Самозванцы. Глава 1, 2, 3

                Пролог

     - Едет! Едет! 
     Крик Баринова разнесся по всему дому. Несмотря на свои года – а стукнуло ему уже шестьдесят четыре – крик его был громким, чуть надрывистым, выдавал его чрезвычайное волнение. Словно вспомнив былую молодость, старик забегал по дому, размахивая руками и что-то тараторя. За ним хвостиком уцепилась кухарка Дарья. В руках у неё по-прежнему была сжата поварешка, которой до этого, минут десять назад, ещё до приезда исправника, она мешала готовящийся суп, чей аромат теперь соблазнительно витал в воздухе.
     - Едет! Едет! – продолжал кричать слуга, бегая туда-сюда перед закрытой дверью, ведущей в кабинет.
     - Кто едет-то, Семёныч?! – не понимая, восклицала кухарка.
     - Иван Григорьевич, вот кто!
     - Настоящий?
     - Настоящий! – заохал старик, схватившись за сердце. От бега дыхание прерывалось, лицо покраснело. Боль в перебинтованном боку заставила его зажмуриться на миг. – Трошка? Трофим!  Пусть немедля переодевается!
     - Как же так? Ведь поп здесь!
     - К черту попа! И так теперь все ясно!
     Баринов подбежал, наконец, к двери кабинета, но не успел открыть её – дверь открылась сама, поддавшись чьему-то молчаливому приказу. Молодой человек, одетый в костюм, с небрежно повязанным на шее галстуком, рассерженно нахмурился, увидев перед собой виновника этой суеты.
     - Что ты кричишь? Я просил лишь минуту, не вечность! – Голос его был строг и наполнен непонятным гневом. – Твой крик перепугал Полину Алексеевну!
     - Барин едет! - Семеныч схватился за рукав молодого человека. –  Барин едет! Бубенчики…бубенчики я узнал!  На всей четверке! Так только у Смольновых принято!
     - Какой барин? Настоящий? – был задан тот же странный вопрос, что и ранее.
     - Настоящий! Какой же ещё?!
     Молодой человек резко выпрямился. Лицо его приобрело каменное выражение. В глазах мелькнула решимость.
     - Иван Григорьевич?
     - Да! Уж карета подъезжает!
     - Ну что ж, - обреченно выдохнул тот. – Как раз вовремя.
     Твердыми шагами он приблизился к двери. Поняв его намерение, Степан Семеныч в ужасе схватился за голову.
     - Ой, Трофимушка!.. – умоляюще выкрикнул он, но тут же проглотил свои слова, так как молодой человек жестом, полным внутреннего негодования, и со словами «Будь, что будет!»  резко отворил двери.
     На пороге возник в мгновение ока  высокий господин в летнем клетчатом костюме. В руках он держал трость, а на голове красовался цилиндр. Недоуменно уставившись на всех, незваный гость, кажется, на миг растерялся.
     Застывшая позади всех молодая дама какое-то время отстраненно глядела перед собой, потом  твердо зашагала прочь, не попрощавшись ни с кем, и быстро смахнула с лица слезы.


                1 глава


     Губерния, в которой проживали наши герои, мало чем славилась. Ни болотами своими, ни речками, ни уездами. Почва здесь была неплодородной, и даже в урожайные годы крестьянам постоянно не хватало хлеба. Оттого они с удвоенным усердием занимались скотоводством и огородничеством, чтобы прокормить свои семьи. Пожалуй, только вязниковские вишни были известны за пределами губернии и то лишь тем, кто мог побаловать себя этаким угощением.
     Однако есть на окраине одно имение, в коем произошли весьма примечательные события.
Имение то называлось Смольное. Довольно обширное, поля да леса тянулись за горизонт. От соседей Смольное отделяли речка с одной стороны, овраги с другой, а лес покрывал большую его часть. Природа здесь была чудесной, особенно ранним летом, когда зеленела трава, показывались первые листочки, дул свежий ветерок, а вокруг не было ни одной надоедливой мошки.
      Возле холма за лесом раскинулась небольшая деревенька - Смольновка. Дюжина дворов, ничего необычного. Крестьяне работали на полях, строили избы, разводили кур. Все они, крестьяне, были душами крепостными, принадлежащими тамошнему барину - Смольнову Григорию Андреевичу - и, как полагается, ежегодно платили продуктовый да денежный  оброк за проживание на земле.
     За холмом, в нескольких верстах от деревушки, находилась господская усадьба, сооружение занятное и весьма не бедное. В три этажа, с башенкою и флигелем для слуг, с псарнею и большущим садом.
     Там проживал барин, уже упомянутый, - Смольнов Григорий Андреевич, отставной чиновник шестидесяти шести лет отроду. Почетный возраст его, несомненно, вызывал уважение, кабы старик этот не был чудаком, скрягой и самодуром.
     Жизнь Григория Андреевича была сложной и полной невзгод.  Родился он в дворянской семье, и отец его был строгих нравов. Маленький Гриша рос в спартанских условиях и всяческих ограничениях. Рано вставал, рано ложился, мало и по часам ел, бегал и занимался верхней ездой и охотой. Образование он получил отличное, мог и по-англицки, по-немецки, а мог и французишкой заделаться. Особенную страсть с детства питал к двум вещам: войнам и картам. Отец одобрял желание сына стать военным и по достижению последним юношества, отправил мальчика, подросшего и окрепшего, в военное училище. И сложилось бы у Григория блестящее будущее, если б не вторая его страсть.
     Случилась в училище пренеприятная история, кажется, связанная с карточным долгом, вылившаяся потом в драку, что секретом ни для кого не стало. Григория с позором выгнали из училища, и он вернулся домой. Разгневанный безалаберностью непутевого сына, отец тем не менее принял его обратно. С тех пор Григорию карьера военного могла только сниться, поэтому занялся он службою статскою. Не сразу, конечно, но спустя несколько лет назначили Гришу на должность титулярного советника, но то ли терпения ему не хватило, то ли работа скучная, однако ушел вскоре в отставку да про свои мечты дослужиться до "высокопревосходительства" позабыл. После смерти отца и вовсе пожелал переехать из Владимира в усадьбу и посвятить свою жизнь хозяйству. Там женился и стал жить тихой семейной жизнью.
     Его жена, Анна Михайловна, была особой кроткой и непритязательной. Она обладала умом, но круг её интересов был весьма ограничен. Столичная жизнь её ничем не прельщала, так что она посвятила себя воспитанию детей. Увы, первый сын скончался ещё во младенчестве. Потом много лет природа немилосердно отказывала женщине в радости материнства, и вот, когда Анне исполнилось тридцать пять, а супругу – сорок четыре, она, наконец,  поняла, что Бог все-таки услышал её молитвы.
     Ребенок родился здоровым, хоть и слабеньким. Назвали его Иваном в честь прадеда и вскоре окрестили. Но подарив супругу  наследника, Анна Михайловна от поздних родов стала чахнуть, словно цветок в вазе. Её, возможно, вернула бы к жизни забота о сыне, но строгость воспитания, в коей рос Иван и кою поддерживал отец, не позволяла матери выказывать нежные чувства и любовь. К воспитанию её не допускали, а она, натура кроткая, не смела возражать. Может, от этого, а, может, все-таки болезнь постаралась, но Анна Михайловна скончалась, так и не сумев отдать сыну столько тепла, сколько хотела. Мальчику в то время исполнилось десять лет.
     "Бог дал, Бог взял", - часто приговаривал Григорий Андреевич, сокрушаясь и  глядя на румяного светловолосого сына.
     После смерти жены Смольнов перенес сердечный удар и долго не мог с постели встать от слабости. Доктор прописал ему порошки да пилюли и строго настрого запретил волноваться. Спустя несколько месяцев Григорий Андреевич снова встал на ноги.
     Но случилась с ним с тех пор примечательная метаморфоза. Он стал капризен, раздражителен и несносен. Строгость к воспитанию сына лишь усилилась, приобрела сомнительные достоинства самодурства. Отец более не намерен был терпеть отговорки, не разрешал тратить время на игры, стал бесчувственен к слезам и упрашиваниям. То ли видел он  в сыне причину потери любимой жены, то ли сердце его очерствело после пережитого горя, но он перестал уделять сыну должное внимание. Следил за воспитанием, контролировал образование, но вот отцовского тепла пожалел, полагая, что сыну это не пойдет на пользу. Бывало, придет Григорий Андреевич на урок к сыну, проверит задание, за ошибку накажет, а вот за успех не похвалит. Скуп стал  на слова и чувства.
     Впрочем, это касалось не только чувств. После двух неурожайных годов превратился наш герой в ярого приверженца экономии. Причем чем дольше новый порядок царствовал в усадьбе, тем сильнее выходил за грани разумного и приобретал черты крайне нелепые. Для начала Григорий Андреевич распустил большую часть прислуги, велев им жить в деревне и работать на полях, чтоб польза была, "чтоб меньше барского зерна ели и добра воровали". Оставил при себе только тех, кому больше доверял: кухарку Дарью, своего старого камердинера Семеныча, кузнеца, конюха да и двух глупых девок, в кои обязанности входила уборка дома и стирка белья.
     Воспитание сына за неимением свободного времени (или желая думать о нехватке времени) он посвятил молочнице Малаше да гувернеру, однако вскоре последнего прогнал, назвав лентяем и бездельником. Обиженный, месье Бездельник уехал во Владимир попытать счастья.
     С того дня образование мальчика было ненадолго прервано, пока приехавшая из Владимира тетка не попросила взять мальчика с собой в город, чтобы обучить его наукам и воспитать в нем достойного представителя своего класса. Эта затея показалась Смольнову чудесной, и, пообещав отправлять на воспитание некую сумму (не слишком, к слову, высокую), Григорий Андреевич благословил Ивана и отправил его в путь-дорогу, полагая, что городская жизнь пойдет мальчику на пользу. Да и расходов меньше. Что ни говори, двух зайцев одним выстрелом убил.


     Следующим шагом Григория Андреевича в сфере экономии было увольнение управляющего, нечистого на руку. Барин решил, что сам сможет позаботиться о хозяйстве. Он был умен, считать обучен да к тому же добросовестен. Проверка документов и накладных заняла у него три дня, но он времени не жалел, а пользу для своего хозяйства видел. Управляющему ничего не оставалось, как подчиниться воле барина и уехать во Владимир, где от обиды и разочарования он частенько ссылался на своего «нерадивого» господина. Так Григорий Андреевич прослыл снобом чрезвычайным, отшельником и очень неприятной особой. Сам же он не имел ни малейшего желания опровергать подобные наговоры: во-первых, ему ни до кого не было дела, а, во-вторых, он не видел в этом смысла. К тому же, он действительно превращался в сноба и отшельника.
     Смольнов не желал общаться с соседями, никого к себе не приглашал и сам никуда не выезжал. Все свободное время он проводил за подсчетами своих расходов да за чтением философии. Сыну высылал деньги ежемесячно, но писем совсем не писал. Только получал от своей сестры подробные отчеты о жизни, поведении и успехах маленького Ванечки.
Очерствел Григорий Андреевич после смерти жены, огрубел.
