Любка никуда

Любе Барбаковой,
подруге моей юности


      Две  новости совпали по времени: НАСА закрыло программу «Космический челнок» и Люба умерла. Она умерла еще раньше программы, не знаю когда и как; в «Одноклассниках» бывшая однокурсница  только и сообщила, что вот, Люба умерла, грустно.
       Мы подружились в прошлом веке, в Томске, студентками, и, хотя и разъехались в разные углы огромной страны: я на Украину, Люба с семьей в Восточную Сибирь, в Минусинск, с перерывами поддерживали отношения в мирное время, до середины девяностых, а потом связь прервалась. В те годы многие потерялись, захлестнуло потоком событий. Но внутренняя ниточка любви и дружбы не прерывалась никогда, она и сейчас жива; слабенькая, трепещущая ниточка памяти.
                * * *
      — Видел вас сегодня утром на проспекте Кирова, вот потеха: идете под ручку, обе две в шубах, на головах шапки ведрами, круглые, как медведицы, а ноги по льду разъезжаются в стороны, так и идете циркулем! — Сашка подкладывает дрова в печку и хохочет.
      — Чего же не подошел, не позвал? — Люба снимает с плитки картошку в мундире, ставит на стол. На тарелке лежит крупно порезанная вареная колбаса,  рядом чайник с крепко заваренным чаем.
          — Не поддержал на скользоте, чтоб не свалились? —  я подхватываю разговор вместе с зеленым тепличным огурцом, что Люба дает мне порезать.
          — Да я в тройлейбусе ехал, видел вас через окошко, — Сашка захлопывает дверку печки, встает, отряхивает колени, подходит к манежу.
          В манеже на голых досках сидит Любин-Сашин сын Андрей, ему еще года нет. На нем из одежды одна распашонка, все его немногочисленные ползунки сохнут на веревке тут же, в подвальной съемной комнате. Андрей радуется общему веселью и громко хохочет, открывая беззубый рот, стучит ножками по доскам.
          — Ишь ты, кавалер, яйца раскидал, стыда нет! И штанов нет, ах ты, голота моя! — Люба гладит сына по голове.
          Мы садимся за стол, достаем из кастрюли картошку, чистим и едим , посыпая крупной солью, заедаем колбасой и кусочками огурца. Саша разливает по стопкам ледяную водку, мы чокаемся и пьем за здоровье Андрея.          Привет тебе, Андрей, расти большой да не будь лапшой! говорим мы, и Андрей смеется и кричит чего-то неразборчивое в ответ.
      Сашка берет мою руку, рассматривает, потом отпускает и говорит:
      — Ну и кожа у тебя! Такой кожей орудийную оптику протирать, сроду не запотеет!
      —  Артиллерист хренов, чего несешь! — Любка трогает меня за плечо, — мужик! что он понимает в дамских ручках. Давай споем!
И она начинает своим незабываемым слегка хрипловатым голосом:
      Вот кто-то с горочки спустился,
              Наверно, милый мой идет
Я подхватываю:
              На нем защитна гимнастерка,
              Она с ума меня сведет
К нам присоединяется Сашка:
      На нем погоны золотые
      И яркий орден на груди
Любка обнимает мужа, кладет голову ему на грудь:
      Зачем, зачем я повстречала
      Тебя на жизненном пути
   В манеже Андрей молча открывает рот в такт, вроде как подпевает нашему хору.

                * * *
            Мы познакомились в начале третьего курса, в комнате общежития, куда обе получили направления в деканате. Kомната была на четверых; когда я туда пришла, ранее вселившиеся студентки делали ремонт. Одна из них стала командовать: Люба, подай мне то, принеси это! Не тут-то было: Люба подалa ей один предмет, второй, а потом  уселась на табуретку посреди комнаты и заявила:
               — Любка туда, Любка сюда, а Любка никуда!
Начался скандал. Студентка-командирша завела злобную речь насчет паразитов, которые... тут я сказала:
         — Не ругайтесь из-за ерунды, я сейчас принесу, — пошла к коменданту, получила и принесла искомые карнизы для занавесок.
Много позже, когда мы давно и прочно дружили, Любка напомнила мне этот эпизод и сказала:
              — Я уж думала комнату менять, а потом смотрю: ничего, люди есть, жить можно!
* * *

