Глава десятая. О том, как обитатели квартиры Станислав Станиславовича решили пойти в народ.
“Мсье, же не манж па сис жюр”.
И. Ильф, Е. Петров. “Двенадцать стульев”.
— История про большую слоновую черепаху, без сомнения, достойна всех перьев Айвазовича, — резюмировал Марк. — Однако с Ванечкиным надо что-то решать.
— Да что тут решать, — кипятился Владимир. — Колоть его, зверюгу, и вертеть на колбасы.
— Дело, конечно, неплохое, — вступил в разговор Стас, степенно и рассудительно. — Как закуска Ванечкин хорош по всем пунктам, но как запивашка — никуда не годится.
— Это правда, — поддержал предыдущего оратора доктор Прямокарандашко, врач-диетолог, а в быту — гурман. — Это Станислав Станиславович совершенно верно отметил. Нам без запивашки никак.
— Что же делать, что же делать, Стас? — запаниковал Владимир. — Лично я на грани психологического срыва и, может быть, даже решусь на самоубийство.
Владимир судорожно взбрыкнул ногами и попытался вскрыть вены напильником.
Воцарилось молчание. Стас, как обычно, сидел в кресле и в задумчивости курил папиросы “Беломор”. Гринписов в задумчивости курил дурь. Владимир беззвучно корчился на полу, изображая паралитика.
— Нужно денег подраздобыть, — сказал Станислав Станиславович после некоторого глубокого и трагически мучительного раздумья.
— Да где ж их возьмешь? — не унимаясь, скулил Владимир. — Чай, с неба, окаянные, не сыплются. Иные, вон, потом-кровью добывают, а радости чуть.
— В самом деле, Стас, — урезонивал хозяина Марк. — Твой волюнтаризм здесь мало кому понятен. Не с протянутыми же руками нам ходить, в самом деле.
— А что? Очень своевременное и дельное предложение, — заговорил реваншист Мануильский, которому до колик надоела личина респектабельного кандидата наук и хотелось чего-то эдакого.
— На прошлой неделе, — продолжал он развивать свою мысль, — читал я в журнале “Огонек” о том, что нищие, в принципе, поднимают неслабые бабочки и по ночам возят на лимузинах девок по шикарным заведениям.
— Если так, — я согласен, — воспрянул духом Владимир. Ему как-то сразу захотелось возить на лимузинах девок по шикарным заведениям.
— И я тоже, — поставил точку Станислав Станиславович. — Дело подходящее. Не дрова колоть...
Для начала решили кой-какие организационные моменты.
Владимир, как сын офицера-замполита, выступил категорически против того, чтобы корчить из себя бомжей-христорадников. Он предложил представлять созданную по его же инициативе Региональную ассоциацию пауперов – РАП. Это звучало солидно и по заграничному. К тому же, пауперинг (бродяжничество и попрошайничество – авт.) известен с незапамятных времен как самый нехитрый промысел, позволяющий регулярно запивать и закусывать.
Только самые наивные и недалекие люди до сих пор полагают, что крупнейшие состояния Старого и Нового Света добывались в одночасье посредством биржевых спекуляций или наркобизнеса. Конечно же, нет! Копеечка к копеечке, годами, десятилетиями кропотливым попрошайничеством и побирушничеством создавались баснословные богатства Ротшильдов, Меллонов, Дюпонов и прочих уважаемых людей.
Изложив все это, а также многое другое в своей широко известной специалистам лекции по истории отечественного и зарубежного бродяжничества, вторым пунктом выступления Владимир заявил, что как представитель цивилизованного общества не допустит в этом деле никакого хаоса, а тем более анархии.
— Во избежание неизбежных недоразумений и мордобоев, — сказал он твердо, как только мог, — необходимо установить четкие границы сфер нашего дурного влияния на окружающих.
Владимир достал из заднего кармана брюк засаленную, слегка потрепанную топографическую карту и все склонились над ней сурово и угрюмо, изображая из себя совет в Филях.
— Здесь и здесь, — Владимир кромсал карандашом бумагу как лист фанеры стеклорезом, — установим пограничные столбы и натянем колючую проволоку. Здесь — контрольно-следовая полоса. Здесь — он нарисовал жирную точку красным фломастером, — будет стоять пограничник Карацупа и зорко смотреть в бинокль.
— Браво, Владимир! — сказал Станислав Станиславович. — Ты просто самый настоящий стратег. А, может быть, даже генералиссимус.
— Браво, браво, Владимир! — закричали все остальные и стали швырять к его ногам букеты роз, гвоздик и традесканций.
Владимир краснел от удовольствия и всесторонне улыбался, как будто его показывали по телевизору.
Станислав Станиславович обмакнул гусиное перо в старинной работы бронзовую чернильницу (это, конечно, аллегория, на самом деле он достал обыкновенную тридцатикопеечную шариковую ручку – авт.) и утвердил шикарный план.
