Грустная выдалась эта осень. Рано пролилась она нудными мелкими дождями, в жидкую грязь превращая дороги, поля и опустевшие огороды. Рано начали наводить грусть тоскливо печальные крики собирающихся в отлетные стаи журавлей. Мимолетным и жадным на последнее тепло оказалась и неожиданно короткое бабье лето. Слишком быстро, не успев отгореть привычным ярким пламенем, опала с деревьев перезревшая листва, намокла в дождевой воде и улеглась мягкой подстилкой в ожидании скорого снега.
Набросив на плечи старенькую выношенную фуфайченку, Кондрат вышел на крыльцо и глянул поверх крыш соседних домов. Небо мутилось серыми рваными тучами, готовыми в любой момент сбросить с себя ненавистную отягчающую влагу. Мелкая, как августовский туман, дождевая изморось наполняла воздух, садилась на белые, похожие на лебяжий пух, седые волосы старика, на лицо, разукрашенное мелким узором возрастных морщинок, и на покрытые сетью синеватых жил натруженные руки. Из крепкой, сколоченной из шпунтованных досок конуры, стоящей возле забора огорода, не спеша выбрался рослый чепрачный гончак-выжлец, встряхнул головой, издав длинными висячими ушами характерные хлопки, и медленно подошел к хозяину. Взгляд, который пес бросил на человека, не выражал ни радости, ни надежды на что-то. Наоборот, он посмотрел на него с грустью и сочувствием.
— Что, брат, маешься? — Кондрат наклонился к собаке, погладил ее по голове и щекотнул за ухом. — Вот и я тоже маюсь. Чернотроп-то в самом разгаре, а мы с тобой сиднем сидим, как Ильи Муромцы. Да видно ничего не поделаешь. Инфаркт – это тебе не насморк, скоро не проходит. Строго запретил мне доктор охоту. Нельзя, говорит, перетруждаться, может повторно так вдарить, что вообще кранты придут. Вот так-то! А и то сказать, на кой ляд сдалась мне такая жизнь без охоты-то. Одна радость была – и той не стало. Остатки хворь отобрала.
Кондрат вздохнул глубоко и шумно. Гончак, чуя настроение хозяина, глупо ткнулся мордой в его колени и тоже тяжело вздохнул.
— Вот ведь и ты через меня страдаешь, тоской весь исходишь. Отдать бы тебя в хорошие руки, да разве ж это можно? Как же я тогда без тебя-то буду? Это уж верняком повторный инфаркт обеспечен будет в самой ближайшей скорости.
Было слышно, как в сени из избы отворилась дверь, и прозвучал недовольный голос Аннушки. Так звали на деревне жену Кондрата.
— Что ты опять выскочил без башки-то? Долго али шапку одеть? Простудишься, неровен час, опять сляжешь.
— Вон видишь, ругается, — продолжал говорить собаке старик. — За всем следит, делать ничего не дает. У, мегера! Эдак-то я быстрее в ящик сыграю. Мне шевелиться надо, я же живой.
Потом, немного помолчав, Кондрат с опаской заглянул в сени и, наклонившись к собачьей голове вплотную, тихо шепнул в висячее ухо:
— Но ты не тужи. На днях Аннушка в город собирается, сеструху проведать да лекарствиев подкупить. Вот мы с тобой и рванем в ближайший лесок. Ох, уж отведем душу-то!
Будто поняв хозяина, пес приподнял морду, взглянул на него уже весело и несколько раз переступил передними лапами.
— Ну ты тихо, тихо, — предупредил Кондрат. — А то еще выдашь наш уговор. Молчок, понял,
Пес чуть слышно проскулил, развернулся и вскорости спрятался в свою конуру.
Поездку к сестре в город Аннушка задумала давно. Сообщала та через людей, что хворает часто, да и соскучилась, сил нет. Только все откладывать приходилось. То сенокос, то огород, да и за Кондратом пригляд нужен, так и норовит за что-то схватиться. А что нельзя – никак не понимает. Вот и оттянулось все до осени. Выгонял ее муж, чуть не в тычки выпихивал, а та ни в какую.
— Как же тебя оставить? — говорила. — А вдруг что неладно.
