МЕМУАРЫ ПОЛКОВНИКА МЕДСЛУЖБЫ, ФЕОКТИСТОВА БОРИСА ИВАНОВИЧА, ПРОШЕДШЕГО ДВЕ ВОЙНЫ И ПРОЖИВШЕГО ДОЛГУЮ, ТРУДНУЮ, НО СЧАСТЛИВУЮ ЖИЗНЬ
СВЕТЛАЯ ПАМЯТЬ!
КАРТИНЫ РАННЕГО ДЕТСТВА
Когда вспоминаешь детство, перед тобой всплывают отдельные картины, они неподвижны. Это скорее отдельные кадры давнишней киноленты, причем картины не производят впечатления помутневшей, потертой ленты, на которой они запечатлены, наоборот, эти кадры светлые, правда, некоторые из них с неясными очертаниями и в то же время как бы озарены солнцем. Возможно потому, что в детстве мы все видим ярче, светлее. В детстве мы воспринимаем внешний мир острее. Отдельные эпизоды четко врезались в мою память и кажется, что это произошло совсем недавно. Строгой последовательности в воспроизводимых эпизодах нет. Многое, многое забыто, стерлось в памяти, ведь запоминается лучше то, что произвело сильное впечатление. Однако, если напрягать память, вспоминаются все больше и больше событий. Они как бусинки нанизываются на невидимую нить воспоминаний, и в целом складывается прожитая жизнь.
Как давно человек себя помнит? Иной раз слышишь невероятные вещи в воспоминаниях людей. Некоторые говорят, что помнят себя чуть ли не с пеленок, не знаю, может так и есть. Я помню отдельные эпизоды в очень раннем возрасте, но связанные меж собой эпизоды могу изложить с момента пребывания в детском саду (в те времена он назывался «очаг») и в школьные годы.
О своих предках ничего не могу сказать, ничего о них не знаю. Старшие братья и сестры знали и видели бабушку и дедушку, но мне не довелось, ведь я самый младший, последний, двенадцатый.
Отец, Иван Федорович, мастер-столяр, работал на местной фабрике, отличный мастер, но иногда любил выпить, за что мать частенько его упрекала.
Мать, Надежда Логиновна, имела четырехклассное образование, но была начитанной, любила литературу и нам, детям, привила любовь к чтению. Всю жизнь она занималась домашним хозяйством и воспитанием детей. Благодаря ей дети выросли порядочными людьми.
Отец был единственным работником и, несмотря на большую семью (а за столом иной раз бывало одновременно до десяти человек) нужды не ощущалось. Отец имел свой хороший дом, вполне вмещавший всю большую семью, и жизнь при отце, по словам матери, была безбедной.
До 1913 года наша семья жила в городе Борисоглебске, а перед первой мировой войной отец перешел работать в вагонно-ремонтные мастерские (впоследствии крупный вагоно-строительный завод) на станции Отрожка, в пригороде Воронежа.
Было решено продать дом в Борисоглебске и всей семьей переехать в Воронеж. Предполагалось, что в Воронеже будет куплен новый дом, пусть немного похуже, но в руках мастера-столяра любой дом может оказаться хорошим.
В Воронеже сняли флигель, не знаю, почему так называли отдельно стоящий дом со всеми атрибутами отдельного дома: сарай, погреб, двор, окруженный забором, и ворота, выходящие да улицу. Это окраина города, называемая Ямская Слобода. Рядом проходила железная дорога, и отцу было удобно ездить на работу рабочим поездом, делающим остановку в Ямской Слободе. Вот там, в Ямской Слободе, в 1915 году, я и родился, тогда как вся семья из Борисоглебска.
Дом в Воронеже так и не купили. Часть денег истратили при переезде и на аренду флигеля, затем началась война, курс денег стал быстро падать, а потом, после революции, царские деньги вообще потеряли какое-либо значение. Отчетливо помню, как мне давали красивые "Екатеринки" играть вместо игрушек.
Мои первые воспоминания далекого детства относятся к первым годам жизни. Теперь уже смутно, но хорошо помню: я в детской рубашонке приковылял к папиному верстаку у открытой двери сарая, сел на кучу стружек и стал забавляться их завитушками, а отец, строгая, сыпал на меня свежие стружки и смеялся. Проснулся на куче стружек, отца нет, поплелся через двор, залитый солнцем, к крыльцу дома, в открытую дверь вижу сидящих у стола и смеющегося отца.
Четкого представления об отце у меня нет. Помню смеющееся лицо с черной бородой и усами. Мы, детвора, любили встречать его, когда он шел с работы. Дети постарше подбегали к нему первыми, а я, самый маленький, подбегал последним, но зато был первым у него на руках. Отец что-то говорил, доставал из кармана кусочек хлеба, остаток его завтрака, и мы с удовольствием уплетали его гостинец.
Неизгладимое впечатление произвел испытанный мной страх, нет, ужас. Всю жизнь я помню то чудовище, что привиделось мне. Комната, где мы спали, освещалась слабым светом лампады, висевшей перед иконой Николая Чудотворца. В проеме настежь открытой двери в кухню зияла кромешная тьма. Когда я ночью стал подходить к горшочку, стоявшему у открытой двери, из темноты на меня побежало большое лохматое чудовище с черными глазами, длинными ушами и большими лохматыми лапами. Помню свой раздирающий душу крик ужаса и объятия мамы, убеждающей, что ничего нет. После я еще долго боялся темноты.
Хорошо помнится чистенькая, светленькая, залитая солнцем комнатка, что на левой половине нашего флигеля, мама сидит у окна, что-то шьет и вполголоса напевает. У ее ног, на освещенном солнцем полу, играю я. Мне хорошо, потому что рядом мама, кажется я ощущаю материнский, нежный, заботливый взляд. Когда мама была в хорошем настроении, она напевала, мурлыкала. Ее любимыми песнями были хорошо известные всем "Выхожу один я на дорогу", "Что ты часто глядишь на дорогу, в стороне от веселых подруг" и другие. Однажды, по непонятной мне тогда причине, мать схватила меня на руки, остальных детей за руки и потащила всех в погреб, которого я очень боялся. Видимо, поэтому и запомнилась мне картина нашего пребывания в погребе, сыром, холодном. Мне казалось, что в каждом углу таятся какие-то чудовища. Я вцепился в мать и никакие силы не могли бы меня оторвать. Это было тревожное время гражданской войны, когда в городе носились с гиканьем и стрельбой банды атамана Шкуро. Мать, держа меня на руках, звала отца, который храбрился и не хотел прятаться.
Вскоре меня долго держали в отдельной комнате, не допуская к отцу, он тяжело болел сыпным тифом. Смутно помню, как меня грубо вытолкали из кухни, куда я заглянул из любопытства, слышал, что пришли обмывать отца. Как моют меня я знал, но как будут мыть отца, мне было любопытно. Прежде чем меня вытолкали, я успел увидеть: отец лежал на полу и почему-то молчал, а вокруг него ходили какие-то люди с ведрами.
Смерть отца, единственного кормильца, тяжело отразилось на нашем благополучии. Наступили безрадостные дни, холод и голод, когда единственной мыслью было что-нибуть поесть. Не понимая создавшейся обстановки, я постоянно канючил, прося хлеба, хотя бы корочку. Помню, как мать подняла меня до уровня полки, где обычно лежал хлеб, говоря: "Ну посмотри сам, ни крошки хлеба нет". Вот тогда я узнал вкус сырого картофеля. Как-то я приставал к матери, прося что-либо поесть, а она ничего не дала, я схватил со стола сырую картофелину и выбежал во двор. Вкус сырой картошки мне не понравился, и с тех пор я стал чувствителен к недоваренной, с сырцой, картошке. Мне, ребенку, еще не сознающему всей сложности и трудности жизни, нравилось, когда мать отправляла нас, детей, на "заготовку". Мы собирали лебеду и картофельные очистки, из них (наверное, с добавлением какого-то количества муки) мать пекла хлеб. Хлеб был красивый, теплый, но горький.
Детское любопытство всегда приведет к чему-либо необычному, интересному с точки зрения ребенка. После смерти отца сыпным тифом заболел брат Сережа. К нему, как и к отцу, нас не допускали, но присмотр был слабый, и я иногда просовывал свой нос в приоткрытую дверь, где лежал Сережа. Я наблюдал странные вещи. Сережа (ему было лет 18-19, для нас, младших, он был совершенно взрослый), вставал с постели, закутывался в одеяло, воображая, что одевает костюм, причем делал это тщательно, поправляя складки перед зеркалом, подходил к комоду, расставлял и переставлял пузырьки с лекарствами и что-то непонятное говорил. Конечно, я тогда понятия не имел, что человек при тяжелом заболевании и при высокой температуре бредит, что его действия при этом неосознанны, мне казалось, что он играет в интересную игру с пузырьками, а меня не принимает в игру, и очень огорчался, когда мама хватала меня и без разговоров оттаскивала из комнаты, нашлепав за непослушание, за вход в запретную зону.
Будучи самым маленьким, я больше был около мамы. Когда она была чем-либо занята, я около нее играл с незатейливыми игрушками. Игрушек как таковых у меня не было, я не помню ни одной игрушки, но для ребенка достаточно нескольких щепочек, чтобы он с ними забавлялся, воображая что угодно, это зависит от силы воображения.
Дом, где мы жили, стоял совсем недалеко от реки Воронеж, наша улица упиралась в берег реки. О водопроводе и водоразборных колонках жители нашей слободы не имели понятия. Воду для питья и хозяйственных нужд брали из реки. В моем детском воображении река казалась огромной, но на самом деле это небольшая речушка, но достаточная, чтобы не только плавать и кататься на лодке, но и утонуть не только ребенку, но и взрослому, что иногда случалось.
Мне было всегда интересно ходить с мамой на реку. Мама полощет белье, а я бегаю по берегу или играю на мостках позади матери. Она стирает белье и разговаривает со мной. Очень интересно смотреть сквозь редкие доски мостков на воду, водяную траву и тину, шевелящуюся от движения воды, а уж если удавалось увидеть рыбку, плывущую между травинок, восторгу нет предела. Так однажды мама стирала, а я игрался на мостках, но вдруг что-то произошло, я не знаю что, но отчетливо помню: я стою в воде, вокруг светло-зеленая вода, масса водяных растений, колышащихся у меня над головой, и где-то сверху редкие доски мостков. Что было потом, не помню. Помню лишь, что на речку меня больше не брали, и я стал бояться реки.
После смерти отца кормильцем стал старший брат Сережа, после выздоровления он поступил работать, и это было основным средством существования всей семьи. Но вскоре его призвали в армию, и мы вновь потеряли кормильца. Старшие сестры были замужем, у них складывалась своя жизнь и рассчитывать на них и их помощь было нельзя. Конечно, сколько могли они помогали, но они не работали и были в полной зависимости от своих мужей.
Нас при матери, кроме Сережи, осталось еще четверо малышей. Мама очень тяжело переживала мобилизацию Сережи, но пришлось смириться.
Обслуживая большую семью, мама никогда не работала, да к тому же она постоянно болела, у нее было хроническое заболевание почек. Иногда болезнь обострялась, и она лежала в постели. Однако, несмотря на недомогание, пришлось искать поденную работу, чтобы как-то прокормить нас. Иной раз она собирала кое-какие вещи, укладывала их в санки и везла в деревню, выменивая последнее барахлишко на хлеб, крупу и другие продукты.
Однажды, возвратясь с поденной работы, усталая, но веселая, стала раздеваться, а у нее оказались две соленые рыбины привязанные к ногам. Это ради нас, детей, она переступила запрет, а у нас был праздник, мы несколько дней по маленькому кусочку смаковали соленую рыбу.
Часто, в ожидании матери, мы, детвора, сидели в нетопленом доме, напяливши на себя все, что только можно. Освещением служила знаменитая "коптилка", это пузырек с керосином, и из него торчал фитилек, он горел настолько слабо, что даже картинки в книжке рассмотреть трудно. Но вот приходила мать, доставала из печки закутанный в тряпки чугунок с мамалыгой, и начинался торжественный обед и, одновременно, и ужин.
Жизнь была трудной, но труднее всех было маме, она сознавала свою ответственность за детей и изо всех сил старалась накормить, одеть, обуть. Поздними вечерами она сидела при тусклом свете керосиновой лампы, кроила и перекраивала какую-либо вещь с тем, чтобы сшить рубашку, штанишки или курточку. Бывало, проснешься ночью, а она сидит и шьет, а утром кому-нибудь из нас примеряет обновку. С доброй улыбкой вспоминаю, как мама сшила мне из цветастой старой рубашки штанишки и рубашонку в качестве нательного белья, я одел и не хотел снимать, так и ходил целый день, так мне понравилась обновка.
Когда наступало лето, для нас, ребят, оно означало облегчение. Мы переходили на подножный корм. Уже с ранней весны мы начинали жевать какую-нибудь зелень. Тянули в рот луковицы подснежника, собирали молодую крапиву, щавель, ели "кашицу" (цветение) клена, желтой акации и многую другую зелень. Но самыми вкусными, как мне помнится, были луговые растения: купырь и скорода. Возможно, они имеют другие названия, но мы их так называли. У купыря едят сочный стебель, очищенный от шкурки. Скорода похожа на дикий лук, имеет стрельчатые листья. Наше бедственное положение было на виду у всех. Многие жалели нас, помогали, давали советы. Очень запомнился один "совет", с которым мама не могла согласиться.
Бездетная зажиточная пара очень просила маму отдать им меня, самого маленького. Их доводы были веские: кормить нас нечем, мы все равно пропадем, а, получив меня, они нас поддержат. Они не раз приходили к нам, "приручали" меня, приглашали к себе, подолгу разговаривали с мамой, она вначале заколебалась, но тут же одумалась и категорически отказала. Они еще долго общались с нами. Милая мама, как хорошо, что ты не отдала меня, не поддалась соблазну и оставила меня в родной семье, как ни трудно, но вместе лучше. Эта пара (он был владельцем мясной лавки) взяли себе мальчика, но что-то у них не сложилось, мальчик оказался больным.
Беда, зажавшая нас в свои безжалостные клещи, не хотела отпускать из своих жестких объятий. Тяжело заболела Мария, на два года старше меня. Хорошо помню светлую комнатку, беленькую кроватку и неподвижно лежавшую девочку, чайной ложечкой ей вливали в рот лекарство или водичку. Когда ее переворачивали, чтобы сменить белье, сзади у нее зияли, как темные отверствия, язвы-пролежни от долгого неподвижного лежания. Она долго мучалась и умерла, будучи почти скелетом.
ДЕТСТВО
«Очаг»; Школа; «Скитушка»: знакомство с цирком и театром; Снова школа; Радиомастерская; «Летняя школа»: бригада «бродяг»
«Очаг»
Для меня наступило значительное улучшение жизни. Меня приняли в детский сад (тогда он назывался "очаг"). Я хорошо помню мой первый выход в "свет". Мама привела и оставила меня в незнакомом мне доме. Я стоял у стены в большой комнате, ко мне подошла какая-то тетя и повела к игрушкам. Тетя была добрая, и я не испугался. Впервые целыми днями я находился вне дома, в тепле, накормленный.
По современным понятиям детский сад был довольно примитивным. Для пребывания детей была всего одна комната, в ней мы играли на полу, а занимались за длинным столом. Я приходил раньше всех и сразу бежал к печке отогревать замерзшие ноги. Однажды, идя в сад, я увидел здорового пса, идущего ко мне. Я побежал от него, он кинулся за мной, нагнал и свалил в снег. Я закричал, шедший мимо прохожий отогнал пса, поднял меня и долго успокаивал, но испуг был настолько сильным, что я долго не мог успокоиться. Потом долго вид собаки, идущей в моем направлении, вызывал у меня внутренную дрожь.
Как-то в летнее утро мальчик постарше пригласил меня забраться в недалеко расположенный фруктовый сад за вишнями. Видимо, он уже бывал там, он уверенно провел меня через лазейку, и мы стали рвать вишни. Вдруг он что-то крикнул и быстро убежал. За ним помчался громадный, с косматой бородой, старик (наверное, мне тогда так показалось). Я с перепугу забыл, где лазейка, немного отбежал и упал в траву, уткнувшись носом в землю. Вскоре слышу над собой грозный окрик: "А, вот воришка!" Старик взял меня за шиворот, дал хороший подзатыльник, подвел к зарослям крапивы, дал в руки кусочек бумаги и заставил рвать длинные стебли крапивы. Хныкая, что больше не буду, я нарвал букет крапивы, но этим не кончилось. Он завел меня в сарай, заставил снять штанишки и приготовился стегать крапивой по голому месту. Но тут, точно добрая фея, вошла женщина и уговорила старика оставить эту экзекуцию и отпустить меня. В детский сад я пришел в возбужденном состоянии. Так закончилась моя первая экспедиция в чужой сад. Позже мне приходилось наведываться в чужие сады, но редко, да и то в компании более озорных ребят. А вообще меня не тянуло к этой забаве.
Быть в детском саду мне нравилось. Мы лепили из глины кирпичики, складывали из них домики, складывали из букв слоги, а из слогов - отдельные слова. Манипуляции с буквами и слогами у меня получались хорошо, и воспитательница меня хвалила. Мы много рисовали и играли в различные игры. Наибольшее впечатление осталось от игр во дворе, осенью, когда играли в прятки и зарывались в сухие листья, собранные в кучи. В последующие годы мне всегда нравилось ходить осенью по опавшим листьям, шуршать ими, это напоминало мои детские годы.
Мне было, вероятно, около шести лет, когда мы переехали из Ямской Слободы в черту города на улицу Пролетарская. Здесь необходимо вспомнить о Докучаевых.
Яков Иванович и Иван Иванович Докучаевы знали нашу семью еще в Борисоглебске. Не знаю, в каких взаимоотношениях они были с нашей семьей, но, видимо, они остались нам за что-то благодарны, и эта благодарность со стороны Якова Ивановича проявлялась много лет.
Яков Иванович был техником по эксплуатации на станции Воронеж, жил в казенной квартире при станции. Мы с мамой пару раз были у него в гостях, он предоставлял в наше распоряжение баню. Это было мое первое посещение настоящей бани, было тепло, воды теплой и холодной не ограничено, можно полоскаться и плескаться сколько угодно, а после бани его жена, Елена Тихоновна, угощала нас пирогами. В годовые праздники Яков Иванович присылал нам посылку с продуктами.
Так вот, этот Яков Иванович купил дом на Пролетарской и в изолированную половину дома поселил нас. Во вторую половину дома он должен был переехать сам, но почему-то медлил. В одну из комнат нашей половины мама пустила студентов медицинского института. В отдельные дни студенты собирались на травке во дворе возле дома и, держа в руках кости скелета, зубрили анатомию. Думал ли я, что через несколько лет тоже стану студентом-медиком?
