Проснувшееся солнышко, заглянув в окно, брызнуло мне в лицо теплыми лучами. Еще не открывая глаз, я уже поняла, что день обещает быть тихим и теплым. Странно, мне сегодня исполнилось шестнадцать, а вокруг все как обычно. На кухне в печи потрескивают дрова. Бабушка погромыхивает сковородкой. Запах печеных блинов пробрался в спальню, и теперь бродит по ней как хозяин. Во дворе петух усердно сзывает кур, вероятно, нашел, чем их побаловать. Похрюкивает поросенок, а кумушки-утки, как всегда, сплетничают. Соседка тетя Таня, кормя во дворе живность, ругает Кольку за то, что тот еще спит. Заодно упоминает не только его отца, который давно уже в поле, но и прародителей по его линии. Чудная она какая-то. Колька спит в хате за двумя дверями и закрытыми ставнями, а она во дворе разоряется. Странное дело, ведь мне сегодня шестнадцать лет, а вокруг ничего не изменилось.
Надев свои ситцевые доспехи, я забегаю на кухню. Чмокнув бабушку в щеку, отрезаю, увесистый ломоть хлеба и, на ходу запихав в рот блин, выскакиваю на улицу.
– Куда ты, оглашенная? – доносится до меня голос бабушки.
Махнув рукой в неопределенном направлении, я скрываюсь за углом. По дороге на конский двор, в палисаднике у Черкасовых, я проредила астры, у Матыченко сорвала круглую, как шар, георгину темно-красного цвета, а у Вольвач веточку сентябрин. Моя корона должна быть сегодня богаче и ярче, нежели шапка Мономаха.
Итак, мой верный конь под седлом. Ветер, единственный воин моей дружины, он же и гонец, и глашатай, давно в пути. Наверное, уже всех оповестил о предстоящем празднике. Водружаю на голову корону. Яркое, не по-осеннему теплое солнце расшило золотыми лучиками голубой плащ небес и, подпушив его белым мехом облаков, набросило мне на плечи. Он обнял их, мягко заструился по спине, ниспадая на круп коня.
Сегодня, в день своего шестнадцатилетия, я решила объехать свои вотчины, дабы убедиться, что они не стали меньше, и принять поздравления от моих друзей. При выезде из села меня догнал ветер. Вместо того чтобы, как верный оруженосец, бежать рядом, забрался на коня и теперь усердно треплет ему гриву, мне волосы, хотя на земле не качнет ни одну травинку. Ясно, решил сегодня быть вместе со мною в одном седле.
Пустив коня в намет, я направляю его к горе, которую в народе зовут Батареей. Когда-то она имела стратегическое значение. Возвышаясь над землей, словно сторожевая башня, давала возможность на многие километры просматривать местность. Во время русско-турецкой войны русскими солдатами у нее была снята вершина и на ровной площадке установлена батарея, которую турки так и не смогли подавить, но бед от нее натерпелись немало.
Сегодня с ее высоты я буду осматривать свои владения, границами которых служит горизонт. Оставив у подножия горы Печенега, я стала карабкаться на ее вершину, цепляясь за травы. Срываясь, сползала вниз и снова с упорством осла карабкалась наверх. Достигнув площадки, присела на рукотворный холмик, тянущийся по ее периметру. Когда-то он служил бруствером. Удивительный вид открывался моему взору! Сёла с игрушечными домиками, леса, перелески, а до гор, как казалось, можно было рукой достать. Сверкающей змейкой вдали бежит Лаба с Лабёнком. Омывая мою башню, спешит к ней непредсказуемый, своенравный красавец Ходз.
У всех старинных башен есть свои потайные ходы, моя – тоже не исключение. В ее чреве находится пещера, имеющая два выхода. Один – на площадку, другой – у подножья, передвигаться по которому можно только на четвереньках. Конечно, заманчиво иметь свой тронный зал в своем замке, но там я себя чувствую неуютно. Может, потому, что в ней когда-то жили разбойники? Много раз я спускалась в эту пещеру, и все одно и то же: чьи-то тени по углам передвигаются, кто-то тяжело дышит в затылок. Бр-р-р …. Пусть это лучше будет подземелье со своими привидениями и тайнами. Тронный зал я себе давно нашла.