Так, Марку с Ванечкиным достался в пожизненное пользование Южный вокзал с билетными кассами и перронами, привокзальная площадь и, если потребуется, то и все станции метро. Виктория должна была водить чету Гринписовых по квартирам богатеньких горожан и выдавать их за обездоленных сироток. Реваншист Мануильский требовал себе Залютинский лес или хотя бы окружную дорогу, но доктор Прямокарандашко с помощью скальпеля и зажима уговорил его согласиться на сквер имени поэта Пушкина. Все остальные злачные объекты, как то: железнодорожная ветвь на Белгородском направлении и другие — Владимир оставил за собой, назначив Станислав Станиславовича своим заместителем.
Началом операции под кодовым названием “Люди добрые, извините нас, что к вам обращаемся…” условились считать шестой сигнал точного времени.
Несколько дней в квартире Станислав Станиславовича было тихо. Все ушли на дело и необъятных размеров помещение практически пустовало. Лишь изредка заходил разрушитель Подколодный поломать мебель, но делал он это крайне осторожно и деликатно, да пара-тройка подпольных миллионеров-алиментщиков постоянно скрывалась от милиции и рэкетиров. Они тоже вели себя бесшумно.
***
Собравшись выйти на люди, Марк с Ванечкиным надели кашемировые польты и протерли ботинки бархатными тряпочками. Марк долго и тщательно укладывал волосы бриолином перед зеркалом. Ванечкин, водрузив на голову лакированный цилиндр, сидел в кресле и томился ожиданием.
— Знаете ли, Ванечкин, — сказал Марк, наконец, окончив ухаживания за собой, — снимите-ка с головы эту гадость.
— Это не гадость. Это такой головной убор.
— А я думал — ночная ваза, — и без того мерзопакостная физиономия Марка исказилась саркастической улыбкой. Немного подумав, он закончил заранее приготовленной фразой: - В любом случае, я не позволю превратить благородное дело в гнуснейший фарс.
Ванечкин задумался над словом «фарс». А Марк сказал:
— Пора.
Попыхивая сигарами да постукивая об булыжную мостовую легкими элегантными тросточками, двое отправились на городской вокзал изображать отставших от поезда.
Тут я вынужден отойти в сторону от главной сюжетной линии, так сказать, внести кой-какие искажения в строгий фабулистический рисунок. И вот почему. Для художника — все это понимают не хуже меня — не важно скопировать картину мира как таковую в деталях. Для этого существует ризограф. Важно вскрыть суть. Не поняв сути, вы не поймете главного. Не поняв главного, вы станете терзаться сомнениями и, возможно, умрете, как лорд Байрон на чужбине. Но вам этого не хочется? Тогда перестаньте хаотически размахивать руками и слушайте.
Лирическое отступление. О главном городском вокзале.
Если вы думаете, что главный городской вокзал это то, что вы думаете, то отнюдь. А все это оттого, что вы, как килечка, живете в консервной баночке. А жизнь меняется. Так вот, что касается главного городского вокзала, она — жизнь — год за годом меняла, меняла, меняла его лицо, пока не изменила до неузнаваемости.
В иные времена вы прибегали на вокзал, брали билет и отправлялись в порт Находку. Для вас исполнялось “Прощание славянки”, буфетчица Лиза роняла слезинку в бездонное ущелье меж своих скалоподобных грудей.
Все эти и другие пошлые сантименты давным-давно ушли в небытие. Как растворились в его туманностях беспардонно-назойливые провожающие с их “пиши нам разборчиво” и “передайте привет Ольге Генриховне”, встречающие, а также носильщики тяжелых дорожных чемоданов. Отбывающие теперь редкость. Прибывающие — вымирающий вид. Основным населением вокзала, вытеснив прочих в разряд разнообразных меньшинств, стали отставшие от поезда.
Разношерстный, шумный и нахальный народец заполнил перроны, залы ожидания, буфеты, камеры хранения и сортиры. Порой казалось, что граждане всех званий и сословий давно перестали пользоваться железной дорогой, чтобы ездить по делам или же без дела — в командировки и на экскурсии, в Москву, в Питер, в Улан-Удэ, в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов и еще черт знает куда.
Люди стали садиться в поезда и электрички лишь для того, чтобы в нужный момент и в нужном месте отстать от оных, оставив все документы и многолетние денежные сбережения в руках лихоимцев.
Отстать можно было от чего угодно: от курьерского “Воркута — Ленинград”, от Восточного экспресса и даже от товарного состава, груженного контрабандными антрацитами. Наиболее талантливым и сноровистым удавалось по несколько раз на день отстать от электропоезда до станции Казачья Лопань. Пытливый глаз наблюдателя никогда бы не спутал отставших от общего вагона поезда № 605/606 с холеными, гладковыбритыми отставшими от вагонов международного класса.
