Его всегда называли «сын поэта». Он привык к этому. И, представляясь кому-нибудь, часто добавлял: «Я сын поэта».
На самом деле, он был сыном художника. И даже сохранился один написанный маслом портрет – он, маленький, в коротких брючках, стоит на деревянном стуле и смотрит вдаль. Отец его поставил на стул и попросил там постоять. Это было скучно. За окном мастерской летала стрекоза – он ловил ее глазами. И отец успел поймать и запечатлеть этот взгляд – вдаль.
Портрет висел в большой комнате. Потом он его убрал. А раньше он всегда говорил всем гостям: «А там, за окном, стрекоза». «Где?» - поворачивались к окну гости. Потом ему не хотелось рассказывать больше про стрекозу – и он убрал портрет, поставил его за шкаф, прикрыл старой шторой.
Отец умер вскоре. Он был маленьким, болезненным человеком. Рядом со своими высокими крепкими братьями он всегда казался мальчиком. Поэтом был его старший брат – красавец с кудрявыми волосами. Он жил долго. В городе его имя давно стало таким же хрестоматийным, как основные городские достопримечательности. И так как фамилии у них были одинаковые, а отца давно не было на свете, а его удачливый брат был жив, здоров и талантлив, - то окружающие невольно переносили часть славы на него – племянника, сделав его «сыном поэта».
Но он никогда не писал стихи. Лицо у него было явно вдохновенное, глаза – мечтательные. И волосы он носил длинные – легкие кудри рассыпались на голове, образуя шапку. Ее можно было бы назвать поэтической!
Он работал врачом в отделении урологии. Он был хорошим врачом. Но ему очень хотелось написать хоть одно небольшое стихотворение! Или просто что-то из окружающего его поэтически выразить, и чтобы не только шапка волос обладала этим эпитетом. Он иногда обстригал в парикмахерской волосы. Но тогда сразу же обнажалась начинающаяся лысинка. Она блестела – а волосы кудрявились вокруг нее, пока не вырастали вновь и не закрывали ее, словно весеннюю полянку. Это он сам придумал такое сравнение – «как весеннюю полянку». Он думал, что надо добавить еще слово «травой». Но у него не получилось создать художественный образ.
Он заходил на обходе в палату. За просторным окном летали стрижи. «Они летают, как пули», - думал сын поэта. И сам понимал, что это слишком простое сравнение, чтобы стать строкой стихотворения. «Сравнение… Стихотворение…» - бормотал он ненужные рифмы, осматривая больных. Он мягкими пальцами проходил вдоль заклеенного послеоперационного шва. Он подкручивал шарики систем переливания растворов, он пальпировал и выстукивал своих пациентов. В операционные дни он прятал свою поэтическую шапку под марлевую чалму – и выходил после операции похудевший и без всяких рифм.
В одной из палат давно уже висела выцветшая шторка на стене – там делали ремонт. Шторка скотчем прилепилась к стене – словно это был занавес в кукольном театре. И там, за ним, - там, конечно же, был нарисованный очаг! Не такую ли шторку проткнул деревянным носом Буратино?
Сын поэта хорошо знал, что за шторкой – лишь разрушенная стена. Но он всегда с ожиданием смотрел в этот угол. Ожидая… Может быть, вдохновения? Может быть, хоть одной-единственной строчки…
Шторку аккуратно подрезали лесенкой, чтобы можно было пользоваться горячим и холодным вентилями. Скотч сморщился. Складки стали походить на гипсовые. Сын поэта вспоминал художественную школу, в которой не доучился. Там стояли в классе гипсовые барельефы – на некоторых из них застыли занавеси – почти такие, как шторка в палате урологии. Барельефы были легкие, хотя смотрелись как настоящие. Такой же легкой была и голова Давида. Легкой, но очень большой. И когда на перемене учитель уходил в преподавательскую, девочки хватали голову Давида и танцевали с ней… Особенно одна девочка – с рыжей пушистой косичкой. Она пришла в школу немного позже, не в сентябре, а почти в Новый год. «Как тебя зовут?» - шепнул он ей, когда она расположила свой мольберт рядом с ним. «Мое отчество Мишковна», - засмеялась она. А на перемене она танцевала с Давидом. Глаза на бледном лице были закрыты. Другой мальчик, альбинос Валя, быстро рисовал ее. Ему удавалось схватить движение, поймать взгляд, когда Мишковна открывала глаза. Если сын поэта смотрел в окно на стрекозу, - то Мишковна глядела внутрь себя. Валя был не только альбиносом. Он еще и рисовал с натуры неправильно. Если, например, яблоко лежало с правой стороны, он обязательно располагал его слева. И Давид с танцующей Мишковной всегда оказывался зеркально отраженным…
Когда он впервые увидел Давида Микеланджело в Музее изобразительных искусств в Москве, он сразу вспомнил Мишковну. Он всякий раз, приезжая в Москву, приходил в Музей, поднимался по белым ступеням и сверху смотрел на пятиметровую скульптуру, сожалея, что не окончил художественную школу и так и не узнал дальнейшей судьбы девочки с рыжей косой.