— Да чего неладно-то? Чего? Уж давным-давно ничего не болит. Забыл в какой стороне оно у меня, сердце-то. Навари еды мне и скотине, а сама вали, хоть до Николы или даже до Рождества. Не умрем. Сделали из меня инвалида вместе с доктором. Сговорились что ли? Шагу ступит не даешь, только и трясешься, как клуша над куренком. Срамота одна!
Но вот пришла пора, когда лекарства, прописанные Кондрату для постоянного приема, стали подходить к концу, и волей-неволей Аннушке приспел выгон ехать за ними в районную аптеку, а заодно и сестру навестить. Жили они когда-то по соседству и шибко дружны были. Во всем друг дружке помогали, хоть трудом, хоть продуктами, хоть деньгами выручали. А уж как гуляли семьями по праздникам! Вся деревня завидовала. Но овдовела сестра года три назад, и забрали ее дети в город за внуками следить да хозяйство по силе-возможности вести. Сами-то на работе сильно заняты, а тут, глядишь, всем и полегче. И с тех пор видеться сестры стали редко, отчего и тяготились этим.
С радостью помогал Кондрат собираться Аннушке в город. Суетился, сто раз спрашивал, не забыла ли чего, из домашних запасов погребных в подарок свояченице то одно, то другое предлагал, порою совался не в свое. Аннушка иногда с подозрением на него поглядывала.
— Чего это ты так шустришь-то? Будь помоложе, так и подумала бы, что отправишь меня, и кого другого в дом приведешь. Мало ли блудней-то.
— Да что ты, что ты? — махал руками Кондрат. — Не водилось за мной такого и в молодые-то годы, а теперь и подавно. Трекаешь языком-то незнамо чего. А шустрю, так просто угодить хочу вам обоим, вот и все.
— Ну, ладно, ладно… — загладила Аннушка. — Значит так. Слушай меня. Три дня будешь один. Еда – сам знаешь где, голодный не останешься. Скотину Груня кормить будет, договорилась я с ней. Дров охапку принесла, один раз печку протопить хватит, а там сама приеду, не замерзнешь. Делай все медленно, не рвись, так доктор велел. Да не хватайся за все подряд, думай головой-то. Совсем ведь еще не оздоровил. А ежели худо себя почувствуешь, Груне скажи, она тогда фельдшера позовет.
— Да ладно тебе, — отмахивался Кондрат. — Али я сам не соображаю, че к чему. Завела учебу. Собралась – вот и езжай с Богом. Уж как-нибудь проживу три-то дня и без тебя.
— Ой-ой-ой, расхорохорился! Больно смело себя ведешь. Давно ли еще пластом лежал, шевельнуться было больно. А сейчас, гляди-ко, раздухарился, как молодой да здоровый. Нет уж, милай! Ежели звоночек-то прозвенел, так берегись, а то брякнет повторно.
— Ну покаркай, покаркай еще, — в сердцах уже выкрикнул Кондрат. — И пугать не надо. Рано немощным меня сделали. Я вам еще покажу, какой я есть. Я вот вам еще устрою. Да, если хошь знать, меня не пилюлями лечить надо. — Он осекся и замолчал.
Редко таким бывал Кондрат, поэтому Аннушка быстро постаралась успокоить мужа, так и не уловив недосказанную его мысль. Тот же угрюмо потупился, в страхе осознавая, что едва-едва не выдал свои планы на время ее отъезда и чуть было не сорвал задуманное и вынянченное в мечтах долгожданное мероприятие.
— Да что ты, что ты.— щебетала Аннушка, — да какой же ты у нас немощный. Ты еще ого-го! Крепкий да сильный. Только вот силушке-то устояться надобно, окрепнуть.
Рано утром она, нагруженная котомками и авоськами, как пустынный караванный верблюд, еще затемно отправилась на пристань, чтобы первым катером уплыть в город. Перед выходом из дома обернулась на провожающего мужа и, взглянув на него слишком серьезно, погрозила пальцем:
— Гляди у меня тут. Не выдумывай ничего.
— Ступай, ступай, — успокоил Кондрат. — Все в порядке будет. Гости на здоровье.
Он дождался, когда звучной сиреной катер отсигналил отправление, и засуетился в сборах. Он достал из чулана свой старенький охотничий плащ, сунул в карман несколько снаряженных дробью на зайца латунных патронов, надел на ноги легкие резиновые сапоги и снял со стены видавшее виды, но по-прежнему отменно бьющее курковое ружье. Из крыльца он выглянул очень осторожно, вглядываясь в предрассветный сумрак и, не заметив ничего подозрительного, вышел за порог.
