марксэна Минибаевна, и Меркурьева, и жена Варнавина, и Рая Мэлоровна, и Иваныч, и Антонина Борисовна. А на одной скамье с мальчиком теребила влажные от волнения руки его мама…
Судья был старым мудрым человеком, похожим на врача из больницы, глядя на него Сергей не чувствовал опасности, зато рядом с ним сидели три женщины, башкирки с желчным цветом лица и узкими глазками, изредка подмигивавшие Варнавину. «Вот они, Иуды», – отчего-то подумал Сергей.
Выступала Антонина Борисовна, она громким голосом клеймила и физика, и тех, кто пришёл его защищать, а те недовольно шептались между собой. Антонина Борисовна говорила об оскорблениях, о занижении отметок, о круговой поруке в школе и в управлении образованием. «На педагогическом совете гимназии второго мая Варнавин бросался стульями, – падали её хлёсткие басовые слова. – На уроке физики девятнадцатого марта обзывал учеников одиннадцатого класса дураками и идиотами, да, да, запишите, почему вы не пишите?!» – башкирки рядом с судьёй подобострастно закивали и склонились над протоколом. «Двадцать третьего октября, находясь в нетрезвом состоянии… – мальчик мгновенно понял, о чём она будет сейчас говорить, замотал головой, окликнул её, но Антонина Борисовна решительно продолжала, – сбил во дворе дома на улице Калинина Алёну Дорофееву, ученицу нашей школы…» Сергей стиснул зубы, так невозможно было упоминание об Алёне в этом ужасном месте. Он представил, как пишет злобная женщина в свой протокол её имя корявым неровным почерком.
Кто-то из свидетелей ахнул.
– Не доказано, не доказано, – пронзительно закричала Марксэна Минибаевна.
Но Антонина Борисовна не слушала её.
– Таким образом, Тимур Игоревич виновен в смерти ребёнка…
– Как в смерти?! – вскочил Сергей.
Всё помутнело у него перед глазами; испуганно посмотрела на него Антонина Борисовна, страшно исказилось лицо Варнавина, где-то сзади заплакала Рая Мэлоровна.
– Да, именно в смерти, – поднялась со своего места Софья Клавдиевна Меркурьева. – Алёна Дорофеева скончалась два дня назад в институте Склифосовского после неудачной операции. Обратите внимание, это совпало с принятием конвенции о рабстве сорок седьмого года…
– Скончалась, скончалась, – нараспев захохотала жена Варнавина.
– Успокойся, – зашептала ей Варнавин, – ты перепутала, смеяться нужно не сейчас…
Сергей не мог выдержать всего этого и бросился к дверям. Но столкнулся на пороге с Соловьёвым. Тот ласково улыбнулся и театрально взмахнул руками.
– Итак, друзья мои, гроб в студию, – провозгласил он.
И тогда мальчик увидел гроб, тяжёлую красную коробку, которую несли на плечах шесть парней, а среди них – Вадим Тарасов в порванной белой рубашке. Закрыв лицо руками, медленно шла за гробом Катенька Наумова.
Сергей закричал – и очнулся. На стене, в круге от света лампы, которую он опять не погасил вечером, летал одинокий комар, не в силах вырваться прочь, в темноту; на столе лежали в беспорядке учебники, бумаги, черновики заявлений – ненужный никому теперь мусор, на котором скопился уже толстый слой пыли.
Сергей резко встал, так что старая кровать громко скрипнула. В наступившей тишине он уже слышал взволнованные шаги мамы из другой комнаты…


Глава десятая
Когда Сергей проснулся на следующий день, ему показалось, что он долго летел с огромной высоты, а теперь упал, разбился и лежит на дне без движения. Он чувствовал себя совершенно другим, будто за ночь можно было измениться и постареть на несколько лет. В окно светило пронзительно яркое солнце. На полу, между кроватью и подоконником, лежала его оранжевая полоса, будто граница новой жизни, которая начиналась сегодня. Сергей поднялся и осторожно шагнул на горячий от света пол.
Где-то внизу, по вымытым дождём улицам, отчищенным от пыли и грязи, проносились машины; ходили по тротуару люди – там, за окном, раздавались тревожные звуки взрослой жизни, дневной суеты городской улицы. Сергею отчего-то показалось, что эти звуки сегодня ближе ему, чем ещё день назад. Воздух был свеж, как бывает после грозы, и Сергей с наслаждением вдыхал вместе с ним и шум машин, и голоса людей – всё, что раньше было для него чужим взрослым миром, теперь проникало внутрь.
Сергей пошёл в ванную, с наслаждением умылся холодной водой. В маленьком зеркале над раковиной он заметил лёгкую щетину на щеках и на шее и начал тщательно бриться, будто это было сейчас самое важное для него дело. Делая на завтрак яичницу, он не забыл посолить её, а потом порезал ровными аккуратными треугольниками, как делала это обычно мама. А когда уже собирался вымыть посуду, в дверь позвонили, и Сергей увидел на пороге Софью Клавдиевну Меркурьеву, глядевшую на него важно и торжественно.