     Годы летели, а барин все со своими книгами просиживал да хозяйством занимался. Ограничивал себя во многом, копил деньги, откладывал их сыну в наследство. Кроме Смольного имения Григорий Андреевич был владельцем нескольких владимирских ювелирных лавок, но там заправляла его сестра, вернее, её муж, человек весьма богатый и предприимчивый, однако не из дворянского сословия, отчего торговля - этакое "плебейское" для дворян занятие - не вызывало в нем ни капли презрения, в то время как сам Григорий Андреевич не желал быть замешанным в столь сомнительное предприятие. А вот доходами он  распоряжался по своему усмотрению, довольный как и их величиной и регулярностью, так и этим взаимовыгодным сотрудничеством.
     Сестра – а звали её Наталья Андреевна Шавнина – редко приезжала к брату по причине его нежелания принимать кого-либо у себя в усадьбе. С тех пор, как Шавнина забрала своего племянника, она наведывалась в Смольное лишь два раза, чтобы поговорить с братом об управлении ювелирными лавками, в коих она и её муж знали толк. Она сама не любила гостить здесь, поскольку её стихией был город, да к тому же дела и семья требовали её постоянного присутствия. Но была и другая причина. Наталья Андреевна не любила Смольное, ведь чем дольше жил отшельником её брат, тем сильнее усадьба превращалась из прекрасного уютного гнезда в неопрятное, несмотря на старания прислуги, старое прогнившее место, которое больше походило на огромный сарай, где Григорий Андреевич хранил все свои запасы и накопления. Жил он среди старой мабели, уже забывшей свои лучшие годы, а новую не покупал в целях экономии. Ничего не выбрасывал, все хранил у себя. Потому-то Наталья Андреевна и не могла переносить Смольное. Она пыталась поговорить с братом, но тот лишь качал головой, не желая менять полюбившийся уклад жизни.
     Последние годы они лишь переписывались, но не теми душевными посланиями, кои могли бы и должны быть у брата и сестры, а короткими очерками о состоянии дел. Но отчеты о жизни  Ванечки Наталья Андреевна по-прежнему писала довольно подробно.
И вот однажды Григорий Андреевич получил письмо, в котором его родной сын, уже семнадцати лет отроду, сообщал с прискорбием о смерти своей тетки. Наталья Андреевна, было сказано в письме, скончалась от приступа лихорадки и последующего за тем сердечного удара. Иван Григорьевич просил отца приехать на похороны и разобраться с делами во Владимире.
     Внезапная смерть сестры весьма огорчила Смольнова, и он немедля отправился в город. Там он впервые за несколько лет увидел своего повзрослевшего сына. То был красивый юноша со светлыми волосами и открытым лицом, высокий и статный, образованный, воспитанный молодой человек. Григорий Андреевич сына обнял, скупо похвалил за хорошую учебу и сказал, что из юноши выйдет отличный военный. Пора бы ему уже и в кадеты. Тут в лице Ивана что-то промелькнуло, но отец был слишком занят своими планами относительно будущего, в котором его сын станет известнейшим генералом или храбрым полководцем.
Наталью Андреевну схоронили и отпели. Смольнов поручил управление лавками мужу сестры, а сам обратно укатил в свое имение, так как совсем не горел желанием оставаться дольше необходимого в окружении стольких людей (за годы отшельничества одичала его душа, а манеры изрядно огрубели, как и его речь).
     Но случилась перед его отъездом крупная ссора, и заключалась она в следующем. Григорий Андреевич, когда-то с позором отосланный домой из военного училища, видел для своего сына одно лишь будущее – карьеру военного. Он неоднократно писал о своем желании сестре, когда та была жива, но Наталья Андреевна почему-то тактично отмалчивалась, словно не хотела говорить на эту тему. Оказалось, что Иван Смольнов и слышать не желает о военной службе. Его молодая натура, жаждущая приключений, стремилась к путешествиям и поездкам в страны, его отцу как известные, но больше – неизвестные, о которых тот и не слыхал. Вот тут-то и разгорелся скандал! Отец сетовал на нынешнюю молодежь, сын – на пережитки прошлого, где военная карьера считалась одной из самых почитаемых. В общем, ссора не привела ни к чему, лишь ухудшила и без того натянутые отношения между отцом и сыном. Тогда, разгоряченный, Григорий Андреевич велел немедля готовиться к отъезду, а сыну наказал оставаться в городе, дабы подумать над своим поведением.
     Три месяца Григорий Андреевич негодовал на «Чайльд-Гарольдов», которым не хочется заниматься делом, а хочется путешествовать, что, по мнению старого барина, было сродни безделью. Вот ещё! Смольнов писал едва ли не каждый день во Владимир письма, в котором объяснял, гневался и снова объяснял, что не потерпит для своего сына судьбу скитальца и маргинала. Иван не ответил ни на одно такое послание.
     Вскоре дошло до Смольнова известие, что его сын отправился в путешествие. Куда? Этого отец не знал. Иногда он получал присланные из-за границы открытки. То из Копенгагена, то из Бангкока. Не то чтобы Григорий Андреевич смирился с желанием сына - он лелеял слабую надежду, что, вернувшись из путешествий и вдоволь утихомирив свою жажду приключений, его сын признает волю отца и станет военным.
     Но время текло. Мечта о военной карьере сына рассыпалась с каждым прожитым годом, а Иван так и не возвращался. Он писал, но письма те были сухи, однако на что может рассчитывать отец, переложивший ответственность за воспитание сына на чужие плечи? Они вдвоем так мало знали друг друга, и нить, связывающая их, была тонка и слаба.
Так, в молчании, прерываемом лишь редкими письмами, прошло восемь лет. Ивану уже исполнилось двадцать два, а он все ещё был где-то, куда отцу его ни старые кости, ни собственное упрямство не позволили поехать. Все чаще Григорий Андреевич вглядывался в горизонт в надежде, что блудный сын вернется.
     В конце концов, раздосадованный и обозленный, одинокий старик Смольнов в последней решительной попытке сломить упрямство сына написал очередное письмо. Такого вот содержания:
     «Дорогой мой сын!
     Я не знаю, где ты, поэтому пишу письмо на адрес, указанный на последней тобою присланной открытке. Она пришла к нам из Парижа, вот я и пишу туда.
Кажется, ты одержал надо мною победу своим чрезмерным неоправданным упрямством. Что ж, моя воля, как и сам я, для тебя – все лишь пустое слово. Однако на что я мог рассчитывать? Ты вырос вдали от меня, и тетка, очевидно, тебя изрядно баловала. Для тебя я отец только по названию, но все-таки, Иван, я сожалею, что не принимал участия в твоем воспитании. Если бы прошлое можно было воротить, поверь, я научил бы тебя чтить волю отца.
      Где ты сейчас? Я каждый месяц высылаю тебе сумму - по тридцать-сорок рублей - достаточную, я думаю, для твоих путешествий. Получал ли ты хоть одну? Почему ты не пишешь? Быть может, всё прибрал к рукам жалкий адвокатишка во Владимире, коему я поручил переслать деньги тебе. Надо будет узнать.
      Я уже стар, Иван. Управление имением  отнимает у меня много сил. Я прошу и даже требую, чтоб ты вернулся в Смольное и принял у меня дела. Сколько можно путешествовать? Пора бы уже остепениться и осесть, завести семью. Неужели без чина да службы так и будешь всю жизнь называться недорослю и до старости в бумагах унизительно указывать сие сомнительное звание?
      Впрочем, я знаю, что мои слова для тебя не имеют значения. Ты все сделаешь по-своему, как всегда. Тогда ты должен знать, что твое равнодушие к судьбе своего наследства тяготит меня больше твоего равнодушия к судьбе отца. Я стар, я заберу свои обиды в могилу, но имение? Куда оно без хозяина? Кто будет следить за порядком? Я, конечно, могу поручить это Семенычу, но он тоже стар да довольно глуп в вопросах хозяйства. Поэтому я жду твоего возвращения, сын. А чтобы ты уж окончательно не сомневался и не медлил, я накажу так: если же ты не вернешься домой, то не жди и наследства, которое, как я понимаю, тебе не нужно. Неужто не лежит твое сердце к родному гнезду? Так знай! Ежели ты не вернешься, все наследство достанется церковному попу! Неужели даже это тебя не убедит?
      Твой покинутый отец».
      Ждал ответа Григорий Андреевич долго. За это время он успел тысячи раз рассердиться, сотни раз прогневаться и десятки – прослезиться. Впервые после стольких лет он понял, что никогда не был отцом своему сыну. Отец по названию, незнакомец по душе.
     Через четыре месяца пришел, наконец, ответ. Прочитав письмо, Григорий Андреевич схватился за сердце и упал на пол.
В письме было написано: «Отдавайте наследство попу, папенька. Мне оно не надобно».


                2 глава


     «Не царское это дело – в конюшне убирать. Запах ужасный, все в грязи кругом, в навозе, да и лошадки вредничают. Им, видите ли, неохота копытце переставить! Эх, вот если бы в Императорский Дворец, в Зимний! Вот там пожалуйста. Можно в прислугах быть и у герцога, и у цесаревича, даже самого императора. Красотища-то какая в таких местах служить! А еще лучше - не служить. Самому быть либо герцогом, либо цесаревичем. Сидишь себе среди роскошных палат, семечки жуешь, а за тебя все слуги делают. Вокруг суетятся, как пчелы, ты им то велишь, другое велишь, да и все тут. Ни забот, ни хлопот, только и умей что приказы выдумывать! Вот это жизнь, поди! Не то, что здесь, в конюшне копаться…»
Так думал наш герой, умело орудуя лопатой в конюшне. Звали его Трофим Александрович Тернов, двадцати одного года отроду. Крестьяне просто называли его Трошкой, а влюбленные по уши девицы Трофимушкой. Душа крепостная, Трофим родился и вырос в Смольном имении и жил в усадьбе барина, занимаясь разными делами и выполняя всевозможные поручения.   Поначалу его основным занятием были мелкие просьбы конюха да кухарки, но позже, убедившись в ответственности и аккуратности Трофима, ему стали поручать куда более важные дела. Он был добрым малым, так что в помощи никогда не отказывал. К тому же, его веселый нрав и располагающая к себе улыбка заслужили всеобщее признание и наградили их обладателя негласным титулом солнечного человека, всем приносящего радость. Да и внешность Трофима весьма соответствовала этому «титулу». Он был высок, строен и крепок.  Волосы имел белокурые, чуть вьющиеся, охватывающие голову волшебным ореолом. На загорелом лице рассыпались десятки веснушек, придавая своему хозяину облик озорного мальца, а зеленые глаза (девчата в деревне шептались, что эти глаза меняли цвет в зависимости от настроения) смотрели смело и с намеком лукавости. Что тут ни скажи, а девкам из Смольновки было из-за чего голову терять. Но Трофим, хоть и будучи красноречивым да чуть легкомысленным, за каждой юбкой не бегал и своими победами не хвастался, сохраняя молчаливую загадочность на сей счет. Его нельзя было назвать бездельником, потому что от работы он не отлынивал и не ленился, но вот любить – увольте. Он много мечтал и фантазировал, и главной его мечтой, скрытой за семью печатями, было желание увидеть мир. Смольновка и Владимир, в котором он однажды побывал, не были целым миром, и Трофим тайно догадывался, что мир значительно больше и интереснее. Увы, эти мечты были довольно безнадежны и даже опасны. Нередко Трофим задумывал побег, но что-то всегда удерживало его. То очередная влюбленность, то собственная нерешительность, вызванная благоразумием, то и вовсе обыденные обстоятельства, такие как неимение денег и незнание, куда именно бежать. Так он и жил в надежде когда-нибудь вырваться из того мира, для которого был предназначен с рождения.
