Клинок

Алекс Вайт
                Клинок

    Луна, вдоволь налюбовавшись собой в зеркале небольшого пруда, отправилась на покой, оставив приземистую маленькую кузницу предрассветному туману. К этому времени Окинури, первый и единственный ученик мастера Сумитоши, после долгой, в несколько недель окончательной полировки, вытер насухо плотной чистой тряпицей длинное лезвие катаны и ещё несколько мгновений позволил себе поглазеть на великолепный меч.   
   Догорающие лучины давали достаточно света, чтобы в деталях рассмотреть рукоять, обтянутую кожей ската и искуссно переплетённую красной шёлковой тесьмой вплоть до лепестковой цубы. Сама цуба выглядела ажурной паутиной причудливой формы. Резной бронзовый овал был украшен вставками из слоновой кости, купленной мастером в обмен на острый, надёжный, короткий меч танто. Окинури перевёл взгляд на сверкающее лезвие катаны. На всю работу по доводке клинка до зеркального блеска понадобилось долгих три месяца. И сейчас в неверном свете от пламени лучин извилистая линия хамона плавно переходила в текучую воду стали, а у самой рукояти выделялись чернённые иероглифы с хокку мастера.
   «Пожалуй, это единственная слабость сенсея – увлечение стихами», - с лёгким чувством зависти подумал Окинури и, внезапно вспомнив о традициях и правилах этикета, торопясь и прося шёпотом прощения у грозного клинка, достал из кармана чистый белоснежный льняной платок и обернув им по очереди ладони, перехватил меч, чтобы ещё раз запечатлеть в памяти янтарный ручей, плавно струящийся в свете огня от тсуки - рукояти до киссаки - овального острого окончания.
   Подмастерье вздохнул и потянулся к сая - ножнам завёрнутым в старый холст.
Они тоже были красивы, но великолепие клинка не позволило Окинури задержать свой взгляд на дереве магнолии, покрытом чёрным лаком и украшенном серебряными накладками. Зажав ладонью ножны, а большим и указательным пальцем лезвие холодной стали, Окинури, медленно и аккуратно, пропуская янтарный ручей через своё уважение, любовь и тепло, вложил меч в узкое логово временного покоя.
   Стараясь не шуметь, ученик осторжно подошёл к стойке, специально приготовленной именно для этого меча и, поклонившись в пояс, положил катану на место рядом со старыми костяными фигурками Ками возле алтаря кузницы.
   «Скоро будить мастера», - подумал Окинури, взглянув на небо.
   Первые проблески зари уже одели в красный цвет вершины недалёких гор, позолотили ствол одинокой сосны рядом с домом, проявили плотную стену тростника возле пруда, на поверхности которого стали заметны несколько белых лотосов.
   Но прежде чем отодвинуть тонкую раму перегородки, затянутую сщитыми между собой бычьими пузырями и тронуть мастера за плечо, Окинури подмёл двор, наносил воды из источника, питавшего пруд, притащил несколько поленьев для очага, прибрался в доме, бесшумно распределяя по местам, оставленные с вечера в беспорядке, вещи и поставил на огонь разбухший в саке рис. Именно такой способ приготовления пищи в последнее время любил мастер Сумитоши..
   Последний раз окинув взглядом маленький дом (всё ли в порядке?), ученик подошёл к перегородке, отделяющей помещение кузницы от комнаты ночных уединений и негромко кашлянул. Ответом ему были, не ворчание сенсея, не старческие вздохи, а тишина. Окинури подождал немного, ещё раз кашлянул и отодвинул раму ровно настолько, чтобы можно было одним глазом окинуть пространство помещения. Футон, служивший ложем старому кузнецу пустовал. Противоположная стена дома оказалась сдвинутой в сторону и открывала взгляду маленький сад с аккуратно постриженной травой, несколькими цветущими сакурами, усеявшими каменную тропинку опавшими за ночь лепестками. Плоские небольшие плиты ещё хранили следы босых ног мастера, прошедшего по росе, высыпавшей на досках узкого помоста, где росли в горшках несколько карликовых сосен.
   Окинури вскочил и обойдя дом, отправился по следам Сумитоши. Он всегда волновался, если сенсей в своих причудах удивлял его необычными поступками.
   Ученик нашёл мастера на вершине утёса. Старик сидел, поджав под себя ноги и, зажмурив глаза, впитывал всеми своими лицевыми морщинами и ладонными мозолями солнечное тепло.
   Ученик тихо подошёл и сел на почтительном расстоянии от мастера, чтобы не мешать медитации.