– Здравствуй, Сереженька, я пришла поговорить с тобой, у меня срочное дело, – сказала она, входя в квартиру. – Ты, наверное, злишься на меня, думаешь, я предала тебя, низко поступила?
– Да, думаю, – с вызовом ответил Сергей.
– Вот, какова твоя благодарность. Ну, да, ладно, я на тебя не обижаюсь…
Софья Клавдиевна прошла в комнату и, перед тем, как сесть, пододвинула маленький одинокий стул подальше от оранжевой полосы у окна, чтобы лицо её всегда оставалось в тени: ей не хотелось сидеть на солнце. Сергей стоял рядом. Ему казалось, все его утренние впечатления разом поблекли, исчезли.
– Ты, Серёженька, как маленький ребёнок, который отвергает ложку с горьким лекарством, – начала Софья Клавдиевна. – Всё ведь делалось ради тебя, ради твоего блага, во имя светлого имени нашей гимназии, а ты не понял…
– Чушь, – оборвал её Сергей. – Вы сейчас чушь говорите. И всегда нам врали, а мы Вам верили, слушали Вас на уроках…
Ему опять захотелось кого-то обвинять, с кем-то спорить, что-то доказывать…
Софья Клавдиевна, замолчав, несколько раз оглядела его с ног до головы.
– Хорошо, перейдём от слов к делам, – заговорила она серьёзно и твёрдо. – Я, честно говоря, пришла сюда не беседовать на тему предательства. У меня есть некоторое поручение, если так можно выразиться, – Софья Клавдиевна протянула ему жёлтую папку, перевязанную толстой ниткой. – Вот, это тебе. В знак моей преданности нашим общим идеалам и дружбе.
Сергей нерешительно взял папку и спросил, что в ней. Софья Клавдиевна ответила, что здесь его окончательная и сокрушительная победа над злом, царящим в школе.
– Здесь пропавшие деньги, те самые, которые Варнавин приписывает Антонине Борисовне, а в действительности сам украл, – провозгласила Софья Клавдиевна.
В папке оказались одиннадцать квитанции на сумму около тридцати тысяч рублей и ещё какие-то бумаги. Сергей не отвечал, он не знал, что же ему делать с этим неожиданным подарком.
– Достаточно просто отнести эту папку Николаю Ивановичу или Антонине Борисовне. Они так самоотверженно защищали тебя на педсовете, что, я думаю, вы наверняка хорошие друзья. Ведь так?
– Может, и так, – Сергей оправился уже после первого изумления и стал опять говорить грубо. – А почему Вы сами не отнесёте эти документы им?
Меркурьева усмехнулась.
– Не хочу помогать одним волкам грызть других, – гордо произнесла она.
Сергей был поражён, он сжал руки в кулаки, сам пугаясь своей злости.
– А чего же Вы тогда хотите?! – спросил он, стараясь не закричать.
– Я хочу, чтобы после обильного кровопускания школа, наконец, вернулась к жизни. Чтобы она отчистилась, обновилась, избавилась от случайных людей… – спокойно ответила Софья Клавдиевна. – И я хочу, чтобы её руководителем стал достойный человек, умный, образованный, умудрённый годами…
– У Вас душа… пошлая, – с силой выговорил Сергей, чтобы хоть чем-то её обидеть.
– Пошлая? – невозмутимо переспросила Софья Клавдиевна. – Плохо употребил слово… не к месту. И чему я только тебя учила. Ну, всё, устала я болтать. Так пойдёшь ты к Иванычу или нет?
– Пойду, конечно, пойду! Но не для того, чтобы Вы стали директором. А потому что я ненавижу Варнавина! Я теперь пойду до конца, я сам подам на него в суд…
– Иди, иди, – закивала Софья Клавдиевна, выходя из комнаты. – Насыть местью свою душу. Но только нравственность не потеряй…
Когда она ушла, Сергей долго смотрел ей вслед из окна: Софья Клавдиевна двигалась медленно, своей обычной грузной походкой, чуть прихрамывая, но вскоре потерялась в той самой суете вымытых дождём городских улиц. Сергей старательно пытался различить её фигуру, а потом, устав щуриться, стал рассеянно глядеть по сторонам. Воздух уже не казался ему свежим, шум машин не притягивал – мир вокруг опять стал для Сергея чужим, а он по-прежнему остался маленьким мальчиком, боязливо выглядывающим из окна во взрослую жизнь.

