Вечером его отвязали от позорного столба и вышвырнули за городские ворота. Измученный Керванд кулём повалился в дорожную пыль и долго не мог подняться. К тому времени, когда он пришёл в себя, глумливые голоса смолкли, а городские постройки успели раствориться в вечернем тумане. Прошлая жизнь торопливо покидала отверженного – он даже не успел понять: хорошей она были или плохой. Где-то там, далеко, остались его вздохи и смех, скрип шагов и звонкое эхо поцелуев; грязь и пот вперемешку с надеждами; пожатия рук и завистливые взгляды; верные и неверные женщины. И ламии. Проклятые, вездесущие ламии, которые словно сами просились на расправу. Глупый магистрат и знатные змееведы, обвинившие его в посягательстве на «святое» - все, все остались там.
Здесь были только туман, тишина и пустота. Да ещё оглушительное одиночество. Для того, кто с рождения привык к суете и шуму городских улиц, словно рыба к воде, оставаться одному было невыносимо. Поглощённый туманом мир сузился до размеров заплёванного пятачка – Керванд видел только кусок дороги, да холмистое неудобье, отделённое от дороги кустарником, лохматым, словно собрание ведьм. И только наверху, в тумане, мелькали безмолвные силуэты чёрных птиц, летевших неведомо куда. Как ему казалось – прочь от города. Собственно, это были и не птицы, а знаки Судьбы, разбросанные по пространству его дальнейшего бытия. В голове шумело, мысли путались. Керванд проводил птиц долгим взглядом, потом опустил голову вниз и замер, обхватив её руками, надолго погружённый в собственное отчаяние. Ему было так плохо, что на какое-то время он впал в забытьё.
Когда Керванд очнулся, стало совсем темно. Превозмогая себя, он направился к кустам и насобирал немного хвороста, чтобы развести костёр. Неожиданно раздался характерный шорох. Оглянувшись, Керванд увидел, змеевидную тень, метнувшуюся к кустам. Реакция не изменила охотнику подворотен: «и здесь от вас житья нет!» - воскликнул Керванд, хватая ламию за загривок. Терять ему было нечего. «Какое никакое, а всё-таки мясо» - подумал он, сворачивая голову старой ведьме, пока та, отчаянно плюясь беззубым ртом и путаясь в звуках человеческого языка, пыталась произнести ему проклятье.
У мяса ламий специфический вкус, но те, кому часто приходится иметь с ними дело, привыкают ко всему. Разделывая тушку и сооружая импровизированный вертел, Керванд не мог не думать о ламиях — этих проклятых, вездесущих тварях. В Городе Красной Змеи змеедевок полно, как грязи: они живут в заброшенных домах и подвалах; в храмовых постройках, где их прикармливают жрецы, в парках и складах. Многие богатые горожане держат у себя дома ламий в качестве домашних любимцев. Они нередко гибнут под колёсами и копытами. Никто не считает случайную гибель ламии преступлением, тем более, что они и сами не прочь закусить друг дружкой. Но попробуй только воспользоваться её трупиком! Какой тут поднимется вой недовольных моралистов!
Всё дело в том, что когда-то власть в городе захватили ламиефилы. В те незапамятные времена расположение к этим полудомашним животным сделалось политическим знаменем движения, а обвинение в нелюбви к змееморфам — хорошим поводом для расправы. Тогда-то и вышли законы, оберегающие ламий, а священники «вдруг» прозрели и поняли, что эти создания с их пророческим даром особенно угодны богам. Нельзя сказать, чтобы это нравилось всем — многие горожане считали, что ламии могут наводить порчу и пить кровь младенцев оставленных без присмотра. Женщины опасались, что, несмотря на размеры змеедевки могут уводить чужих мужей. Подозревали их и в воровстве. Ламиефобы старались не пускать ламий в свои дома и подворья. Но никто из них не рискнул бы высказать своё мнение публично, тем более открыто поднять на ламию руку.
Постепенно, благодаря усилиям жрецов и власть предержащих, народ стал привыкать к этим странным существам, тем более что от них была и некоторая польза: молодые ламии охотно пожирали мышей, крыс, прочую мелкую живность и даже друг друга, если другой добычи не находилось. Старые ламии (точнее — взрослые: они сразу становились похожи на старух) охотились редко. Приобретя с возрастом тень разума, они предпочитали жить попрошайничеством и гаданием; среди простых горожан их примитивные манипуляции пользовались немалым доверием. Самые сообразительные поселялись в храмах и работали прорицательницами — невнятное бормотание обкормленных маковой соломкой змеебаб жрецы выдавали за божественное откровение. Таких ламий они называли «вдохновенными». Жрецы утверждали, что вдохновенные ламии не умирают, но превращаются в камень. В городе было множество таких «статуй», служивших объектом поклонения для доверчивых.