2
Спустившись с горы, я отвязываю походный мешок, притороченный к седлу, и достаю кожаное ведерко – подарок Ахмеда. Пора принимать дары. К праздничному столу кизил дал свои сочные, похожие на пульки, малиновые ягоды. Орешник отсыпал из своих запасов пару горстей кругленьких, с белесыми попками, орешков, а дикий виноград, перевивший деревья на левом берегу Ходзя, предложил спелые кисти с черными сладкими бусинками. Терн еще рано собирать, но я все же сорвала горсть кислых, терпких ягод, уж больно настойчиво он предлагал свои дары, хватая меня цепкими ветками за одежду. Дикая груша ковром расстелила передо мной свои плоды на длинных ножках, дескать, бери, какие тебе нравятся. Лук, арбуз и помидоры я взяла на полях овощеводческой бригады. Там же поживилась маленькими огурчиками, выросшими на концах матерых плетей, которые держали, словно на привязи, пузатые семенные огурцы. Шершавенькие картофелины были последними в длинном списке даров. Что ж, пора в тронный зал, там уже давно поджидают друзья. Угощения хватит на всех. Но все же я что-то забыла… Ага, вино, которому не одна тысяча лет. Настоянное на корешках трав, перебродившее в чреве земли, взявшее от нее живительную силу, должно украсить мой стол. Надеюсь, что его хозяйка охотно позволит набрать бутылочку, напоит им меня в такой знаменательный день. Сердцем чую, что сегодня он будет необычным. Свернув к роднику, я с волнением наклоняюсь над ним. На меня дохнуло прохладной свежестью. Из камней, воркуя, бежала прозрачная струйка – земное вино жизни. Набрав его в бутылочку, я присела на камень, чтобы послушать сонату, которую сочинил родник ко дню моего рождения и теперь вместе с птицами исполняет ее только для меня. Он журчит нежно-нежно, побулькивая, словно ударяет в маленькие литавры, звукам которых вторит разноголосый птичий хор.
Прилетел отлучившийся по своим делам ветер. С его приходом начинаю улавливать новые звуки, гармонично вливающиеся в мелодию сонаты. Это шелест листвы. Ее голос меняется в зависимости от силы дыхания моего друга и породы дерева. Запахи леса в это время года тяжелые, сытые, как корзина, наполненная плодами. Голоса моих друзей, подпитанные ими, приобретают особое звучание, которое затрагивает не только слух, душу, но и обоняние. Мои глаза улавливают оттенки цвета на листьях, плавно, почти незаметно переливающиеся друг в друга, образуя головокружительный водоворот красок. Он втягивает в себя, растворяет, делая тебя прозрачной. Это, наверное, и есть полное слияние цвета, запаха и звука, погасившее во мне все мирское, уносящее в неизведанное, неземное. Из этого состояния меня выводит барабанная дробь дятла. Еще какое-то время сижу, приходя в себя от услышанного и прочувствованного.
3
Мой тронный зал располагался в небольшом лесочке, неподалеку от глубокой балки. Это была ровная, как стол, поляна. По центру, которой находился огромный пень. Когда-то давно здесь рос могучий дуб, отец и прадед дубов окружающего меня леса. Судя по пню, прошло немало лет, как почил хозяин, но так никто и не посмел занять его место. Ближе всего к пню стоит его сын, в полном расцвете сил. На его могучих ветвях постоянно вертится соня-полчок, хотя его домик находится в дупле старой липы, растущей на опушке. Этому зверьку с любопытными глазками я частенько оставляю на пеньке лакомства. Зверек меня не боится, но близко не подпускает, действуя по принципу: береженого Бог бережет. В огромной кроне дуба вечно копошатся пичуги, держа четкие границы между своими кланами. Возня, писк и песни прекращаются только тогда, когда на вершину зеленого великана садится старый ворон, он подолгу сидит, озирая округу, и время от времени издает боевой клич.
Нарвав листьев калины, раскрашенных осенью в желтовато-пурпурные цвета, я сотворяю скатерть с ажурными краями. Пока разгорался костер, и пеклась картошка, собранные мною дары заняли свои почетные места на столе. Орешки я положила с краешка – это угощение для сони-полчка, Печенегу отрезала львиную долю арбуза. Выев сердцевину у другой половины, я выливаю в ароматную чашу дар земли и водружаю по центру стола. Все готово к пиру. Да, но где же мой трон? Сняв с Печенега седло, я воссела на него, поправила корону, и пир начался! Макая горячую картошку в соль и отправляя в рот, гашу ее жар сочным помидором и огурчиком.