Старейшим из всех отставших от поезда был революционный матрос Василий Крутов. В суровые и героические годы гражданской войны он отстал от бронепоезда, носившего гордое название “Перманентная революция”. Свалившись с главной артиллерийской башни, матрос Крутов ударился головой о железнодорожное полотно и едва не повстречался с Кондратием. Но обошлось. Путеобходчица Анна Петрова, малограмотная и беспартийная (из сочувствующих) нашла однажды Василия примерзшим обеими щеками к рельсам, потому что была зима.
Не столь часто в те времена революционные матросы валялись на улице. А если даже и валялись, то недолго. Путеобходчица Петрова своей удачи тоже не упустила и забрала Крутова себе.
Подъедаясь вареным картофелем и селедкой, Васька Крутов надолго позабыл о классовых боях, а когда спохватился, то заметил, что революция далеко ушла вперед, барон Врангель сброшен в Черное море, а батька Махно постыдно ретировался в Париж.
Наступал угар нэпа. Василию вконец опротивел статус неизвестного матроса и он отправился на ближайшую станцию рассказать историю своей жизни людям.
В первый день он собрал пуда два табаку, немеряно сахара и хлебных недоедков. Какой-то мешочник всучил ему четверть самогона. Далее дела пошли лучше. Старых бойцов за идеалы человечества уважали.
Таким образом, Василий нашел свое место в жизни. Заматерел, вошел в авторитет. Появились последователи. Движение ширилось. Васька начал теоретизировать, взялся за перо. Многие уверены, что бессмертный опус “Люди добрые, извините, что обращаемся к вам с такой просьбой” — его рук дело.
Впрочем, став мэтром и основоположником, практиковать матрос Крутов не перестал. Каждодневно усердно попрошайничал, пил, материл неместных и дрался деревянной ногой, которую на всякий случай таскал под мышкой.
Так и существовал революционный матрос Василий Крутов, ничем не омрачая собственного быта.
Потом началась перестройка.
Первым тревожным сигналом для Васьки послужило появление на главном городском вокзале низкорослого худощавого человечка в пенсне, который стал представляться отставшим от злоизвестного пломбированного вагона. Выйдя в Берлине на перрон за газетами, назад человечек уже не вернулся: его не пустили запершиеся изнутри оппортунисты.
— Вот так была искажена сущность русской революции, — неизменно заканчивал он свои проповеди.
Многие относились к такому делу с пониманием.
Под ногами матроса Крутова пошатнулась почва.
Тогда он взял нож и зарезал очкарика, приговаривая:
— Что, съел, интеллигент сраный?
Маленький человечек в пенсне покорчился, покорчился и умер.
Но от этого стало не легче. Далее появилась целая когорта отставших от поезда, задавившего Анну Каренину. Конъюнктура рынка навсегда испортилась.
А когда на вокзале появился дюжий детина, отставший от паровоза крепостного умельца Черепанова, Васька Крутов решил уйти на покой.
Теперь его лишь изредка можно было встретить в подземном переходе, пьяного и обоссаного. Начиналась новая эпоха.
* * *
Целый день Ванечкин с Марком прошлялись по вокзалу, заложив руки в карманы, но им хрена лысого что подали.
— Ничего не понимаю, — сказал Марк. — Мы что, не похожи на отставших от поезда?
— По-моему, очень похожи, — отвечал Ванечкин. — Но, может быть, мы еще больше похожи на обездоленных сирот, которых выгнали из дома злые люди?
Центр деятельности переместился на некоторые станции метро.
К вечеру молодые люди возвращались домой изрядно уставшими, деморализованными и без копейки. Денег, выданных родителями на обед, хватало лишь на запивашку.
* * *
Станислав Станиславович, как обычно, сидел в кресле. Курил. Смотрел в окно. Считал ворон.
Владимир вальяжно валялся на диване и перелистывал уголовный кодекс.
Царило гнетущее молчание.
— А знаешь, — вдруг сказал Владимир, — статью за мужеложство до сих пор не отменили.
Все вдруг насторожено посмотрели на Владимира. А тот недоуменно посмотрел на всех, понял, что привлек всеобщее внимание и постарадся сделать лицо «а хули я, мне что, бля, больше всех надо?»
Прошел час.
— Ладно, — сказал Стас. Голос его был пронизан решимостью. — Надо идти устраиваться на работу.
Он шлепнул ладонями об быльцам кресел и попытался встать.
— Да-да. Сейчас пойдем, — ответил Владимир, не двигаясь с места.
Прошло еще с полчаса.
— Ну что ж, пора, — сказал Стас и прикурил новую сигарету.
— Пожалуй, — зевнул Владимир, широко, насколько возможно, разинув рот и не утруждаясь прикрыться ладонью.
Прошло еще несколько времени.
— Вот сейчас перекурим и пойдем, — сказал Станислав Станиславович, отхода ко сну.
Владимир малость посуетился и заснул. Ему приснилась засохшая гренка со шпротом.