Жили змееморфы долго и хотя никто и никогда не видел мужскую особь ламии, с каждым годом их становилось всё больше. Даже самые стойкие ламиефилы начали испытывать неудобство от их присутствия. Постепенно власти начали сквозь пальцы смотреть на то, что некоторые горожане нелегально сокращают их поголовье. Конечно, время от времени ловили какого-нибудь незадачливого охотника и показательно наказывали. Но это происходило нечасто. Со временем промысел всё больше расширялся. Особенно когда выяснилось, что мясо ламий обладает диетическими свойствами, а их внутренности идут на приготовление лекарственных и алхимических зелий. Были и такие извращенцы, кто верил, будто поедание мозга живой ламии способно наделить их особой магической силой...
Для Керванда главным было то, что из шкурок ламий изготавливали дорогой, первоклассный пергамент. Для его производства не годился грубый, змееподобный хвост, но только бархатистая, нежная шкура с туловища молодой ламии, так похожего на женский торс. Художники знают, что самые лучшие рисунки и акварели — на коже. Правильно снятая и обработанная, она обладает особенно тёплым цветом и структурой; мягкостью и глубиной оттенков нанесённого изображения. Она не тускнеет, почти не выгорает на солнце и сохраняется очень долго. Производство пергамента, стыдливо именуемого «восточной бумагой», кормило немало горожан. Официально подразумевалось, что все эти чудесные листы привозятся издалека, а не изготавливаются в подпольных цехах, расположенных в городской канализации.
Керванд был миниатюристом — он расписывал листы книг, печатаемых на «восточной бумаге». Это была сложная, кропотливая работа, не всегда дающая немедленную материальную отдачу. А растущая семья требовала всё больше денег. В один недобрый день Керванд вспомнил, как в юности ловил ламий в компании сверстников. Оказалось, что ловец ламий, продающий в одни руки шкурки, в другие — хвосты, а в третьи — сердца, желчь и прочую требуху, имеет больший доход, чем рядовой рисовальщик. Однако аппетит приходит во время еды. И приходит он не один. Госпожа Сенна, которая изготавливала любовные зелья из добываемых им компонентов, предупреждала, что это — опасно. Но Керванд понадеялся на свою безнаказанность и стал охотником за головами. Он поставлял сушёные головы ламий иностранцам: последнее время там, за бугром, стало модным делать кукол и украшения из сушёных ведьминских голов. Это было доходно — дела сразу пошли в гору. С этими головами его и взяли... Многие потом считали, что Керванд просто не договорился с нужными людьми.
Керванд снова вернулся к пережитому позору. «За что, за что они все так ненавидят меня?» - думал он, вспоминая искажённые злобой лица - «ведь у меня всё такое же, как и у них: руки, ноги, голова, когти...in cauda venenum». Он проклинал себя за то, что так, по-дурацки, попался. Проклинал эти чёртовы сушёные головы (лохматые и сморщенные ведьминские головки, высушенные по особой технологии). В городе оставалось ещё множество людей, которые продолжали охотиться на змеедевок. И вот, в одночасье, он стал «врагом» для всех, кого знал с детства. Все друзья отвернулись от него, как от зачумлённого; госпожа Сенна была вынуждена сделать вид, что не знакома с ним. Мелисанда и та покинула его. В городе не осталось ни одного человека, который подал бы за него голос. Это было как смерть. Он снял оберег, подаренный Мелисандой, и бросил в костёр. Потом подкинул хвороста: «всё, назад дороги нет», - подумалось ему.
Отдохнув и подкрепившись, он смог гораздо спокойнее взглянуть на ситуацию. Прошлого не вернуть – эта глава его жизни была захлопнута окончательно. У Керванда оставалось только одно средство. Он развернул свёрток, который сердобольные горожане выбросили вместе с ним. Мазь из перемолотого инсектоида, желчи ламий и крови упыря, была на месте. Он бережно достал баночку с мазью и отбросил всё остальное в сторону – там, куда он собирался, ему не нужно было ничего отсюда. Керванд разделся и тщательно смазал тело левитирующим составом, негромко проговаривая магическую формулу. Сначала он почувствовал тепло, потом кожа словно онемела, утратив всякую чувствительность. Как раз в это время очередная группа птиц бесшумно появилась в тумане, двигаясь от того места, где когда-то стоял город его судьбы, в сторону его дальнейшего бытия. Тело Керванда наливалось лёгкостью, словно воздушный шарик. Ему захотелось движения, и он пошёл, потом побежал, едва касаясь ступнями высокой травы. Какой-то бродяга шарахнулся в сторону, но поднимаясь всё выше над землёй, Керванд его не заметил. Он продолжал бежать по воздуху, пока не поднялся выше самого тумана.
Наверху было пусто и всё залито холодным лунным светом. «Девятая луна» - машинально подумал Керванд, мельком взглянув на маленький, яркий диск. Его неумолимо влекло в другую сторону - вслед за птицами рока. Подгоняемый лёгким ветерком и холодным светом он полетел дальше – вслед за чёрными птицами, прочь от девятой луны, смотрящей на него глазами мёртвой ламии.
Скиталец спокойно наблюдал, как в вечернем тумане истаивают очертания дневного миража.
- Нет, это не Город, - вздохнул он – до Города ещё топать и топать. Лет четыреста, не меньше.