Ага, наконец, появился мой первый гость! На толстой ветке дуба, росшей перпендикулярно стволу, беспокойно вертелся соня-полчок. Проснулся-таки, лежебока! Обычно в это время дня он дрыхнет в своем дупле. Значит, донес ему ветер мое приглашение на пир. Трусишка, то по ветке пробежит, то по стволу спустится, а, отбежав от него, назад возвращается. Орешки его просто с ума сводят, но подойти боится. Ближайший орешник он давно перешерстил, ни одного ореха не оставил, а тут лежат горкой – бери, не хочу, но подойти страшно, а вдруг…. Вот это “а вдруг” и держит его на расстоянии. От волнения хвостом то направо, то налево, поднимает его, как флаг, покрутит пропеллером – сдвигов никаких, не идут орешки к дубу, а самому подойти страшновато... и все же жадность берет верх над страхом. Замирая, не сводя с меня глаз, соня-полчок, буквально стелясь по траве, пробирается к пеньку. Я поворачиваю голову в сторону и, скосив глаза, продолжаю наблюдать за трусишкой; он все же добрался до пенька и, затаившись за ним, решал важную для себя философскую задачу: “Быть или не быть?” И, хотя мы с ним дружим давно, он впервые подошел так близко. Зверек выглянул из-за пенька и, не сводя с меня глаз, прыгнул на его край. Быстро-быстро стал запихивать орешки за обе щеки. Когда под лапками не оказалось очередного ореха, он шмыгнул глазами по столу, как бы решая, что еще можно захватить с собой, и, не найдя для себя ничего подходящего, стрелой устремился к дубу. Но перед самым стволом резко затормозил, развернулся и, перебежав поляну, нырнул под куст бересклета, росшего в том направлении, где находилось его родовое дупло. Вероятно, плут все-таки решил оставить орехи на зиму: а вдруг придется подкрепляться, если она затянется? Сейчас у него шкура от жира лопается, а к весне мешком повиснет, будто с чужого плеча, вот тогда и выручит осенний запас.
Ветер насытился раньше меня и теперь лениво бродил по поляне, отягощенный запахами застолья. Исходив ее вдоль и поперек, он решил, что сейчас разумнее всего отдохнуть, набраться сил, пока я предаюсь чревоугодию. Упав на траву, он заполз под куст орешника и провалился в сладкий сон. Зашелестели листья дуба. Это выпорхнула стайка пичужек, скрывающаяся под их сенью. Такое впечатление, словно кто-то бросил горсть желудей на поляну. Пронесясь над самой травой они исчезли в ближайших кустах. Неужели почуяли ворона? Так и есть, Его Величество в черном блестящем фраке опустился на макушку дуба. Бросив взгляд по сторонам, он издал гортанный протяжный крик, словно хотел сказать: “Опоздал, извините”.
– Привет, старик, привет! – крикнула я ему в ответ и, пытаясь подражать его голосу, прокаркала. Но мое карканье, вероятно, было с большим акцентом. Или того хуже, быть может, на вороньем языке прозвучало что-то непристойное. Потому что ворон возмущенно выдал целую тираду звуков, которые в переводе на наш язык могли звучать приблизительно так: “Невежда, не можешь говорить на моем древнем языке, лучше помолчи, а уродовать его не смей”.
Он важно поднял голову и больше не удостоил меня даже взглядом, словно я не существовала. Интересно, сколько ему лет? По повадкам это немолодой ворон. Молодежь от стариков отличить легко: у них нет той важности в осанке, благородной медлительности. Они, как все подростки, суетливы, хотя и стараются походить на своих пра-пра-пра-дедов. Ведь у старика один поворот головы чего стоит! Всесильные мира целую жизнь этому движению учатся, да так и уходят из жизни, не постигнув его.