При доме был большой фруктовый сад. В Воронеже вообще редкий дом не имел фруктового сада, даже некоторые общественные сады отдыха были фруктовыми. В нашем саду было много вишен, и когда они только начинали поспевать, я начинал их рвать и глотать прямо с косточками, это вскоре обнаружилось, когда у меня заболел живот. Мама использовала вишни по-своему, она пекла вкусные пироги с вишнями.
На Пролетарской мы прожили недолго. Яков Иванович купил дом на улице Каляева, совсем близко к центру города и недалеко от реки. Дом большой, городского типа, с такими преимуществами, как электричество, водопровод. Правда, эти преимущества появились не сразу, но именно там мы впервые познали цивилизацию. В этом доме нам выделили небольшую комнату, в которой нам довелось прожить много лет.
Дом стоял на голом месте. Ни двора, ни надворных построек не было. Постепенно были построены сарай с сеновалом, уборная, забор, окружавший довольно просторный двор, посажен сад, выстоена беседка, появилось много цветов и дом приобрел уютный вид. В отведенной нам комнате мы расположились уютно и почти свободно. Слева от двери, у стены, стоит комод, вместивший все наше носимое и постельное белье. Угол занимает голландская печь, облицованная белым кафелем. Вдоль второй стены стоит мамина кровать, всегда прибранная, и никто не покушался на нее садиться. У третьей стенки, у окна, обращенного в сад, стоит стол, за которым обедаем, готовим уроки, мама шьет и под которым мы с Александром спим на полу. Угол с четвертой стенкой занимает застекленный шкафик (горка) для хранения посуды. Наконец, вдоль четвертой стенки стоит гордость нашей мебели: аккуратненький венский диван. На нем спит Сережа, а в его отсутствие Зина. Каждое лето, с наступлением теплых дней, мы с Александром переходим на "дачу", переносим свою "спальню" в сарай или в сад, под молодые деревья. Чистый воздух и аромат цветов, особенно душистого табака, способствуют здоровому сну.
Школа
В школу я пошел семи лет. К началу учебного года мне не сумели приобрести обувь, идти в школу босиком нельзя. Мне насильно одели высокие мамины ботинки, я сопротивлялся, мне было очень неловко, я был очень застенчивый.
Школа, куда меня определили, находилась на Ново-Девичьей улице, в помещении интерната. Учениками школы были в основном жители интерната, бывшие беспризорники, отчаянные ребята, а также дети малообеспеченных родителей с городской окраины. Состав учащихся определил обстановку, сложившуюся в школе и повлиявшую на мое обучение. Первые два-три года я старался учиться прилежно, выполняя все задания, даваемые на дом. Но постепенно атмосфера, царившая в школе, стала влиять и на меня. Добиться дисциплины среди ребят, только недавно бывших властителями улиц, преподавателям не удавалось. Чем старше класс, чем старше ребята, тем хуже дисциплина. В классе я был в числе самых маленьких, много было постарше и крупнее телосложением, они держали себя независимо от преподавателей и даже не смущались перед директором школы.
В класс мы, ребята, входили всегда с опозданием, после проверки уроков преподавателем. Причем делали мы это специально, чтобы не попасть под проверку, уроки у нас не были выполнены. Но, если не удавалось опоздать на период проверки, я садился на заднюю парту и, по мере приближения преподавателя к задним партам, ухитрялся переползти под партами к передним рядам, где уроки проверены. Эти проделки относились не ко всем учащимся, а всего к нескольким, наиболее шаловливым ребятам, в том числе и ко мне.
Наш класс находился на втором этаже, окно открыто, на уроке сидеть скучно, я ухитрялся во время урока вылезти через окно, спуститься по водосточной трубе на землю к товарищам и поиграть в шары (излюбленная для ребят игра, это прототип игры в хоккей на траве, но шар нужно закатить не в ворота, а в лунку). Наигравшись, тем же путем возвращался в класс.
Вспоминая школьные годы, я удивляюсь той недисциплинированности, которая царила у нас в школе. Педагоги боялись учеников. Некоторые так называемые ученики были отъявленными хулиганами, ходили с финками и, не стесняясь, грозили учителю. Вот некоторые эпизоды из жизни четвертого и пятого года обучения. Занимался я во вторую смену, большая часть учебного времени приходилась на темное время суток, занимались при электрическом свете. Однажды зимой, придя в школу, увидел толпу учеников в коридоре, все громко скандировали: "До-мой!". Было холодно, температура приближалась к той, при которой в школах не занимаются. Не слушая звонка, которым звонил сторож, никто не шел в классы. Большинство учеников, не ожидая решения директора, разошлись по домам. На следующий день перед началом занятий опять ученики требовали их распустить, но администрация школы не уступала, преподаватели бегали и собирали своих учеников. Вдруг погас свет по всей школе. Пока выясняли причину, прошло много времени, и занятия были сорваны. И так было два или три раза, до выходного дня не занимались. Оказалось, ученик из нашей группы по прозвищу "Козел" (он был переросток) ударял толстой палкой по распределительному щиту, разбивал пробки и, естественно, свет выключался.
В классе, где мы занимались, кто-то заранее сбивал выключатель особенно на уроках рисования, и свет включали, соединяя провода. Во время урока, когда учитель поворачивался к доске, мы начинали бросать шапки, чтобы разъединить провода и погасить свет. Вот кто-то попал, провода разъединились, свет погас, и тут в темноте начинался невообразимый хаос. Ребята орали, свистели, били табуретками об стол, девчонки визжали, и так несколько минут, пока учитель, пробравшись в темноте к двери, не включал свет, прочно соединив провода.
Нам, ребятам, было весело, когда мы делали живую электрическую цепь и током обжигали девчонок. У сломанного выключателя за один конец электропровода брался один ученик, а за второй конец - другой. Когда проходила девочка, один брал ее за руку, а второй, что держит другой конец провода, пальцем прикасался к наиболее чувствительному месту: к щеке, шее или ко лбу. Ток ударял по чувствительному месту, и тут начинался визг, крик и смех окружающих. Эти дикие шутки нравились далеко не всем.
Раз преподаватель хотел остановить нас от этой забавы, но подошел к нему один переросток, хлопнул преподавателя по плечу, как бы по приятельски, говоря: "Эх, дядя Вася, брось нас учить, давай лучше спляшем", - бросил на пол свою шапку и лихо начал отплясывать. Преподаватель махнул рукой и отошел.
Случилось, что проверка тетрадей началась неожиданно, и многие из нас не успели сориентироваться, не списали и не завели новую. Уже у некоторых обнаружено отсутствие выполненных заданий. Один переросток по прозванию "Чалый" схватил тетрадь примерного ученика (а такие все же были), оторвал обложку (возражать было неположено), приспособил другую со своей фамилией и подал преподавателю для проверки. Тот посмотрел тетрадь и говорит: "Эта тетрадь не твоя". "Нет, моя," - отвечает Чалый. "А я говорю, не твоя, я эту тетрадь уже проверял", - ответил преподаватель. "Нет, моя", - продолжал настаивать ученик. - "Была не моя, а теперь моя". "Как это так?" - удивился преподаватель. "А очень просто, я ее на щегла сменял", - говорит Чалый, нисколько не смущаясь. "Что ж, мой щегол теперь пропадать должен?" - не унимался Чалый. Этот диалог затянулся, мы, ученики, окружили их и от души забавлялись, а, главное, были рады, что проверка сорвалась. Раздосадованный преподаватель ушел, а мы побежали во двор играть. Мне очень неприятно вспоминать наши дикие шалости, доставлявшие столько неприятностей нашим преподавателям.
Положение в школе в какой-то степени отражает картину становления советской власти, когда была разрушена старая система обучения, а новая еще не была построена, и в нашей школе "свобода" была воспринята в виде анархии. У нас считалось лихостью, если ученик, оторвав клеенчатый ободок в своей фуражке или в кепке товарища, приемом набрасывания лассо накинет его на голову учительницы по пению, в момент когда она, отвернувшись от нас, берет на пианино нужную ноту. Иногда соревновались в меткости: попасть мягким бумажным шариком в лысину преподавателя по рисованию, когда он отворачивался к доске.
Конечно, не все ученики были хулиганы, вернее, недисциплинированные. Большинство было прилежных, желающих получить необходимые знания, не только среди городских учеников, но и среди интернатских, бывших беспризорников. Эти ученики не принимали участие в хулиганских выходках. Особенно мне запомнился один ученик из интерната, он был немного старше меня, выше ростом, худощавый, стройный, серьезное, несколько продолговатое лицо как бы одухотворялось, когда он стоял у доски и энергично, лучше преподавателя, объяснял решение задачи. Я любовался и завидовал ему.
Оглядываясь на прошлое, мне представляется, что отрицательное влияние на мое формирование, как ученика, оказал метод бригадного обучения. Я до сих пор не могу понять причину введения этого порочного метода. Бригадный метод заключался в том, что группа учеников разбивалась на бригады по пять человек. Бригада занимается вместе, а отвечает за пройденный учебный материал, за выполнение домашнего задания один представитель бригады. В нашей бригаде были две девочки и трое ребят. Занимались и отвечали девочки, а мы, ребята, постоянно гоняли шары или "путешествовали", ходили в лес, на реку или просто болтались на пустыре, прилегающем к территории школы.
«Скитушка», знакомство с цирком и театром
Чувство свободы ходить в лес, на реку мне понравилось. Было много интереснее проводить время на природе, нежели сидеть за партой, насиловать свое внимание и краснеть за невыученный урок. Так получилось, что я стал ходить на "скитушку", это значило ходил якобы в школу, а на самом деле шел в другом направлении. Домой возвращался в положенное время и домашние не подозревали о моем поведении. Я не знаю, по какой причине брат и сестра, оба старше меня на четыре года, учились в другой школе, и мы не знали о школьной жизни друг друга. Дневников тогда не было, и мать не могла контролировать процесс обучения. Дома я был тихим, послушным ребенком, разве она могла заподозрить во мне такое поведение.
Мама больше беспокоилась за брата постарше, Александра. Он был шаловлив, драчун, за ним нужен был присмотр. Однажды мама с возмущением рассказала случай, который возмутил ее. Возвращаясь домой, она шла по главной улице, видит издалека - идут школьники, видимо, на экскурсию, все идут чинно, спокойно, а один мальчик забегает вперед, шалит, кривляется, учительница одергивает его, но он не слушается. Мама подумала: "Вот ведь какой невоспитанный мальчик, не такой, как все, и что за родители, что не воспитывают детей." Когда школьники подошли ближе, о ужас, в этом баловном мальчике она узнала своего собственного сына, Александра.
Ходить на "скитушку" одному, да еще далеко в лес или на реку мне надоело, тем более, что я несколько раз попадал в непогоду. В центре города, недалеко от дома, был прекрасный городской сад отдыха "Первомайский", излюбленное место прогулок горожан. Вот туда я и стал ходить вместо школы. Случай привел меня в цирк "Шапито", расположившийся в саду на летний сезон. В дневное время на манеже обычно репетировали какие-нибудь номера. Я приходил, выбирал укромное местечко и смотрел на репетицию. Совершенно случайно, несколько раз подряд я попадал на репетицию немецкой труппы жонглеров. Наблюдая их работу, раз-другой подал оброненный реквизит, затем меня попросили купить лимонад, постепенно я стал у них своим, начиная репетировать, они уже смотрели, тут ли я. Стали давать несложные поручения, как подать реквизит, подстраховать жонглера на проволоке (на полуметровой высоте), затем стали предлагать научить меня элементам циркового номера: ходить по канату, жонглировать и прочее.
Но у них закончился контракт, они собрались в дорогу и пригласили меня, если хочу, ехать с ними. Они обучат меня выполнять интересный номер, и я стану цирковым артистом. Но у меня и в мыслях не было покидать родной дом, родную семью. Ведь я ходил к ним просто так.
После отъезда жонглеров я перестал ходить в цирк. Бродя по саду, как-то задержался около драматического театра, там, в пристройке летнего типа, весело шла работа по изготовлению декораций к спектаклям. Я остановился у входа и с любопытством наблюдал за работой и живо реагировал на их шутки по поводу моего любопытства. Кто-то из рабочих попросил подержать фанеру, из которой он выпиливал причудливые фигуры. Когда закончил, оказалось, что он выпилил контуры дерева. Затем другой попросил последить за варкой столярного клея. Вскоре я втянулся и стал добровольным помощником. С рабочими я быстро подружился, они пригласили приходить в театр помогать ставить декорации перед и в ходе спектакля. Так я стал внештатным декоратором драматического театра. Мое присутствие в театре было неофициальным, никто на это не обращал внимания. Моей гордостью был никелированный молоток, обязательная принадлежность декоратора, как каска для пожарника. Молоток носил за поясом, он блестел в темноте, как кинжал, на зависть другим ребятам.
Околачиваясь в театре, я просмотрел почти весь репертуар украинского драматического театра, гастролирующего в Воронеже. Пьесы Гоголя, красочные, насыщенные украинским юмором, при хороших декорациях как бы переносили зрителя в тот сказочный мир.
Моя бродячая жизнь не могла быть бесконечной. Мама обнаружила мое притворное хождение в школу, она поругала меня, но больше старалась объяснить вредность моего поведения. Школа наказала более чувствительно, меня оставили на второй год в пятом классе.
Снова школа
Потянулись скучные школьные дни, ведь я здорово отстал от программы обучения и многого не понимал из того, что проходили по программе. Однажды нас повели на экскурсию в сельскохозяйственный институт. Там показали музей растений. Нас, ребят, заинтересовали красивые баночки с притертыми пробками, которых нам не приходилось видеть. Когда сопровождающий отвлекся, мы, "экскурсанты", опустошили всю витрину и даже пошарили в другой, напихав во все карманы массу склянок. Последствия разгрома витрин не знаю, но институт пускать в музей школьников отказался. Другие группы на экскурсию не попали.
Один из наших ребят сказал, что у нас в классе биологии, в шкафу, хранятся не менее интересные вещи, интереснее, чем в музее института. Улучив время, мы забрались в класс биологии, открыли шкаф и самым глупым образом растащили его содержимое. Особенно нехорошо поступили ребята, растрепав коллекцию бабочек. Ну уж этого школа простить не могла.
Началось следствие. Кого-то вызывали, с кем-то беседовали, но все шло мимо меня. Только потом, когда вызвали мать, я узнал, что я был главным заводилой и громилой, а поэтому меня вместе с двумя учениками исключили из школы за хулиганство.
Мама заплакала, дала мне подзатыльник, сказав: "Ну и тихоня!" Через некоторое время, после маминых переговоров в районо и с директором школы, меня определили в 4-ю школу, что против Петровского сквера, в котором стоит знаменитая фигура Петра I, опирающегося на якорь и указывающего своим перстом на реку Воронеж. Этот памятник символизирует зарождение нашего русского флота, именно в Воронеже Петр построил свои первые тридцать кораблей.
Школа была хорошая, дисциплина нормальная и расстояние от дома не дальше, только в другом направлении, к центру, а не от центра, как в той школе, с которой я расстался без сожаления. Директор меня предупредил, что у них есть тоже класс биологии, и он не хотел бы остаться без коллекции бабочек, на что я ответил что-то невнятное.
Будучи новичком, я чувствовал себя неуютно, тем более, что весть о моем поведении пришла в класс раньше меня. Но вскоре я освоился, ко мне за парту подсел разговорчивый паренек Сережа Лотарев, он сразу предложил мне свою дружбу, и я с удовольствием ее принял и был доволен его дружбой. Он был первый, настоящий, большой друг. Сережа был сирота, воспитывался у дяди, у нас с ним нашлось много общего, и в тоже время мы были совершенно разные. Он общительный, разговорчивый, большой общественник, руководил группой затейников, выступал со своими затейниками на школьных вечерах, демонстрациях и всегда был в центре массовых мероприятий.
В противоположность ему я оставался букой, сторонился общественных мероприятий, не выступал не только перед школьной массой, но даже стеснялся выступать перед учениками собственного класса. Как-то у меня сочетались товарищество, дружба, активность в выполнении товарищеских обязательств с пассивностью перед массой.
Занятия в чевертой школе ничем не были примечательны, и в моей памяти ничего существенного не отразилось, кроме моего старания усердно заниматься, выполнять уроки, что не всегда удавалось из-за пропуска предыдущих тем.
Радиомастерская
Как меня, так и Сергея очень беспокоила материальная сторона нашей жизни. Правда, материальное положение нашей семьи несколько улучшилось, мама стала получать, хотя и мизерную, но все же пенсию, брат Сережа, после армии, завербовался работать на Крайнем Севере и регулярно помогал нам. Александр поступил в ФЗУ (фабрично-заводское училище) и получал стипендию. Жить было можно, но ограниченно на фоне возрождающейся жизни при НЭПе. Беседуя на экономическую тему, мы с Сергеем решили сами зарабатывать на кусок хлеба.
У Сергея родственник работал радиомастером в радиомастерской в ОблОДР (областное общество друзей радио), и он предложил нам поступить туда учениками. Радиомастерская планировала расширение работы и решением администрации было взять двух-трех учеников и растить кадры радиомастеров. Мы с Сергеем решили воспользоваться этой возможностью и поступили работать учениками. Для удобства работы и учебы мы перешли в другую школу, территориально ближе расположенную к мастерской. Не помню, как шло оформление на работу, у нас не было паспортов, нам только что исполнилось по 15-ти лет, но тем не менее нас зачислили учениками в радиомастерскую с окладом 19 рублей в месяц.
30 сентября 1930 года - день начала моей трудовой деятельности, не прекращавшейся до апреля 1987 года.
В 6 часов утра меня будила мама, и я, перекусив немудреный завтрак, бежал на работу в мастерскую. Работа начиналась в 7 часов утра и длилась до половины второго, а к двум часам я бежал в школу на занятия. Домой возвращался в 8 вечера и позже, и, поужинав, валился спать.
На работе нам выдали спецовки: костюм из черной хлопчатобумажной ткани: куртка и брюки. Мы постоянно их носили, форсили в школе, а преподаватели, видимо, делали нам снисхождение и почти не спрашивали заданных уроков. Да и какие могли быть уроки при такой нагрузке. Беда была еще и в том, что в ходе занятий мы мало что воспринимали потому, что постоянно дремали, постоянно хотелось спать. Чтоб не клевать носом перед преподавателем, мы с Сергеем садились на заднюю парту и там порой засыпали, особенно на последних уроках. Значительным для меня событием было получение первой получки. С каким восторгом и внутренним подъемом я получил первую зарплату, зажал деньги в кулак и побежал домой. Всю дорогу я ощущал в руке несколько бумажек и медяков - деньги, заработанные собственноручно, было впечаление, будто они шевелятся в руке. С радостью я выложил все деньги маме, а потом попросил разрешения купить ей чайную чашку, на что пришлось затратить чуть-ли не четверть моей получки. В нашей семье было заведено, собственно говоря, никто не "заводил" такого порядка, просто само собой сложилось, что все деньги до копейки отдавались маме. Это делалось всеми членами семьи: отцом, Сережей, Александром, всеми, кто работал. Боже упаси, чтобы кто-то не отдал маме зарплату, не потому, что мама была строгой, а просто было сознание единой семьи и стремление внести свою лепту в общее благополучие. У нас не было индивидуализма, была общая, единая семья.