— Заливай, — позвал он собаку, — пора. Кажись, настало и наше время.
Больше всего Кондрат боялся, как бы его не заметила соседская Груня, с которой Аннушка договорилась о пригляде за домашней скотиной. И уж наверняка она наказала ей, чтобы попутно та следила и за ним. Но еще не рассеявшаяся ночная темнота надежно скрыла неожиданно дерзкий поступок старого охотника, и он очень скоро оказался за околицей деревни.
«Далеко не пойду, — думал он, нескоро шагая по извилисто струящейся через ощетинившееся стерней, как щека небритого мужика, скошенное поле. — Заяц-то, он ведь везде есть, только его поднять надо. А там уж Заливай его ни за что не упустит».
Кондрат шел и внимательно прислушивался к своему сердцу. Оно, однако, работало размеренно, ритмично и безболезненно. Утренний воздух вдыхался легко полной грудью. Ни одышки, ни каких-то там коликов старик не чувствовал. Совсем наоборот, прилив сил и энергии хлынул в его организм с таким бешеным напором, что он готов был бежать и прыгать, как молодой.
Дожди накануне кончились и установилась погожая погода. К опушке леса охотник подошел, когда лучи поднимающегося солнца проверили сон верхушек крайних деревьев и разбудили их. Царствовала великая тишина, временами прошиваемая насквозь тонким цвиньканьем оставшихся на зиму синиц да временами свистом зовущего своих соседей рябчика. Душа Кондрата, истосковавшаяся по любимой осенней картине, пела и ликовала, глаза светились неуемной радостью, озорным блеском и разжигались более в предчувствии стремительно нарастающего охотничьего азарта. Скрытая, почти невидимая улыбка на морщинистом лице порою вспыхивала в порыве нахлынувших чувств и, будто спохватившись, снова пряталась куда-то в глубину старческих складок. Вот оно, счастье человека, вновь обретшего огромную ценность своего самого любимого в жизни занятия, которое невозможно обменять ни на что другое.
Кондрат рассуждал про себя:
«Вот чем лечиться надо, вот что глотать-то надо. С чистым утренним воздухом да солнышком силушка в тело-то попадает, а не с пилюлями да порошками. Эх, доктора, доктора! Не тем лечите. Отобрать у охотника радость любимого дела, значит доконать его совсем. Ведь так все просто, а понять не могут».
В лесу Заливай сразу пошел в полаз. Он шумно внюхивался в опавшую листву, задевал росные кусты, из-за чего они осыпались на землю крупными каплями и в один миг вымочили пса с головы до лап. Он вьюном вился среди ночных набродов кормящихся грызунов, иногда шумно отфыркивался, и это слышно было в утренней тишине издалека, так что Кондрат хорошо знал, где находится собака и направлялся туда. Лес был относительно чистый, без завалов и буреломов, поэтому шагать по нему было легко, так что старик особо не утруждался и чувствовал себя прекрасно, просто отлично. Сначала следил за работой сердца, а потом и вовсе забыл о нем. Он целиком был поглощен созерцанием осеннего леса, слежкой за псом и вообще охотой.
Примерно через полчаса полаза Заливай, наконец, подал голос и погнал зайца. Тот сделал небольшой полукруг и вскоре выкатил под выстрел Кондрата, выбравшего верное место на краю небольшого покосика. Запах сгоревшего пороха, добытый зверек и вид довольного своей работой пса заполнили сердце охотника и, казалось, окончательно упокоили его болезнь как будто бы безвозвратно. Он традиционно отрезал от тушки пазанок, бросил собаке и с упоением наблюдал, как тот уписывает его, с хрустом разгрызая тонкие хрустящие косточки.
— Ну, вот мы и с полем, — погладив по мокрой голове собаку, проговорил Кондрат. — Давай искать еще. Что мы за одним зайцем что ли с таким трудом из дома-то вырвались? Ищи, Заливай, ищи. Давай, милый!
Собака вновь рванулась в полаз. Около часа ее не было слышно вообще, и Кондрат, двигаясь лесом, уходил все дальше и дальше от дома. Чувствовал себя он хорошо и уже ничего не опасался. Солнце поднялось высоко, стало заметно теплее и суше. В небе чуть ли не среди облаков часто тянули клинья перелетных гусей. Подсыхающая на солнце листва начала коробиться и зашуршала под ногами. Снующие в ветках деревьев синицы и поползни оживились и задорно перекликались друг с другом.