«Если б только решится, - думал Трофим, – и убежать, наконец. Коли поймают беглого крепостного, то будь что будет. А ежели нет, то пусть Господь благословит мой путь, куда бы этот путь меня не завел…»
      - Трошка! Трошка!!
      Крик прервал размышления молодого человека, разрезав застоявшуюся полудневную тишину. В это время суток, когда солнце нещадно грело, а пыль с земли поднималась и накапливалась в воздухе, так как ветер ленился и погонял её довольно редко, многие прятались от летнего зноя по домам и выходили на улицу с большой неохотой. Единственным спасением в такие деньки было купание в речке, что протекала близ Смольновки, и Трофим с нетерпением ждал той минуты, когда закончит свою работу и конюх отпустит его. Так что услышать крики в такое время суток, причем наполненные тревожным недовольством и жгучим нетерпением, было весьма странно. Кто же кричал?
     По голосу Трофим узнал Семеныча. В следующую же минуту  в конюшню вбежал раскрасневшийся старичок в старенькой ливрее, который от быстрого не по годам бега не мог отдышаться и произнести хоть слово. Его тощее лицо, на котором проглядывались косточки, выражало крайнюю степень волнения, в глазах застыла паника, а редкие волосы на макушке, всегда бережливо закрывающие небольшую залысину, теперь спутались и торчали от бега в разные стороны. Семеныч, а полное имя у него было Степан Семенович Баринов, был слугой старика Смольнова и преданно служил ему уже много лет. Все знали Баринова и уважали его. Сам он был человеком молчаливым, преданным, иногда ворчливым, если что-то шло «не по правилам». Он рьяно следил за порядком в усадьбе и тем, чтоб его барин ни  в чем не нуждался. Правда, с годами делать это становилось труднее по двум причинам.   Во-первых, время летело, а он не становился моложе, а, во-вторых, его господин велел придерживаться жесткой экономии, что совсем Баринову не нравилось. Ну где это видано, чтоб родовитый дворянин, коим и являлся Григорий Андреевич, спал на жестких матрасах и застиранных простынях? Но делать Семенычу было нечего, так как барин всему голова.  Говорят, фамилию Семеныч получил от своего деда, тоже служившего при Смольновых господах, который никакой фамилии не имел вовсе, поэтому его и прозвали «бариновым», то есть барину принадлежащим. Степан Семенович был человеком хорошим и порядочным, правда, его любовь к порядку иногда превышала всевозможные границы.
     Поэтому увидеть его в таком волнении означало, что случилось нечто очень серьезное.  Трофим отбросил лопату и, нахмурившись, спросил:
     - Что случилось, Семеныч? Неужто кто-то умер?
     - Барин! – наконец, смог вымолвить старик.
     - Умер?
     - Нет, но его схватил удар! Вся семья страдает от слабого сердца, а тут пришло письмо какое-то, барин взял да прочитал, а сердце не выдержало! Не умер, но двигаться не может, а говорит так, что сам Господь не поймет! Несчастье-то какое! Я уж послал за дохтуром!
     - Вот и ладно. Я-то тебе зачем?
     - Как зачем? – искренне удивился Семеныч, но потом сообразил, что Трофим знать этого не может. – Барин все мычит и на бумагу с чернилами показывает! Ясно дело, письмо написать требует! А я грамоте необучен, Дарья тоже, она ведь со своими кастрюлями целые дни возится, а тебя ещё покойница Анна Михайлова буквам-то обучала! Вот и надобно, чтоб ты письмо написал, как барин требует!
     - А как же адвокат его? Как бишь его? Жнецов?
     - Уехал, хитрый бес! Ещё две недели назад во Владимир зачем-то, так что больше некому! Трошка, скорее к барину!
     Семеныч, размахивая руками, так как осознание всего случившегося наводило на него огромную панику, убежал обратно, приговаривая, чтоб Трофим немедля в покои барина явился.
     Тот лишь обреченно вздохнул. Да, грамоту он знал, читать-писать обучен, но как давно он не прикасался к бумаге? Его учеба была коротка и прерывиста, поэтому нет ничего удивительного, что он сомневался в своей способности правильно писать пером. Но раз барин требует, то надобно.
     В усадьбе творилось что-то невероятное. Все, кто жил там в прислугах, а то было семь человек, услышав про случившееся, побросали свои дела и теперь суетились вокруг, мозоля глаза. Зайдя в дом, Трофиму  попалась кухарка Дарья, куда-то бегущая с поварешкой в руке. Мимо промчался и кузнец Василий, неся в руках большой таз с водой. Бабы кричали и охали, лезли с советами к несчастному Семенычу, отдающему приказания, а тот хватался за голову и пытался перекричать всех. Наконец, это ему  удалось, и он позвал мужиков, чтоб помогли перенести барина в спальню. Трофим вызвался помочь и вместе с кузнецом, конюхом и самим Бариновым они перенесли старика Смольнова в его комнату. Барин был тяжел и много ворчал непонятными звуками, а вдруг и вовсе потерял сознание, так что донесли его до постели скоро. Потом Семеныч принялся бегать по дому и кричать, как резанный, что нужна нюхательная соль. Глаша, слоняющаяся по кухне, наконец, нашла соль и передала ему.
Глядя на бледного немощного старика на кровати, Трофим мучился вопросами, рад он или огорчен. Было в прошлом нечто, за что Трофиму полагалось бы невзлюбить старика, но, как уже упоминалось, юношей он был не злым. Так что вид больного, что-то мычащего (Семеныч уже привел барина в сознание) старика вызвал в молодом человеке только лишь жалость.  Когда-то Смольнов был крепким и привлекательным человеком. Но старость – не радость, и уходящие годы превратили бойкого господина в немощного старика с седыми, как снег, волосами и трясущимися усеянными пятнами руками. Но в старика его превратили не столько годы, сколько одиночество и горе. Смерть любимой жены постепенно, год за годом, высасывала из крепкого тела соки, оставив взамен тщедушное тельце, кожа да кости. Каменное упрямство, как отца, так и сына, лишило их любви друг к другу, и безрадостная жизнь отложила свой горький отпечаток на всем облике старика. В глазах его уже не горел прежний свет, а мысли теряли ясность и разумность, иногда доходя до безумства и глупости. Не зря же Смольнова прозвали чудаком! Иногда он отдавал абсурдные по своей сути приказы и был так капризен, что напоминал упрямого ребенка, не желающего постичь глупость собственных поступков. Например, однажды он велел кухарке Дарье испечь пирог размером со стол да чтоб непременно с земляникой. Зачем, спросите? Этого никто не знал, лишь сам Смольнов видел в своем желании некий смысл, недоступный другим. Дарья, конечно, приказ исполнила, мучилась на кухне целый день, бедняжка. И что потом? Смольнов велел отдать пирог собакам, потому что земляника ему разонравилась. Вот-те на! А ведь всегда нравилась. Пришлось отдать такую вкуснотищу собакам. Уж лучше бы старый чудак велел раздать детям. Но кто его поймет?..
     Пришедшего в сознание барина обложили подушками и накрыли одеялом. В глазах Смольнова горел какой-то страх и нетерпение, и он что-то нечленораздельно мычал.
     - Пыыыыысссеммоооооо…. – силился что-то сказать несчастный старик, и Семенычу пришлось по этим звукам отгадывать.
     - Письмо? Желаете-с, чтоб я прочитал вам письмо? Трошка, немедля принеси письмо, которое барин читал! Оно в кабинете на столе…
     Но Смольнов отрицательно закачал головой. Потом, показывая на Трофима, снова с натугой выдавил:
     - Пиииши…Пииииссемммо ссыыыну…
     - А! – взволнованно разводя руками, понял Баринов. – Письмо Ивану Григорьевичу? Сейчас же напишем-с! Трофим, бери бумагу и чернила! Вон на том комоде! А вы все, чего столпились? Ну-ка вон отсюдаво!
     Это он обращался ко всем дворовым, заглядывающим в спальню к барину. Там был кузнец Василий, кухарка Дарья, конюх Матвей, да Глаша с Машкой, чьи светлые макушки виднелись за спинами мужчин. Семеныч решительным жестом закрыл двери.
     В комнате остался он сам, Трофим да барин, силящийся что-то сказать. Однако понять старика было весьма трудно. Кажется, дело касалось каких-то важных вопросов, но вот каких? Трофим и Семеныч долго гадали, пока, наконец, разозленный собственной беспомощностью, барин не потребовал бумаги. Слуга тут же дал ему листок и чернила, и старик стал что-то сосредоточенно писать, пытаясь подчинить своей воле трясущиеся руки.  Через минуту он протянул листок Семенычу с нетерпеливым выражением, и тот взглянул.
     - Где ж мне понять, барин? – оправдываясь, сказал он. – Я ведь грамоте-с не обучен. Вы ведь сами говорили-с, что крепостным нет нужды буквы-то знать…
Смольнов прервал эти рассуждения мычащим звуком недовольства и указал на Трофима.   Молодой человек, пожав плечами, взял бумагу.
     - Тут написано, что барин требует к себе душеприказчика и адвоката Жнецова.
     - Всенепременно! Я немедля-с отправлю за ними Матвея!
     Барин закачал головой, потом снова замычал. Трофим продолжил:
     - Также написано, что если он, то есть Его благородие, не доживет до приезда Жнецова…
     - Не дай Господи! – испугался Семеныч, хватаясь за сердце.
     - …То все наследство завещает Ивану Григорьевичу.
     - А разве это и не так, барин? – развел руками слуга. – Ясно ведь, что Иван Григорьевич наследник-с. Но и вам пока рано помирать, милейший Григорий Андреевич! Сейчас Дарье накажем, она вам отвары свои старинные даст! Дохтур скоро явится, да вас пилюлями накормит. Мы вас на ноги поднимем!...
     Смольнов вдруг разозлился. Он принялся что-то взволнованно объяснять, но тут вдруг схватился за грудь и начал тяжело дышать, словно любое движение причиняло ему боль, закрыл глаза и рукой велел оставить его в покое.
Семеныч тут же выпроводил Трофима за дверь, а сам побежал за доктором. Докторское промедление могло стоить жизни барина, а этого Степан Семеныч ужас как боялся. Поэтому-то приказал снарядить дрожки, и сам покатил в деревню.
     Через полчаса Трофим услышал, как кто-то приехал. Юноша выглянул из кухни, где угощался вкусными щами кухарки Дарьи, и увидел, что это вернулся Семеныч, буквально тащивший под руку деревенского доктора. В окрестностях этого господина знали как Крючкова Геннадия Петровича, он жил со своей семьей в небольшом домике у реки и был единственным человеком во всем имении, знавшим толк во врачевании. Семейного доктора когда-то уволил сам Смольнов, поэтому теперь никого другого, кроме этого щуплого мужичка с усами, не осталось.
