Мой брат - зомби.
Я не помню, как и когда это произошло, а может просто не хочу знать. Так всегда бывает, когда происходит что-то действительно страшное, и нет никакой возможности это изменить: ты просто принимаешь всё как есть и бросаешься спасать самое важное, что у тебя осталось. Так уж сложилось, что порядок в голове занимает у меня последнюю строчку в этом не очень-то длинном списке.
У мамы же на первом месте этого списка стоит чувство долга, и поэтому
1 - никто из соседей либо на работе не должен узнать об этом, следовательно
2 - Диму ни в коем случае нельзя выпускать из дома, и мы, поскольку он всё ещё член нашей семьи, не должны бросать его до последнего; каким бы пугающим и непредсказуемым это последнее не было.
3 - она и отец продолжат ходить на работу, как ни в чём не бывало, и, опять же, чего бы это ни стоило.
Когда он стал слишком агрессивным, было решено запереть его на кухне. Впоследствии кухонную дверь стали подпирать снаружи грубой доской, которая плотно упиралась в угол тесного коридорчика. И хотя он никогда не пытался напасть на кого-либо из нас, дверь всё чаще подвергалась испытанию на прочность, особенно часто, когда он подолгу оставался один.
Я всё ещё едва мог перемещаться по квартире с тростью, и это мне обычно приходилось выслушивать весь этот грохот и мычание в течение дня, пока мама и папа не вернутся с работы. Только тогда наступало время ужина, и мы втроём, я, мама и брат, собирались на кухне. Отец подпирал за нами дверь, и сидел под ней, переговариваясь с нами, слишком трусливый, чтобы отойти от своего поста хоть на секунду - или зайти внутрь. К тому же на кухне от него мало толку, как любила повторять мне мама. При том что от меня, по сути, там вобще не было толку.
Под давлением отца, ужинали мы только в зале, якобы на кухне слишком сильно воняло мертвечиной. Но о том, чтобы совсем перенести туда кухню, речи даже и не шло. Этот вопрос поднимался лишь однажды, и закончился грандиозным скандалом: мама считала, что мы должны как можно чаще общаться и видеться с Димой. Каждый день она оставляла ему на столе еду, в надежде что однажды его тарелка окажется пуста, и тогда ему обязательно станет легче.
Но этот ублюдок ничего не ел, и не спал, только переворачивал чёртовы тарелки, драл обои, или просто слонялся от стены к стене, бормоча, даже порой рыча что-то невнятное. Отчаяние ситуации также усугубляло то, что внешне он почти не изменился. Хотя тело его одеревенело и распухло, его кожа и даже волосы почти не потеряли свой цвет, а выражение лица оставалось каким-то печальным, если не смотреть прямо в глаза. Впрочем, я заглянул ему в глаза лишь однажды, и больше никогда не пытался этого сделать.
Не представляю, как мать с отцом вообще пережили эту трагедию. Когда-то очень давно у нас дома стало не принято обсуждать всё на свете, так, как я помню это бывало ещё в школе. Наверное потому, что каждый хотел лишь слушать, - мы с братом просто закончили школу, перестали читать, и обсуждать стало нечего. Постепенно мы так же как все утонули в себе, как будто стали собственными любимыми авторами.
И очень плохими слушателями. Когда Дима обратился в ходячего мертвеца, я впал в какое-то безразличное оцепенение. Всё, на что я был способен, это повторять: "Мой брат умер. Его надо похоронить." Когда шок прошёл, я осознал не только ужас всей этой ситуации; я понял, что почти не знал своего брата, не знал, чем он увлечён, как зовут его новую подружку, как он, чёрт возьми, вообще связался с культом вуду! Я вспомнил сотни моментов, когда он раздражал меня своей болтовнёй, и тормошил, когда я явно занимался чем-то другим и тупо переставал отвечать. Я тщетно попытался вспомнить хоть что-то, хоть какую-то его историю, фразу, но не мог - просто потому, что не слышал ни одну из них по-настоящему.
Я не хотел об этом думать, и не хотел говорить. Я и не смог бы ничего им рассказать, каждый новый день подступал к моему горлу болезненным камнем окончательности, заставляя скупо выдавливать из себя каждое слово, каждую новую мысль. Я не мог ни проглотить, ни выплюнуть этот камень.
...В этот день он вёл себя необычно тихо. Когда мама вернулась с работы, я сидел под дверью в кухню, и слушал как Дима шлёпает босыми ногами по кафелю. Весь день я ждал пока они с папой вернутся, чтобы попить чаю, и сразу же оживился при её появлении. В спешке совершая какие-то обычные бытовые ритуалы, она объяснила, что ужин подождёт, пока вернётся отец, и что он сегодня вероятно задержится. Я возмутился, что очень давно хочу чаю, и не могу вечно сидеть под дверью запертый в квартире. Я чувствовал себя забытым, мне хотелось кричать на неё. Но кричать не пришлось, она была слишком занята вечной нехваткой времени чтобы спорить со мной. Кое-как вытащив подпорку из-под двери, она впустила меня в кухню, и закрыла за мной дверь, что-то сказав про срочные дела, соседей, и то, что мне надо поторопиться со своим чаем. Как только я попал в комнату, брат кинулся в мою сторону, как собачонка, которая каждый раз пытается выскользнуть в закрывающуюся дверь. Правда, он был не достаточно проворен для этого, и я просто ткнул в него тростью, чтобы отогнать от двери. Я немного испугался, что он собъёт меня с ног, и немного перестарался, ткнув палкой его прямо в грудь так сильно, что он сам потерял равновесие рухнув на пол. В отличие от родителей, я не питал никаких иллюзий насчёт ранимости ходячих мертвецов, и они, замечая моё равнодушие к нему, только укрепились во мнении, что я конченый уёбок лишённый некоторых человеческих чувств. Но сейчас они ничего не могли увидеть, и я сконцентрировался на приготовлении чая. Гремели чашки, шумел запотевший чайник, но из угла куда обрушился Дима не доносилось никаких звуков. Я избегал смотреть на него, когда находился на кухне, но это было странно, и я всё-таки обернулся. Полулёжа, он замер на полу, как если бы пытался встать но забыл как это делается. Он "смотрел" куда-то вниз и в сторону, отчего его лицо показалось мне плаксивым и очень обиженным. И я сорвался; я позвал его по имени. В голове крутилось что-то про детство, как мы не могли поделить внимание родителей, и друзей в школе, как соперничали и он оставался в проигрыше, как обижался по пустякам, и я почувствовал вину, что никогда не мог понять этого пока он был жив. Я бросился к нему, помогая подняться, говорил что-то подбадривающее, братуль, ну что ты развалился, вставай, тянул его за руку, и повторял что всё нормально будет. Мне нужно было попрощаться с ним именно сейчас, я чувствовал, что это очень важно, чтобы он меня сейчас слушал, хотя он и не мог ничего слышать. Я поднял его, обнял и похлопал по спине, мне действительно казалось что он мычит что-то мне в ответ и всё понимает, и я был счастлив. Дима тоже как-то неуклюже обнял меня в ответ, прижав к мерзкому холодному плечу. Мне хотелось сказать что-то ещё, но каменные руки зомби сжимали всё крепче, и не отпускали будто тиски. Я с ужасом понял, что не могу вдохнуть даже для того, чтобы закричать. Покорно закрыв глаза, я с нетерпением ждал, когда же закончится боль. Когда боль ушла и я остался один в темноте, я понял, что это был просто кошмарный сон, и проснулся.