Голос собаки зазвучал очень уж далеко, но Кондрат пошел на него в надежде на то, что гон направится в его сторону и будет приближаться. Сначала ему было ничего не понятно, но потом выяснилось, что Заливай гонит в сторону влево и по прямой.
«Не желательно это, — подумал старик, — но что поделаешь? Придется идти туда».
Гончак у него работал уже не первое поле, и опыта у него было достаточно. Он был неспешен, всегда гнал «пешком» и очень редко по-зрячему, умело распутывал хитросплетения заячьих уловок и практически не допускал сколов. Он был упрям и упорен, поэтому всегда гонял до конца, не позволяя себе без команды бросить гон посредине.
«Догоню. Все равно догоню», — рассуждал Кондрат.
Он ускорил шаг, но снова стал прислушиваться к сердцу. Сильной усталости, правда, не чувствовал, организм вел себя отлично, азарт прибавлял энергии. Гон стал удаляться еще сильнее, и Кондрат понял, что Заливай поднял и погнал «профессора». Так в охотничьем мире называют старых опытных зайцев. Они не сразу после побудки становятся на круг, а уводят собак по прямой на несколько километров. И уж потом начинают кружить и путать следы.
Кондрат шел и шел в сторону удаляющегося гона. Шел он долго, пока, наконец, не определил, что «профессор» все-таки закружил. Попавшаяся по ходу просека оказалась удачной для выбора лаза, на котором можно было добыть гонного зайца. Умело ориентируясь по лаю, охотник спрятался в ельнике и стал ждать. Именно где-то здесь должен пройти косой, уходя от собаки. Гон все приближался, становился громче, отчетливей, нагнетал напряжение и требовал большого внимания. Кондрат шарил глазами между стволов деревьев, следил за кустами и травой, простреливал взглядом просеку. Заяц вот-вот должен был появиться, как вдруг лай внезапно оборвался, Заливай пронзительно взвизгнул и замолчал.
Огромный бирюк, матерая волчица и всего один оставшийся от целого выводка прибылой забрели сюда, кочуя по лесам и отыскивая место для удобной зимовки. Семья была голодна и устала в своих давних скитаниях, когда они услышали гон охотничьего пса. Это была очень удобная возможность утолить мучительный голод. Старым волкам уже и раньше удавалось снимать собак с гона, поэтому они немедленно направились в нужную сторону.
Увлеченный распутыванием заячьих петель выжлец совсем не причуял и не увидел нависшей над ним опасности. Волки набросились на него внезапно и в мгновенье ока задавили несчастное животное. Заливай лишь в самый последний миг своей жизни успел громко и отчаянно завизжать, но его голос был тут же заглушен мертвой хваткой волчьей пасти на горле пса.
Кондрат, не помня себя, бросился к месту, где оборвался гон. Всего в нескольких десятках метров от его засидки волки творили кровавую расправу. Заяц, хитрюга, видимо, перед ним сделал большую скидку и ушел в сторону. Выйди он на охотника, выстрел отпугнул бы хищников, и все закончилось бы благополучно. Но судьба распорядилась иначе.
— Эх, дробь-то мелкая. Только на зайчишку, — посетовал разгорячившийся старик, но все-таки вскинул ружье и выстрелил в потерявших бдительность волков из обоих стволов почти не целясь. Они метнулись в стороны. Видимо, сыпучего заряда хватило всем, но прибылому досталось больше остальных, и часть дробин, похоже, серьезно зацепили его. Поэтому, пробежав с полсотни метров, он завалился под густую елку и там залег.
Кондрат подошел к месту гибели своего любимца. Из глаз его ручьем лились слезы.
— Заливаюшка, — шептал он. — Собачка моя милая. Какой же я дурак, что послал тебя искать снова. Хватило бы нам и одного косого. Погубил я тебя. Прости-и-и-и! — Это старик уже почти прокричал. Потом он долго сидел перед останками собаки на коленях и, покачиваясь, выл то ли по-волчьи, то ли по-собачьи, а то ли просто по-человечьи, как часто бывает в отчаянии и от безысходности, когда поправить что-то становится уже невозможным.