     - Скорее, дохтур! – причитала Дарья, тут же выбежав из кухни. Добрая душа, она была весьма любопытной особой, про которых говорят, что они вечно «делают из мухи слона».
Трофим проводил доктора взглядом и пожал плечами. Он ничем уже помочь не мог, да и конюх Матвей, верно, заждался на конюшне. Трофим ещё не закончил свою работу, и теперь о полуденном купании в речке приходилось только мечтать. Впрочем, можно ещё немного насладиться обществом Глаши и Машки, которые вились вокруг, улыбаясь и краснея при каждой ответной улыбке.
     Вскоре работа в конюшне была закончена. День клонился к вечеру, солнце уже спряталось за горизонтом, и поднялся прохладный ночной ветер. Уставший и испачканный, Трофим все-таки решил искупаться в речке. Какой свежей и приятной была вода! Он несколько раз окунулся, и вдруг увидел Глашу, спускающуюся с холма к берегу.
     - Трофим! Семеныч зовет! К барину требует!
Покраснев до корней волос, дуреха захихикала, глядя на купающегося юношу, и, мечтательно закатив глаза, побежала прочь. Прежде чем направиться к Семенычу, Трофим заглянул в свою комнатку в усадьбе, которая служила ему пристанищем уже несколько лет, переоделся и уж потом поспешил в спальню Смольнова.
     Первое, что пришло на ум, едва он приблизился к спальне, это то, какая необычная тишина охватила вдруг всю усадьбу. Из комнаты не доносилось ни слов, ни криков, лишь шепот и чьи-то тихие рыданья. Войдя внутрь, Трофим сразу все понял.
     - Скончались, - вытирая слезы, проплакал несчастный Семеныч, стоявший у кровати.
     В спальне столпились все крепостные. Доктор с мрачным выражением лица захлопнул свой саквояж.
     - В преклонных летах уж был барин, - вздохнул Крючков. – Тут мои мази не помогут. Не волшебные. А с сердцем плохо совсем было. Вот и скончались.
     Тут завыла залитая слезами Дарья. Лицо её раскраснелось, слезы лились ручьем, а сморкалась она прямо в свой передник, который и без того был несвеж от сегодняшней беготни. Мужики сняли свои кепки, склонили головы. Все присутствующие замерли в почтенном молчании, кроме Дарьи, воющей в передник, и Семеныча, тоже плачущего да что-то несвязно бормочущего.
     - Вот ведь горе-то какое! – плакал он. – Бедный барин! Жил бы себе, так вот сердце шальное, не выдержало! Откуда только такие берутся? Зачем Господь такие раздает? Всех оно, сердечко горемычное, погубило! И батюшку ихнего, и Наталью Андреевну, вот теперь и Григория Андреевича! Ох, несчастье, беда какая! И сына-то не успел обнять, попрощаться. Где ж теперь Иван Григорьевич? Неужто не почуяло сердечко смерти отца? А сам барин смерти, старухи этой, приход почувствовал, весь заметался, что-то сказать пытался. Эх несчастный! Ему бы ещё внуков нянчить, так нет – Смертушка всех к себе прибирает, когда того не ждешь! Что-то писать велел, но что? Один Бог теперь ведает! Я писать не умею, а Жнецов, бес проклятый, где-то в городе! Опоздал ты, Трошка! Вечно теперь нам мучатся, что волю барина не успели исполнить…Эх, вот ещё одна душа на небо летит! Пусть летит, ну а о теле мы позаботимся…
     Трофим тоже склонил голову. Он не горевал так сильно, как Семеныч, однако чужая смерть всегда навевает печальные думы.
     - Да… - протянул Матвей, почесав затылок. – Были господскими, а станем поповскими…
     - Об чем бормочешь-то, дурень? – нахмурил кустистые брови Василий-кузнец. Он был высок и широк в плечах, так что спиною своей загородил окно, отчего в спальне стало мало места и света.
     - А о том, что теперыча мы все душами поповскими будем!
     - Как это, поповскими? – вытаращив глаза, Дарья даже перестала плакать.
     - А так, - пожал плечами Матвей. – Слыхал я однажды от Жнецова, что барин завещание написал, в котором все наследство попу оставил.
     - Лжешь, бесстыдник! – рассерженно воскликнул Семеныч, тоже перестав плакать. – Чтоб барин сына своего без гроша оставил? Ясно дело, что лжешь!
     - Обижаете-с, Степан Семеныч, - надулся Матвей, поправив рукой свои редкие волосики, свисающие на лоб. От работы в конюшне кожа рук у него стала грязно-темной, въевшейся. Он шмыгнул носом. – Почем мне врать? Да и врать я не умею. Давеча это было. Несколько месяцев назад. Помню, Русич, конек-то славный, в тот день копытце поранил, аж кровоточило у бедняжки. Я его снова подковал, да копыто-то перевязал. А тут вижу, Жнецов, адвокат баринов, идет себе, довольно так улыбается. Я его спрашиваю, мол, день у вас хороший, барин? А он так вот расплылся в улыбке, - Матвей постарался изобразить на лице такую же улыбку, обнажив ряд желтых зубов, - и говорит: «Да, чудесный денек. Барин-то ваш совсем одичал. Своего сына обобрал».
     «Как это?» - спросил я. А он мне: «Шутка ли? Завещание написал старик, что ежели после его смерти сын не вернется, то все наследство попу нашему отойдет. Месяц дал. Упрямый, дурной старик…»
     - Прямо так и сказал? – ахнула Дарья, позабыв о слезах и схватившись за передник, будто защититься хотела.
     - Так и сказал, - Матвей снова шмыгнул. – Я не поверил. Подумал, шутит господин Жнецов, да забыл. А тут такое. То-то барин так переживал, горемычный.
     - Врешь!! – Семеныч вдруг вскочил с места и, схватив первое, что попалось под руку – а то была папка с бумагой, которую он принес по приказанию Смольнова ещё недавно – налетел на Матвея и принялся колотить его папкой. Бедняга конюх под таким натиском растерялся и, напуганный, стал жалобно вопить. Глаша с Машкой закричали, в угол забились. Трофим кинулся успокоить разбушевавшегося старика, но в того будто бес вселился: от горя и негодования старые кости выдали ту ещё силу. Матвей затараторил, закрывая голову руками:
     - Правду говорю, Степан Семеныч! Христом ради простите, но так и было! Не бейте меня, не бейте! Богом клянусь, вот вам крест!
     - Семеныч, ну-ка прекрати! – ввязалась Дарья. Вместе с Трофимом они наконец оттащили старика от плачущего Матвея. Дарья, а бабой она была сильной и грузной, встала перед конюхом и уперла руки в бока, глядя на Баринова с упреком.
     - Чего вычудил на старость-то лет? Не стыдно ли тебе, у бариного ложа? Ещё и тело-то не остыло, а ты уж в драку лезешь? И кто из вас бесстыдник?
     Эти слова подействовали на старика успокаивающе, и он вернулся к кровати, где все еще лежало тело умершего барина. Опустив голову, Семеныч грустно вздохнул.
     - Неужто правда? – после долгого молчания, воцарившегося в комнате, спросил Трофим. – Правда, что наследство попу достанется? Как же так?
      Семеныч сокрушенно закачал головой.
     - Чуяло мое сердечко, погубит барина его упрямство! Все сына ждал, каждое утро подолгу у окна сидел. Да, помнится мне, что три месяца назад он вдруг вскочил, рассерженный и чему-то недовольный, меня прогнал, двери позакрывал. Велел оставить одного. А я, каюсь, к двери ухо-то приложил – больно переживал за барина! – да слышу, что тот ругается, сам с собою говорит, что-то бормочет. Ну, думаю, бедный барин, – голос Семеныча задрожал от слез, - совсем от одиночества диким сделался. Сына ждал, каждый день ждал, да вот и не дождался. А в тот день он к полудню только вышел, потребовал Жнецова к себе, да так громко и строго, что я испугался!
     - И что дальше? – спросила Дарья, взглянула на покойника и перекрестилась три раза.
     - А дальше пришел Жнецов и привел с собою душеприказчика, видно, в город за ним ездил. Так вот они заперлись в комнате и долго-долго оттудова не выходили. Что там делали?
     - Наверняка, составляли завещание, - предположил Трофим, нахмурившись. – Но зачем барину своего сына наследства лишать?
     - Капризен он очень был, своенравная душа, - пожал плечами Семеныч, уставившись взглядом в одну точку. – Может, разгневался да велел сдуру написать это завещание. Но уж очень он сына ждал. А Иван Григорьевич, где он был? Все странами баловался, путешествиями. Вот и вздумал, верно, барин таким образом его припугнуть…
     - А то письмо? – вспомнил Трофим. – Что пришло? Не от него ли у барина приступ случился?
     - Точно! – лицо Семеныча чуть просветлело. – Ну-ка, Трофимушка, сбегай за ним. Оно в кабинете…
     - Знаю, - оборвал юноша, уже выбежав из комнаты.
     В усадьбе стояла тишина. Такая тишина наводила на мрачные мысли и появлялась в каждом доме, где кто-то умирал. Будто старуха-смерть все ещё с косой пряталась по углам, и, чтоб её не искушать, следовало сохранять молчание. Но что за тягостные мысли приходят на ум? Трофим чуть тряхнул головой, чтоб избавиться от них. Тут взгляд его упал на зеркало. Когда-то бабка ему рассказывала, что надо зеркала занавешивать, чтоб души умерших не возвращались, иначе застрянут они там да так и останутся навсегда, живых пугать. Надо бы Глашке с Машкой сказать, чтоб зеркала закрыли.
     Подумав об этом, Трофим недовольно сморщился от своего суеверия. А он-то полагал, что умнее всяких предрассудков.
     Добравшись до кабинета, юноша нашел письмо и вернулся в комнату барина. На ходу прочитав содержимое письма, он понял, что новости у него плохие.
     - Ну? Что там? – нетерпеливо спросил Семеныч, стоило Трофиму войти.
     - Это письмо от Ивана Григорьевича, - мрачно сказал тот. – «Отдавайте наследство попу, папенька. Мне оно не надобно».
     - Как это, не надобно? – растерялся Семеныч. Дарья неодобрительно покачала головой. – Как это?
     - Откуда мне знать? Как написано, так и говорю.
     - Вот беда-то! Барин письмо прочитал да удар его и схватил!
     - Неужто поповскими будем? – жалобно пропищала Глаша. – Не хочу!
     И зарыдала. Её примеру последовала и Машка, да так громко, что Семеныч закрыл уши руками.
     - Прочь, дуры! Идите немедля на кухню да чаем запейте свои слезы! От вас толку никакого! Прочь, прочь!
     Девицы, обиженно надув губы, ушли.
     - Да чтоб рот на замке, дурехи! – крикнул им Баринов. - Хоть слово кому скажете - накажу.
     Те, глупые добрые души, и не собирались.