   Время медленно текло сквозь цветущие ветви редких кустов дикой матсури, поверх невысокой густой травы, обтекая фигуру сенсея. А тот бессознательно шевелил ещё сильными пальцами, словно стремился почувствовать ток времени и задержать его подольше в своих руках. Тишина, этот спутник вечного покоя, постепенно обволакивала сознание Окинури и он, утомлённый ночной работой, задремал.
   Его разбудил громкий вздох и возглас.
   - Жаль! – тихо пробормотал Сумитоши.
   Окинури вскочил на ноги и спросонок неожиданно для себя, нарушая все правила приличия, задал вопрос.
   - Чего жаль?
   Мастер обернулся. Профиль его лица на фоне огромной ширмы голубого неба показался Окинури вырезанным из чёрного дерева, часто прибиваемого к берегу неутомимым в своих поисках далёких миров морем.
   - Много чего жаль. Вот тебя, например, бездельника, проводящего впустую свои дни рядом с опальным мастером. Жаль императора Митобу, который держит при себе двенадцать неплохих подмастерий, знающих о секретах стали слишком мало. Жаль этих ремесленников, которые в отведённый каждому месяц делают по мечу. Что это за клинки, могу себе представить, - фыркнул в редкую седую бороду Сумитоши.
   Ученик не прерывал сенсея. Он по опыту знал, что наступил именно тот день, когда мастеру нужно излить свою желчь на равнодушное непроницаемое лицо несправедливо устроенного мира и эту землю, поделённую между несколькими могущественным кланами самураев.   
   Окинури сочувственно вздохнул. Ему самому стало жаль небольшого чугунка с рисом, оставленного на огне в кузнице. Вода очевидно давно уже закипела, выплёскивая вместе с паром драгоценные зёрнышки пота крестьян. А это значило, что они с мастером могут остаться без завтрака.
   - Нечего тут вздыхать. Подумай лучше не о своём бездонном желудке, а о мечах, выкованных мной за время изгнания, – словно читая его мысли, проворчал мастер.
   - Что с ними будет, когда я покину этот мир и мой последний вдох заберёт один из Ками, обитающий возле алтаря.
   Сумитоши резво поднялся на ноги и стал спускаться вниз по тропинке, махнув рукой Окинури, чтобы тот шёл за ним.
    Так они и проследовали к дому, мастер впереди, а ученик, почтительно отстав на три шага сзади.
   - Вот и всё, что останется после меня, - сенсей нежно по очереди, не дотрагиваясь до ножен, водил рукой над катанами, принесёнными Окинури.
   Потом вспомнил:
   - А где последний меч, над которым мы с тобой трудились последние двенадцать месяцев?
   - Боги ещё не привыкли к его виду, - ответил Окинури и, не глядя на мастера всыпал в глиняный кувшин с кипящей водой щепотку дикорастущего чая.
   - А, так ты закончил полировку, - Сумитоши перехватил руку ученика и заставил его поднять глаза.
   - Ну и как тебе новая катана? – испытующе глядя в зрачки Окинури, спросил мастер.
   - Он, как лезвие рассвета над самой кромкой гор. Он похож на мгновенный всплеск вечерней зари, после того, как солнце скроет своё лицо в облаках над снежными вершинами. Он похож на ручей, внезапно появляющийся между холмами из высокой травы. Я бы так и назвал его – Горный ручей, отражающий Солнце.
   - Вот как…, - задумчиво проговорил мастер, отпуская руку Окинури, щёки которого густо покраснели от волнения и трудной для его языка длинной сентиментальной тирады.
   - Принеси его, - резким скрипучим голосом приказал Сумитоши.
   Он долго держал катану в ножнах, оценивая мастерство, с которым были вставлены серебряные драконы в чёрный лак. Потом перевернул меч рукоятью влево и стал медленно доставать лезвие острой заточенной кромкой параллельно груди.
   Окинури затаил дыхание и, ослеплённый блеском стали, зажмурил глаза.
   Открыть их снова его заставил голос мастера.
   - Жаль, что этих мечей больше никто не увидит.
   - Что вы, сенсей? Мы же договорились, что завтра я пойду в Киото и ваш знакомый – мастер Ишимицу поставит своё клеймо на основание рукояти и продаст все четыре клинка, как свои собственные. Зачем столько времени вы провели в переписке с мастером? Эти деньги позволят нам взять новых учеников и, может быть, наша  школа снова добьётся расположения и покровительства императора Митобу.