В глазах старика вдруг стало темнеть. Только сейчас он почувствовал сильную боль и жжение в груди, уже хорошо ему знакомые. Это был второй и последний инфаркт Кондрата. Чудодейственное природное средство оказалось бессильным перед неожиданно свалившейся бедой.
Аннушка не находила себе места. Тревога, забравшаяся в ее чувственное сердце еще с вечера, не давала покоя. Она маялась, плохо слушала безостановочную болтовню своей сестры и всеми мыслями находилась у себя дома. Ни город, ни долгожданное свидание с родственницей не меняли Аннушкиного настроения. На ночь, однако, она все-таки осталась, но утром, чуть свет, поднялась и засобиралась в дорогу. И как не уговаривала ее сестра погостить еще хоть денечек, решительно заявила:
— Не могу больше. Томит меня что-то. Поеду!..
Маленький катерок до ее пристани плюхал слишком уж долго. Всем существом своим старая женщина стремилась поскорее добраться до дома и будто бы на себе тянула маленькое суденышко, а оно все упиралось и не особо спешило.
На пристани были встречающие, но никто ей ничего тревожного не говорил. Все только приветливо здоровались, спрашивали про сестру.
«Может зря покой-то потеряла. Сестру обидела», — направляясь к дому, думала Аннушка.
Чуть-чуть не доходя, она завернула к Груне. Та вышла, удивилась, что рано вернулась:
— Ба! Видно нагостилась уже досыта. Али плохо приняли?
Не отвечая на вопрос, Аннушка спросила:
— Ну, как там у меня?
— Да нормально все. Скотину накормила, сена корове в ясли набила, курей открыла, вон на улице гуляют, — отчиталась соседка.
— А Кондрат?
— Дык, нет его, Кондрата-то, — без волнения сказала Груня. — Еще вчера утром приходила, как ты уехала, а его уже и не было.
Аннушка медленно опустилась на ступеньки крыльца и села.
— Ты все ли хорошо посмотрела? Может, лежит где? Ткнулся и лежит, а?
— Ну уж под кровати я, конечно, не заглядывала, а кругом обошла. Позвала даже. Нет его нигде. Я и подумала, что с тобой укатил. А куды ж ему еще деться-то.
Губы Аннушки задрожали. Тревога вернулась, обдала женщину как вареным кипятком. Чуя недоброе, она продолжала спрашивать соседку:
— А собака? Заливай тут? А ружье на стене висит?
— Ну, собаки-то тоже еще со вчерашнего утра нет, так он на то и собака. Гуляет, наверное где-то. А вот ружье не знаю, что-то не посмотрела.
Аннушка, подхватив котомки, бросилась в дом, сунулась в один угол, потом в другой, заглянула в чулан и, наконец все поняла. Она села на табурет посреди комнаты и полушепотом запричитала:
— Вот, паразит! Вот, гаденыш-то. Не нарочно, видно, он меня в город-то спроваживал. Где вот теперь его искать, куда черти унесли.
Слух о том, что Кондрат пропал, мгновенно облетел всю деревню. У дома стали собираться люди, решали, что делать. Среди всех оказался шустрый маленького росточка мужичок, которого, наверное, за стремительность в ходьбе местные прозвали Соколком. Когда-то Кондрат учил его охотничьим премудростям, за что Соколок был очень благодарен старику и сильно его уважал. Со временем он настолько поднаторел в охоте, что стал опытным следопытом, чем даже перещеголял своего учителя.
— Слыхал я вчера пополудни, будто бы в дальнем урочище в долине Медянки-реки гон был, — серьезно поведал он собравшимся. — По голосу это Заливай, я уж не ошибусь, будь спок. Только по прямой он шел. То ли «профессора» поднял, то ли лису, я не понял. Потом, правда много уж времени прошло, стреляли. Скорый дуплет друг за другом. То Кондрат был, там его искать надо.
— Откель знаешь, что Кондрат? Сам-то не видел же? — Засомневались мужики. — Может заезжие кто. Мало ли тут народу бродит.
— Кондрат это! — настаивал Соколок. — Его тулка бабахнула, шешнадцатый калибер, не спутаю. И гон из-под Заливая был. Там искать надо.
— А че же вчера сразу к нему не пошел? — мокрыми глазами взглянула на мужчину Аннушка.