     - Выходит, наследство теперь у попа будет? – Василий медленно соображал и теперь почесал затылок. – Слыхал я, будто одна богатая барыня все свое состояние попу оставила. Только она из другого имения, а поп этот к ней ездил то деток крестить, то на обедни. Говорят, души крепостные он продал, земли продал, да деньги к себе в приход прибрал. Оттого-то у него свечки, иконки да ряса новая появилась.
     - Может, врут? – понадеялась кухарка.
     - Может, и врут.
     - А я слыхал, - вставил Матвей, оправившись от недавнего избиения, - будто поп ничего не продавал, а себе все оставил. Что приезжает он в то имение и там дела свои делает. Слыхал, много душ он уже крепостных погубил.
     - Не хочу к попу! – испугалась Дарья, уже готовая навзрыд плакать, но еще сдерживающая свой порыв. – Да и Иванушку жалко! Я же за ним раньше попятам ходила. Помнишь, Семеныч? Вместе его растили.
     - Помню, помню, - вздохнул тот. – Но что мы поделать можем? Ежели Иван Григорьевич не вернется, ничего не поделаешь. Но где он? Как его сыщем? Что делать-то?
     - А разве так можно? – вдруг спросил Трофим. – Можно ли, чтоб сына состояния лишать?
     - Можно, сердешный, - Семеныч снова прослезился. – Вот если бы такого вот указа не было, завещания то бишь, то все наследство по закону перешло бы к Ивану Григорьевичу. Но ведь завещание есть!
     - А что, если его не будет? – Трофим пожал плечами. – Дело ли, бумажку эту найти да уничтожить? Кто потом что скажет? Жнецов и душеприказчик пусть хоть к царю бегут, а словами ничего не докажешь. Что оно стоит теперь, слово? Да и не будут они встревать.  Они сами, наверное, будут против такого поворота дел.
     - Потехин, душеприказчик, возможно, что да, а вот Жнецов… Никогда не любил этого волка в овечьей шкуре. Но барин всему голова, - Семеныч вздохнул.
     - А кто поверит какому-то адвокату? А в то время все достанется Ивану Григорьевичу, как мы того и желаем. Ведь молодой барин его заслуживает, да и друзьями мы были раньше, когда Анна Михайловна ещё моим воспитанием занималась…
     - Правильно ты, Трофимушка, говоришь, - закачала головой Дарья.
     - Правильно, но где бумажку эту сыскать? – Семеныч вытер слезы и огляделся. В его старых выцветших глазах появилась решимость. – Вот как поступим. Не видать попу иванушкиного состояния! Хоть в гроб с ним пойду, а попу не отдам!  Немедля же завещание отыщем и изничтожим! Прости Господи нас за это, но Ивана в обиду не дадим! Да и душа Григория Андреевича только тогда и обретет покой, когда сын наследство получит! Будем искать!
     - А как же покойник? – Дарья снова перекрестилась.
     Семеныч стукнул себя по лбу и закачал головой.
     - Никто пока про смерть не знает? А дохтуру молчать велю до поры до времени. Вот и пусть так будет. Сначала завещание поищем, ну а с утра и Григорием Андреевичем займемся. Он сам бы того желал! Чтоб Ивана наследства лишить?.. Ну уж нет!
     - С чего же начать? – спросил Трофим.
Вместо ответа Семеныч лишь развел руками, имея ввиду, что начнут они прямо с этой комнаты.


     Искали до глубокой ночи. Потом Матвей и Василий запросились домой, и Семеныч дал добро, тем более что к комнатам он их не подпускал и в бумагах искать не разрешал. Ещё чего! Он поручил им вместо этого поискать в комнатах прислуги, но и сам не верил, что завещание может быть там спрятано. Потом указал им искать в библиотеке, где, возможно, в какой-нибудь книге мог быть тайник. «Да чтоб книги не повредили! – строжайше запретил он. – И чтоб, черти, ничего не перепутали!» Присматривать за ними оставил Дарью, а сам же вместе с Трофимом искал в кабинете, комнатах и гостиных. Они перебирали бумаги, простукивали стены в попытке найти тайники и просматривали папки с документами до пяти утра. Потом Семеныч вынужден был признать, что завещания, скорее всего, в доме нет.
Он созвал всех в гостиную. Увешанная многочисленными портретами и пейзажами, комната была залита солнечным светом, но Дарья закрыла окна и задвинула шторы, отчего в помещении стало мрачно и темно.
     - Негоже, Степан Семеныч, покойника оставлять долее, - упрекнула она.
     Старик сокрушенно замотал головой. Лицо его было уставшим и бледным. Трофиму тоже не пришлось долго поспать – всего несколько часов – но он бодрился и в отличие от старика чувствовал себя лишь слегка утомленным.
     - Нету завещания! – вздохнул Семеныч, когда все собрались в гостиной, за исключением Глаши и Машки, в чьем присутствии не было необходимости. Дурехи на кухне готовили завтрак – Дарья им поручила.
     - Что ж теперь делать? Придется молиться, чтоб барин в течение месяца вернулся, - подвела с печальным вздохом итог кухарка. Её всегда розовощекое круглое лицо на этот раз слегка побледнело.
     - А ежели нет? – Матвей хмыкнул. – Поп тут свой порядок наведет…
     - Надо бы Григорием Андреевичем заняться, - Дарья перекрестилась. – А то всю ночь не могла глаз закрыть. Чудилось, будто барин под дверями топчет. Нужно тело обмыть, принарядить и в гроб уложить, как и подобает, с почестями и уважением. Ты плотнику-то гроб заказал?
     Баринов лишь вскинул руки.
     - Когда же? Всю ночь с Трошкой искали проклятую бумагу и не нашли!
     - Быть может, отправить Ивану Григорьевичу письмо? С просьбой скорее вернуться? – предложил юноша. – Ясно дело, что молодой барин несерьезно о наследстве писал. Видно, такой же упрямый, как и его отец.
     - Может, и сурьезно, - подал голос Матвей.
     - Нет, нужно заняться похоронами, - сокрушенно решил старик. – Я напишу письмо Ивану Григорьевичу, откуда открытка пришла последняя, но кто знает, там ли он? Да и письма-то у нас идут несколько месяцев! Нет, не успеет вернуться барин в срок. Как бишь Матвейка говорил? "Были господскими, станем поповскими…"
      - Тьфу, тьфу, тьфу, Семеныч! – возмутилась Дарья. – Ишь, как заговорил! Типун тебе на язык!
     - Но где же завещание? Нету его, окаянного!
     - Я тут вспомнил… - Матвей почесал затылок по привычке. – Кажется, Жнецов тогда с бумажкой какой-то шел…
     - И ты молчал? – Семеныч рассердился. – Так это, наверное, завещание и было! Дурень пустоголовый! Столько времени потеряли!
     Очевидно, несчастный конюх вспомнил вчерашнее «избиение», отчего сразу смолк, весь сжался и замолил раньше времени:
     - Не бейте, Степан Семеныч! Правильно говорите, дурья я башка, пустоголовая! Но как же мне все помнить-то?
     Баринов на этот раз пожалел бедолагу. Взгляд тут его упал на портрет Ивана Григорьевича лет десяти.
     - Эх, - вздохнул он, глядя на светловолосое дитя со спокойными голубыми глазами и робкой улыбкой. – Куда ж вас занесло, барин? Где ж теперь вас сыскать? А вернетесь, уже и не ваше все будет. Ошибся батюшка ваш, сглупил, да не успел глупость свою исправить. А теперь и вы, и мы расплачиваться должны…Я ж вас вырастил. Куда мне без вас? Столько лет вашему папеньке служил! Уйду от попа. Вот предадим земле покойника, отпоем, да я с месяц вас подожду. А коли попу все достанется, уйду я от него, да за вами поеду, где бы вас не носило, Иван Григорьевич…
     Тут Дарья на портрет уставилась.
     - Больно уж он на нашего Трофима похож, - говорит.
     - И вправду, -  согласился Васька-кузнец. – Трошку помню в этом возрасте. Он ко мне в кузницу тогда частенько заглядывал. Светловолосый был, в веснушках весь, а глаза, большущие такие, голубые. Я его тогда с ангелочком сравнивал, да жена моя, покойница ныне, пусть земля пухом будет, говорила, что ангел-то он с виду, но чертенок внутри…Не зря же он мне дохлых крыс в кузницу подкладывал, негодник!
     - Было дело, - с извиняющейся улыбкой признал Трофим.
     - А вот это интересно… - тут лицо Семеныча просветлело. – А что, если барина Трофимом заменить, пока настоящий не приедет?
     - Как это? – испугалась Дарья. – С ума, старик, сошел что ли?
     - Обыкновенно, - пожал тот плечами, подскочив к Трофиму, словно боясь, что тот ускользнет из рук. – Рост подходящий, волосы, глаза – тоже.
     - Да ты что, Семеныч? – Трофима такая перспектива даже насмешила. – Неужто не отличат меня от барина?
     - А кто его видел-то? Ни поп, ни Жнецов, ни даже Потехин его ни разу в глаза не видывали! Портрет в доме только один, вот этот вот, а тут ему сколько? Десяти годочков не будет ещё! А ты на него похож. Вот и выдадим тебя за барина, который вернулся! А я в это времечко письма буду писать, барина настоящего искать. Гонца найму, чтоб он его отыскал. Это же спасет все дело!
     - Даже если так, то какой из меня барин? – упирался Трофим. – Я ни говорить по-ихнему, ни гримасничать не умею. Да и манер у меня нет.
       - А я тебя научу, - Семеныч схватил Трофима за плечи и стал оглядывать со всех сторон. – Костюм на тебя наденем, волосы уложим по-англицки с пробором, а ты только кивай в ответ, да короткие фразы произноси: «Согласен с вами, сударь. Вы правы, сударыня».
     - А ежели кто спросит что?
     - А ты расскажи что-нибудь несуразное, но с таким видом, будто только ты в этом толк и понимаешь. Но кто спрашивать будет? Жнецов глуп, а поп и сам ничего, кроме своей церквушки, не видывал. Спасибо покойнице Анне Михайловне, речь у тебя хорошая, но и над ней мы поработаем. Будешь за словами следить, да я тебе буду помогать.
     - Ну уж нет! – Трофим вырвался из рук Семеныча. – Ежели узнают  про обман, меня первым накажут!
     - Так никто и не узнает! Только мы и будем знать да помалкивать. А в деревне Ивана Григорьевича и подавно никто не видел. Соглашайся, Трофимушка! Спаси ты меня да всех нас от поповского ига!
     Трофим нахмурился, не желая сдаваться.
     - Но что, если приедет настоящий барин?
     - Мы ему все расскажем, а он, сиротинушка, нас только поблагодарит, - ответил старик. – А мы молчать пока будем. Глашке с Машкой, дурам этим, строго накажем язык за зубами держать. Ты, Матвеюшка, да ты, Василий, молчать будете, так?
     Те рьяно закачали головами, но на лицах их было написано непонимание.
     - А ты, Дарья? Поможешь мне из нашего Трошки барина сделать?
     - Негоже это, - мрачно насупилась та. – Но коли по-другому нельзя, то помогу. Не хочу попу служить. Пусть Иванушке все достанется.
     - И достанется, ежели мы все правильно сделаем, - кажется, это сумасбродная идея представлялась Семенычу спасительной соломинкой.