В палатах у некоторых больных висела одежда, в которой они пришли в больницу. Он смотрел на нее и видел, как она умирает за дни, проведенные здесь. Умирающая одежда, потерявшая своего хозяина. Обвисают рукава – а вначале они были наполненными, словно в них жили еще руки владельца. Недвижными становились складки. «Они похожи на гипсовую шторку, - думал сын поэта и опять вспоминал Мишковну. – Наверное, она красит волосы в рыжий цвет».
Он смотрел на пожилую женщину в инвалидном кресле – это бывшая врач-гинеколог. Она называет «деточками» всех молодых женщин. Она смотрит на людей детскими голубыми глазами. Старушка в инвалидном кресле. Старушка, поспешно проезжающая последние оставшиеся метры жизни. Ему хотелось запомнить про метры жизни. Но он понимал, что зря будет сидеть перед экраном монитора, на котором напишет эти слова, – а больше ничего не придумается. И он удалит эти слова, как удалял все другие. Например, про листок, похожий на мышонка. Он шел с работы и увидел лежащего на спине мышонка с откинутым назад хвостиком. Подошел ближе, снял очки – но перед глазами оказалась лишь неясная тень. Надел очки – засохший листок лежал, почти согнувшись в трубочку, вверх поднимались неровные края. Стебель листка лежал на асфальте. И про упавшую бабочку он тоже удалил. Бабочка упала из воздуха, словно чья-то Душа вернулась на Землю. Так он подумал в тот миг. Он запомнил свои слова, записал их – но потом удалил, не сумев рассказать, что владело им.
Ему почему-то вспомнилось, как раньше мужчины-пациенты делали забавные игрушки и цветные ремешки из системок переливания лекарств. И все сестры в отделении носили ключи на этих красивых ремешках, подаренных воздыхателями.
Наверное, теперь это утратилось потому, что можно купить разные китайские хитрости – куда до них простеньким самодельным сувенирам?.. Но утратилось не только это сомнительное умение. Люди в целом потеряли связь с природой – и потому притупилась интуиция. И потому все сложнее диагностировать заболевание – вся надежда на аппаратуру. Но она не всегда расскажет врачу об истинном смысле затемнений на рентгеновском снимке, например. И оттого врачи перестали видеть Душу своих пациентов, передоверившись машинам.
Сын поэта торопливо писал, отгородившись крышкой нотубука: «Виды почечных камней различаются по химическому составу. Они могут быть также одиночными и множественными. Коралловидный камень представляет собой слепок чашечно-лоханочной системы… - Сын поэта задумался. – Слепки – это точные копии, как, например, гипсовые слепки деталей головы Давида Микеланджело или всей головы в целом». Сын поэта писал учебник для студентов.
Стрижи летали за окном. Они пролетали мимо открытого окна и кричали что-то счастливое. Они мешали врачам собирать анамнез. Они мешали больным отвечать на вопросы, даже на такие нелепые – сколько классов школы осталось за спиной… А кто посчитает ступени после школы?
Стрижи кричали. Но окно никто не закрывал. Короткое лето скоро закончится – пусть кричат, пусть разбудят тех, кто спит.
Сын поэта поднимался на второй этаж в своем подъезде. На стене сидела стрекоза. Он остановился и долго на нее смотрел.
Дома он вытащил из-за шкафа портрет и повесил его на старое место. Крепкий гвоздь так и торчал в стене, высовываясь из обоев. «А за окном стрекоза», - сказал сам себе сын поэта. Где-то в Интернете он уже читал про стрекоз. Но ведь все повторяется. Все всегда и странным образом повторяется.
Сын поэта просмотрел истории болезней. Завтра у него сложная операция. А потом еще одна.