   - Замолчи, глупый павиан. Я не хочу слышать об императоре. Пусть тешится скороспелыми мечами своих придворных ковалей. С меня довольно унижений и опалы. Я ему не мальчик - делать на заказ клинки для самодовольных и хитрых даймё, играющих Митобу, словно он тряпичная кукла, а в душе презирающих императора за слабость . Ему только и остаётся самому забавляться этими блестящими острыми игрушками, сделанными впопыхах. Люди говорят, что он поощряет поединки глупых и жадных до дешёвой славы самураев в своих садах в Киото. Замолчи Окинури. Я уже всё решил.
   Мастер, разгневанный возражением ученика, схватил тяжёлый молот и по очереди стал крошить блестящую сталь, бросая клинки на наковальню, а изувеченные куски лезвий в остывший горн.
   Когда он положил под удар Горный ручей, Окинури не выдержал и перехватил молот за ручку в самый последний момент.
   - Не надо. Прошу вас мастер, не надо.
   Старик и Окинури долго боролись, вырывая друг у друга молот. Наконец молодость взяла верх, а мастер, выпустив рукоять катаны и оставив молот в руках ученика, обессиленно сел на землю.
   - Глупый павиан, глупый павиан, - повторял Сумитоши, вытирая пот со лба и тяжело дыша.
   - Чтобы ноги твоей больше не было в моём доме. Не хочу тебя видеть. Ступай себе в Киото. Может быть император выгонит кого-нибудь их этих бездельников и возьмёт тебя придворным мастером. Ты знаешь многие мои секреты. Но не все, слышишь, не все, - ещё не остыв, мастер пошарил вокруг себя и бросил в Окинури, случайно попавший под руку горшок с карликовой сосной. Окинури увернулся и горшок, пробив перегородку стены, засыпал чистую циновку, на которой спал мастер, землёй.
   Вспышка гнева преобразила Сумитоши. Он стал похож на фонарик из рисовой бумаги, внутри которого погас огонь лучины. Лицо потемнело, спина согнулась. Мастер показался Окинури очень старым, высохшим и тощим.
   Голос старика приобрёл тихие, дребезжащие ноты.
   - Умереть не дадут спокойно. Вот она благодарность за науку, кров и еду, - бросил Сумитоши в пространство, тяжело поднялся, отодвинул в сторону прорванную перегородку и лёг на футон.
   - Мастер, - тихо позвал Окинури.
   - Оставь в покое меч и уходи. Этому мечу – место в земле или море. Ещё никто и никогда не перечил мне. Вот полежу, отдохну и утоплю его в заливе.
   Окинури, кусая губы, бережно поднял с земли Горный ручей, аккуратно вложил в ножны, завернул в холст, который служил мастеру полотенцем и поклонившись, положил катану у правой руки Сумитоши. Рядом он поставил чашку горячего чая. Потом, не взяв с собой ничего, вышел на тропу и скрылся из виду.
   Целый день и полночи он провёл в зарослях тростника. Лёжа на спине и глядя в небо, он перебирал в памяти годы и дни, проведённые в доме мастера, мысленно пересчитывал синяки и садины от тяжёлых подзатыльников Сумитоши, с каждым ударом вбивавшего в Окинури искусство изготовления мечей. Он вспомнил самую суровую зиму, когда у них на двоих, после изгнания мастера из Киото, осталось треть мешка риса и маленький кувшин саке. Перед его глазами вставали картины невыносимого зноя, когда жарким летом горн выжигал пространство вокруг себя, а Сумитоши не прекращал работу и, обливаясь потом, снова и снова слой за слоем проковывал Горный ручей. Окинури точно знал, сколько разогретого до персикового цвета железа, полоска за полоской скручивалось в жгут, сколько раз клинок остывал в сырой глине и сколько раз молот снова с настойчивостью морской волны разбивал сталь о наковальню, добиваясь от лезвия идеальной формы, твёрдости и силы.
   После полуночи он уже видел в небе над собой не молодой месяц, изогнувшийся кривым лезвием над горами, а Горный ручей, со свистом разрезающий холодный воздух.
   Закрыв лицо руками Окинури заплакал. Ветер, игравший с тростником в прятки, внезапно стих, как будто споткнулся о тяжёлые звуки рыданий, потом подхватил их, разорвал на маленькие кусочки эха и закинул подальше в кусты матсури.