     - Только больно загоревший наш Трошка, - заметила Дарья.
     - А мы пудрой подмажем, в костюм нарядим. Никто и не заметит обмана. Ну, согласен ли ты, Трофим?
Юноша растеряно оглядел всех. Но как он может? И все же было в этом что-то приключенческое, азартное, как раз под стать его бурному характеру.
     - Хорошо, - вздохнул он обреченно. - Делайте из меня барина.

                3 глава


     Трофим Александрович Тернов родился в бедной семье сапожника. Родители его были крестьянами и жили в Смольновке в небольшом домике у окраины. Мать мальчика умерла, едва её любимому сыну исполнилось пять лет, так что Трофим почти не помнил её. В его воспоминаниях сохранилась лишь её мягкая улыбка да немного грустный, усталый от работы взгляд. Отец же его был сапожником, но главной его профессией было пьянство. Напиваясь, отец, в трезвости человек сдержанный и добродушный, превращался в раздражительного агрессивного зверя, буянил несколько дней, пока было что в рот налить. Ох и натерпелся же от него Трофим! Он рос добрым и отзывчивым, но вечные побои и гонения отца сковали из него смелого, решительного и бойкого мальчугана. Он много времени проводил во дворах с соседними мальчишками, где научился курить украденные папиросы, ругаться на чем свет стоит и пить водку. И пропал бы ещё в раннем детстве наш бедный Трофим, ежели судьба не распорядилась бы иначе.
     Однажды отцу Трофима велели немедля направляться в усадьбу к барину, поскольку тому требовалось починить новые туфли. Сапожник – а в то утро он был трезв – решил взять с собою сына, которому положено было стать подмастерьем. Трофиму к тому деньку стукнуло уже шесть лет, и вырос он мальчишкой несносным, упрямым и независимым. Отца своего уважал, но боялся, а в те вечера, когда сапожник напивался, Трофим убегал к речке и подолгу сидел там, не желая возвращаться домой. В тот день мальчик нехотя согласился идти с отцом, даже не подозревая, как разительно переменится его жизнь.
      В ожидании отца он сидел на заднем дворе усадьбы и от безделья кидал камушки, собранные у реки, в маленькую статую, изображавшую какого-то смешного человечка с крыльями. То был греческий бог Гермес, но мальчишка, конечно, об этом не знал. Стояла ранняя осень, было ветрено, поэтому Трофим скоро замерз и увидел старое одеяло, лежащее на стульчике в беседке. Он тихонько прокрался туда и стянул одеяло, которым тут же и накрылся, не заметив, что рядом с беседкой стояла красивая дама в светлом платье. Волосы её были аккуратно уложены на затылке, а взгляд обращен вдаль. Услышав шум, дама обернулась и только и успела увидеть убегающего мальчишку, в то время как одеяло было брошено на землю.
     Она подняла одеяло и пошла в ту же сторону. Найти беглеца удалось нескоро, так как он залез на дерево в саду, откуда и наблюдал за незнакомкой.
     - Так и будешь сидеть на дереве? – спросила женщина, закидывая голову. – Ты ведь замерз, я угадала? Так почему бы тебе не слезть с дерева и не пойти со мной на кухню, где я угощу тебя чаем и пирожным?
     - Пирожным? – для мальчишки это был настоящий соблазн, но слазить он пока опасался. – А ты меня не обманешь?
     Обращение на «ты» явно пришлось даме не по вкусу, но интерес в её глазах только усилился.
     - Не обману, если ты будешь называть меня Анной Михайловной, - сказала она и указала на землю.
     После недолгих размышлений мальчик все-таки решил, что пирожные с чаем заслуживают его внимания, и ловко спустился  с дерева. Потом замер с наглым выражением лица, за которым таилась его растерянность.
     - Как тебя зовут? – спросила женщина.
     - Трофим.
     - Откуда ты взялся?
     - А ты откуда?
     Дама недовольно вздохнула, покачала головой, но не стала сердиться. Она поманила мальчишку за собой и вместе они зашли на кухню.
     - Анна Михайловна, барыня вы моя, угодно ли что? – кухарка Дарья была удивлена такому визиту, ведь никогда раньше не замечала за барыней особого желания бывать на кухне среди кипящих кастрюль и многочисленной прислуги.
     - Покорми его, Дарья, - Анна Михайловна указала на мальчика.
     - Его? – округлила глаза кухарка, глядя на маленького оборванца с хитрыми глазами.  – Уж  не сын ли это Сашки-сапожника?
     - Тот самый, - Трофим бесстрашно подошел к одной из кастрюль. – А пирожные ты мне дашь?
     - Ещё чего, чертенок!
     - А вот тетенька обещала, - ткнув пальцем на Анну Михайловну, мальчишка огляделся в поисках обещанного лакомства.
     - Покорми его, Дарья, - повторила хозяйка.
     Дарья вздохнула, но больше возражать не стала. Тем более что голубые глаза мальчишки были так милы, а сам он так очарователен…
     С того дня жизнь Трофима изменилась.
     Анна Михайловна прониклась к мальчишке материнскими чувствами. Этому в немалой степени поспособствовало её доброе сердце и то обстоятельство, что к воспитанию собственного сына её не допускали. Григорий Андреевич полагал, что женская ласка способна превратить молодого бойца в ленивого плаксу, поэтому запрещал жене выказывать свои чувства. Вся нерастраченная нежность материнского сердца требовала выхода, и в тайне от своего мужа Анна Михайловна выражала свою любовь к сыну как могла: покупала ему дорогие подарки, угощала сладостями и прощала все проказы. Но главного ей всегда не доставалось. Ей так хотелось прижать к груди сына и приласкать его, однако, робкая по натуре, она не смела ослушаться приказа мужа.
     С тех пор Трофим стал каждый день наведываться в усадьбу. Он ждал, когда во дворе покажется Анна Михайловна, и просил у неё пирожные. И всегда получал желаемое. Потом, довольный, убегал обратно в деревню.
     Так продолжалось какое-то время, пока однажды Трофим не нашел своего отца мертвым. Видно, сгубило душу и тело пьянство, и скончался Сашка-сапожник в своей постели во сне. Поняв, что остался сиротинушкой, Трофим долго оплакивал отца. Несмотря на побои и пьянство, родная кровь прощала все, поэтому мальчишка долго горевал и не появлялся в усадьбе. Добрые соседи помогли схоронить тело да подкармливали сироту, пока тот не убежал в лес.
     Какое-то время мальчишка слонялся по окрестностям, голодный и никому не нужный. Он не желал возвращаться в свой одряхлевший домик, где все так же и осталось, как было при отце.
     Однажды он забрел во двор усадьбы, надеясь застать там добрую госпожу. И ему повезло – барыня сидела в беседке и читала книгу. Увидев мальчика, похудевшего и несчастного, она тут же приказала Дарье его накормить, искупать, а Баринову велела выделить мальчишке комнату. Степан Семеныч немного поохал, поворчал, но над мальчишкой сжалился и отдал ему одну небольшую комнату во флигеле, где прислуга жила. Все это происходило во время отсутствия Григория Андреевича – он в ту пору, когда ещё жена была жива, часто  разъезжал по делам – и Семеныч очень сокрушался по поводу того, как отреагирует барин. И не зря волновался. Барин был человеком строгим и не любил чужаков.
Так получилось, что Трофим и Иван хорошо сдружились. Иван был ребенком тихим и послушным, не замкнутым, но очень сдержанным. Трофим – наоборот, имел характер буйный и вспыльчивый, не зря же вырос в крестьянской среде. Он много знал о тех сторонах жизни, о коих Ивану приходилось лишь догадываться. Например, именно от Трофима Иван узнал, как ловить на озере жаб и пугать прохожих своими криками. Но это было намного позднее.
     А пока Трофим привыкал к новой жизни. Приезд Григория Андреевича сильно напугал и взволновал мальчика, потому что барин не мог допустить, чтоб с его сыном бок о бок жил какой-то крестьянский оборванец, который мог оказать на Ваню плохое влияние. Но Анне Михайловне удалось убедить своего мужа, что такая дружба поможет их сыну стать более открытым и решительным. Григорий Андреевич долго не соглашался, сетуя на крестьянскую безграмотность и ужасные выходки крепостных мальчишек, но его жена, впервые, пожалуй, проявив твердость и настойчивость, смогла подобрать такие слова, убедившие мужа в необходимости подобной дружбы. Да и самой женщине нужно было заботиться о ком-либо, чтоб заполнить пустоту внутри от нехватки общения с сыном. К Ванечке её мало допускали, не позволяли ей к сыну выражать чувства. Вот Трофимушку она и приголубила.


     Мальчику разрешили остаться. С тех пор он жил в усадьбе, и главной его обязанностью было развлекать Ивана. Трофим обладал богатой фантазией, поэтому постоянно придумывал новые игры, не позволяя своему другу скучать. Правда, на игры отводилось детям не так уж много времени. Большую часть дня Ивану надлежало учиться разным наукам. Трофим присутствовал на этих уроках, чтоб молодому барину не было совсем тоскливо, и впитывал в себя новые знания, как губка. Ему нравилось учиться. Он был умен и сообразителен, схватывал все налету. Иван тоже не уступал, и вместе, в молчаливом соперничестве друг перед другом, они хотели познавать новое. Но обучение Трофима прервалось, когда Анна Михайловна заболела и скончалась.
     Трофим горевал по ней так же сильно, как если бы был её сыном. Несколько дней он ничего не ел, пока Дарья, возложившая на свои плечи заботу о мальчике, его не заставила. Целыми днями сидел он в беседке, где когда-то увидел Анну Михайловну, и тихо плакал. Ивану, которому к тому времени шел десятый год, отец запретил выходить из своей комнаты, да мальчик особо не хотел – несмотря на свой возраст, он понимал, что лишился матери, но горечь утраты была в нем не так сильна, поскольку мать он свою знал плохо. Тем не менее, Ивану навсегда запомнилась её мягкая улыбка и нежные объятия в те минуты, когда  она не боялась, что отец застанет их за «нарушением воспитания».
      Потеря жены подкосила и Григория Андреевича. С тех пор барин никуда почти не выезжал, сделался чрезмерно скуп и капризен. Но это было бы ему простительно, покуда не другое: раздавленный горем, Григорий Андреевич теперь не выносил ни вещи, ни слова, напоминавших бы о покойной жене. Скорбь его была столь велика, что затмила разум, и сразу же после похорон несчастной барин запретил кому бы то ни было заходить в её комнату, трогать её вещи или упоминать о покойной. Сына же своего он видеть и вовсе не мог, поскольку невольно винил ванечкино появление на свет в болезни любимой жены. Так оно и было – поздние роды подкосили здоровье Анны Михайловны и причинили ей тяжкие страдания, а её постоянные недуги и бледность были следствием тех трудных дней. Однако стоило ли винить в этом дитя? Сначала Григорий Андреевич поручил воспитание сына гувернеру, а потом, когда скупость и черствость совсем завладели его душой, отправил в город к тетке. Грустно, но маленький Иван не проникся нежной любовью ни к матери, которая из робости своей и смирения боялась нарушить запрет мужа, ни к отцу, который казался ему строгим и неприятным, а позже стал и вовсе чужим человеком. Куда большую любовь Иван испытывал к своей тетке, Наталье Андреевне.