Соколов виновато опустил голову к земле и глухо ответил:
— Нельзя мне было. Я ж тоже на охоте был с ружьем и своей собакой. Не позволительно нам было в чужой гон встревать. Не по-честному это. Вот и увел я своего Гудка в сторону. Положено так…
— Непозволительно, положено, — разрыдалась Аннушка. — А вот ежели лежит он сейчас где-нибудь под елкой. Это что, позволительно?
Ничего не ответил Соколок, только руками развел:
— Вы не охотники. Вам не понять.
Однако нужно было что-то делать. Собралось несколько активных мужчин в группу, посоветовались, поставили во главе всех опытного Соколка и отправились на поиски. Многие прихватили с собой собак, может, будет от них хоть какая-то помощь. Вместе со всеми отправилась искать мужа и Аннушка. Как ни отговаривали ее, она ни за что не согласилась оставаться дома.
Соколок повел группу напрямки в тот район, где, как ему показалось, прогремели последние выстрелы. Светового дня было еще достаточно, и до сумерек можно было что-то обнаружить или хотя бы с помощью собак напасть на след охотника. Чернотроп не пороша, и отыскать где-то отпечаток обувной подошвы очень трудно. Но все надеялись на опыт Соколка. Вскоре группа вышла на просеку и старший, немного постояв и почесав затылок, предложил идти по ней. Расчет его был по-охотничьи прост. Если стреляли где-то здесь, значит охотник стоял на лазу, а его лучше выбирать как раз на просеке или близ нее. Соколок еще и нутром чуял, что они близки к намеченной цели. Разгадка где-то здесь рядом. Но где?
Пройдя несколько метров, мужики заметили, что к ним понемногу возвращаются все собаки, до этого увлеченно рыскавшие в попутных зарослях. Скоро они собрались все, кроме Гудка. Соколок остановился и попросил зарядить ружья, у кого они были, картечью. Все было немедленно выполнено.
— Боятся собаки, — объяснил он. — Кажется, волки здесь были. Дух у них крепкий, долго держится. Вот они и чуют.
Аннушка, шагавшая позади всех, завсхлипывала, застонала:
— Ой, сожрали Кондрата, изверги. Напали и сожрали.
— Не ной, Анна, — сказал Соколок. — Не трогают человека волки по осени, да еще с ружьем. Тут что-то другое.
Вскоре он показал на местами помятый и кое-где заломленный ельник:
— Здесь стоял Кондрат, гон караулил. А вот стрелять ему с этого места не пришлось. Ни стреляных пыжей, ни следа от дроби на стволах деревьев нет. Ушел он отсюда, вот так-то.
Вдруг из леса донесся глуховатый лай Гудка, и все бросились через чащу в его сторону. Собаки от людей не уходили, а так и продолжали находиться среди них. Некоторые даже мешались в ногах.
Гудок нашел, но не Кондрата. Соколок подошел к елке, которую обрехивал пес и, держа изготовленное к стрельбе ружье в правой руке, левой приподнял тяжелую еловую лапу. Там возле ствола, уткнувши морду в передние лапы, совсем по-собачьи лежал околевший от потери крови молодой волк.
— Здесь рядом искать надо, — скомандовал Соколок. — Медленно по окружности. И все шире и шире захватывать. Но скорее всего вон там, — и он кивнул в сторону, где, как предположил, должен был двигаться от просеки Кондрат.
— Далеко никому уходить не надо, чтобы голос каждого был слышен.
Долго искать, однако, не пришлось. Вскоре позвал кто-то из мужиков сначала Соколка, потом собрали и всех остальных. Унылая картина перед ними нарисовалась. На земле в кровяном пятне лежала полуразорванная собака, а рядом с ней почти в обнимку и ее хозяин. И вновь огласил все урочище неистовый вой в голос рыдающей женщины, так долго хранившей здоровье и жизнь дорогого ей человека и так нелепо все потерявшей.
Мужики отошли в сторону, закурили. Все молчали. Только спустя какое-то время Соколок высказался:
— А ведь отомстил все-таки Кондрат за Заливая. Завалил заячьей дробью прибылого, — потом вздохнул и добавил. — А два все-таки ушли.
Мужики удивились:
— А как узнал, что еще два были? Ведь не понять же ничего.
А Соколок понимал. Что и говорить – Кондратова школа.