   Наконец Окинури встал и, крадучись, пошёл обратно к кузнице. Заметно похолодало и в свете звёзд медленное падение цветов сакуры казалось волшебным танцем снега. Подмастерье осторожно заглянул в приоткрытую щель между тонкими стенами. В доме царила темнота, только на алтаре между Ками горело несколько лучин. Аккуратно ступая по деревянному полу и боясь, что вот-вот скрипнет плохо подогнанная половица, единственный ученик мастера Сумитоши опустился на колени и тихо сдвинул перегородку, отделяющую дом от спальни старика.
   Судя по всему мастер спал. Он лежал на спине, закрыв глаза. На фоне темноты были видны маленькие облака пара от тихого спокойного дыхания. Острые глаза Окинури разглядели рядом с Сумитоши, завёрнутый в холст, драгоценный меч. Скрипы под ветром одинокой сосны у пруда заглушали раскачивания тела Окинури. Он молился духам, покровителям кузнечных мастеров и просил прощения у духов, вечно дремлющих и видящих во снах прошлое. Наконец решившись, подмастерье тихо поднялся, дотянулся до катаны, снял с меча холст, скрутил ткань в плотный тонкий жгут, сделал из него петлю, накинул на шею старика и тут же с силой затянул узел. Тело мастера вздрогнуло, глаза открылись и тут же снова закатились под набухающие веки. Окинури немного удивился, что старик не сделал ни одной попытки к сопротивлению и, от внезапно нахлынувшего гнева, ещё туже затянул петлю на горле мастера. Долгая судорога дала понять, что Сумитоши умер. С пылающим лицом Окинури отпрянул от мёртвого тела, похолодевшими руками снял жгут, расправил его, завернул в холст катану и выбежал из дома.

   - Кто-то стоит за воротами и уже довольно долго. Слышишь тихий стук?
   - Тебе показалось. Это ветер заблудился в тростниковой крыше и пробует на крепость потолочные перекрытия.
   - Да нет, же, Акими. Я слышу, что кто-то стоит на улице и скребётся в двери. Эй, лодыри! – Громкий голос мастера Ишимицу, недовольного возражениями жены, поднял на ноги учеников. – Пойдите, посмотрите, кого демоны ночи принесли к нашему дому.
   Послышался топот ног, со звоном упала чашка, заскрежетали кремни, высекая огонь и вскоре свет факела стал приближаться к спальне мастера.
   Ишимицу уже был на ногах. Он сдвинул перегородку в стене, перешагнул порог и оказался в большом зале, предназначенном для встречи с клиентами.
   В освещённой лучинами комнате два ученика придерживали за локти рослого оборванца с худым лицом и длинной грязной шевелюрой. А тот, в свою очередь, держал под мышкой длинный свёрток.
   - Кто он такой? – мастер в наспех наброшенной на мускулистые плечи куртке, недовольный, что прервали его самый первый сладкий сон, свирепо свёл вместе густые чёрные брови.
  - Моё имя вам ничего не скажет, - опережая учеников, подал голос незнакомец. – Зато я много слышал о Вас, мастер Ишимицу.
   Парень неожиданно опустился на колени и поклонился кузнецу. Ученики от неожиданности выпустили локти парня и растерянно застыли, не зная что делать дальше.
   - Разве? – брови мастера полезли вверх, гнев уступил место любопытству.
   - И что тебя привело ко мне?
   - Вот это! – незнакомец неспешно, но бережно и аккратно положил перед собой свёрток, распустил верёвочные узлы, размотал холст и протянул вперёд катану, покоящуюся в сая, блеснувшую в свете факелов чёрным лаком и накладками в виде драконов. Бронзовая цуба сверкнула вставками из серебра и слоновой кости.
   - О-о! – выдохнули ученики, но мастер ничуть не удивился.
   - И что? За свою жизнь я видел много мечей в ножнах. Но ведь птицей любуются в полёте.
   Ни слова не говоря, забыв испросить разрешения обнажить меч, оборванец перехватил катану, как того требовал этикет и осторожно потащил клинок из сая. Серебряный ручей медленно по частям вытекал из пещеры временного покоя.
   Все взгляды устремились на клинок. В полном молчании мастер, знающий толк в мечах, какое-то время любовался узким, длинным, отливающим янтарём, лезвием. Его восхищению не было предела. Он поклонился клинку, сел напротив гостя, придвинулся ближе и почтительно сказал:
   - Я могу попросить о чести показать мне ваш меч ближе?
   Окинури поклонился в ответ и протянул катану мастеру.