     Но вернемся к Трофиму…После того, как Иван был отправлен во Владимир, Трофиму не за чем было оставаться в усадьбе. До этого только терпевший его присутствие, Григорий Андреевич более не желал его видеть. Для крестьянского мальчишки закончились как учения, так и те невинные привилегии, которые доставались ему при Иване. Барин приказал, чтоб Трофим вернулся в деревню и стал трудиться, как и все крестьяне, на полях, но кто ж его там ждал? Дом Сашки-сапожника, отца Трофима, был уже разрушен, жить там мог разве что леший. У соседей оставаться Трофим не мог да и не желал лишним ртом называться.   Разумеется, мальчишка смог бы выжить и один – дай Бог, неженкой не стал за годы проживания в усадьбе – но, только услыхав об этом, и Семеныч, и Дарья за сироту вступились да барина упросили, чтоб мальчик остался при усадьбе и стал им помощником в разных делах. Нехотя Григорий Андреевич согласился, но запретил Трофиму показываться на глаза. Трофим и не показывался. Однако затаилась в нем обида на старика Смольнова за то, что его, как собачонку ненужную, прогнали. Впрочем, душа мальчика не была черной, а тянулась к доброте и великодушию, поэтому ни словом, ни поступком обиды своей Трофим не выказал и не собирался, а планов мстительных и вовсе не выдумывал. Возможно, старый барин перед смертью и раскаялся в своих грехах, в числе коих было невнимание к сыну да пренебрежение к Трофиму, но кто знает? Чужая душа – потемки.
     Годы летели, Трофим взрослел. Жил он по-прежнему в усадьбе, был славным малым, а в деревне его уважали за грамотность и доброту. Но, впрочем, читатель уже знает о том.
Вернемся же к тому, что случилось в усадьбе, так как Трофиму предстояло сыграть во всей этой истории ключевую роль.


     Дорога была ухабистой, а коляска неудобной. Колеса противно скрипели, а две бойкие лошадки нервно скакали и ржали каждый раз, стоило кучеру на них прикрикнуть.
В коляске той ехал поп. Дело у него было крайне важное, поэтому он торопил своего кучера и мысленно сетовал на плохую дорогу. Звали его в миру Чащин Василий Каземирович, крестьяне называли его просто батюшкой, люди образованные обращались к нему "ваше высокопреподобие", и последнее ему весьма нравилось.
     Личностью он был известной, но не всеми любимой. Стоит немного рассказать, каков из себя Василий Каземирович.
     Отец Васи был ремесленником и содержал небольшую лавку во Владимире. Там и нажил он свое богатство, скоро сообразив, что хитрость и сноровка дают ему неоспоримые преимущества. Именно у отца маленький Вася и научился столь древней науке, как выманивание денег. Воспитание он получил богобоязненное благодаря своей матушке, которая шибко опасалась очутиться в Геенне Огненной за нечестивые поступки или мысли. Поэтому и за сыном своим она пристально следила, запрещая ему дружить со сверстниками и терять время за играми. Мальчик учил Библию наизусть и шептал молитвы, но верой в Бога так и не проникся. Большую любовь он испытывал к деньгам и хорошей жизни. Глядя на своего отца, скупердяя и лицемера, мальчик быстро понял, что деньги означают власть. И профессию он себе выбрал подходящую, поскольку не хотел учиться и был чересчур тщеславен. Так и стал он священником. Духовный сан вызывает почтение и смиренное уважение у всякого человека, но Василий добивался вовсе не уважения. Он быстро понял, что люди охотно отдают деньги, чтоб вымолить у Бога прощение за свои многочисленные прегрешения. Сначала молодой Василий стал проповедником, несколько лет бродил из села в село, пугая богобоязненных простофилей всеми смертными грехами, но дело это оказалось совсем не прибыльное, так что вскоре он стал дьяконом в одной из владимирских церквей. Там он ясно понял, что для богатства нужен ему духовный сан, желательно повыше. Так он стал сначала иереем, а потом и протоиереем главной церкви в уезде. Долгое служение наконец-то было вознаграждено, отец Василий рьяно занимался делами церкви, однако, как ни странно, веры в Бога у него при том не прибавилось.
     И вот он почувствовал, что деньги текут в руки. Тут и пузо разжирело да кулаки салом налились. Он ни в чем себе не отказывал, любил покушать и поспать. Когда к нему приходили в грехах покаяться, он молчаливо выслушивал, говорил, чтоб грешник молил о прощении, да забывал об услышанном, коли не видел себе в этом выгоды. Человеком он был неторопливым, охочим до ублажения собственной лени и никогда не экономил деньги на себя. Талант ему достался от Бога – убеждать людей. Вот и убеждал Василий своих прихожан в необходимости делиться со своим церковным наставником не только мыслями, но и деньгами.  Проповедовал горячо, так что прихожане охотно жертвовали на благо церкви свои сбережения.
     Но не только проповеди занимали отца Василия. Он был также весьма честолюбив и вскоре понял, что тянет его в высший свет на людей посмотреть, себя показать. И тогда стал он потихонечку заводить знакомства с нужными людьми. То были чиновники, артисты или же помещики. Они относились к духовному лицу почтительно, но знакомства заводили неохотно. Чтобы это изменить, придумал отец Василий такой ход: скрепя сердцем он жертвовал большие суммы на благотворительность, заранее договорившись с кем-нибудь из знати на взаимовыгодное сотрудничество. Василий тратил деньги, а господа и дамы выводили его в свет, приглашали на разные пиршества и балы, устроенные в качестве «благотворительных вечеров», где господа якобы обсуждали проблемы нищеты и тревожились за судьбы обездоленных. Лицемерие здесь всегда шло бок о бок с жаждой наживы и стремлением урвать кусок побольше. Дворяне съезжались на такие вечера с целью заявить о своем альтруизме, чиновники – о заботах судьбой русского народа, а остальные – чтобы поужинать в гостях.
     Быстро разнеслась весть о доброте отца Василия. Кто умен был, тот в попе видел двуличность, но, в основном, на пути отца Василия попадались либо глупцы, либо безразличные прожигатели жизни. Сам же он упивался своей славой, не забывая, однако, строго следить за тем, чтоб «пожертвования» себя оправдывали.
     Добившись некоторой известности, отец Василий решил, что хватит тратить попусту деньги, и стал искать предприятия, которые, на его взгляд, были достойны того, чтоб вкладывать в них свои сбережения. Таких он нашел несколько, вложил деньги и стал ждать дохода. Разумеется, все это делал он через посредников, чтоб не скомпрометировать свою репутацию. Например, одно из его предприятий заключалось в том, чтоб давать щедрые взятки чиновникам. Дело это было хлопотное, но довольно результативное – скоро отец Василий был освобожден от налогов и получил некоторые привилегии. Впрочем, столь хитрые махинации изворотливого ума не так важны для нас сейчас. Главное, следовало усвоить, что отец Василий был жаден, весьма не глуп и любил тратить деньги на себя.
     Неудивительно, что известие о смерти Григория Андреевича заставило священника тут же оставить все свои дела и помчаться в Смольное, которое поп уже называл в своих мечтах собственным домом. В этом, по крайней мере, уверял его давеча господин Жнецов, с которым Василий уже не раз имел дела.
     И теперь ни плохая погода, ни ухабистая дорога не могла остановить отца Василия. В уме он уже планировал, какой порядок наведет в своем новом имении. Покойный Григорий Андреевич был человеком странным, этакий чудак. Василий однажды приезжал к нему с визитом и остался недоволен оказанным ему приемом. Мало того, что его завели в запыленную гостиную, уставленную старомодными вещами, так ещё и хозяин был весьма сух в общении и неприветлив. В общем, то был весьма короткий визит.
Коляска остановилась перед крыльцом.
     До чего же была хороша эта усадьба! Ступив на землю, отец Василий первым делом оглядел хорошенько дом и заметил про себя, что при надлежащем уходе из этого старомодного дома получится весьма современный загородный коттедж. Вот только пристроенный флигель придется снести, потому что уж очень он отяжелял усадьбу, напоминая коросту.
     Вдоволь наглядевшись, священник чинно прошествовал ко входу, откуда уже выбежал седой старичок в поношенной ливрее. Кажется, звали его Семенычем и служил он камердинером при барине. Он явно волновался, и святой отец подумал про себя, что, верно, старик боится, как бы со двора его не прогнали при новом-то хозяине!
     - Ваше высокопреподобие, - слуга выглядел весьма растерянным. - К нам пожаловали-с?
     - К кому ж еще? - поп выпятил грудь. - Вот приехал помолиться за покойника нашего, милостивого Григория Андреевича! Забрал Господь его к себе, а человек был хороший, душа открытая!
     - Все верно, батюшка, но... - хотел вставить слово старик, но поп его не услышал.
     - А Иван Григорьевич? Бедный юноша! Горе-то какое на его молодые плечи свалилось! Помню, крестил его ещё при рождении...Блаженный, он ещё не знает об отце своем! Ну где ж его теперь сыскать? Душа беззаботная, парит по миру, словно птица...
     - Барин домой пожаловал, - тихо проговорил слуга.
     - Да-да, домой бы ему, а он все по морям-странам...
     - Барин домой уже пожаловал, - громче повторил свои слова Семеныч, и на этот раз его услышали. На круглом лице попа отразилась крайняя степень недоумения.
     - Кто пожаловал?
     - Барин. Иван Григорьевич, - кажется, изумление попа доставило слуге огромное удовольствие.  - Приехали-с, вчера.
     - Но как?
     - Как? На коляске, с лошадьми, бубенчиками...
     - Буб...бубенчиками? - вытаращив глаза, ойкнул поп. - Но зачем? Когда вернулся?
     - Говорю же: вчера пожаловали-с. Вернулись из путешествия. Проводить вас к Ивану Григорьевичу?
     Очнувшись от минутного замешательства, поп кивнул.
     - Конечно, веди, - вздохнул он, и в голосе послышалось плохо скрываемое разочарование.
     Его провели в гостиную, ненадолго оставили. Затем слуга снова появился.
     - Барин ждет-с, - Семеныч открыл перед попом двери кабинета и почтительно поклонился, с трудом скрывая волнение.
     Поп прошел в кабинет с кислым выражением лица, которое он старался всячески подавить. Увидав высокого человека у окна, отец Василий воскликнул:
     - Милосерден Господь наш, что позволил Вам, дорогой Иван Григорьевич, вернуться в родной дом!
     Молодой человек заметно вздрогнул и с некой нервозностью обернулся. Взгляд его в первую секунду озарило выражение странной паники, но он тут же взял себя в руки и чуть кивнул.