Посмотрев на оскудневший стол, я достала мешочек с семечками и высыпала их горкой между остатками винограда и кизила. Это моим пернатым друзьям угощение, а то на пиру были, а в рот ничего не попало, вот вернутся и полакомятся. Сползаю со своего трона и заваливаюсь на спину. Как время быстро пролетело! Солнышко уже в зените. Я люблю его осенью. В это время оно не обжигает, а греет, мягко обнимая своим теплом. И, хотя оно сияет так же ярко, все же выглядит немного усталым. Да и не мудрено. Сколько сил и энергии потратило за лето! А что побледнело, так это оттого, что самый яркий оттенок желтого цвета отдало осени, которым та не скупясь, перекрашивает наряды деревьев и кустов из зеленого в золотой цвет, готовя их к осеннему балу. Начиная с ранней весны, солнышко по крупицам собирает всевозможные оттенки утренних и вечерних зорь, чтобы летом раскрашивать ягоды и фрукты. Из остатков этих фантастических красок она, соткав тоненькие нити, вплетает их в кружева листвы.
Перевожу взгляд на ворона. Он по-прежнему сидит на своей ветке и смотрит в даль. Вероятно обиделся.
— Кр-р-р… – позвала я его. – Ворушка...
Помедлив, он повернул голову и посмотрел на меня.
– Прости, не хотела тебя обидеть.
Он слегка наклоняет голову, прислушиваясь к моим словам. Потом ворчит, переминаясь с ноги на ногу, поправляет крылья и вновь застывает, глядя вдаль. Но не прошло и минуты, как он беспокойно завозился на ветке, словно в чем-то сильно сомневаясь. Наконец решившись, ворон слегка вытянул шею и стал внимательно смотреть на меня, будто гипнотизировал или увидел нечто такое…
Он, словно магнитом, притягивает мое внимание…. Я не свожу с него глаз. Проходит немного времени, и я уже вижу ТОЛЬКО ВОРОНА И ТОЛЬКО ЕГО. Учащается биение сердца, а тело наполняется теплом. “Ты никогда не пугайся, – говорила мне бабушка, – лежи и наблюдай”.
Следую ее мудрому совету.
Отмечаю, что мышцы на ногах напряжены, пальцы на них сжаты, словно держу ими шероховатую ветку дерева, которая подо мной слегка вибрирует. Остальная часть тела расслаблена, находится в состоянии покоя. Я лежу на земле, но ее твердь не чувствую абсолютно, впечатление такое, словно вокруг пустота. Присутствует чувство легкого голода, а ведь только наелась, шевельнуться было лень.
Вижу ворона и только его… Еще мгновение ; и моему взору открыт простор, хотя лежу на поляне и меня окружают деревья и кусты.
Наваждение? Нет. Ясно вижу сверху кроны деревьев со всевозможными оттенками зеленого цвета, начинающего блекнуть под натиском золотого. Зрелище потрясающее! Но самое интересное то, что я не чувствую свое тело, оно будто не мое. Ворон издает громкий клич, который словно из моей груди вырывается. Тело сконцентрировалось. Руки раскинуты в стороны, напряжение в ногах исчезло, пальцы распрямились. И я, потеряв опору, легко и свободно заскользила над верхушками деревьев и кустов. Низко-низко, почти задевая траву, пронеслась над землей, накреняясь то вправо, то влево, взмывая вверх и резко уходя вниз. До этого момента я ни разу так не летала, там было все по-другому. Все, что теперь видели мои глаза, воспринималось иначе, под другим углом зрения, если только так можно сказать. Я была несказанно удивлена зрительным восприятием окружающего. Словно шоры сняли с моих глаз. Объем видимого расширился. Земля стелилась подо мной, быстро уходя назад, я словно поглощала расстояние. Низко пронесясь над балкой, я закончила свой полет на вершине дуба. Ветка, под тяжестью моего тела, проседает, слегка подрагивая.
Глубоко вздохнув, почти мгновенно ощущаю под собою земную твердь. Внутренний жар постепенно покидает меня, сердце начинает биться в обычном ритме. Ворон по-прежнему сидит на дубе, издавая мягкие грудные звуки, он что-то мне объясняет.
И тут до меня доходит: да это же он взял меня в полет, чтобы я смогла прочувствовать всю его сладость, увидеть землю такой, какой видит ее мой друг!
Спасибо, Ворушка! Это царский подарок на день моего рождения!
Стало вдруг грустно. Ведь уже он никогда не возьмет меня в полет, такое бывает один раз в жизни.
Но ради этого одного раза стоило появиться на свет!