- Что ты готов сделать ради чуда? - спросил меня он.
Я долго переминался с ноги на ногу, отводил взгляд от его постели: видеть смертельно больного человека всегда сложно.
- Андрюша, - он растянул сухие губы в подобии улыбки, - присел бы. Не прикидывайся сиротой!
Он попытался рассмеяться, закашлялся. Я нелепо плюхнулся на стул, нервно выгнул спину.
- Ради чуда? – переспросил я. Мне было совсем не понятно, как себя вести с ним, что говорить, куда смотреть.
- Чуда… - эхом отозвался он, помолчал минут пять и совсем уж неожиданно произнес, сделав невнятный кивок головой – Посмотри!
-Куда? – я начал недоумевающее разглядывать стены его комнаты.
-Окно - полушепотом произнес он.
- Занавеска! – почесав затылок, сказал я. Меня несколько озадачила его реплика.
- Одерни ее, дурачок! – просипел он. Я поднялся со стула, на ватных ногах приблизился к окну, сдернул плотную ткань. В комнату мигом проникло несколько десятков лучей уже заходящего солнца.
- Ты видишь? – встревожено спросил он.
- Да… закат - я, наконец, успокоился, пожалел, что не взял с собой альбом и краски. Хотелось запомнить каждый полутон. Из соседней комнаты послышались звуки фортепиано. Оленька - сиделка, которую нашла для отца мама,- училась в консерватории когда-то, но потом бросила, пошла работать, чтобы прокормить мать и сестру. Ее отец умер от опухоли легких. Моя мама в свою очередь хорошо знала ее бабушку, и, узнав о несчастьях их семьи, помогла Оленьке с работой. Отец жил в своем доме, за городом, ни мне, ни маме не представлялось возможным перебраться к нему, в нашу трехкомнатную квартиру он переезжать отказался, кроме нас у него никого не было, поэтому пришлось найти того, кто смог бы за ним присмотреть.
Мама общалась с ним года три до болезни, скрашивала его одиночество, все никак не могла разлюбить.
Я обернулся, внимательно посмотрел на отца. Он плакал.
- Я уже не могу видеть! Жаль, очень жаль, - он глубоко вздохнул -Глупо вышло – не может старик увидеть чудо, за которым гонялся всю жизнь. Не может.
Он смахнул пальцами одинокую слезу.
- Я не просто так задал тебе вопрос! Мне хочется, что бы ты понял, что любые жертвы бессмысленны, потому что чудо всегда будет рядом с тобой: солнце будет обжигать кожу, ветер сдувать пыль с лица, дорога стирать в кровь босые пятки, дети смеяться – он откашлялся, заглушая какую-то очень грустную мелодию, - Господи, как высокопарно! Просто живи. Я был плохим отцом.
Он закрыл глаза, отвернул голову к стене, показывая тем самым, что разговор окончен.
- Я плохой художник – пожал плечами я и поспешил покинуть комнату.
Умер папа через две недели после этого разговора, я прилежно посещал его каждый день, мы много разговаривали о какой-то ерунде. Но почему-то именно эта, третья, моя с ним встреча (он бросил беременную маму, но зачем-то приехал на мое шестнадцатилетние, а затем на восемнадцатилетние. Мама, кстати, никогда не пыталась мне врать, поэтому лет в десять я уже знал правду о своем непутевом папаше ) запомнилась мне лучше всего. Я еще долго думал о том, что он мне пытался сказать, яростно рисовал закат. Наверное, именно в последние две недели мне удалось простить его, даже полюбить. Но только после смерти я начал называть его своим отцом.
Он научил меня вере в себя всего за две недели, умудряясь справляться с адской болью. Сильный он был человек, интересный, маму любил, но черт знает какие демоны владели его мыслями. Ни матери, ни мне не удалось этого выяснить. Никогда.
Свою первую выставку я посвятил ему, мне показалось, что так должно быть правильно, называлась она: «В поисках чуда». Многие картины раскупили, я сделал на следующее утро после выставке Оленьке предложение, она, естественно, согласилась.
Мама умерла через два года после смерти отца. Во сне. Похоронили ее рядом с ним: она сама так хотела.
Оленька родила близнецов через пару месяцев после ее смерти. Не успела бабка полюбоваться на своих внуков!
Я много вспоминал, пытался понять, почему так все вышло, а потом махнул рукой на все. Старые фотографии были спрятаны в столь же старый шкаф, книжки отца сданы в библиотеку. Остались, правда, два карандашных портрета родителей, нарисованных мной по памяти, через полгода после смерти матери.