     «А барин-то  неплох, - подумалось попу с досадой. – Этакий молодец, каких мало. И высок, и статен, и недурен собой, вот только лицо какое-то каменное…»
     Поп и не догадывался, каких трудов стоило несчастному Трофиму изображать на лице невозмутимость, в то время как коленки его пугливо дрожали. Он до сих пор не мог сообразить, какая такая сила его заставила вырядиться барином: то ли настойчивость Степана Семеныча, то ли собственная безрассудность, а, может, и сама старушка-судьба. Но, согласившись на подобную авантюру, Трофим и не подозревал, чем она закончится. Дело было за будущим, а в данный момент он опасался, как бы себя не выдать. Как в такой ситуации вел бы себя Иван? Трофим должен был признать, что не имеет ни малейшего об этом представления. Он слишком давно не видел молодого барина, хоть когда-то они и дружили мальчишками. Так что Трофиму оставалось полагаться на своё чутье.
     Вслед за попом в комнату зашел и Семеныч. Наверняка, чтоб проконтролировать, все ли идет хорошо. Хорошо? У Трофима при появлении священника внутри все сжалось от трусливого страха, хотя никто не мог бы обвинить его в трусости. Но замахнуться так высоко?..
     - Рад вас видеть, ваше высокопреподобие, - сухим тоном выдавил, наконец, Трофим и снова кивнул. – Рад, что вы нас посетили и…в общем, рад вас видеть.
     - Я не мог не приехать, милый Иван Григорьевич! Как только услыхал это прискорбное известие, сразу же велел закладывать дрожки, чтоб помочь в устройстве отпевания и прощания с покойным…Но тут ваш слуга  оповестил меня о вашем приезде..
     - Да-да, - Трофим отчаянно пытался подавить комок во внезапно пересохшем горле. В эту минуту ему подумалось, что за подобный обман его могут ожидать розги или того хуже – тюрьма. Но что за неподходящие мысли в данный момент! Трофим разволновался да позабыл, что принято отвечать.
     Увидев его замешательство, Семеныч решил вмешаться.
     - Иван Григорьевич приехали вчера вечером, - проговорил он и подошел ближе в «барину». Взгляд Семеныча был насторожен и чуть угрюм. Он нахмурился на миг, когда обернулся к Трофиму, но тут же снова принял спокойное выражение лица.
     - Но где вы были все это время? – поп удивленно развел руками.
     - То в одном месте, то в другом…
     - Я слышал когда-то, вы были в Индии. Что вам понадобилось в этой варварской стране, милый Иван Григорьевич? Неужто там есть что-то, чего нет на отчизне?
     - Это… - Трофим покачал головой, - это было уже давно. С тех пор я побывал в разных местах. Но давайте поговорим об этом в другой раз.
     - Конечно, - спохватился поп, - я вас понимаю. И поверьте, я разделяю ваше горе. Григорий Андреевич был хорошим человеком. Мы с ним были друзья.
     - Неужели? – искренне удивился Трофим, забыв на миг о своей роли: за все время, проведенное в усадьбе, он видел попа лишь однажды, и то, кажется, его визит не продлился долго. – То есть я хотел сказать, что очень ценю ваше присутствие. Не хотите ли вы чаю, святой отец?
     - Чай был бы кстати, - поп впервые состроил на лице улыбку, но, вспомнив про неподходящий для улыбок момент, снова посерьезнел. – Я дома не завтракал, а сразу же выехал в Смольное. Да и обед пропустил…
     Поп явно намекал, что не прочь остаться на обед, но эта мысль  Трофиму не понравилась. Терпеть этого попа ещё какое-то время? И этот тесный неудобный костюм?
Несмотря на то, что костюм превосходно, по словам Семеныча, сидел на теле, Трофим чувствовал себя в нем так, будто его окутали простынями. Воротничок был слишком узким, фрак  тяжел и жарок, а рукава чуть коротки. Но помимо всего прочего, Трофим с ужасом вспомнил, что не умеет пользоваться всеми теми многочисленными приборами, которые подаются с обедом. Сам барин Григорий Андреевич уже давно отказался от так называемого этикета и ел только вилкой и ложкой, но разве пристало молодому дворянину вести себя за столом таким образом? Надо будет спросить у Семеныча, но лучше не рисковать.
     - Потеря моего любимого отца так тяжела для меня, что мне не лезет в горло ни кусок, - бесстыдно соврал юноша, - поэтому я зарекся есть до самых похорон. Но вы, батюшка, отобедайте у нас.
      - Я вас понимаю, - поп в одобрение закачал головой, но Трофим сильно сомневался, что тот действительно понимает, как можно отказаться от еды. Судя по его весьма упитанному брюшку, святой отец был ходок до гостей и бесплатного кушанья.
     - Степан Семеныч, - обратился уважительно – наверное, слишком уважительно для барина – Трофим. – Проводите отца Василия в столовую и прикажите подать обед.
     - Как? Вы не хотите составить мне компанию? – спросил поп. – Но, впрочем, при вашем положении обед вас только раздразнит понапрасну…
     Семеныч попросил попа следовать за ним. Выходя из кабинета, слуга бросил на своего сообщника взгляд, полный легкого недовольства.
Но что он хотел?
     Едва дверь за ними закрылась, как Трофим услышал чей-то тяжелый вздох облегчения и не сразу понял, что этот вздох был его собственным.
     Вот так ситуация…


     Вся Смольновка собралась на похороны старого барина. Бабы повязали головы черными платками и тихо плакали, мужики поснимали свои шапки и опустили головы.
     Дарья и Семеныч нарядили покойника в его лучший костюм, умыли, причесали – все как полагается. Гроб поместили на катафалк, лошадка медленно, словно сознавая скорбную торжественность момента,  поковыляла на кладбище, где уже вырыли могилу. Крепостные, печально опустив голову, шли следом за гробом.
      Весть о приезде молодого барина уже разлетелась из уст в уста, поэтому большинство деревенских, изредка поднимая голову, останавливались взглядом на высоком господине, медленно идущим вслед за гробом. Господин тот был молодым, но, кажется, захворавшим. Лицо бледное, под глазами – круги, а на щеках высыпали красные пятна. Видать,  от горя барин заболел, несчастный.
     На кладбище ожидал поп. Именно он должен был отпевать покойника. Увидав Ивана Григорьевича, поп нахмурился и спросил шепотом:
     - Что с вами, Иван Григорьевич? Неужто вы заболели?
     - Аллергия, ваше высокопреподобие, - ответил тот тихо.
     - Аллергия?
     - Да, - подтвердил Трофим, стараясь говорить убедительно. – На слезы. Много слез я пролил, узнав о кончине любимого отца…
     - Конечно, конечно, - смешался поп, закачав головой, и принялся готовиться к отпеванию.
     Трофим с облегчением вздохнул и немного сердито покосился на Семеныча. Не нужно было накладывать на лицо столько белил и так старательно изображать круги и пятна! Ещё перед похоронами Семеныч заставил Трофима покорно подчиниться данной пренеприятной процедуре, опасаясь, как бы кто-нибудь из деревни не узнал в вернувшемся барине Трофима Тернова, сына Сашки-сапожника. Увидав, что сотворил Семеныч с молодым человеком, Дарья не смогла сдержать смеха, но тут же одернула себя, поскольку смеяться в такой день было делом небогоугодным и непочтительным. И вот сейчас Трофим чувствовал себя напомаженным идиотом!
     Солнце поднималось над горизонтом, день обещал быть теплым, хотя в это ранее утро дул прохладный ветер, пробиравший до костей, словно, памятуя о печальном событии, ветер не позволил себе быть теплым. Куда уж там! В центре поляны на кладбище огромным глазом глядела на всех свежая могила, окруженная людьми. Жаждала она заполучить в свое лоно новое тело, и вскоре жажда её была утолена: гроб заколотили и принялись осторожно опускать. Бабы зарыдали, а среди них завыла Дарья, сморкаясь в свой платок и качая головой. Взглянув на Семеныча, Трофим увидел, что старик тихонько плачет, глядя на гроб, и что-то бормочет себе под нос.  Бедный человек! Он служил Григорию Андреевичу много лет и, верно, переживал утрату болезненнее всех. Но как же Иван Григорьевич? Разве не он должен сейчас стоять на месте Трофима и провожать отца в последний путь?
     Трофиму было жаль покойника, который так и не получил прощения сына и ушел в мир иной с мыслью, что его единственный близкий человек останется без гроша. Вот как опасны бывают поспешно принятые решения!
     Поп читал молитву, но его круглое лицо ничего не выражало. Был среди толпы и адвокат Жнецов. Он стоял поодаль и глядел на похороны, как на некое представление. Трофиму никогда не нравился этот человек. Было в нем нечто мерзкое, гадкое и скользкое. Иногда про себя он сравнивал Жнецова с жабами, которых, будучи мальчишкой, Трофим ловил на озере. Вот и сейчас он не видел в адвокате ни сожаления, ни жалости, ни капли сочувствия. Только молчаливую необходимость присутствия.
     Но вот взгляд Трофима упал на чужое лицо. То была девушка. Она стояла в стороне ото всех и держала в руках цветок. По черному платью её можно было судить о благородном происхождении, а лицо скрывала тонкая пелена вуали. Рядом с ней стояли женщина и мужчина лет сорока-пятидесяти, также одетые в дорогие костюмы. Кто они?
Когда похороны закончились и все были приглашены в усадьбу, чтобы помянуть добрым слово покойника, Трофим попытался снова увидеть этих людей, но напрасно - их уже не было.   Тогда он нашел Семеныча и спросил об этом у старика, но тот был так расстроен, что лишь пожал плечами:
     - Кто их знает? Может, услышали про похороны и приехали попрощаться с Григорием Андреевичем…А, может, так, мимо проезжали… На что тебе они?
     - Просто увидел незнакомые лица.
    - Ты не о том думай, Трофим, - серьезно заметил Семеныч, вытирая покрасневшие от слез глаза. – Тебе сейчас нужно вести себя тихо, ты же в трауре. Помни, что ты отныне Иван Григорьевич.
     - Как надолго? – спросил молодой человек. – Признаться, эта затея кажется мне очень опасной…если обман раскроют…
     - Вот мы и должны постараться, чтоб его не раскрыли! – строго оборвал старик. – Я уже написал письмо Ивану Григорьевичу, сегодня же отправлю с гонцом.
     - И успеет ли он?! – воскликнул Трофим, но тут же постарался успокоиться, так как их могли услышать. Они говорили в кабинете, но двери были неприкрыты.
Семеныч схватил его за руку.
     - Перестань, Трофим! Все будет хорошо! Я полагал, ты смелый малый…
     - Куда уж смелее? – обиделся тот. – Я ряжусь в эти костюмы и терплю невыносимую краску на лице, а ты ещё сомневаешься в моей смелости?
     Старик вздохнул и покачал головой.
     - Нет, не сомневаюсь. Но это единственный способ помочь Ивану Григорьевичу. Он будет тебе за это благодарен.
     - Надеюсь на это…
     Когда все ушли, Трофим поднялся в комнату молодого барина и снял с себя тесный костюм. Выслушивать соболезнования было нелегким делом, ведь приходилось выдавать себя за другого человека. Впрочем, все могло быть намного хуже. На похоронах были лишь люди, которые никогда не видели сына покойного барина. Ни душеприказчик, ни адвокат Жнецов, ни поп и подавно не имели чести знать настоящего Ивана Григорьевича, а крепостные не узнали в высоком накрашенном господине деревенского паренька Трофима.
     Но, Господи, какой же нелепой иногда может быть жизнь!