В мастерской нашим наставником был родственник Сергея - Константин Федорович Стрепетов, еще молодой человек, радиомастер. Его можно вспомнить только хорошим словом. Он учил нас, помогал, когда не ладилось, защищал от нападок других и, главное, от заведующего мастерской, несколько странного человека, над которым все втихомолку смеялись за его утверждение, что он все знает, все может.
Работу нам, ученикам, давали ту, которую не хотели делать мастера, считая ее кропотливой, отнимающей много времени. Такой работой считалась починка динамика "Рекорд". Пожалуй, и сейчас я бы смог с закрытыми глазами его разобрать и собрать, настолько он въелся в мою память, как надоевшее однообразие. Самым кропотливым в этой работе была перемотка катушек "Рекорда", спайка обрывов проволочки толщиной чуть ли не в волос человека и починка диффузора. Вполне естественно, что ученику можно поручить самую элементарную работу, не требующую теоретических знаний радиотехники, и мы это понимали. С целью повышения наших знаний в области радиотехники с нами начали проводить занятия инженеры, но из-за отсутствия у нас знаний основ электро и радиотехники, ведь мы были только в шестом классе, занятия прекратились.
Стрепетов опекал нас с Сергеем не только на работе, но иногда и в выходные дни он организовывал с нами "культпоходы" в интересные места. Так, однажды, он предложил сводить нас в цирк. Этот поход оказался необычным и поэтому запомнился. На гастроли в цирк приехал очень популярный артист: прыгун Виталий Лазаренко. Желающих попасть на его выступление было много, и билетов не хватило. У главного входа образовалась толпа желающих попасть в цирк, но не имеющих билета. Администрация требовала очистить проход к театру, а толпа все прибывала. Задние напирали, передние, в том числе и мы с Сергеем, были прижаты к входным дверям. Напор сзади все усиливался, и вдруг широкие входные двери рухнули и толпа, помимо своей воли подталкиваемая сзади, побежала в цирк. Несмотря на критическую ситуацию, мне бросились в глаза беспомощные действия билетерши, бросившейся задергивать занавеску (портьеры), чтоб остановить ввалившуюся толпу. Мы с Сергеем и его дядей разместились нормально, и я видел замечательное выступление клоуна-прыгуна Лазаренко.
Работу в радиомастерской я вспоминаю как трудное, но хорошее время, вспоминаю теплое, товарищеское отношение сотрудников друг к другу и к нам, ученикам. В мастерской я проработал до весны, прошел курс ученика и нужно было переходить на должность монтера, но этого не случилось, для этого нужно бросать школу, но разве можно бросить школу, не получив даже семилетнего образования. Кроме того, возникло интересное дело.
«Летняя школа»: бригада «бродяг»
В летний период школа должна организовать летний отдых школьников, вернее, школьники не должны расставаться со школой и летом. На школу возложили задачу организовать "летнюю школу" на природе.
К организации летней школы привлекли и нас с Сергеем. Он, как пионер, вожатый и затейник, а я - завхоз. Директор школы поручил нам договориться с леспромхозом Усмано-Борского лесничества о выделении места и помещений для школы.
Дачным поездом мы доехали до станции Графская, чудеснейшее дачное место для горожан, а оттуда нужно пройти лесом километров пять - шесть к лесничеству. Момент, когда мы вдвоем шли по лесу, отпечатался в моей памяти особенно четко. Раннее утро. Кругом громадные сосны, типа Шишкинской корабельной рощи. Сквозь ветви пробиваются лучи солнца, как в картине Юона. Лес наполнен щебетаньем птиц, кругом трава и лесные цветы. Тепло. Воздух наполнен запахом сосны. Нам весело, бодро шагаем и не заметили, как прошли несколько километров по просеке и вышли на поляну, где у опушки приютился длинный барак и несколько хозяйственных построек, а за ними ровная гладь большого озера. Лучшего места для отдыха школьников не найти. С лесничеством мы быстро договорились, узнали, где брать сено для набивки матрацев, топчаны и другие хозяйственные вещи. Вернулись в школу героями (так нам казалось), доложили директору и получили его одобрение проделанной работы.
Через несколько дней в знакомый нам барак мы приехали уже во главе бригады в восемь школьников для окончательной подготовки места отдыха. Вся работа по подготовке и обслуживанию летней школы была возложена на самих ребят. Из взрослых с нами была только кухарка и кто-то из преподавателей. Мы все делали сами.
В бригаде, занимающейся подготовкой к приезду школьников, было три девочки и пятеро ребят. Девочки сразу определились на кухню, а ребята занимались подготовкой помещений, расстановкой топчанов, набивкой матрацев. После работы у нас оставалось много свободного времени, мы его использовали для изучения прилегающей территории. Свою бригаду мы назвали "Бригадой бродяг". Каждый бродяга имел свой номер. Начитавшись Фенимора Купера, мы бродили по лесу, воображая, что ходим по местам, где не ступала нога человека. И действительно, в болотистых местах обнаруживали деревья, полностью сгнившие, но продолжавшие стоять. Стоило такое дерево ткнуть палкой, и оно падает или протыкается насквозь. Мы, мальчишки, воображали себя путешественниками в необитаемых местах. На берегу обнаружили лодки-плоскодонки и на них решили обследовать водное пространство. Оказалось, что озеро соединялось длинным извилистым протоком с другим озером. Самым интересным был проток. Он походил на сказочную речку. Проток, шириной два-три метра, по сторонам был закрыт зарослями кустарников и деревьями, сверху закрыт переплетающейся кроной деревьев, получался сплошной зеленый коридор. Пробираться в лодке по этому коридору, было в высшей степени романтично.
Однажды, катаясь на лодках по озеру, мы, как часто бывает у ребят, начали баловаться. В нашей лодке была девочка, я и еще мальчик (трое бродяг). Мальчик стал раскачивать лодку-плоскодонку и зачерпнул много воды. Лодка стала погружаться в воду, мальчик прыгнул и поплыл. Девочка испугалась и начала кричать. Я решил проявить геройство и спасти ее, взял ее за талию и стал держать над водой. Лодка медленно погружалась в воду. Я в ужасе почувствовал,что вода покрывает мне грудь, еще момент, и вода достигнет подбородка. Я уже хотел бросить девочку и тоже плыть, но вдруг почувствовал, что лодка стукнулась о что-то твердое. Это дно. Я вынес девочку на берег, чувствуя себя героем дня. Много было смеха и некоторого возбуждения, обычно наступающего после того, как минует опасность.
Но вот приехали школьники, расположились в приготовленных бригадой "комнатах" и началась беззаботная школьная жизнь на природе.
Леспромхоз, на попечении которого была школа, не давал есть хлеб даром, школьники обязаны были собирать смолу с сосновых деревьев. Школе выделили определенный участок, руководителя, обучавшего, как делать на стволе дерева неглубокие насечки в виде стрел с оперением, по которым стекает смола, выделяемая древесиной. Сосна остро реагирует на порезы древесины, выделяя сок для залечивания раны. Мы привешиваем железные кулечки, куда стекает смола. Через несколько дней мы собираем кулечки, освобождаем их от смолы и снова подвешиваем. Работа нетрудная и в коллективе делается легко и весело.
Я никогда не был драчуном, избегал драк, они противны моей натуре. Но здесь, в летней школе, меня все же вынудили на драку. Как -то в послеобеденное время мы лежали на своих топчанах и болтали всякую чушь, выдавая за интересные приключения. Не помню, по какой причине меня стал задирать один мальчик, считавшийся вообще задирой. Другие мальчики, предвкушая что-то интересное, начали нас подначивать. Наконец, страсти накалились до того, что я вскочил и предложил задире выйти. Вслед за нами повалила ватага мальчишек. Пошли в лес, вышли на поляну и стали друг против друга в окружении ребят. Первые незначительные тычки не имели какого-либо значения, а служили причиной разжигания злости. Но вот я как-то изловчился и стукнул противника в область солнечного сплетения. Не знаю, было ли действительно больно, мне казалось, что удар не был сильным, но мой забияка изогнулся, стеная, и драка кончилась. После ко мне уже никто не придирался.
Жизнь в летней школе была прекрасной, неприятно лишь одно: в первую половину лета нас буквально съедала мошкара. Такой массы мошкары больше нигде и никогда не приходилось видеть. С каждым вдохом она попадала в рот. Обед, чай и вся пища была с примесью мошкары. Ноги и руки расчесывали до крови, а лицо спасала сетка, нам их выдали по приезде, такие же, какие применяют на пасеке. Но несмотря на мошкару, жить в летней школе мне нравилось.
Пребывание в летней школе было не вечным. Кончилась первая смена, все разъехались.
Приехала вторая смена. Меня и Толю Анпилова директор школы попросил остаться на вторую смену, оставив за мной обязанности завхоза. Обязанности завхоза несложные, в действительности, это что-то вроде "водо-молоковоза". Ежедневно, рано утром, я доставлял воду, это делалось абсолютно так же, как показано в кинокартине "Волга-Волга". У меня, как и положено водовозу, была лошадь, вернее кляча, большая деревянная бочка для воды, поставленная на телегу, и черпак по размеру больше, чем я сам. Утром я отправлялся к озеру, немного подальше от расположения школы, въезжал в воду так, чтобы вода была немного выше колен лошади, черпаком, еле преодолевая его тяжесть, наливал бочку и доставлял воду на кухню. После обеда, вместе с напарником, ездили на станцию, там встречали поезд, на котором привозили для подобных организаций молоко, получал свой бидон (вдвоем еле поднимали) и привозили в школу. Это были ежедневные обязанности. Но были и другие дела. Иногда выезжали в Рамонь (конечная станция дачного поезда) за продуктами.
Однажды для нашей школы в Рамоньском хозяйстве мы получили в буквальном смысле целый воз яблок. За ними мы с Толей ездили на водовозной лошади, пришлось повозиться при перезапрягании лошади с водовозной повозки в обычную телегу. Ни он, ни я не умели правильно запрягать, но с горем пополам справились и съездили в Рамонь без приключений. Яблок мы наелись до отвала и все же всю дорогу продолжали жевать. По приезде в школу яблоки разгрузили в кладовку, но немного оставили для себя и положили на сеновал, где мы, как сотрудники школы, соорудили себе спальню. Мы с Толей еще долго наслаждались яблоками.
Толя здоровый, сильный парень и притом ловкий. Бывало мы, ребята, набросимся на него человека три-четыре, он всех нас разбросает, как котят, и смеется. Как товарищ, он был очень славный. Более, чем через двадцать лет, работая в академии в Калинине, я случайно встретил Толю уже в звании полковника, Героя Советского Союза, но той мальчишеской дружбы у нас не получилось. Кто-то из нас не проявил инициативы.
Ю Н О С Т Ь
Работа в магазине; Строительный техникум: Первая «командировка»; Работа техником-инвентаризатором; «Начальник» стройки; Кандалакша, Работа весовщиком; Поездка в Ленинград и Москву; Ухожу в море!; Рабфак
По возвращении из летней школы опять возникла необходимость работать и продолжать учебу. После непродолжительных поисков нашлось место ученика продавца в хлебном магазине на центральной улице города. Главным преимуществом этой работы было то, что можно вдоволь есть хлеб, а его давали по карточкам в ничтожно малом количестве.
Работа продавца была освоена довольно быстро, но учеба в школе очень и очень страдала. Распорядок дня оставался прежним, на работу нужно приходить к семи часам утра, отработать до половины второго, а к двум часам - в школу. В школе продолжал дремать на уроках, садиться на заднюю парту и не выполнять домашних заданий. Как это мне сходило, понятия не имею. Прохладное отношение к занятиям учеников и безразличие преподавателей, видимо, было следствием резкого снижения экономического положения в стране в результате всеобщей коллективизации, когда рынки опустели, а в магазинах ассортимент товаров стал тощим.
Зимой, в связи с какими-то оргмероприятиями, меня перевели на должность младшего продавца в магазин Союзплодовощ, размещенный на самом бойком месте: на большом базаре. Ассортимент товаров в магазине был несколько иной по сравнению с товарами в современных овощных магазинах. Там был овощной отдел в полном смысле слова и второй (назвать его затрудняюсь) вроде гастрономического: вино, только виноградное, в бутылках и бочках, различные плодово-ягодные изделия (мармелад, смоква, варенья и др.), зеленый горошек, сухофрукты, свежие ягоды и фрукты и многое другое. Торговля шла бойко. Публика приходила в магазин самая разнообразная. Каждый день был насыщен новыми впечатлениями, и если бы кто подсказал вести дневник, можно было бы собрать богатейший материал о жизни человеческой. Но мое настроение было далеко от подобных дел. Основная цель у всех нас в нашей семье было выжить.
«Большим» базар назывался потому, что он был действительно большой, занимал значительную площадь, особенно в базарные дни. На базаре были магазины, ларьки, прилавки с навесами и без них, но самое большое количество торговых точек - это крестьянские возы. Целые улицы образовывали крестьяне со своими повозками (возами). И, конечно, было много торговок, разложивших свой товар на земле, без них не обходится ни один рынок. Ни один базар не обходится и без цыган. А в Воронеже их было особенно много. Как только начиналась весна, на противоположном берегу реки раскидывался цыганский табор. Мы, ребятишки, часто бегали в табор. Горят костры, старые цыганки на больших сковородах, каких обычно у нас не бывает, готовят пищу. Пожилые мужчины, как правило, с кнутом в руках, о чем-то энергично разговаривают, спорят, размахивая руками. Молодые цыгане и цыганки кто поет под гитару, кто отрабатывает пляску, некоторые тренируются гадать на картах, все заняты каким-либо делом. Все цыгане одеты в национальные одежды: цветастые платья, бархатные куртки, жилеты и шаровары. Так запомнились мне цыгане. Там, где цыгане, там нет тишины. Вот и на базаре цыганки на перебой предлагают свое гаданье, мужчины, размахивая кнутом, что-то энергично пытаются доказать. Очень много на базаре любителей легкой наживы, выискивают простачка, которого можно обмануть. Много фокусников и прочего сброда за небольшое вознаграждение показывают свой номер. Вот сидит инвалид без рук, но ноги у него настолько развиты, что они заменяют ему руки. Пальцами ног он держит цыгарку и курит, чешет ногой за ухом, вызывая восторженные возгласы зрителей, кушает колбасу при помощи ног. Другие зарабатывают игрой в карты, в рулетку, примитивно изготовленную, или в веревочку (безвыигрышная игра, нужно пальцем попасть в петлю, которая при несложной манипуляции исчезает). У любителей выпить свои номера. Один просит бутылку водки, ударяет дном бутылки об голову так, что пробка вылетает, и из горлышка выпивает одним духом всю бутылку. Другой просит налить ему в тонкий стакан водки, выпивает ее и в качестве закуски сгрызает весь стакан, кроме донышка. Неприятно смотреть, как он откусывает стакан и стекло хрустит у него на зубах. В магазине был еще один молодой, но постарше меня, интересный парень, Миша Сахаров, он подражал киноартисту, любимцу молодежи, Дугласу Фербенксу, носил короткие бакенбарды и старался отрастить усы-ниточку.
Мы с Мишей были доверенные у заведующего. Он нам доверял себя, когда был пьян, или поручал работу, не предусмотренную правилами торговли: разбавлять водой томат-пасту и некоторые сорта вин, хранящиеся в бочках. Мы Михаилом тоже любили "пошутить". Все, что запретно, притягивало к себе. В подвале магазина лежали бочки с вином, естественно, нам хотелось его попробовать. К вину, как таковому, меня не тянуло, но из озорства хотелось попробовать. Поскольку бочки закупорены и не открывались, мы пробили гвоздем дырку и, подставив кружку, лакомились чудесным, еще не разбавленным вином. Как-то раз мы плохо законопатили дырку и и за выходной день и две ночи вытекло много вина, правда, дырочка была маленькая, пол в подвале земляной, и сколько вытекло, установить было трудно. Заведующий, узнав об этом, ничуть не рассвирипел, а открыл небольшой бочонок, поставил его в углу подвала и сказал: "Вот что, ребята, пейте, сколько хотите, но бочки больше не портите". Раз уже дозволено, мне пить было неинтересно, я не притронулся к этому вину.
Михаил, как более опытный, иногда выезжал на мне, пользуясь моей простотой. С разрешения заведующего, я иногда брал домой картофель. Положишь в мешок килограммов 10-15 и несешь домой. Михаил решил воспользоваться этим: помогая мне вынести из магазина мешок, он вкладывал туда бутылку, или ящичек смоквы, пастилы или еще что-либо, а потом предлагал поделить пополам, но мне почему-то не хотелось брать. Я ни разу не воспользовался "своей" половиной.
Однажды на базаре я встретил парня, с которым учился в одной группе еще в школе-интернате. Помню, его звали Вася, и почему-то запомнилось его круглое, улыбающееся лицо. Вася был одет довольно странно, по-деревенски, он торговал хозяйственным мылом. Он как будто обрадовался встрече и усиленно приглашал меня придти вечером к ним на "малину". Он так и назвал: на "малину". У них, как он объяснял, теплая компания, вино, девочки и "интересная работа". Я не был склонен к "интересным работам", поэтому к ним не пошел и Васю больше не видел. Так, совмещая учебу и работу, окончил семилетку. Причем процесс окончания был настолько невыразителен, что совершенно не оставил в памяти никаких впечатлений.
Светлые воспоминания у меня остались о нашей дружной семье. Я не помню случая, чтобы кто-то спорил, перечил матери или ссорился между собой. Все безоговорочно слушались маму. Мы ее не боялись, нет, мы ее уважали. Когда мы бывали вечерами дома, наша маленькая комнатушка не была нам тесной, нам не было скучно. Мама организовывала игру в шашки, в них меня обыгрывали, в карты (в "дурачка"), но самым интересным занятием было чтениее вслух книг. Читали Гоголя, Чехова, Пушкина и других классиков русской литературы. Мама всегда принимала участие в чтении и играх. Чтение, игры проходили весело, с интересом.