Иваныч жил в старой части города, и дорога к нему лежала через парк. Сергею показалось, что в этом есть даже какой-то скрытый смысл, будто именно сейчас, когда всё закончилось, кто-то незримо подталкивает его вновь пройтись по этим причудливо переплетающимся тропинкам, где деревья стояли по-летнему густые, зелёные, а птицы пели необыкновенно громко и весело. Парк встретил Сергея приветливым шелестом: каждый раскидистый тополь, каждая маленькая берёзка помнила его и радовалась мальчику, как дорогому гостю.
У больницы резвились дети: одни прыгали по асфальту, разрисованному квадратиками «классиков», другие бегали друг за другом с пронзительными криками, а совсем маленькие ребята расстелили широкое покрывало в тени тонкой кривой осины у входа и, лёжа на животах, играли в куклы, двигая ими у себя перед глазами.
Сергей шёл дальше, а на душе у него становилось тепло и спокойно. Он вспоминал осенние события: аварию, встречи с Алёной в больнице, её отъезд – так, будто это было что-то очень далёкое, от чего осталась уже не тоска, а какая-то особая светлая грусть. Здесь, по этим аллеям, могли бы они гулять, если бы девочка вернулась – он мог бы часами возить её на коляске, не чувствуя усталости – и Сергей в воображении представлял себе Алёну среди парка, её раскрасневшееся от смущения лицо, мечтательный взгляд, осторожную улыбку.
От Алёны мысли возвращались к Варнавину. Представляя себе будущую прогулку с Алёной, Сергей вдруг испугался, что она вспомнит о физике и попросит рассказать всё, что было между ними. Так невозможно казалось говорить ей об этом, ловя испуганный осуждающий взгляд, что Сергей непременно сбился бы на полуслове. Он подумал тогда, что даже Дорофеевы не подали на Варнавина в суд после аварии, впрочем, это ведь потому, что бабушка Алёны воспитывала его как сына в своей семье, но всё-таки… А что же такого сделал он Сергею, чтобы тот его так ненавидел?
Парк закончился; вокруг потянулись серые пятиэтажки, и благостные мысли исчезли сами собой. Нет, Варнавин виновен во всём, что случилось: это он сбил Алёну, он сделал так, чтобы она уехала, не попрощавшись, а потом продолжал вести себя с Сергеем, будто он самый лучшие его друг. И только счастливая случайность открыла Сергею глаза. Он вспомнил, как Варнавин называл Антонину Борисовну воровкой, как обвинял её в пропаже денег, которые сам же и украл. И зачем же ему эти деньги, как он мог украсть то, что было собрано своими же учениками, какая необходимость побудила его? Сергей не знал, но с каждым таким вопросом ненависть его возрастала.
Дом Иваныча находился между домом Алёны и старой церковью, где крестили Сергея, но самого математика не было: на звонки никто не отвечал. Сергей сел на подоконник в подъезде и стал ждать. Он хотел решить всё сегодня же, не откладывая на потом, чувствовал, что, если отложит – измучает себя тоскливыми мыслями и противоречиями. Он подумал, как обрадуется Иваныч жёлтой папке, с каким торжеством будет читать эти бумаги, и теперь-то Варнавин не уйдёт от справедливого наказания.
Проходили минуты; нестерпимо жаркое солнце проникало сквозь запылённое, залитое потёками грязи окно, и от этого грязь будто становилась явственнее, чернее. Сергею показалось вдруг, что он сам похож на это окно, что он заперт в тёмном подъезде и смотрит на происходящее вот через такие же мутные потёки. Он стал с силой тереть пальцами по стеклу, но грязь не исчезала. Тогда он встал и принялся ходить по узкому лестничному пролёту, как часто делал дома в своей комнате. Ему неожиданно представилось, что он ушёл сейчас, не дождавшись Иваныча, что выбросил жёлтую папку, а на суде взял на себя все обвинения и выплатил Варнавину любую сумму денег, в два раза большую, чем тот запросил, и стоял бы победителем, гордо глядя на всех своих врагов… Сергей со злостью рассмеялся, прогоняя нелепые мысли: есть ведь и более простой способ отомстить, достаточно только передать сейчас бумаги Иванычу.
В этот момент на старой церкви зазвонил колокол, так что задрожали стёкла. Гулкий протяжный звон, так дорог он был Сергею, будто звал его куда-то, воскрешал в памяти лучшие чувства, самые дорогие воспоминания.
Он бросился к окну, чтобы посмотреть на здание церкви, но оно было с другой стороны – с этой можно было увидеть только окна квартиры Дорофеевых, если бы их не заслонял серый пятиэтажный дом напротив. Сергей поднялся на этаж выше, потом ещё на один, и ещё. Как же он не подумал об этом раньше! Пусть в их окнах сейчас темно, но как давно он не смотрел в них. Странное предчувствие тянуло его вверх.