   Ишимицу требовательно кашлянул в сторону. Кто-то из учеников, спохватившись, подал ему чистый белый  платок. Обернув левую ладонь в шёлк, мастер перехватил меч за рукоять, правую руку подставил под лезвие и держа катану на уровне глаз, медленно вращая, стал переводить взгляд с фути на хамон, исследуя сталь от киссаки до цубы.
   Долгое молчание было прервано вздохом мастера и словами:
   - Дайте мне чистое полотенце.
   Он тщательно вытер лезвие, аккуратно вложил его в ножны и протянул гостю. Тот не спеша принял катану и положил рядом с собой под правую руку.
   - И кто его сделал?
   - Я, - тихо ответил оборванец, глядя куда-то поверх головы мастера.
   - Вот как? И что ты хочешь от меня?
   - Я хочу показать его императору.
   - Возможно так оно и будет, но я ещё не знаю, насколько меч хорош в деле. На вид он безупречен, но вот умеет ли он проливать кровь?
   - Не сомневайтесь, мастер. Катана сделана на совесть. Я потратил на неё двенадцать месяцев.
   - Неужели?
   - Так оно и было, Ишимицу-сан.
   - Ну что же, – мастер задумчиво смотрел на Окинури. – И всё таки, это странно. Слишком много секретов железа ты должен знать, а твой возраст и глаза говорят о нетерпении и вспыльчивом характере. Когда ты овладел этими секретами и где?
   - Тайны мастерства передаются в нашем роду из поколения в поколение, - тихо, почти шёпотом произнёс Окинури.
   - И что это за род?
   - Род Шинсоку, - выпалил Окинури и густо покраснел. Он опустил голову, длинные волосы скрыли румянец.
   - О-о! – снова выдохнули ученики.
   Мастер Шинсоку из Бицен был хорошо известен ещё в эпоху императора Гейцей.
   - Я думал, что род Шинсоку прервался. Ведь это было так давно, – мастер вздохнул.
   - Впрочем. Завтра я представлю тебя императору и мы попробуем твой меч в деле. И тогда – либо слава искусного оружейника, либо… - мастер Ишимицу не договорил, но всем стало ясно, чем могло закончиться испытание.
   
   Меч разрубал клинки из коллекции императора, словно стволы бамбука.
Один за другим на землю летели обломки катан. Придворные кузницы бледнели от зависти и злости, а самураи из личной охраны Митобу делали ставки, какой клинок окажется камнем претконовения для меча Окинури.
   Таким клинком оказался меч мастера Ишимицу.
   Горный ручей встретил такую же гибкую и твёрдую сталь и высек из неё вспышку молнии.
   Мастер Ишимицу забрал оба клинка из рук фехтовальщиков, подошёл к императору и что-то долго шептал ему на ухо. Митобу, соглашаясь, кивал головой.
   - После стольких боестолкновений и такой блестящей работы это лезвие страдает от жажды, - громко сказал мастер.
   - А что утоляет жажду меча? – оборачиваясь к Окинури, спросил он.
   - Кровь. – бледнея, нерешительно и тихо произнёс владелец Горного ручья.
   - Возьмите его! – вдруг выкрикнул император, указывая пальцем на Окинури.
   Мастер Ишимицу медленно подошёл к своему незванному гостю, приодетому в новое кимно ради аудиенции у императора.
   - Ты говорил, что катана твоя?
   - Да, мастер.
   - Чем докажешь?
   - На мэкуги ана (основание рукояти) есть моя печать.
   Быстрые руки мастера разобрали цуку и показали императору клеймо в виде круга, где в центре виднелись иероглифы "Окинури".

   - А это ты виде?. – Ишимицу придвинул клинок катаны к самым глазам Окинури и указал пальцем на гравировку из нескольких иероглифов у самой цубы.
   «Тень будущего - ложь. И даже речь святоши. Одна лишь сталь верна самой себе», - шёпотом прочитал бывший подмастерье.
   - Не понимаю, - в отчаянье повысил голос Окинури.
   - Где тебе понять? Этот меч увидел свет, благодаря рукам мастера Сумитоши. Мы с ним – друзья с детства. Просто он старше на пять лет и всегда опекал меня, предостерегая от легкомысленных и дурных поступков. За это я прозвал его святошей. Он никогда не ставил личного клейма на свои мечи. Он оставлял на них хокку, где присутствовал иероглиф, обозначающий монаха или святошу.
   Через несколько быстрых ударов сердца Окинури, в котором вечность легкомысленно попыталась устроить себе гнездо из маленьких отрезков времени, переплетённых тонкими, призрачными ростками незаслуженной славы, клинок мастера Сумитоши впервые утолил свою жажду крови.

                2011