Строительный техникум: первая «командировка»
По окончании семилетки, по совету мамы, я решил подать документы в строительный техникум. В Воронеже было много учебных заведений, но изо всех меня привлекала только специальность строителя, тем более, что техникум открывался на базе нашей школы. Это, как мне казалось, давало мне некоторое преимущество, как выпускнику этой школы. Не успев еще уволиться с работы, я был направлен во Дворец Труда, где мне сообщили, что нужно немедленно ехать в командировку. Едва успев предупредить дома, я явился на сборный пункт, куда собралось много народа, в основном молодежи. Еще ни разу не ездил я по служебным делам, а тут такое важное поручение: командировка! Мне представлялось что-то грандиозное, почетное. В командировку ездят, в моем представлении, солидные люди, с портфелями, перед ними раскрывают двери, им подают машины, предоставляют номер в гостинице и т. д. Но все оказалось не так поэтично, моя командировка была самой прозаичной. Совершенно не зная, куда и зачем, всех людей со сборного пункта строем повели на вокзал, погрузили в пригородный поезд и повезли. Ехали всю ночь, утром выгрузились на каком-то разъезде и пешком направились к месту назначения. Местом назначения оказалась не гостиница, а барак посреди свекольного поля. Моя первая в жизни командировка - прополка сахарной свеклы.
В нашей группе было человек сто. Поместили нас в совершенно пустом бараке, где не было ни перегородок, ни одной меблины, - совершенно гладкие стены. Разбили нас на бригады по 10-15 человек, привезли на каждую бригаду по охапке сена, и так вповалку, без каких-либо постельных принадлежностей, мужчины и женщины стали жить и работать. Нам, ребятам, не привыкать, а вот женщинам и девушкам было трудновато, особенно некоторым, прибывшим на сборный пункт, как на прогулку, в белых юбочках и с маникюром. Уже на второй день прополки и сна на сене в верхней одежде, их белые юбочки превратились в серые тряпочки, а вместо маникюра - черные пальцы. Труд в поле, под палящим солнцем, был для нас, горожан, непривычен. Работать целый день, согнувшись, очень трудно, а прополка была необходима, работу требовали представители руководства. Молодежь не падала духом, несмотря на трудности, вечерами после ужина находили в себе силы еще танцевать, петь песни у костра и прогуливаться по темному полю. Через некоторое время пошли слухи, что несмотря на строгое предупреждение не покидать поле, из бригад стали потихоньку разбегаться по домам. Как-то вечером нас собрали и какой-то грозный (как мне тогда казалось) представитель района строго предупредил, чтобы никто с поля без разрешения не уходил. На станциях, прилегающих к свекловичному району, выставлены посты, вылавливающие беглецов. А как же мне быть? Ведь мне нужно подавать документы в техникум, готовиться и сдавать экзамен. Никакие доводы о необходимости вернуться домой не действовали.
Я решил бежать. Хорошенько продумал план бегства, сэкономил за 2-3 дня несколько кусочков хлеба, расспросил дорогу не до ближайшей станции, а до следующей с тем, чтобы избежать постов (видимо, они были в моем детском воображении, под впечатлением грозного предупреждения). Утром, после завтрака, сбежал вначале ползком по траве, затем пригнувшись, и только когда отошел на значительное расстояние, пошел в полный рост. Шел полный день, лишь один раз сделал небольшой привал, дожевал свой хлеб и запил водой из колодца. Когда стало смеркаться, до станции было еще далеко, а я уже устал, да и идти в темноте трудно. На счастье я обогнал тарантас и, спрашивая у возницы дорогу, узнал, что до станции еще далеко, он едет на станцию, но взять меня не может. Когда он проехал мимо, уже глядя вперед на дорогу, я изловчился, догнал его и прицепился сзади тарантаса на заднюю ось, немного выступающую так, что можно сесть, пригнувшись, стараясь быть незамеченным. Так, согнувшись, сидя на оси тарантаса, добрался до станции. На вокзале оказалось очень много народа, ожидавших поезда, говорят по три дня сидят, не могут уехать. Что делать? У меня и денег-то еле-еле хватало на билет до Воронежа, а жить и ждать никак нельзя. Вскоре открыли кассу, но пробиться к ней невозможно. Меня осенила догадка воспользоваться окном, что рядом с окошкой кассы. Обошел здание вокзала кругом, влез в окно, расположенное около кассы, но при плохом освещении и тесноте ногой попал в ведро с помидорами, еле отбрыкался от тетки, чьи помидоры я помял, но к кассе пробился и под видом командировочного (какая -то бумажка была, которой я тряс перед очередью, пробиваясь к кассе) взял билет, истратив все наличные деньги.
В предвкушении скорого окончания моих скитаний, я вышел на перрон и присел около штакетника, в нескольких шагах от путей, ожидая прибытия поезда и... уснул. Сколько проспал, не знаю, но, почувствовав легкую прохладу, встал и спросил проходившего мимо железнодорожника, скоро ли прибудет поезд? Он с удивлением посмотрел на меня и сказал, что поезд прошел с полчаса назад. Тут только я обнаружил, что народ, толпившийся на перроне, исчез. Опять возник вопрос: что делать? Следующий поезд будет не скоро, да и денег у меня нет на другой билет. Видимо, у меня был очень растерянный вид, если я обратил на себя внимание окружающих, ко мне подошел мужичок и спросил, чем я так озадачен? Я сказал, что отстал от поезда, он посоветовал не печалиться а делать так, как делают они - мешочники, едущие в город на базар. Они садятся на товарный состав и спокойно едут в город. И вправду, вскоре пришел товарный состав, мешочники облепили его, как ракушки затонувший корабль. Вот тогда-то я узнал, как проводники неплохо зарабатывают. Не доезжая до станции Воронеж, машинист остановил состав, проводники обошли вдоль вагонов, собрали дань с "пассажиров" и поезд вошел на территорию станции чистеньким, как положено.
Когда я пришел домой, мама пришла в ужас: я был грязный, худой, черный. Единственный приличный пиджачок, подарок старшего брата Сережи, на мне превратился в рыжий. Два дня отсыпался после "командировки", затем пошел сдавать документы в техникум. Не помню, как сдавал вступительные экзамены, ведь знания были у меня далеко не блестящие, наверное, директор школы, он же директор техникума, учел мои старания в летней школе, но так или иначе, экзамены сдал и стал студентом строительного техникума. С этого момента я почувствовал, что повзрослел.
В техникуме я имел намерения быть прилежным студентом. Внимательно слушал лекции о строительных материалах, изучал нивелировку местности, приборы (нивелир, теодолит), намеревался быть серьезным строителем. Но "бытие определяет сознание", наступившие тридцатые годы были голодными, повсеместно царил голод, и мое благое намерение отдавать себя учебе постепенно таяло. Мы в семье перебивались кое-как, нас мучил не только голод, но и холод. Топлива совершенно не было. Комната совсем не отапливалась. В доме каждый житель в своей комнате ставил "буржуйку" (железную печь, с выводом трубы в окно) и чем-то отапливались. Нам было нечем, готовили, собственно говоря, и готовить-то было нечего, только кипятили воду на керосинке прямо в комнате. Керосинка была единственным источником тепла, да и керосина не было столько, сколько необходимо. Пар, поднимавшийся от горячей воды и от дыхания, конденсировался на холодных стенах, отчего стены были постоянно мокрыми, с них стекала вода. На ноябрьские праздники руководство техникума организовало торжественное собрание, художественную часть и ужин. Бесплатный ужин, в условиях острой нехватки пищи, явление необычное, и, конечно, привлекло много желающих. Художественная часть еще только начиналась, а у дверей столовой уже стояли мы, голодные студенты. Наконец, под напором толпы двери открылись, и мы устремились к столам, где стояли миски с фасолевым супом, стаканы с компотом и лежали кусочки хлеба. Все было съедено моментально, причем казалось вкусно, хотя насыщаемости не было. Запомнился суп: чистейшая, прозрачная жидкость и в ней лежали восемь фасоленок. Где-то в подсознании я негодовал на себя: вместо того, чтобы посмотреть художественную часть, принять духовную пищу, я, как и все, бросился наполнять пустой желудок, который все равно не был наполнен.
Мои благие намерения в отношении занятий продолжали угасать соответственно возрастанию потребности организма в пище. Часто думал, искал где бы подзаработать. Но кто ищет, тот всегда найдет - гласит мудрая поговорка, и я нашел работу. Приятель приятеля, работавший техником-инвентаризатором в райкоммунхозе, взял меня своим помощником. Вначале я пытался совместить работу и учебу, но вскоре убедился в бесполезности такой попытки и оставил техникум.
Работа техником-инвентаризатором
Работа техника-инвентаризатора заключалась в том, чтобы проверять соответствие планов зданий, хранящихся в райкоммунхозе, с самими зданиями. Каждое здание (дом) обмеривалось снаружи и внутри, проверялась площадь помещений, каждой комнаты, соответствие с планом дверей, окон, перегородок и т.д. Все обнаруженные изменения заносились в план. Работа не тяжелая, но кропотливая, отнимала много времени. Нужно аккуратно, тушью внести все изменения в план, а изменений, к сожалению, было много, т.к. в послереволюционное время, вместе с перестройкой жизни, перестраивались и дома.
Дома, подлежавшие инвентаризации, в большей части были частные. Многие жильцы или владельцы домов не представляли значения нашей работы и часто приходилось видеть испуг владельца, когда обнаруживали несоответствие плана с действительностью. Но самым интересным было, когда подвергался инвентаризации какой-нибудь особенный дом. Так, нам довелось провести инвентаризацию дома-музея поэта Никитина. Мне с детства были знакомы его стихи, их читала вслух мама или кто-нибудь из нас, детей. Поэтому, когда я пришел в дом поэта, я с благоговением смотрел на все, что связано с ним. Но самым горьким впечатлением стала инвентаризация дома, в подвале которого был продовольственный склад какого-то важного учреждения. На складе были деликатесы, которых я в жизни не видел. Это были особые колбасы, копчености, соления, красная рыба, икра, сахар, конфеты и т.д. Это были голодные годы, в магазинах ничего не было. А тут дразнящий запах копченостей, сыров и других продуктов сводил с ума. Я тогда еще не знал, что некоторые советские работники уже тогда жили при коммунизме.
«Начальник» стройки
Как-то весной встретились мы с Сергеем Лотаревым, он работал в горкоме комсомола, поговорили о насущных делах, он предложил мне место заведующего детской водной станцией. "Ты ведь учишься в строительном техникуме, - говорил он, - вот на практике покажи, что ты будущий строитель". Дела по инвентаризации заканчивались, и я согласился на Сережино предложение. Это моя ошибка: согласиться на выполнения дела, которого я не знал. Между тем, начинались теплые дни, скоро откроется купальный сезон, но никакой водной станции не было, не было ничего, даже места, где она должна быть не было. С выбором места я быстро справился. Местом строительства избрал "мысок" – островок, на котором мы, мальчишки, проводили целые летние дни. Там быстрое течение, небольшая глубина, чистейшее песчаное дно и песчаный берег, там удобно поваляться на песке и позагорать на солнце.
Планов, проектов не существовало, было только решение горкома комсомола построить детскую водную станцию. Начинать нужно было бы заранее, еще зимой, а мне предложили уже летом. Я тогда не сообразил, что постановления на бумаге почти никогда не соответствуют действительности, особенно по срокам выполнения. Мне выдали на руки крупную сумму денег и сказали:"Строй!"
С чего начинать строительство? Я имел при себе деньги, а что с ними делать? Посоветоваться было не с кем. Я решил: раз мне поручили, значит, надеются на меня, значит, надо делать. Утром пошел на знакомый мне базар, но уже не как зритель, а как купец, готовый закупить пол-базара. Деньги так и шевелились у меня в кармане. Недолго думая, купил лошадь с телегой, сбруей, т.е. целиком, как была запряжена. Описывать все мытарства, которые пришлось испытать, невозможно. Лошадь не вещь, ее нужно содержать в определенном месте, поить, кормить и прочее. Пару дней, пока решал (туго решал, все вопросы решал сам, неопытный 17-летний мальчишка), что делать дальше, лошадь стояла во дворе дома, вызывая неудовольствие хозяина. Затем нанял сторожа, купил доски, гвозди, столбы и своим транспортом перевез к месту, где наметил строительство. Количество закупленного определялось на глазок, неквалифицированным расчетом. Решить, что строить, было нетрудно. На берегу реки стоят "купальни": из простых досок сколоченные каре, открытые в сторону реки, внутри поставлены лавочки. Такие нехитрые "купальни" для девочек и для мальчиков решил строить и я. Опять пошел на базар, где толпятся шабашники, нанял бригаду строителей. Где-то у частника нашел и купил "гигантские шаги", поехал на деревообрабатывающий завод, расположенный где-то в пригороде и договорился о постройке пяти лодок.
Все как будто предусмотрено, но дело не шло. Шабашники пили водку вечерами у костра, расписывали мне, как они прекрасно все сделают, а дела не делали. Они видели, что "начальник строительства" (так они меня называли) неопытный мальчишка и его можно запутать. Но я, несмотря на их заверения и обещания, твердо, как мне казалось, настаивал на завершении строительства в ближайшие дни. Решил не давать никаких "авансов" пока не закончат работу.
Вспоминается интересный эпизод. В период, когда шла работа, а у меня было свободное время, меня привлекли к организации вещевой лотереи. Она проводилась в Первомайском саду. На эстраде разместили вещи, рядом, в закутке, стояли домашние животные, птица (домашняя), лежал сельхозинвентарь и др. Мне предложили имитировать выигрыш моей лошади. Когда готовили выигрышные билеты, то билет номер 1, на выигрыш лошади, вручили мне заранее, но я этим не удовлетворился и взял "за работу" еще билет на выигрыш балалайки (этот билет я вручил Сереже - своему другу) и билет на модную юбку, для сестры. Потом взял еще один билет на выигрыш кроличьей семьи, его отдал племяннику.
Выигрывать лошадь я не стал, а передал билет сторожу. В разгар работы лотереи, в воскресенье вечером, на глазах у публики сторож "выиграл" лошадь. Была разыграна сенсация. Но потом, когда сторож, сопровождаемый любопытной публикой до ворот сада, вышел и повел лошадь к своему месту, на окраине города его арестовали, как за кражу лошади. Только утром следующего дня мне удалось выручить его. Ох, и ворчал он.
Время шло. Лето проходило. Деньги таяли. Зарплату себе и сторожу, а также оплату всех расходов, я производил из той суммы, что мне выдали в самом начале на строительство. Наконец, чуть ли не к концу лета все было готово. Пригнали лодки, поставили "гигантские шаги", две "купальни" для переодевания мальчиков и девочек, несколько скамеек для сидения. Вот и все. Горком комсомола организовал открытие. Были какие-то люди, были посетители, что-то говорили, что-то делали, а я болтался среди незнакомых людей, не зная, куда спрятаться от стыда, т.к. "открытие" водной станции, по сезону, приближалось к закрытию. Я чувствовал себя одиноким, как в пустыне, никто не обращал на меня внимания. Я был подавлен, терзался тем, что не сумел построить станцию раньше. А ведь за все время, пока шло строительство, никто, ни один человек не помог мне ни советом, ни делом.
После открытия водной станцией пользовались короткое время, но вскоре погодные условия изменились, наступили прохладные дни и оставаться там не имело смысла. К тому же деньги иссякли, платить сторожу зарплату было нечем, не говоря уже о своей, которой я уже не имел, просить денег на зарплату я стеснялся, считая себя виновным в позднем завершении строительства. Позже, читая газеты о постоянном невыполнении планов строительства, я уже не думал, что строители так переживали, как я, и стеснялись получать зарплату. Кончилось тем, что я разобрал все построенное (досок осталось мало, их помаленьку сжигал на костре сторож, готовя себе пищу), все перевез в указанную мне школу, сдал все имущество, вместе с лошадью, завхозу школы, тем самым снял с себя обязанности "заведующего водной станцией". Подумав немного, решил начинать новую жизнь, но не в Воронеже, а где-нибудь в другом месте. Занял у сестры Нюры деньги и уехал подальше от Воронежа, в Кандалакшу, где на железной дороге работал старший брат Сережа, он работал ДПС (дежурным по станции).
Кандалакша, работа весовщиком
Я не предупредил его о своем приезде. Поезд в Кандалакшу прибывает ночью. Случилось, что Сережа в это время дежурил. Как и положено дежурному, он принял пассажирский поезд и после короткой остановки отправил его дальше. После отправления поезда смотрит, а на перроне стоит какой-то парень. Не отстал ли парень от поезда? Подходит ближе... Можно представить его удивление, когда он увидел меня. Утром, когда он сдал дежурство, привел меня домой. Жил он с женой Юлией Александровной в доме барачного типа, занимая маленькую квартирку, общей площадью 10-12 кв.м. К моему приезду Сережа отнесся со вниманием, оставил меня у себя.
В то время Кандалакша не была городом. Верхняя Кандалакша - это привокзальный поселок со всеми службами железной дороги и какая-то строительная организация. Нижняя Кандалакша - поселок, где живут поморы, промышляющие рыбой. Между Кандалакшами протекает небольшая, каменистая речка Нивка, богатая рыбой семгой. Вот там, у поморов, я впервые ел семгу свежего посола. Позже тоже приводилось есть семгу, по это было не то. Природа Кандалакши дикая. Север в полном смысле. Кругом тундра. Зимой в морозную безветреную погоду ярко светит северное сияние. Выбирать место работы не пришлось. Единственная организация, где можно работать - это железная дорога. По совету Сережи отправился в товарную контору и после нескольких дней подготовки и сдачи техминимума оформился на должность весовщка. Не знаю, почему должность именуется «весовщик», тогда как взвешивание не входит в обязанности весовщика. Его основными обязанностями является проверка правильности погрузки грузов в вагоны и на платформы и оформление документов. С моим приездом и поступлением на работу необходимость для Сережи регулярной помощи нашей семье отпала, тем более, что я свою зарплату стал отсылать маме. Сережа около 10 лет регулярно помогал нам. Пора ему заняться только собой.
Работа в товарной конторе занимала только положенные для работы часы, остальное время оставалось свободным, чтобы чем-то заняться стал посещать драмкружок, организованный при так называемом клубе. Меня тут же определили в состав «труппы», готовившей спектакль. Кружком руководил бывший, уже опустившийся, но знающий сценическое дело артист-неудачник, каких много блуждало по провинции. Я сыграл небольшую роль. Талантом не блеснул, его у меня не оказалось, и мне пришлось отказаться от кружка еще и потому, что меня перевели на другую работу, связанную с командировками. Пребывание в кружке показало, что это лучшее времяпрепровождение для молодежи, оно отвлекает от других, не совсем нравственных занятий, которые так бурно процветают в отдаленных, глухих местах.