              Так вот про наши шубы. Не подумайте чего, не песцовые! Искусственная цигейка, но для нас и это было крупное достижение, приобретательский шаг вперед. Мы их купили в один день на вещевом рынке, за городом, в холодный зимний день. Обе мерзли ужасно сибирской зимой, Люба в старом  вытертом пальтишке, я в шубе из искусственного каракуля без ватиновой прокладки. Пододевали кофты, заматывались платками, но все равно мерзли. И вот собрали мы денег с нашей телеграфной подработки, матери нам чего-то прислали, и поехали на рынок. Приехали на автобусе на конечную остановку, перед нами поле снежное необъятное, а на нем люди стоят с товаром, и покупатели ходят, торгуются, тьма народу. Гляди в оба, чтобы не обокрали! Ходили-ходили, замерзли вконец, пока увидели первую шубу —  черная цигейковая шуба с круглым воротничком, застежка до горла и фасон «трапеция», очень симпатичная шуба! Померили, обоим подходит, но на Любе лучше сидит: мы хоть и одного роста, но Люба худенькая, а я покрупнее. Так Люба ее и купила, а мне стали дальше искать. И нашли вскоре: тоже цигейка, темно-коричневая, с большим воротником, прямого покроя. Женщина со стариком продавали, такие замерзшие, что мне их жалко стало, да они и в цене уступили хорошо, так что я у них эту шубу и купила.
Приехали домой в общагу, девчонкам показали, одели, они смеются: вы прям с картины Шишкина «Утро в сосновом лесу»! А нам наплевать: пусть смеются, зато тепло! Сильно от холода устаешь!

                * * *
          Здесь надо рассказать про нашу телеграфную подработку. Денег нам, конечно, не хватало: стипендия мизерная, матери помогали, но много  ли они могли, у них были и другие дети поднимать, а мужей не было. Моя развелась, а Любина овдовела, они сами детей тянули. Так что подработка нам была нужна, мы искали  давно, но никто студенток брать не хотел. И вот узнали мы, что на нашей почте, на телеграфе, освободилось место разносчика телеграмм. Мы пошли, поговорили с заведующей и она нас взяла.
Работа не тяжелая. Телеграммы надо было разносить по часам. Вот сколько пришло, к примеру, на два часа дня, надо взять и разнести по участку. А если телеграмма пришла, скажем, в 2:15, то ее следует отдать в доставку на три часа дня. Иной час совсем нет телеграмм, так сиди на телеграфе, читай книжку  и будь наготове к следующему часу.
А телеграммы, это же отдельная песня! Это жизнь в телеграфной строке! Застучит аппарат, закрутится колесо бумажной ленты, а ты подхватывай и клей на бланк. Сначала адреса, от кого и кому, имена, телеграфные коды, а потом: маня родила второго утром мальчик три кило; приезжаю 5ого седьмым встречай нежно люблю григорий; поздравляю свадьбой деньги выслал отец; защитился красным дипломом еду автоваз ура ура ура сева; уезжаю юг приезжай последний раз повидаться лена; освобождаюсь среду приеду воскресенье красноярским встречай; посылку передал 8ой вагон москва-томск завтра нужно облепиховое масло. Нам вообще-то клеить не полагалось, но телеграфистка то в магазин отлучится, то по телефону говорит, а нам это в охотку. Наберешь к определенному часу пачку телеграмм, выпишешь квитанции и бежишь на участок.
            Участок нам достался в историческом центре города, по улице Красноармейской, сплошь застроенной тогда старинными купеческими домами, когда-то односемейными, а при советской власти превращенными в многоквартирные, а то и коммунальные; двухэтажные, деревянные дома, украшенные затейливой резьбой, с крутыми лестницами и внутренними переходами, с дворами, занятыми сараями и собачьими будками. Отапливались дома печами, и развалистыми русскими, и изразцовыми стройными голландками, так что по всем дворам высились поленницы дров. Пока дверь откроют, натопчешься на морозе, так что наши новые шубы вкупе с валеночками нас только и выручали.
Мы с Любой делили одни ставку на двоих, работали через день, и появились у нас хоть и небольшие, но свободные деньги. Думали мы, как деньги сберечь от покражи, и решили открыть счета в сберкассе. Пришли в отделение Сбербанка на этой же почте, отстояли очередь, подаем паспорта и говорим, что хотим счета открыть, а работница наши паспорта не берет.
           — Вы же студентки, — говорит и на нас презрительно смотрит, — какие у вас деньги? Сегодня тридцатку положите, а завтра за ней же и придете, только операции вам оформляй! И так обойдетесь!
Я бы ушла, как-то не умею я с такими людьми, мне уйти легче, а Любка — нет, не на таковскую напали!
           — Не имеете права! — говорит, а у самой узкое лицо совсем заострилось. — Не ваше дело, сколько денег, а не хотите по-хорошему, давайте нам заведующую сюда, a нету заведующей, так мы в Центробанк дойдем, нам и пять верст не крюк!
Посмотрела на нее работница и протянула бланки на открытие счета: заполняйте!
    * * *
           Люба о себе мало что рассказывала, я даже не знала, есть ли у нее братья и сестры, пока к ней мама не приехала в гости.
           Прихожу я как-то в общежитие после занятий, а за столом сидит женщина. Старая совсем, на мой тогдашний взгляд, женщина, лет шестидесяти, седая, круглолицая, очень полная, в кофте поверх шерстяного платья с широкой юбкой, под столом виднеются толстые опухшие ноги в бумажных чулках, обутые в войлочные чуни. Лицо круглое, очень доброе; женщина улыбается и угощает всех домашней снедью, что она на стол выложила: пирожки, яйца вкрутую, сало соленое, масло. Познакомились, попили вместе чаю с пирожками, и тогда только я и узнала, что Люба у нее последыш, семнадцатый ребенок! Вышла она замуж совсем молодой и сколько Б-г дал, столько раз и рожала пока не овдовела! Много детей померли во младенчестве, но большая половина выжила, и некоторые даже выучились, а Люба училась в институте, и мать ею очень гордилась.