Колокол зазвонил вновь; Сергей поднялся на новый пролёт. Наконец, вдали показался лес и пронзительно-голубое небо за ним. Он мгновенно нашёл глазами окно Алёны и увидел бледный свет, остановившийся в нём – нет, не случайный отблеск соседнего фонаря, а самый настоящий маленький светлый квадратик. Он даже не удивился, только замер на несколько секунд, наслаждаясь внезапным открытием.
А потом побежал вниз, прыгая через ступеньки, поскальзываясь, ударяясь о стены на поворотах, так быстро, что на улице напряжённый горячий воздух возмущённо гудел в его ушах. Дыхание срывалось; он замедлял шаг, но вскоре вновь ускорялся изо всех сил. Мимо проносились деревья, скамейки, детские песочницы, качели – будто целый мир вокруг заторопился назад, помогая ему бежать.
И только привычный кислый запах её подъезда остановил Сергея, окутывая его сладостным томящим воспоминанием. Сергей двинулся вперёд, держась за перилла, и с благоговением оглядывался вокруг.
Но вдруг одна неожиданная мысль поразила его: так невозможно было позвонить в её дверь, держа в руках проклятую жёлтую папку, войти с этой папкой к Дорофеевым, объяснять им что-то про неё. Тогда Сергей подбежал к мусоропроводу и открыл люк. «Вот так вот, чтобы никакого пути назад», – подумал он про себя, раскрыл папку и принялся рвать квитанции на кусочки, выбрасывая клочки то в окно, то в мусоропровод.
Наконец, выбросил всё, очистился и подошёл к заветной двери.

Дверь оказалась незапертой. Внутри было темно, будто в склепе; откуда-то доносился ровный приглушённый голос; белыми призраками застыли на стенах перевёрнутые зеркала. В зале было много народу: вдоль стен сидели бабушки в чёрных платьях, другие зажигали свечи, поправляли иконы в углу, клали цветы в большую красную коробку, украшенную чёрной бахромой. А у входа, сутулясь, стоял огромный человек со всклоченными волосами и, закрыв лицо руками, плакал навзрыд.
Сергей попытался шагнуть, но споткнулся о чью-то обувь и бессильно прислонился к стене. В отчаянии он больно схватил себя за руку. Это был конец, совершенный страшный конец, который он много раз видел во сне, вот так же, во всех подробностях… Он не хотел туда, к старушкам, к иконам, к бледному, будто восковому телу внутри нелепой коробки, и к этому человеку, закрывшему от него девочку своей широкой ненавистной спиной – лучше уж бросится сейчас в её комнату, закрыться от всех и ловить ещё оставшееся там дыхание, в бумагах, одежде в шкафу, любых её вещах, одиноко стоящих на своих местах, покинутых, оставленных.
В этот момент скрипнула дверь, и в коридоре появилась Ольга Александровна. Лицо её было заплакано, щёки впали, потухшие глаза смотрели ровно, будто неживые, но во всём её виде было нечто такое, от чего Сергей вздрогнул и с надеждой потянулся к ней.
– Здравствуй, Серёжа, – тихо произнесла она. – Алёна ждёт тебя, ещё с вечера. Иди, она у себя… Видишь, бабушка наша умерла, плачем…
Задыхаясь от волнения, Сергей двинулся вперёд, рассеянно глядя на старушек, на свечи, на гроб, на плачущего человека у гроба, чувствуя, как внутри всё замирает, расслабляется. Он не понимал до конца, что же произошло, и шёл, как во сне…
Алёна сидела на кровати. Увидев Сергея, она коротко улыбнулась и заплакала. Он подбежал, обнял её, на целую вечность прижал к себе. В комнате не было инвалидной коляски, но он не смог спросить, правда ли это, выздоровела ли она или же её просто принесли сюда на руках, такую же беспомощную, как раньше – это потом, решил он, я спрошу об этом потом – и не в силах произнести хоть что-нибудь, невнятно шептал ей на ухо обрывочные слова.
Иногда он отпускал её, замолкал, и в эти минуты Сергею казалось, он слышит из зала горький плач человека, потерявшего сегодня ту, которая была ему матерью. И тогда мальчику становилось и больно, и стыдно за своё счастье, так что хотелось идти к нему немедленно, успокоить, просить прощения…
Тем временем опять зазвонил колокол. От его тяжёлых ударов вновь задрожали стёкла, как сердца, охваченные внезапным порывом, а комната наполнилась бесконечным звоном доброты. Всё в мире смешалось в одно большое невероятное чувство, и только колокольный звон отделял одно от другого размеренным величественным ритмом.
Удары эти будто отсчитывали чью-то жизнь, точно отмеряя каждое новое событие, каждое новое испытание: кому-то радость, кому-то боль; кому-то награду, кому-то наказание; кого-то провожали из этой жизни в другую, кому-то открывали только первые страницы её, воспитывая и побуждая расти и душой, и телом.
2008 г.