Нас, весовщиков, в товарной конторе было много, но почему-то меня, самого молодого, назначили "заведующим карточным бюро", видимо, я им показался наиболее грамотным. Действительно, накладные, заполненные мною, были всегда без ошибок. В штате карточного бюро всего одна единица, в обязанности заведующего входило обеспечение сотрудников отделения железной дороги от станции Кандалакша до станции Идель продовольственными карточками. Продукты, главным образом хлеб, давали по карточкам. В середине месяца, по заранее составленным спискам, я получал продовольственные карточки, раскладывал их по станциям (разъездам) и по категориям: рабочие, служащие, члены семей. Для каждой станции (разъезда) был конверт, в который вкладывались карточки. Примерно числа 25-го каждого месяца давал телеграмму всем начальникам станций (разъездов), что с таким-то поездом, в таком-то вагоне, обычно в первом, во время остановки поезда обеспечить получение продкарточек. На разъездах и небольших станциях пассажирские поезда не останавливаются, в этих случаях машинист (если он не шутник) немного притормозит, а я, стоя на подножке вагона, на ходу поезда должен передать пакет сотруднику станции, стоявшему наготове с протянутой рукой. Метод передачи документов существовал и ранее, вероятно заимствованный из кинофильмов из жизни "дикого запада". Были случаи, когда встречавший не успевал схватить конверт, он падал на пути. А были случаи, когда карточки выпадали из конверта и разлетались по ветру, претензии на потерю карточек я не принимал, считая, что карточку на пустынном разъезде всегда можно найти. После раздачи карточек наступал период отчета, учета и подготовки к новой раздаче. Работа несложная, но требовала точности и аккуратности.
Наступила весна 1934 года, к тому времени я давно уже жил в общежитии. Сережу перевели на станцию Мурманск, а его квартиру передали другому. В свободное время я часто бродил по тундре, покрытой мхом, излюбленной пищей оленей, воображал из себя заполярного путешественника, бродившего по местам, где не ступала нога человека. Иногда доходил до побережья Кандалакшского залива, а мне он казался безбрежным морем, ведь я пока еще не видел моря.
Однажды, придя к берегу, увидел невдалеке от берега странное судно, поддерживаемое по бортам огромными цистернами, от судна к берегу проложены временные мостки. Конечно, я тотчас же побежал по мосткам и взошел на судно. Оглянувшись кругом, подумал, что попал в сказку. Все судно покрыто ракушками, они гроздьями свисают, переплетаются с водяными растениями, создавая причудливые картины. Было такое впечатление, что я попал в водяное царство и вот-вот ко мне выйдет Нептун. Оказалось, что я нахожусь на ледоколе "Садко", затонувшем у берегов Кандалакши еще в 1917 году и только что поднятым ЭРОН-овцами со дна моря.
Деревянные части частично сгнили, а металлическая основа ничуть не повреждена. Бродить по судну и рассматривать, что с ним стало, пока оно 17 лет лежало на дне, было интересно. Много лет спустя я узнал, что судно было восстановлено и под названием "ледокол Литке" плавало по Белому морю. В другой раз, опять же вблизи берега, увидел кита. Его, уже убитого, прибуксовали с моря и разделывали на берегу. Люди казались букашками рядом с громадиной, по приставной лестнице залезали на спину кита и пилой распиливали на куски толстый слой жира. Над тушей кита трудились несколько дней.
В общежитии, где я жил, у меня появился товарищ, работавший техником хладотранспорта. Он советовал мне перейти работать в хладотранспорт: и оклад больше, и положение лучше, и обязанности несложные. Техник обязан обеспечить вагон-ледник холодом, т. е. набить его льдом. Набивают льдом рабочие, а техник должен выявить ледник с недостаточным количеством льда, записать номер выявленного вагона, дать заявку на подачу его к эстакаде, где имеется запас льда, и проверить правильность и полноту набивки льдом, после этого вагон-ледник должен быть возвращен в железнодорожный состав.
Товарищ познакомил меня с начальником хладотранспорта, это был веселый, вечно смеющийся грузин, огромного роста и с густой шевелюрой вьющихся волос. Он, как бы в виде веселого разговора, побеседовал со мной и решил, что я подхожу на должность техника. Он хотел тут же оформить меня, но я попросил разрешения приступить к работе после отпуска. Впервые я имел самый настоящий отпуск, да еще с бесплатным железнодорожным билетом в любую точку страны. Первой мыслью было ехать в родной город Воронеж, но он уже потерял притягательную силу: мама умерла, Александр поступил в военное училище, а Зина, уже взрослая девица, устраивает свою жизнь.
Поездка в Ленинград и Москву
Не знаю, как мне удалось, я не был комсомольцем, не был активистом, но все же получил от профсоюза две туристические путевки в Ленинград и в Москву.
Поездка в Ленинград была незабываема. Его красоты неописуемы. В эту туристическую поездку я посетил больше музеев, нежели когда потом жил в Ленинграде. Я полюбил этот город еще и потому, что имел там хороших друзей и провел самые лучшие, самые счастливые годы своей жизни. Не могу ответить на вопрос, что больше всего мне понравилось в Ленинграде. Ответ может быть однозначный: сам Ленинград. Вторая путевка по сроку была последовательной: по окончании срока ленинградской путевки начинался срок московской. Очередность оказалась неудачной. После красот Ленинграда мне показалось, что в Москве смотреть нечего. Конечно, это неверно, но сопоставление неудачное, к тому же многие улицы Москвы были изрыты начавшимся строительством метро. Нас водили в одну из шахт.
Чего-либо красочного еще не было, только тоннели, котлованы и груды земли, песка и бетона. Понять масштабность и значимость строительства мы,молодые туристы, еще не могли. Конечно, в Москве тоже много интересных, красивых мест. Но после Ленинграда они но производят впечатления. Две вещи мне запомнились в Москве: бой курантов на Спасской башне Кремля (как уникальность) и спектакль в театре им. Вахтангова. Спектакль запомнился, но не понравился. Видимо, это были неудачные поиски чего-то нового, а зачем искать "нового", когда было много хорошего? Декораций на сцене не было. Зритель сам должен был представить (вообразить), в какой обстановке идет действие. Помню, что работа станков в цехе воспроизводилась статистами, махавшими руками, будто работали у станка. По ходу пьесы героиня поседела с горя. Это было показано так: героиня стояла на коленях и плакала, подошел статист и обсыпал ее голову пудрой. Это означало, что она поседела с горя. Чушь какая-то. На фоне Ленинграда Москва показалась мне не интересной, и не ожидая окончания срока путевки, я уехал.
После туристического турне я должен был приехать в Кандалакшу и приступить к работе техником хладотранспорта, но я решил вначале проведать Сережу в Мурманске. Приехав в Мурманск, я Сережи не застал, он уехал в Ленинград на курсы диспетчеров. Бродя по городу, как бы случайно, но, вернее, с намерением, пришел в порт торгового флота. Отдел кадров нашел быстро и предложил свои услуги в качестве матроса дальнего плавания. Решение это возникло не случайно. Когда я возвращался из Москвы, со мной в одном купе ехал матрос дальнего плавания. Вначале я думал, что еду с иностранцем, на нем все было заграничное, начиная от костюма и кончая туалетными принадлежностями. Для меня иностранные вещи были в новинку. Конечно, все вещи выглядели изящно и мне казались баснословно дорогими. Разговорившись, (заговорил он, я боялся слово произнести перед таким важным "иностранцем") оказалось, что он матрос и после отпуска возвращается в порт. В душе я затаил надежду поступить матросом. Да и детская романтика, навеянная книгами о приключениях на море, еще не выветрилась. В отделе кадров, узнав, кто я, откуда и зачем к ним пожаловал, вежливо, но твердо, как ребенку, попросившему что-то ему не положенное, объяснили, что вначале нужно посмотреть на море, на корабль, поучиться в мореходном училище и только после практики проситься в дальнее плавание. А пока, сказали, если вам очень хочется плавать, попробуйте поплавать на судах каботажного плавания и через годик-другой приходите. Недалеко от порта торгового флота располагался порт тралового флота, вот туда я и направился.
Ухожу в море!
В отделе кадров меня не стали спрашивать, кто я и откуда, спросили только, есть ли паспорт, я показал, кадровик без лишних разговоров тут же определил меня матросом на РТ-80 (рыболовный тральщик). Объяснили, что судно стоит в судовой верфи на ремонте и дней через 15-16 должно выйти в море. На работу велели идти тотчас же. Перед мной встала дилемма: ехать на работу в Кандалакшу техником хладотранспорта или идти на судно. Собственно говоря, долго я не раздумывал. Железная дорога - это проза, а море, работа матросом - это романтика. Сходил на квартиру к Сереже, попросил Юлию Александровну передать ему, когда он вернется из Ленинграда, чтоб не беспокоился, и рано утром отправился на верфь. Судно нашел быстро, громадные буквы "РТ-80" были видны издалека. Представился боцману, он оказался совсем не таким, как в приключенческих книгах. Он сказал, что обо мне доложит капитану, а теперь, чтоб не терять время, определил мне место в кубрике, дал ведро, кусок каустической соды, тряпку и велел мыть мачту. Этот "шест" (как в шутку называли мачту) имеет высоту метров 12-15 и отмывать копоть нужно по всей длинне, от клотика (верхушки) до основания. Вдоль мачты висит веревка, продетая через блок, укрепленный у вершины мачты, один конец веревки болтается свободным, а ко второму концу пристроено "сиденье", в виде люльки. Этой люлькой я и воспользовался. Укрепил у сиденья ведро с водой, уселся в люльку и, потягивая свободный конец веревки, поднялся к самому верху мачты. Мне казалось, что я витаю над морем. Предаваться мечтам некогда, нужно работать, тем более, что боцман все время наблюдал за мной. Укрепив веревку, начал мыть мачту. Вначале все шло хорошо, но к концу дня кожа на руках стала саднить, сода разъедала ранки, и руки стали болеть. Руки мои не привыкли к грубой работе, кожа на руках, как у любого служащего, была относительно нежная, но все же работу я не бросил, довел ее до конца, чем заслужил уважение боцмана.
Кроме меня на судно пришел еще один новичок, грузин. В отличие от меня он хвастался, что знает море, плавал на Черном море, вобщем, представился, как бывалый матрос. Вот за то, что он хвастался и врал, ему частенько попадало. Я всем говорил, что никогда не плавал даже пассажиром и корабли видел только на картинках, и мне всегда помогали в затруднительных ситуациях.
Вечерами после работы мы обычно собирались на полубаке, рассказывали истории, анекдоты или читали вслух интересную книгу, зачинщиком чтения был обычно я. День на севере летом долгий, трудно определить время наступления вечера, его как будто и не бывает, солнце светит почти до двенадцати ночи, а в два часа утра оно появляется снова. Так, увлекаясь интересной книгой, мы иногда засиживались до полуночи. Однажды сидим мы на полубаке, заинтересованные рассказами бывалых матросов, когда к нам подошел старший матрос и, указывая на лежащий тут запасной якорь, стал ругаться, что все бездельники, вот лежит несмазанный якорь и ржавеет (якорь чугунный, весит несколько сот кг) и, указывая на грузина, приказал:"А ну-ка, Вано, смажь его тавотом". Около грузовой лебедки постоянно стоит банка с тавотом. Вано взял банку и помазком стал смазывать якорь. Возможно, случайно, в это время шел боцман, он увидел, что бесцельно расходуется ценное смазочное средство, подскочил к Вано и пинком сбросил его с полубака. Смазывать якорь все равно, что смазывать землю. Якорь механически очищается от ила. Так Вано показал, что его морской опыт дутый.
Еще был не менее анекдотичный случай. Как-то вахтенный штурман приказал Вано найти боцмана и прислать его к нему. Пробегая по палубе, Вано спросил старшего матроса, не видел ли он боцмана, тот, не моргнув глазом, сказал, что только что видел боцмана, он на клотике чай пьет. В поисках клотика Вано наткнулся на второго штурмана и спросил его, где расположен клотик, там боцман чай пьет. Штурман от такого неожиданного вопроса остановился, потом в сопровождении крепких, мужских слов прогнал Вано (клотик -это набалдашник наверху мачты или флагштока), естественно, матросу нужно знать, что такое клотик.
Как-то зашел разговор о плавании. Можно ли быть матросом, не умея плавать? Все пришли к выводу, что такого не может быть за исключением военного флота, куда набирают не по желанию, а по направлению от военкомата. Ко мне обратился один матрос с вопросом: умею ли я плавать? Я ответил утвердительно, ведь я вырос вблизи реки (я умолчал, что нашу речку в некоторых местах можно было перейти вброд, не снимая брюк). Другие матросы начали подначивать. Недолго думая, я разделся и прыгнул в воду. В первое мгновенье я не понял, что со мной. Все тело точно обожгло, вода была ледяная, но, сделав над собой усилие, я не подал вида и, проплыв метров десять, степенно (дрожжа всем телом) вылез из воды. Вывод был всеобщий: из меня выйдет матрос.
Интересная там рыбалка, правда ею почти никто не занимался, кормили хорошо, а у берега и вокруг судна плавала только мелкая, молодая тресочка. Ее было настолько много, что ловили простым крючком без наживы, цепляли крючком и доставали из воды так часто, что почти за час можно было натаскать полное ведерко.
Закончился ремонт судна. Что-то отремонтировали в машинном отделении, покрасили корпус корабля, отмыли мачты, пополнили запас горючего и продовольствия. Корабль был готов к отплытию. Наконец наступил момент отплытия в рейс. Этот момент особенно четко мне запомнился. Как же, ведь я вступал в новую, еще не испытанную жизнь. Когда мы выходили в море, солнце близилось к закату, вода казалась темной, справа и слева по борту нас сопровождали дельфины, я их видел впервые, мне было тревожно и радостно. Я встал на нос корабля, скрестил на груди руки (мальчишество), воображая из себя капитана "Немо" из романа Жюль Верна. Действительно, я тогда подумал, что это мой первый шаг в новую жизнь и кто знает, чего я достигну на морском поприще. Постояв до захода солнца, помечтав в одиночестве, я спустился в кубрик и лег спать.
Утром следующего дня я проснулся с мучительной головной болью. Меня тошнило. Началась морская болезнь. Выбежав на палубу, долго не мог успокоиться, все мои внутренности как бы выворачивало наизнанку. Какой-то шутник с серьезным видом посоветовал мне перелезть через борт, пробраться на якорь, собрать с него ил и съесть. Чтобы облегчить себя, я чуть было не поверил и собрался было уже перелезть через борт, да спасибо боцману, он велел идти в камбуз, попросить у кока каши, как следует наесться и будет легче. Я так и сделал, но каша не держалась в желудке, я даже не успел съесть и половину, как получил распоряжение встать на вахту. Мне определили стоять в рубке у штурвала и по компасу вести корабль по заданному курсу. Стоя у штурвала, я то и дело наклонялся к ведерку, которое предусмотрительно поставил в рубку. Каждый раз, когда наклонялся, мои руки отпускали штурвал, и судно начинало отклоняться от заданного курса. Оторвавшись от ведерка, я выправлял судно по компасу, получалось, что судно шло не по прямой а "вихляло" из стороны в сторону. Когда вахтенный штурман заметил "пьяную походку" корабля, он прогнал меня. Морская болезнь мучила меня целый день и лишь к вечеру состояние улучшилось, организм приспособился к морской качке.
На следующий день капитан решил провести пробное траление, тем более, что был получен новый трал. Когда бросили трал в море, он не погрузился в воду, образовался как бы островок из веревок. Старший матрос, разыграв недоумение, крикнул: "Вано, беги в кочегарку, тащи колосники, нужно утопить трал". Вано побежал в машинное отделение и потребовал у машиниста колосники, тот, хорошо зная Вано, открыл топку котла и спокойно предложил Вано колосники в раскаленной печи. Конечно, никаких колосников не нужно было, старший матрос пошутил, испытывая "опыт" Вано. Трал, пока пока был новый, некоторое время продержался на воде, затем намок и погрузился в воду.
Протралив небольшой участок моря, подняли трал. Промысловой рыбы в нем не было, но было много для меня, новичка, интересного. Попались небольшие скаты, если скату загнуть на спину боковые плавники, он станет похож на чертика, с продолговатой мордочкой и длинным хвостом. Была обнаружена глубоководная рыба "пинагор", угловатая по бокам, курносая, темно-синего цвета, бывалые матросы вставили ей в рот папиросу, она смешно стала пыхтеть. Для меня очень интересной находкой был камень с ветвистыми наростами в виде кораллов, кусок мачты видимо когда-то погибшего судна, этот кусок дерева превратился в известняк, он весь был пропитан ракушками-моллюсками. Были и морские звезды, они шевелили своими лучами. Но для нашего промысла нужна промысловая рыба: треска, зубатка и морской окунь. Все остальное, что не интересовало команду, выбрасывалось за борт. Мне было жалко, что такие красивые вещи летят за борт, и я решил собирать коллекцию.
Над жироварней, где матросы развешивают для просушки свою робу, тепло, как в печке, вот там я нашел укромный уголок и начал складывать все, что на мой взляд представляло интерес. Получилась бы неплохая коллекция, если бы дело довести до конца, но... "суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано".
Судно, вышедшее в Баренцево море, шло по курсу к Новой Земле. Как только обнаруживался косяк рыбы, начинался лов тралом, прикрепленным к судну стальными троссами (ваерами). При спуске трала на воду, а особенно при его подъеме, приходилось постоянно тянуть ваер, состоящий из массы тонких, стальных нитей. В ходе работы некоторые нити лопались, образуя острые, как иголки, торчащие концы по ходу тросса. Когда тянешь тросс, концы стальных нитей впиваются в кожу рук, прокалывая брезентовые рукавицы. В образовавшиеся в коже рук ранки проникает морская соленая вода. В процессе работы ничего этого не замечаешь, но вот после вахты, когда морская вода на руках и в ранках высыхает, то образовавшаяся соль начинает разъедать ткань, в местах укола образуются волдыри, начинаются страшные боли, не знаешь, куда деть руки. Через некоторое время боль утихает и только начинаешь засыпать, как бьют четыре склянки (четыре удара в колокол), это значит, что нужно заступать на вахту. Соскакиваешь с койки и ничего не можешь сделать: руки скрючились, пальцы не разгибаются. Матросы помогают одеть робу, сапоги, выбегаешь на палубу, погружаешь руки в морскую воду, разминаешь их и только после этой процедуры приступаешь к работе. А потом, после вахты, та же история. И так в течении некоторого времени, недели или десяти дней (точно не помню), продолжалась моя адаптация (мучение) к работе на промысловом тральщике. Естественно, при таком состоянии мой порыв к созданию коллекции быстро угас и все собранные экземпляры полетели за борт, нужно было овладевать мастерством, а мастерство матроса на рыболовном тральщике определялось сноровкой и быстротой шкерить (разделывать) рыбу.