* * *
Любка жила в общежитии недолго, года полтора, а потом ушла к Сашке жить. Где она его подцепила, и не вспомнить теперь. Он был высокий, немного вялый блондин, постарше нас; уже получил инженерный диплом и работал. Он был женат, и даже имел ребенка, но с женой не жил, хотя и не разводился; жил один, снимал комнату в подвале частного дома, туда к нему и Любка ходила. Там она и забеременела, сказала ему, а он все тянул, ни говорил ни «да», ни «нет», склонял ее к аборту  и Люба решилась. Сашка был этому рад,  он сразу как бы устранился, отошел в сторону; Люба вернулась в общежитие в эти дни. Она пошла к врачу, и оказалось, что на аборт очередь, а поскольку Люба потеряла время, она по очереди не успевала в допустимые сроки. За обход очереди надо было дать взятку, но денег, нужной суммы, не было, хотя мы с ней и сложили в кучку все наши сбережения. И тогда я сочинила первую мою историю!
            — Пойду в больницу, в гинекологию, к заведующей, и расскажу ей... —  сказала я. — Правду? Это нам не поможет. Кому нужна скучная правда? Я расскажу ей нечто гораздо лучшее, чем правда — я расскажу ей историю, она заплачет сердцем и поможет Любке!
           Я нашла заведующую, женщину лет сорока, в коридоре больницы, остановила ее и рассказала.... что же я ей рассказала? ...и почему она меня выслушала?... и помогла? Не знаю, не могу объяснить ничем, кроме как силой посетившего меня вдохновения.
            — Я прошу не за себя,  а за мою младшую сестру, — сказала я. — Мы с ней обе студентки, живем в общежитии, отца у нас нет, одна мать, денег не хватает. Люба очень хорошая, способная, уже на третьем курсе, но вот встретила мужчину и влюбилась, потеряла голову, первая любовь, вы ведь тоже любили?! Опыта у нее нет, а он так красиво ухаживал, цветы дарил! Забеременела, а он, оказывается, женат, то есть он ее обманул, она и не знала, а он говорил, что женится. Да и не разбивать же семью, потом себе век не простишь. А мать если узнает, умрет, у нее давление, ей нельзя волноваться. А на аборт очередь, в поликлинике сказали, она по срокам не успевает, что же нам делать?
И заведующая прониклась, велела Любе прийти на следующий день в отделение. Ей сделали аборт вне очереди, и все прошло удачно, настолько, что через полгода она была снова беременна, Андреем. Сашка к тому времени решился на развод с первой женой, Люба родила Андрея, они расписались и жили все в том же подвале, уже втроем. Люба продолжала учиться на нашем факультете.
            Приближалась защита моего диплома, а затем и отъезд, я переживала тяжелый период в жизни, как всегда, в одиночку, ни с кем особенно не делясь, и редко виделась  с Любой. В одну из последних встреч Сашка мечтал вслух, как было бы хорошо после защиты Любой диплома переехать из Сибири в Россию, куда-нибудь в Смоленскую область. 
            — Представляешь, встанешь утром, выйдешь на улицу, кругом все русские! —  говорил он.
Но они переехали совсем в другую сторону, на восток,  в небольшой город Минусинск, где Сашка получил работу, и прожили там всю последующую жизнь.

* * *

             Из редких писем и совсем редких телефонных разговоров я узнавала о новостях в Любиной жизни: она родила дочь; работала на предприятии; денег не хватало, Сашка не преуспел в новой жизни; она подрабатывала уборщицей после работы; завела роман «для души»; очень уставала. Потом связь совсем прекратилась; потом я переехала в Америку и новая, неожиданно тяжелая жизнь накрыла меня волной; наконец явились «Одноклассники» и с ними вновь возникли люди из прошлой жизни. Контакты странные, неустойчивые; все хотят говорить и слышать только хорошее, но не слишком, чтобы это чужое хорошее не было лучше их хорошего, не перечеркивало их жизненных достижений. О плохом если и говорят, то вскользь, как бы между прочим. «А Люба умерла. Грустно» — упомянула однокурсница.
             Люба, моя Люба? Не может быть, не верю, не правда! Это другие прочие туда, сюда, а Любка здесь и сейчас! Темноволосая кудрявая головка, узкое лицо, тонкая улыбка, хрипловатый голос! Маленькая рука тянется из молодости, трогает меня за плечо: не грусти, подружка, я с тобой! Любка туда, Любка сюда, а Любка никуда!

23 июля 2011г.