Поднятый с уловом трал (тоня), раскрывают, и весь улов вываливается посреди палубы. В центре палубы стоит длинный стол, вдоль которого стоят матросы, вооруженные большими ножами, рядом стоят корзины: для голов, войксы (тресковой печени) и для ошкереной рыбы. Матрос берет рыбу, отрубает голову, вспарывает брюхо, извлекает войксу и бросает каждую часть в соответствующую корзину. Пока шкерят пойманную рыбу, трал снова бросают в море для следующего улова и так до тех пор, пока вылавливается рыба. Затем судно идет на поиск другого косяка рыб. Треска безобидная рыба, ничем не примечательна, а вот зубатка, ей палец в рот не клади - откусит. У зубатки острые зубы, то ли судоржно, то ли злонамеренно она ими "ляскает" и стоит чему-либо попасться, она хватает зубами. Одного матроса схватила за задник сапога, чуть не прокусила сапог, окажись он в тапочках, прокусила бы ногу.
Никогда не думал, что мне придеться увидеть живых треску и зубатку. В 30-х годах кожа этих рыб была популярной, из нее делали модные сумочки, туфли, пояса и другую кожгалантерею. Кожа прочная, выглядела красиво, но потом почему-то прекратили ее выделку. Самой ценной рыбой Баренцева моря для промысла считался морской окунь. Это глубоководная рыба, для ее улова трал опускается на большую глубину. Если в трал попадал окунь, то при подъеме на поверхность моря в нем происходили изменения: внутреннее давление в рыбе, когда ее поднимают наверх, начинает преобладать (на большой глубине внешнее давление уравновешивается с внутренним), в результате внутренности рыбы выпирают наружу, в частности, пузырь вылезает изо рта,чешуя щетинится и рыба лежит на плаву как пробка. Трал, наполненный окунем, плавал на поверхности моря как островок, по нему можно было ходить, как по плоту. Вид морского окуня, поднятого со дна моря, неприятный, но как вкусен полукопченый балык, приготовленный из него.
Однажды, в светлый промежуток между ловлей рыбы, боцман угостил нас, матросов, ухой из свежей трески. Уху он приготовил сам из трески, только что добытой в море. Такой вкусной трески, как свареной боцманом тогда, я в жизни никогда не ел. В последующие годы мне часто приходилось есть треску и свежемороженую, и соленую, но такой, какой угощал нас боцман, есть больше не приходилось. Треска, только что пойманная, обладает особыми вкусовыми качествами, но стоит ей полежать несколько часов, она теряет эти качества. Видимо, с отмиранием живых клеток теряются вкусовые качества рыбы.
Плавание в открытом море не бывает спокойное. Время от времени море преподносит какой-либо сюрприз, чаще таким "сюрпризом" является волнение моря, иногда настолько сильное, что волны, как щепочку, бросают судно с гребня вниз и опять поднимают на гребень следующей волны. Благополучие экипажа и всего судна зависит от опытности вахтенного, стоящего у штурвала. Если он не сумеет вовремя поставить судно носом на волну, она может перевернуть корабль, ударив его в борт.
Так однажды наше судно попало в зону шторма, судно летало с легкостью мячика с гребня на гребень, но вахтенный у штурвала твердо держал управление и направлял судно носом на волну. Лишь однажды ему не удалось повернуть судно и волна ударила в борт, судно наклонилось более чем на 45 градусов, еще такой удар и судно могло перевернуться, но вахтеннный сумел выправить корабль. Мы все были начеку и никаких происшествий не случилось.
Кроме волнений, в Баренцевом море часто бывают туманы, да такие густые, что стоя на палубе у одного борта не видно противоположного борта, или даже не видно за бортом воды. Судно как бы обложено ватой. Как-то мы сидели в камбузе за кружкой чая, лова не было из-за густого тумана. Вдруг слышим громкий, тревожный крик вахтенного: "Живо бросайте кранцы!". Обычно кранцы бросают, когда судно пришвартовывается к причалу с тем, чтобы смягчить удар борта о причал, а здесь, в открытом море, этот приказ подействовал на нас как электрический ток. Все бросились на палубу, оказалось, что в тумане встетилось другое промысловое судно и чуть не наскочило на нас. Встречное судно прошло буквально в метре или двух от кормы нашего корабля. Я, стоя у борта, четко прочел название встречного судна, это был "Ваер", мощный, дизельный траулер. Ну, если бы он нас стукнул, купание в море было бы обеспечено. Наполнив трюмы уловом, судно взяло курс в порт.
Продукция рыболовного траулера (если он не плавучий холодильник) составляет соленая рыба (треска, зубатка, окунь), свежая рыба (последний улов доставляется свежим), рыбий жир (в жироварне вытапливается из тресковой печени) и костяная мука, приготовленная из голов рыб и вообще из рыбных костей. В мою бытность траулер привозил в порт 90 тонн рыбы за один рейс. Рейс длился примерно 22 суток. 2-3 дня длится разгрузка и пару дней необходимо для погрузки топлива, продовольствия, воды и лишь 3-4 дня остается на отпуск команде на берег. Семейные спешат домой, а одинокие, подчас не имеющие ни родных, ни знакомых, идут на "зеленую конференцию". "Зеленая конференция" очень популярна у матросов. Это небольшой лужок, покрытый травой и окруженный пиво-водочными ларьками. Вот на этой "конференции" матрос проводит свой отпуск, пропивая зарплату, и ухитряется еще пропить робу и даже сапоги и возвращается на судно босиком, в стареньких брючишках и в рваной рубашке. Такие были, конечно, не все, но такие были и у нас. В тот период на севере болталось много пришлого люда из числа сосланных, раскулаченных и просто бродяг. Вот они и составляли, в основном, пополнение на рыболовных тральщиках. Пробыв матросом два рейса, я решил списаться на берег. Такая романтика не по мне, если втянешься в такую жизнь, то выбраться из нее будет трудно.
Сойдя на берег, начал искать работу. Вначале хотел найти чистую, приличную работу с хорошим окладом, но куда бы ни пришел, мне задавали одни и те же вопросы: кто я, какое образование, какая специальность, что я умею и т. д. и т. п. Но что я мог ответить? Я, автоматически закончивший семилетку, неудавшийся студент строительного техникума, весовщик товарной конторы, не имевший ни знаний, ни опыта.
Сколько раз после неутешительных поисков работы, физически уставший и морально подавленный, садился на скамейку в маленьком скверике (на "пятачке") и горевал. Именно тогда я понял, что значит быть "никем". Это было не мальчишечье горе, а переживания человека, осознавшего свою никчемность. Тогда во мне что-то перевернулось, я твердо решил что-то предпринять, в таком положении, в каком я находился, не стоит жить.
Вот тут-то я и вспомнил мамины слова. Она неустанно долбила нам, чтобы мы учились, только учение обеспечит получение специальности и нормальную жизнь. То же самое посоветовал и Сережа, когда я пришел к нему. Он обещал мне помощь в жилье, хотя сам с семьей занимал всего одну комнату в бараке. Предложение Сережи я принял и продолжал искать работу. Я много думал, и это помогло мне понять, что без образования человек не может рассчитывать на такую жизнь, которая отвечала бы его интеллектуальным запросам. Я достаточно насмотрелся на людей, которым достаточно заработать на кусок хлеба, поллитра водки, и это предел их желаний. Но мне этого мало, "человек жив не хлебом единым". Сидя на скамейке на "пятачке", как раз против самого престижного в Мурманске ресторана "Арктика", я наблюдал за людьми, проходившими мимо, входившими в ресторан или выходившими из него. В каждом из них я старался угадать, довольны ли они, или убиты горем, как я, но, конечно, никакого горя не заметил на их лицах. Люди шли спокойно, некоторые переговаривались, улыбались. Я им завидовал, у них есть дело, они обеспечены, есть дом, есть все необходимое для нормальной жизни. Вот один выходит из ресторана, чуть покачиваясь, с небольшим саквояжем, саквояж открыт. Он. достает из саквояжа пятерки (деньги достоинством в 5 рублей), плюет на них и приклеивает на спину прохожим, некоторые начинают возмущаться, но при виде беспристрастного лица и денег их возмущение сменяется улыбкой. Я было собрался подойти и "помочь" этому добряку, но подошел милиционер и начал собирать пятерки. В чей карман он собирал, не знаю. В этом ресторане, как в международном порту, всегда много иностранных матросов, бывали и наши, возвращающиеся из дальних плаваний или со Шпицбергена, где у нас была концессия по разработке и добыче каменного угля. Все это еще больше подчеркивало мою неустроенность и укрепило решение начинать жизнь иначе, наметить цель, а она была уже определенной - это учиться, и неуклонно стремиться к ее выполнению.
Рабфак
Воистину, по поговорке: "кто ищет, тот всегда найдет". Не помню как, но я обнаружил единственный в Мурманске рабфак, ютившийся при школе. Что удивительно, что "дирекция" рабфака состояла из одного мало приметного человека. Он был директор, он же заведующий учебной частью, он же был бухгалтер, и он же кассир. Сформировалась всего одна группа: 4-й курс (выпускной). Вот в эту группу из 14-16 студентов я и поступил. Занятия вечерние, с 18 до 22 часов. Но студентом рабфака может быть только рабочий, ведь это рабфак, рабочий факультет. Выбора работы не было, пошел опять весовщиком в товарную контору.
Потекла напряженная жизнь работы и учебы. Целый день на работе, затем на занятия и домой возвращался почти в одиннадцать часов, когда уже все спали. Мне неудобно было, наверное, я мешал Сереже с Юлей, ведь они были еще молодые, но я ни разу не слышал от них каких-либо претензий, они считали меня полноправным членом семьи. Период учебы на рабфаке у меня отложился в памяти как тяжелое, крайне напряженное время, совершенно без ярких эпизодов. За этот период я ни разу не был в кино, ни разу не встречался с товарищами, кроме дел по учебе, что по тому времени расценивалось как полное отшельничество. Учиться было трудно. Я уже говорил, что, окончив семилетку, я даже не знал дробей, были пробелы и по другим дисциплинам. Единственно, что я умел, это грамотно писать, заслугой этого была не школа, а мое пристрастие к книгам. Писал я автоматически, но стоило задуматься над правописанием, мог сделать ошибку. И в дальнейшем, в институте, в академии, на контрольных работах по русскому (письменно) получал вполне удовлетворительную оценку.
Конечно, за один год преодолеть программу десятилетки чрезвычайно тяжело, но было нужно, и я старался. Глубоких знаний я не получил, но верхушек, необходимых для поступления в институт, нахватался. Каких-либо ярких, интересных эпизодов в этом напряженном году не было, однако два эпизода врезались в память. В руках весовщика товарной конторы бывают документы на груз, находящийся в вагоне, эти документы должны быть в товарной конторе, их нельзя отдавать на руки экспедиторам, постоянно снующим около товарной конторы и отстаивающим интересы отправителя или получателя. Редко, но были случаи пропажи документов, а, следовательно, и пропажа груза. Нас, весовщиков, строго предупреждало руководство держать документы только в конторе. Среди экспедиторов был молодой симпатичный парень, мы немного симпатизировали друг другу. Как-то он очень просил дать ему документы, чтобы он, в пределах товарного двора, сверил груз, просил всего на 10-15 минут. Я пренебрег строгостью инструкции и дал ему документы. Через несколько минут слышу чей-то крик: "Гришу-экспедитора задавило!". Меня как током пронзила мысль: "Ведь у Гриши документы". Я пулей вылетел из конторы. У ворот товарного двора толпился народ, расталкивая всех я протиснулся к месту аварии. Оказалось, что Гриша все же хотел выйти с товарного двора, и при выходе из ворот его задавила машина. Когда я подошел, его, бесчувственного, клали в машину. Не обращая ни на кого внимания, я достал из внутреннего кармана его пиджака документы и только после этого осознал происшедшее. Это был горький урок. Документов больше никому не давал.
Первого декабря 1934 года я был на территории порта, где производилась погрузка в крытые вагоны рыбы. Железная дорога ежедневно подавала в порт 100-110 вагонов для погрузки рыбы. Шла загрузка вагона палтусом, предназначенным на экспорт. Как всегда бывает, грузчики не могут не полакомиться тем, что грузят. Это делается элементарно просто. Кто-либо из грузчиков "случайно" роняет ящик, он разбивается (иногда ему заранее помогают разбиться), и содержимое вываливается. Часть содержимого с невинным видом кладут обратно в ящик, а часть идет на "пробу" коллективу, участвующему в погрузке. В данном случае это был отличный, крупный палтус. Ножом отрезают боковинку рыбы, она сочная, чуть соленая, необычайно вкусная. Полакомившись палтусом, я проследил, чтобы битый ящик не попал в вагон, а был отнесен за счет порта. Погрузка подходила к концу, как вдруг раздались надрывные гудки паровозов, пароходов, сирен и всего, что могло гудеть. Вскоре разнеслась весть об убийстве Кирова. Тогда мы, простые люди, далекие от политики, не сознавали важности происшедшего.
Но вот наконец закончился учебный год. Каждый из нас планировал поступить в тот или иной институт. Желания у всех разные, но в основном каждый из ребят планировал поступить в технический ВУЗ, лишь девчата мечтали о гуманитарном институте. Когда дело дошло до получения документов об окончании рабфака, нам объявили, что рабфак от Ленинградского медицинского института, и все документы отправлены туда, хотим мы или не хотим, а придется ехать в мединститут. Никакие наши протесты не возымели действия, собственно говоря, протестовали далеко не все. Девчата и некоторые ребята были согласны посвятить себя медицине, но большинство ребят, в том числе и я, совсем не собирались быть медиками. Я, например, хотел поступать в строительный, ведь я уже пытался учиться в строительном техникуме, мне там нравилось и только материальная необеспеченность заставила бросить учебу. Все наши претензии остались без ответа, документы отправлены и нам ничего не оставалось, как ехать в мединститут. Мы решили ехать в Ленинград, осмотреться там и, если документов нам не отдадут, завалить экзамен с тем, чтобы вырваться из оков мединститута. Но мы были наивными провинциалами. Сроки подачи заявлений и вступительные экзамены во всех институтах совпадают, поэтому, чтобы не пропал год и чтобы не возвращаться в Мурманск неудачниками, мы вынуждены были сдавать экзамены. Решили проучиться год, подробнее ознакомиться с институтами и через год поступать по воле своего выбора. Лишь двое из ребят твердо отвергли мединститут, один стал пробиваться в институт железнодорожного транспорта, а другой пошел работать слесарем на инструментальный завод.
Итак, я в Ленинграде.
С Т У Д Е Н Ч Е С К И Е Г О Д Ы
Жизнь студенческая; «Американка»; Путешествие по Крыму; Продолжение учебы; Военно-Медицинская Академия; Война с финнами; Литва; Окончание академии
Жизнь студенческая
Студенческие годы. Для каждого человека эти слова звучат по-разному. Для меня эти слова имеют особый смысл. Это был счастливый, неповторимый период жизни, полный новизны, юношеской, чистой, восторженной дружбы, полной свободы и независимости, и все это в сочетании с пребыванием в лучшем городе страны - Ленинграде.
В Ленинград мы, "мурманчане", приехали во второй половине дня и тотчас же отправились по адресу: ул.Советская, 4, в административное здание 2-го Ленинградского мединститута. Здание мединститута оказалось очень близко от Московского вокзала, мы быстро его нашли, но рабочий день в институте уже закончился, и мы, ничего не добившись, были вынуждены ждать утра.
То, что ни у кого из нас в Ленинграде не было ни родных, ни знакомых, и что придется провести ночь на улице, нас совершенно не смущало, тем более что ночи в этот период были "белые", и погода стояла теплая. Решено было вначале перекусить. Раздались было голоса, предлагавшие перекусить остатками пищи, взятой из дома в дорогу, но все же решили идти в столовую и "пообедать по- настоящему", поскольку в дороге двое суток питались всухомятку. Столовая, вернее кафе-столовая, в которую мы пришли, ничем не выделялась, но нам она показалось роскошной после наших мурманских. Она мне запомнилась еще и тем, что в ней проявилось наше дремучее невежество в области кулинарных знаний.
Решив плотно, но не дорого, поесть, после некоторых споров заказали "солянку" (в нашем представлении это тушеная капуста), сосиски (все безоговорочно согласились), а на третье, или на сладкое, заказали сардельки. Никто из нас не знал, что такое сардельки. Обед оказался даже очень сытным, но дорогим. Прошло много лет, много раз я проходил мимо этой кафе-столовой и всегда вспоминал первое посещение и внутренне от души смеялся.
Сытно поев, нам уже не хотелось долго бродить по городу, пройдя по Невскому, мы вернулись к Московскому вокзалу, еще раз обошли вокруг памятника Александру III (он тогда стоял на площади против вокзала) и облюбовали место отдыха у ограды церквушки, что стояла на противоположной стороне вокзала (как раз на том месте, где сейчас расположена наземная часть станции метро). Эта церквушка была замечательна тем, что ее посещал И.П. Павлов, поэтому ее не разрушили, пока он был жив.
Молодость, энергия, новизна обстановки, все это позволило провести ночь под открытым небом, не замечая неудобств. Утром без каких-либо приключений нас любезно приняли и разместили в общежитии "медгородка".
Медгородок размещался недалеко от центра города, всего шестая трамвайная остановка от Московского вокзала, по Старо-Невскому Проспекту, в сторону Невской Лавры. В понятие "медгородок" входили: больница им. Мечникова, "анатомичка", "физиологичка" (по названиям кафедр анатомии и физиологии) и три деревянных двухэтажных дома барачного типа - общежития студентов. Все занятия по программе 1-го и 2-го курсов проводились в медгородке. Еще памятным местом в медгородке был пустырь за физиологичкой. На полянке, в зарослях высокой травы пустыря мы весело проводили время: отдыхали, загорали, а чаще всего занимались, готовясь к зачетам, экзаменам или коллоквиумам. На пустыре нас можно было найти и во время некоторых лекций, что было, к сожалению, не таким уж редким явлением. Именно с медгородком у меня связаны наиболее приятные воспоминания о мединституте.
Анатомия является как бы стержневой наукой в познании медицины. Изучение всех других дисциплин в той или иной степени связано со знанием анатомии, поэтому за ее изучение мы, только что "испеченные" студенты, взялись горячо. Изучать анатомию, в частности скелет и его кости, нужно имея в руках препарат. Никакие описания и картинки не дадут ясного представления, не заменят естественного препарата. На кафедре анатомии кости скелета, естественно, были, но их далеко не хватало на всех студентов.
Однажды, придя на кафедру, чтобы заниматься, и не получив ни одного препарата, мы, два студента и две студентки, решили добыть препараты (кости) на кладбище. Сказано, сделано. В нашей компании были ленинградцы, хорошо знающие город. Отправились мы на кладбище, которое уже давно закрыто, захоронений там не производили, и поэтому оно было совершенно безлюдно. Разрывать могилы мы не собирались, мне представлялось, что это просто шутка, озорная выдумка, которая закончится веселой прогулкой. Однако дело обернулось иначе. Кто-то из нас предложил посмотреть в склепах, в фамильных захоронениях знатных особ, где гробы стоят в подвалах под часовнями. Склепов оказалось достаточно. В один из них мы спускались со студентом, открывали крышку гроба и, если там не труп, а высохшие кости, брали интересующее нас и передавали наверх девчатам, приговаривая что-либо шуточное. Шутки не всегда были смешными, так как занимались мы делом не шуточным. Только мы набили свои портфели, подошел сторож и потребовал прекратить. Больше того, он надумал отвести нас в милицию. Как ни странно, но мы совершенно не испугались его угроз. Спокойно отправили девчат с портфелями с территории кладбища, а сами выразили согласие идти со сторожем в милицию. По пути мы энергично доказывали сторожу, что мы ничего плохого не делали и действовали во имя науки, а когда поравнялись с местом, где ограда была повреждена и был свободный выход с кладбища, мы "вежливо", но строго попрощались со сторожем и покинули кладбище.
Теперь у нас были свои собственные препараты, особенно ценным достоянием были кости черепа и цельный череп. Студенты завидовали нам, но ни один не последовал нашему примеру. Еще бы не завидовать, изучение костей черепа очень сложно, одна только височная кость имеет образования с 36-ю латинскими названиями.
Кроме изучения кости пригодились и для других целей. Так, затылочная кость служила мне пепельницей, а поясничный позвонок, с выдолбленой выемкой, служил чернильницей. Бывало, имея при себе кости, мы допускали шутки. Студенты имели льготные билетики на трамвай. Билетики предъявлялись кондуктору, которая их "гасила". Однажды пришла мысль подшутить над молоденькой кондукторшей. Я взял в руку скелет кисти, таким образом, что скелет кисти немного выступал из рукава пальто. Мою руку, державшую кисть, не было видно, я ее втянул в рукав. Между пальцев скелета вложил трамвайный талончик и протянул его кондуктору-женщине. Та было протянула руку за талончиком, но, увидев руку скелета, вскрикнула, отскочила в сторону, наткнулась на какого-то пассажира. Получился переполох, нас, студентов, начали ругать, и нам пришлось покинуть вагон и пересесть в другой.
К этому времени я уже дружил со студентом нашей группы (моим попутчиком по кладбищу) Игорем Сокальским, мы часто занимались вместе. Однажды мы пошли к нему домой заниматься анатомией. Жил он с матерью в коммунальной квартире, занимая две маленьких комнатки. Условия для занятий вполне подходящие, тем более что мать, Вера Александровна, очень милая женщина, поощряла совместные занятия. По дороге к Игорю мы решили взять к ужину соленых грибов, в то время они свободно продавались в овощных магазинах. На углу улиц Литейного проспекта и Некрасовской, в полуподвальном помещении, был уютный овощной магазин, народу в магазине было мало, и мы, предвкушая удовольствие от вида грибов, попросили взвесить 200 граммов. Продавец, молодая женщина, показала на висевшее объявление, где указано, что отпуск грибов производится только в посуду покупателя. Как мы ни просили взвесить в бумагу, продавщица была тверда в соблюдении правил торговли. У Игоря в портфеле лежал череп со срезом верхней части, мы как раз собирались его изучать. Я взял из портфеля срез черепа и подаю его продавщице со словами: "Взвесьте грибы в эту посуду". Она как увидела череп, как завизжит и убежала. Подошел мужчина-продавец, вначале он было набросился на нас с грозными словами, но услышав нашу мирную просьбу, подобрел, засмеялся и отпустил нам грибов в бумагу, тем более узнав, что идти нам до дома Игоря всего 3-5 минут.
Однажды взяли мы с Игорем в анатомичке крупные кости голени, завертывать их не во что, в портфель они не влезают, и мы взяли их под мышки под пальто, придерживая рукой. Когда ехали в трамвае, вагон тряхнуло, Игорь машинално поднял руку, чтобы ухватиться за поручень, кости выскользнули из-под пальто и упали на пол. Среди пассажиров поднялся переполох, потом начался шум, и чтобы избежать ненужного скандала, мы, подобрав кости, быстро вышли из трамвая на первой остановке.
Можно было бы описывать массу смешных происшествий, связанных с изучением анатомии, но на это потребуется слишком много времени. Рассказанные примеры характеризуют нашу студенческую жизнь, насыщенную не только голой зубрежкой латыни (не без этого), но и с проблесками юмора. Ведь только упорный труд превращает омерзительное чувство при виде растерзанного трупа при первом посещении анатомички в безразличное отношение к нему в последующем. Вначале было противно близко подойти к трупу, не только его трогать руками или копаться в его внутренностях. А ведь потом при изучении мышц и, особенно, внутренностей студент настолько привыкает, настолько у него пропадает брезгливость, что он спокойно садится рядом с трупом, жует бутерброд и рукой, держащей бутерброд, показывает те или иные части трупа.
Заведующим кафедрой анатомии был профессор Зельдович. Небольшого роста, с бородкой клинышком - типичный прототип земского врача, он производил впечатление добрейшего человека, однако строго следил, чтобы студенты изучали анатомию по объемистому 2-х томному учебнику профессора Иванова. Существовавший в то время краткий, очень понятный для студента учебник профессора Танкова был под строгим запретом. Если проффессор Зельдович обнаруживал, что студент занимался по учебнику проффессора Танкова, ему ставилась двойка. А обнаружить по какому учебнику готовился студент для профессора не составляло труда, некоторые теоретические вопросы, хотя и не имевшие практического значения, толковались по-разному.
Ходили слухи, что такое отрицательное отношение к учебнику Танкова Зельдович имел потому, что в свое время он учился у Танкова и зачет по разделу высшей нервной системы (мозга) сколько раз ни пытался сдать, так и не смог. Шутя говорили, что Зельдович так и остался "без мозга".
Получилось так, что с именем Зельдович у нас, студентов, на многие годы сложилось не совсем благозвучное понятие. Однажды ради шутки мы, ребята, (сейчас уже не помню, кто со мной был) во время перерыва лекции по анатомии закрыли в уборной одного строптивого студента. Сколько он там просидел, не помню, но он пропустил важную лекцию. Студент пожаловался профессору. Профессор передал через "пострадавшего", что он вызывает нарушителей к себе в кабинет по поводу уборной, но мы перефразировали так, что он вызывает в уборную. К профессору никто не пошел, но с тех пор, когда кто-либо из студентов (и студенток) шел в уборную, говорили: "пошел к Зельдовичу". И это так укоренилось, что через много лет, когда встречаемся, говорим: пошел к Зельдовичу, значит пошел в уборную.
Забавной фигурой на первом курсе был ассистент кафедры гистологии Вреден Э.Е., брат известного русского ученого-хирурга Вредена. Наш Вреден был старым холостяком, старался выглядеть молодцом, что ему не удавалось т.к. он был стар, с большим брюшком, как-то неестественно выпиравшим вперед и мешавшим ему подойти вплотную. Мы, ребята, рассматривали в микроскоп гистологические препараты самостоятельно, а вот девчатам, особенно полненьким и пухленьким, он всегда старался помогать, как бы случайно обнимал их, склоняясь над микроскопом. Девчонки хихикали, никто всерьез не принимал его "случайные" объятия. Все говорили, что "Вреден не столько вреден, как бесполезен".
Интересным преподавателем для нас был латинист Кржижановский, родственник известного ученого, вице-президента академии наук Кржижановского. В перерывах между уроками Кржижановский, пожилой, стройный, немного сухопарый интеллигент, подходил к нам покурить и запросто разговаривал, как с равными, рассказывая истории из высшего света. Особенно интересно было слушать анекдоты с латынью. Многие изречения на латинском языке мы знали наизусть.
Самым старшим по возрасту среди студентов нашей группы был Наум Шлейфер. По специальности он был парикмахером и в праздничные и выходные дни подрабатывал в одной из парикмахерских в центре Ленинграда. Мы, его близкие друзья, пользовались бесплатным обслуживанием. Ко мне, как мне казалось, он относился с особым уважением, т.к. после обработки головы с полным набором процедур, он приглашал меня в кафе и угощал обедом с пивом. Но я не злоупотреблял его добротой и заходил в парикмахерскую редко.
«Американка»
В то время среди молодежи модным было спорить на "американку". Это значит, что проспоривший должен выполнить любое требование выигравшего, все, что он захочет, кроме жизни, чести и денег.
Случилось так, что по какому-то пустяку у меня хватило глупости проиграть "американку" Науму. "Ну, Боря, - сказал Наум, -я придумаю тебе такое, что ты будешь помнить всю жизнь и больше не захочешь спорить". Оно так и вышло, это была моя последняя "американка". Всю жизнь я благодарен Науму за умно преподанный мне урок. Прошло два дня после нашего спора, и я уже подумал, что Наум забыл про свой выигрыш. Слушаем лекции, занимаемся на практических занятиях и ни слова о споре. На третий день, когда должен истекать срок предъявления выигравшим условий выполнения спора, подходит во время перерыва Наум и предъявляет свои требования: первое, с этого дня я должен бросить курить; второе, всегда иметь в кармане папиросы "Казбек" (самый дорогой сорт); третье, в перерыве между занятий при всех вынуть из кармана коробку "Казбека" и угостить только его, Наума, и никого больше. Это было в высшей степени каверзное задание. Мы, студенты, курили самые дешевые папиросы "Ракета" (их в шутку называли "мечтой Циолковского"). Было неписаное правило: если где-либо (в гостях) тебя угощают хорошими папиросами, например, "Беломором" (в понимании студента это шик), при благоприятных условиях возьми лишнюю папиросу и угости товарища. Частенько были случаи, когда кто-либо из товарищей (чаще ленинградских жителей) приходит утром на занятие и угощает на перерыве "Беломором", припасенном в гостях. А я должен у всех на глазах раскрыть коробку, угостить Наума и перед носом других спрятать папиросы в карман. Товарищи возмутились моим поведением, но, видя, что я и сам не курю, заподозрили что-то неладное. По условиям я не должен никому жаловаться. И так продолжалось три дня. Это совпало с кануном ноябрьских праздников. Праздники мы отмечали вместе и Наум торжественно снял с меня это тяжелое испытание. Больше я никогда не спорил.
Товарищеские, теплые отношения в группе сложились как-то сразу после начала занятий. Возможно, в этом сыграл роль удачный подбор студентов, подобрались все порядочные, доброжелательные люди. В каждом явлении должно быть начало. Началом нашей дружбы послужил "вечер дружбы". Кто-то из студентов нашей группы предложил собраться вместе, чтоб в домашней неофициальной обстановке ближе узнать друг друга. На вечер пришли почти все. Да все и не могли придти, интересы у некоторых были совершенно другие. Они были как бы из другой, более интеллектуальной среды. Это были коренные ленинградцы из обеспеченных семей. Однако, они не чурались нас, они тоже были доброжелательными и хорошими товарищами, просто у них была другая жизнь. Но большинство, в том числе и ленинградцы несколько старше нас по возрасту, составили единую студенческую семью. Вечер дружбы как бы раскрыл наши сердца для дружбы на многие годы, а для некоторых на всю жизнь. После у нас образовалось как бы ядро группы, которое сплотилось наиболее дружно, но это не значит, что с остальными членами группы мы не дружили, просто наш тесный кружок наиболее часто собирался вместе, сообща занимались, готовились к зачетам и коллоквиумам, вместе отмечали праздники. Наше "ядро" не было замкнутым, в зависимости от обстановки в его состав входили и выходили многие студенты нашей группы, но основной состав оставался постоянным.
Собирались мы относительно часто, не считая праздничных вечеров. Иногда ход нашей вечеринки незаметно для нас направляла мать Игоря, Вера Александровна. Чудесная женщина высокой культуры, светского воспитания, она не вмешивалась в организацию нашей вечеринки, но старалась направить ее в культурно-развлекательное русло. Она чудесно играла на пианино и, собрав нас вокруг себя, организовывала хоровое пение, научила нас петь старую студенческую песню, организовывала игры, особенно интересными были шарады, когда один из участников игры, на которого пал жребий, должен отгадать по жестам или действиям какое слово загадано. Иногда в нашу вечеринку или в наши групповые занятия включался дядя Игоря, брат Веры Александровны, Виталий Александрович, организуя музыкальную паузу. Очень веселый и симпатичный человек, он несколько раз предоставлял свою просторную квартиру для наших вечеринок, когда его семья уезжала на дачу. Были у нас вечеринки и без участия старших, они проходили более шумно и не всегда были насыщены показом самодеятельности. Однако, самодеятельность была. Так, у Наума был красивый голос, он хорошо исполнял русские романсы и еврейские песни и показывал еврейский танец. Стася Волкова подражала Рине Зеленой, рассказывая детские стихотворения. Павел Фейгин (только после окончания института мы узнали, что он не Павел, а Пайкл) играл на скрипке, его коронным номером был "Плач гимназистки". На наших встречах всегда было весело, много юмора, остроты так и сыпались из уст наших ребят.
Вспоминая студенческие годы, мне кажется, что вся окружающая нас атмосфера была пропитана дружбой, товариществом, благожелательностью. Это я прочувствовал сам вскоре после начала учебного года. Случилось, что я, видимо, простыл, и у меня поднялась температура, что-то порядка 39 градусов. Видимо, был грипп или, как теперь диагносцируют, было ОРЗ. На занятия я, конечно, не пошел. Во время перерыва ко мне прибежал Игорь узнать, почему я не пришел на занятия. Узнав, что я болен, сообщил об этом в группе. На следующий перерыв ко мне прибежали другие ребята, потом пришли девчата, c занятий пришла половина группы, девчата стали ухаживать за мной, как за тяжело больным, ребята чуть не силой привели врача-ассистента кафедры анатомии (в нашем тогдашнем понимании он был "настоящий" врач), девчата установили дежурство у моей постели, а наутро притащили гору вкусных вещей и полностью забили ими тумбочку. Я был настолько обихожен, что совершенно не ощутил болезни, а чувствовал нежность девичьих рук и теплую заботу ребят. Я очень сожалел, что быстро поправился, мне так было приятно болеть при такой заботе друзей.
По окончании первого семестра на зимние каникулы я поехал в Мурманск навестить Сережу. Своим ленинградским друзьям я обещал писать и, конечно, написал письмо Игорю о Мурманске, о том, как отдыхаю у брата и что такого-то числа возвращаюсь в Ленинград. Когда поезд прибыл в Ленинград, и я стал выходить из вагона, сразу услышал крики: "Ребята! Сюда, он в этом вагоне!". Тут же меня окружили студенты нашей группы. Громче всех кричал остряк Павел Фейгин: "Ребята, соблюдайте очередь, долго не целуйтесь, а то времени не хватит". Смех, шум, шутки. Мною полностью завладели товарищи, мы поехали к Науму, потом к Игорю. В кругу друзей мы расправились с балыком морского окуня (подарком из Мурманска), приправленным вином, и только через два дня, к началу занятий, я пришел в общежитие своего медгородка.
Путешествие по Крыму
Одним из наиболее памятных событий студенческой жизни второго курса института было путешествие по южному берегу Крыма. Идея путешествия во время летних каникул, после второго курса, возникла у Игоря и его матери. Она вполне одобряла его дружбу со мной и была рада, что в моем лице Игорь будет иметь надежного товарища, получившего суровый опыт жизни.
Как и подобает путешественникам, мы обзавелись картой Крыма и тщательно изучили его географию, познакомились с проспектами музеев и других достопримечательностей и маршрутами туристических походов. Маршрут наметили следующий: поездом до Мариуполя, там останавливаемся на два дня у знакомых Игоря, далее пароходом пересекаем Азовское море и, высадившись в Феодосии, идем пешком по южному берегу через Ялту, Гурзуф, Симеиз до Севастополя и оттуда поездом в Ленинград. Расход средств очень экономный. Билеты на транспорт брать самые дешевые, питаться овощами, хлебом и чаем. В столовую ходить только раз в неделю. Ночевать под открытым небом, где придется. Каждый берет с собой рюкзак, легкое одеяло, простыню, подушку-думку, кружку, ложку, нож. Один на двоих чайник, запас соли и сахара. Вот вся экипировка. Что очень важно (кто-то подсказал): зарегистрироваться в областном Совете по туризму и взять справку о нашей принадлежности к туриcтам, путешествующим по индивидуальному маршруту. С таким документом мы можем, если в этом возникнет необходимость, остановиться в каком-либо туристическом лагере, спрятаться от непогоды или присоединиться к какой-нибудь интересной экскурсии вместе с туристами. О своем намерении путешествовать мы неоднократно рассказывали в группе, объясняли маршрут движения, прикидывали, во что оно нам обойдется и хватит ли на это стипендии, на дотацию расчета нет. Некоторые студенты скептически отнеслись к нашей затее: как же, идти пешком, питаться в столовой только раз в неделю, ночевать на обочинах дороги и т. д. и т. п. Но мы были молоды, энергичны, и никакие трудности нас не пугали. В Воронеже я каждое лето спал во дворе, так что провести ночь под открытым небом для меня трудности не составляло. Итак, сдав зачеты и экзамены, мы с Игорем отправились в путь. На юге ни я, ни Игорь никогда не были, поэтому всю дорогу, лежа на третьей полке общего вагона, с любопытством смотрели в окно. По мере приближения к югу менялся вид местности, менялись домики, приобретая все более веселый вид.
Как только сошли с поезда в Мариуполе, к нам тут же подошел милиционер и пригласил в милицейский пункт для проверки, кто мы такие и зачем приехали. Дежурный спросил у меня: "Почему у тебя дрожат руки?" Я ответил: "Кур воровал". Дежурный строго посмотрел на меня и с большей тщательностью проверил документы. Вот тут-то справка по туризму оказалась очень кстати.
В ожидании парохода, курсирующего от Мариуполя до Феодосии, три дня мы жили у знакомого Игоря, директора Мариупольского металлургического завода. Его мы так и не видели, все время проводили на пляже вместе с его дочерьми, очень симпатичными двумя девушками. Мариупольский песчаный, нагретый солнцем пляж, как он отличался от побережья Баренцева и Белого морей, это совершенно несопоставимо! Накупавшись и повалявшись в мягком, теплом песке пляжа, уже к вечеру мы возвращались домой. Забегая вперед скажу, что на следующий год одну из дочерей с матерью я видел у Игоря, они приехали подавленные горем, ее отца арестовали как "врага народа". Тогда это было частым явлением, людей умных, преданных Родине, по клевете или просто так арестовывали, обвиняли во враждебной деятельности и расстреливали, порой без суда. Но в то время мы, студенты, были далеки от политики и наслаждались жизнью, не замечая опасности, от которой не были застрахованы. Такова молодежь.
На пароходе, следовавшем в Феодосию, мы отправились в середине дня и на место должны были прибыть на следующий день. Наши места были на палубе, самые дешевые, но зато самые удобные для обозрения. Азовское море относительно спокойное, но абсолютного спокойствия (штиля) не бывает. Небольшие волны, поднятые слабым ветром, слегка покачивали судно так, что в конце концов многих, не привыкших к морским путешествиям, укачало. Бурные разговоры вперемежку со смехом среди пассажиров постепенно стихли, и через некоторое время наступила тишина, прерываемая вздохами, икотой и другими звуками, характерными для тошнотного состояния. Мой Игорь быстро сомлел и лежал на палубе, ничем не интересуясь. День был на исходе. Вокруг парохода в необозримой дали плескалось море. Солнце опускалось к горизонту, отражаясь на поверхности моря причудливыми бликами. Была своеобразная красота, так резко отличавшаяся от сурового Баренцева моря. Почему-то эта картина врезалась мне в память, в моем воображении рисовалась художественная картина в духе Айвазовского.
Поскольку мать Игоря очень просила писать чаще, чтоб ей меньше беспокоиться за Игоря, я сел на палубе и, прислонясь спиной к мачте, написал ей письмо, описав красоту путешествия. Потом, когда мы возвратились, она очень хвалила меня за это письмо, считая его прекрасно написанным.
Утром мы пришвартовались к причалу Феодосийского порта. Нагруженным рюкзаками неудобно ходить по городу и тем более осматривать достопримечательности и музеи, поэтому мы обратились на туристическую базу с просьбой предоставить нам место на время пребывания в Феодосии. Каково было наше удивление, когда при предъявлении документа администратор, посмотрев на фамилии, вдруг сказал: "Товарищи Феоктистов и Сокальский, Вас просили зайти в гостиницу "Астория". Кто просил, он не знал. Мы с Игорем были крайне удивлены, как же так, впервые в жизни прибыли в этот город и вдруг нами кто-то интересуется. Когда нас проверяли в милиции, это не было удивительным, просто милиция интересовалась прибывающими, чтобы лица без определенных занятий не "засоряли" южные места отдыха, но приглашение в первоклассную гостиницу... Кроме удивления, нами овладело любопытство. Зарегистрировавшись на турбазе и разместившись в отведенной нам палатке, мы двинулись в гостиницу.
Гостиница "Астория" расположена в центре города, почти на побережье, недалеко от дома Айвазовского. Мы обратились к администратору и объяснили, что нас просили зайти. Он, посмотрев в какую-то книгу, лежавшую у него на столе, сказал: "Да, Вас просил зайти художественный руководитель Ленинградской труппы оперы и балета, 4-й этаж (номера не помню)." С еще большим удивлением мы посмотрели друг на друга, что это, сон? Ошибка? Но решили быть твердыми до конца, любопытство полностью завладело нами. Поднялись на 4-й этаж, постучали в номер, слышим голос: "Войдите", голос показался немного знакомым, но раздумывать некогда, открываем дверь, что же это такое? В номере сидит... ну как можно поверить? Сидит и ухмыляется Марк Кайданов, студент нашей группы. "Ну что остолбенели, - говорит, - заходите, что, не хотите познакомиться с руководителем Ленинградской труппы оперы и балета?" Да, это не ошибка, перед нами сидел наш Марк. Видимо с такого, как Марк, И.Ильф и Е.Петров списали своего Остапа Бендера.
На радостях необычной встречи мы спустились в кафе, Марк заказал бутылку красного вина и, смакуя марочное вино, поведал нам, как он стал "руководителем". В институте в конце учебного года через профком он получил путевку в санаторий "Судак", там отдыхали студенты 1-го и 2-го курсов Ленинградской консерватории. По окончании срока путевки предстояли летние каникулы, уезжать из Крыма никто не торопился, у всех было желание провести каникулы на южном побережье Крыма. Марк, сам совершенно не имея никаких музыкальных данных, собрал нужных ему студентов, организовал "труппу" и гастролировал. Когда мы с Игорем собирались путешествовать, свой маршрут мы рассказывали всем студентам. Марк на всякий случай взял на заметку наш маршрут, он уже выхлопотал себе путевку, но об этом никому не говорил. Когда его пребывание в Феодосии совпало с нашим прибытием, он, пользуясь громким названием своей должности, сделал запрос на турбазу и предупредил администратора, умышленно не называя своей фамилии. К концу рассказа бутылка была распита, Марк, пожалев, что не взял с собой кошелька, пригласил нас на концерт и вообще заходить, распрощался и ушел. За бутылку пришлось расплачиваться нам из своих скудных средств, это было сверх плана наших расходов. На концерт мы пришли. Нужно сказать, что подбор артистов был удачный, концерты вызывали большой интерес у публики, исполнялась классическая музыка, арии из оперетт и балетные номера. Среди артистов (студентов) мне особенно понравился Иванов, мне понравился его красивый, сочный баритон. В пятидесятых годах на вершине славы был артист Иванов, баритон. Не он ли? В Феодосии мы пробыли несколько дней, бывали на концертах, купались, загорали на пляже. Феодосийский пляж, в отличие от всего южного побережья, песчаный, и лежать на нем было блаженством.
Самое большое впечатление в Феодосии произвел на меня музей Айвазовского и его картины, в моей памяти они остались на всю жизнь. Да и все путешествие было незабываемым. Погода все лето была прекрасная, она сопутствовала нашим походам и ночевкам под открытым небом. Мы осмотрели все достопримечательности Крыма, получили полное представление о пляжах, дворцах, парках. В последующем, когда речь заходила о Крыме или когда бывал в санатории в Крыму, всегда вспоминал, что я тут бывал в золотые студенческие годы.
Все же не все было гладко-сладко. Когда мы подходили к Гурзуфу, заболел Игорь, у него оказалась "москитка", результат укусов комаров - москитов, идти дальше было нельзя. На турбазе взяли небольшую палатку и разместились на территории турбазы. На наше счастье там оказался врач, он успокоил нас, объяснив, что несмотря на высокую температуру болезнь продлится всего три дня. Так оно и получилось, через три дня мы снова двинулись в путь. Пройдя немного, остановились на пляже в каком-то местечке (название которого, к сожалению, не помню), искупались, полежали на теплом песочке, далее нужно было найти малолюдное место для ночевки. Игорь заупрямился, ему захотелось ночевать в помещении. Но мы не можем позволить себе этого, однако, он продолжал настаивать. Тогда я взял свои вещи и ушел, обещая утром быть на пляже. Я отошел с километр к сосновому лесу на небольшой возвышенности и устроился ночевать под большой елью. Что-то мне плохо спалось, почувствовал, что сползаю, сквозь сон мне кажется, что что-то меня тянет вниз. Я вскочил, оглянулся, действительно, я лежу на полтора метра ниже того места, на которое лег. Вскоре догадался: место покатое, густо покрытое еловыми иголками и весом своей тяжести я спускался вниз. Утром, освежившись в море, мы пошли дальше.
В нашем плане знакомства с Крымом значится гора Ай-Петри. Подойдя к ее подножию, решили пренебречь такси, возившим по извилистой дороге на вершину горы, тем более, что стоимость такси превышала стоимость всех наших обедов в столовой за весь период путешествия. Пересекая петляющую дорогу, по очень крутому склону уже к исходу дня добрались мы до вершины горы, откуда открывался величественный вид на море и прилегающую местность. Для облегчения подъема свои рюкзаки мы оставили на турбазе и вскоре пожалели об этом. Наступили сумерки, повеяло прохладой. Ведь мы находились на значительной высоте над уровнем моря, а, следовательно, и температура воздуха здесь значительно ниже, чем на равнине. Спать почти не пришлось, всю ночь прыгали, бегали, скрючивались, чтобы не окоченеть. На Ай-Петри поднимаются, чтобы посмотреть на восход солнца. Откровенно говоря, особой красоты я не видел, видимо, ощущение красоты притупилось из-за холодной ночи.
Отогревшись на пляже, мы пошли дальше. Без каких-либо приключений к исходу дня прибыли в Ялту. На набережной было много хорошо одетой гуляющей публики с сияющими сытыми лицами. Нам впервые сделалось не по себе. Наша несвежая одежда, истоптанная обувь, отросшие, много дней не видавшие расчески волосы, не гармонировали с общим видом отдыхающей публики. Это настроение быстро сменилось заботой о ночлеге. Ялта - город и спать на тротуаре совсем нас не прельщало, да и милиция не позволила бы. Побродив по опустевшей к ночи набережной, остановились у пустого ларька, в котором днем продавалось мороженое, искать было больше нечего, мы разместились на его прилавке и уснули. Ночью какая-то пьяная компания решила полакомиться мороженым, приняла нас за работников, причастных к ларьку, растормошили нас и стали требовать мороженое. Наконец они поняли, что мы не те, за кого они нас приняли, успокоились и ушли. Сон пропал, мы долго не могли уснуть. Только начали дремать, стало светать, подъехала машина с работниками ларька и нас попросили уйти. Так и не выспавшись, но освежившись в море, мы пошли знакомиться с достопримечательностями города, из коих самым замечательным является "Ласточкино Гнездо".
В ходе дальнейшего путешествия особых приключений не было, а то, что ежедневно видели что-то новое, интересное, то на описание потребовались бы тома. Единственно, что еще врезалось в память и часто вспоминается, это крымские помидоры, основная наша пища: крупные, мясистые, дольчатые, мякоть сочная, как бы сахарная, как арбуз. Мы их ели с хлебом и солью. Как и планировали, раз в неделю ходили в столовую.
До Севастополя пешком не дошли, а подъехали катером, курсирующим вдоль побережья. Пресыщенные достопримечательностями предыдущих мест, в Севастополе нас уже мало что удивляло, но исторические места обороны Севастополя осматривали с интересом.
Из Севастополя мы выехали поездом, и по пути остановились в Воронеже. Мне очень хотелось посмотреть на свой родной город, где прошло мое детство и юность. Остановились у моей старшей сестры Нюры, она жила в привокзальном поселке, возле Брикманского сада. Вся семья оказалась дома, нас хорошо приняли, я познакомил Игоря с сестрой и двумя племянницами. В Воронеже мы пробыли три дня. В первый же день я показал Игорю дом, где я жил, двор, улицу, перекресток с улицей Цурюпа, те места, где проходила беззаботная юность, те места, которые вижу во сне. Затем мы отправились в сад "Эрмитаж", там я нашел своего закадычного друга Сережу Лотарева. Встеча была радостной. На вечер Сережа пригласил к себе, мы чудесно провели время, вспоминая наши школьные годы и работу в радиомастерской. На следующий день после прогулки по городу, памятным для меня местам, вечером, всей молодежной компанией, отправились в Первомайский сад. Я не знаю, каково было впечатление моих попутчиков, но мне очень интересно было вспоминать летний театр, мастерскую для декораций, летний цирк, все места моего бродяжничества. Вдруг меня окружили и оттеснили в сторону ребята, однокашники, близкие товарищи по строительному техникуму. В техникуме я учился немного более полугода, но с товарищами был в хороших отношениях. Из-за них я чуть было не потерял свою компанию. Они очень настойчиво звали к себе, все же затащили на стройку, что была рядом с садом, с некоторой гордостью показали свою работу, двое из них работали прорабами. С трудом оторвавшись от них, я еле нашел свою компанию, они уже не надеялись увидеть меня и собрались идти домой. На следующий день мы с Игорем уехали.
Всего на пару дней мы остановились в Москве, она уже не казалась мне такой серой, какой была, когда я приезжал туристом. В Москве у Игоря были дела, в которые я не вникал, и из всех достопримечательностей сходили лишь в "Третьяковку". Подсчитав свои ресурсы, мы смогли выкроить пару рублей и с достоинством выпить по бутылке пива в кафе, что в виде пристройки прилегает к зданию "Метрополь".
В Ленинград мы вернулись во второй половине августа, слегка похудевшие, загорелые и окрепшие. Особенно это было заметно на Игоре, он был немного пастозным, коренной ленинградец, и длительные прогулки по гористой местности, коим является побережье Крыма, ему давались не так легко, как мне, от природы немного поджарому и легкому на ногу.
Мать Игоря встретила нас с большим радушием, накормила так, как мы давно не ели. У Игоря я пробыл несколько дней и возвратился в свой медгородок.
Продолжение учебы
Основной клинической базой нашего института была больница им. Мечникова, расположенная в противоположном конце города, там мы и начали новый, третий курс. Всех студентов, перешедших на третий курс, из общежития медгородка перевели в "Кирилловское" общежитие в центре города.
Встреча студентов в начале учебного гола была бурной, радостной. Самой большой сенсацией было наше путешествие и необычная встреча с Марком. У многих тоже было что рассказать и перед началом занятий, и во время перерывов, в кабинетах, где занимались, стоял гул, точно в потревоженном улье.
Вскоре жизнь вошла в обычную колею, мы значительно повзрослели, стали более серьезными и в отношении занятий, а как же, ведь мы приступили к изучению клинических дисциплин, стали бывать у постели больного. Более серьезными стали и в обращении друг с другом, уже не было ребяческой восторженности, появилась степенность, подчас наивная, но все более и более взрослевшая. Особенно это стало заметно в отношениях студентов к студенткам. Уже не было большой сенсацией, когда Аня Козлова, дружившая с Павлом Фейгиным, вдруг совершенно неожиданно уехала с каким-то выпускником военного училища на Дальний Восток, ни с кем не попрощавшись. Она поняла, что Фейгин никогда не женится на Козловой. Павел вскоре женился на Рите Штерман. Стася Волкова, дружившая с Сашей Яковлевым, родила девочку. Саша перепугался и отстранился от Стаси. Большую заботу о Стасе с ребенком группа взяла на себя, добились через профком выделения Стасе комнатки в общежитии на ул. Лиговская. Я и Валя Васильева принимали горячее участие в судьбе Стаси, в шутку нас с Валей назвали "крестными", хотя крещения не было. В оправдание такого почетного звания я купил по дешевке детскую плетеную кроватку. Сашу мы осудили за его поступок, потом он осознал и женился.
Мы, третьекурсники, в глазах первокурсников казались "стариками", а в свою очередь студенты пятого курса считали нас малышами. Еще бы, студенты-пятикурсники самостоятельно вели больных, ассистировали в операционных, им доверяли выполнять несложные хирургические вмешательства.
Однажды нас, третьекурсников, впервые привели в предоперационную. Естественно, настроение у нас было приподнятое, еще бы, сейчас нас пустят в святую-святых медицины, в операционную. Мы несколько возбужденно переговаривались, когда дверь из операционной открылась и солидный мужчина (наверное, хирург?) в марлевой маске на лице грозно прикрикнул: "А ну, молодежь, не шуметь, идет сложнейшая операция!" Мы шепотом спросили: "Какая?" Он, сохраняя серьезность, ответил: "Резекция гипофиза пер-ректум". Прошло некоторое время, пока до нашего сознания дошло то, что он сказал. В переводе это означало: удаление придатка головного мозга через прямую кишку. Щутка "доктора" (им оказался студент пятого курса) вызвала у нас дружный хохот. Дверь операционной опять отворилась, но на этот раз вышел действительно доктор и отчитал нас. Вскоре группу пригласили в операционную. На операционном столе лежал горбатый юноша, он лежал на правом боку, его горб казался неестественно большим, его левое бедро было распухшим и выделялось горкой над уровнем тела, у юноши был гнойный воспалительный процесс левого тазобедренного сустава. Операция заключалась в том, чтобы вскрыть гнойник и очистить рану. Обезболивание местное, хлорэтилом (рауш, т.е. оглушение) опрыскивали место вскрытия и на несколько минут, достаточных для проведения вскрытия, наступает обезболивание. Все свои действия хирург сопровождает объяснением, мы следим, как завороженные, но нас не покидает, а нарастает какое-то неприятное чувство, когда над живым существом заносится нож. Тем временем хирург, смазав йодом место вскрытия, взял скальпель и быстрым движением вонзил его в тело. И тут же из раны брызнул фонтанчик гноя. Кто-то из студентов громко ахнул, кто-то побежал вон из операционной, я почувствовал тошноту, но сдержался. А хирург спокойно расширил рану и, подставив тазик, слил в него гной. Таково было наше хирургическое "крещение".
Жизнь в Кирилловском общежитии протекала спокойно, собственно говоря, в общежитии я был редко, целые дни проводил в клинике на занятиях, а после занятий всегда находилась причина побывать у кого-либо из друзей или в библиотеке. Со мной в комнате жил студент из другой группы, Клишевич, он увлекался портретной живописью, несколько раз принимался рисовать меня, но законченного портрета так и не было. Другой товарищ, Борис Г., имел хорошую спортивную фигуру, пробовал заниматься спортом, но делал это неумело, безграмотно и ничего путного у него не выходило. Однако мы с ним загорелись идеей, возникшей у кого-то из физкультурников, в зимние каникулы пройти на лыжах от Ленинграда до Москвы. Конечно, Марк Кайданов был с нами, но не как лыжник, а как организатор и ответственный за материальное обеспечение.
Тренироваться мы стали серьезно, еще до снега. Мы с Борисом решили бегать. Утром вставали раньше всех и бежали до больницы, а это расстояние очень большое, затрудняюсь сказать, сколько километров. Прибежав на занятие, (как правило, с утра читались лекции), садились на задние ряды и дремали. К счастью, это продолжалось недолго, наша затея не была поддержана профкомом, наверное, Марк не смог получить тех ассигнований, на которые рассчитывал.
У Игоря я стал бывать реже, он перешел на санитарный факультет, женился и был занят житейскими проблемами, но искренними друзьями мы оставались по-прежнему. Женитьба Игоря была несколько странной, он дружил с Лидой Кузьминой и никаких размолвок у них не было. Знакомство с Олей было случайное, в музее изобразительных искусств. Его пленило знание посетительницы и ее умение объяснить ту или иную картину. Их сближение развивалось стремительно. Вскоре мы узнали, что Игорь собирается жениться. Предстоящий праздник (как будто Новый Год) мы собирались отметить вместе, старой нашей компанией у Игоря на квартире. Все собрались, не было только Оли, Игорь волновался, куда-то бегал, возвращался взволнованным, короче говоря, Оля не пришла. Она встречала Новый год где-то в другом месте. Для нас было очевидным, что на этом увлечение Игоря закончится, но мы не угадали, вскоре они расписались. Свадьбы, как таковой, не было, все прошло тихо и незаметно. Заметно лишь было переживание Веры Александровны, мне она доверяла, и только мне она доверила свое материнское разочарование. Как же оставаться спокойной, Оля настояла на переходе Игоря с лечебного на санитарный факультет. Это же совершенно неразумно. Она держала себя скрытно, долго не порывала со своим прежним другом, а с нами, близкими друзьями Игоря, не хотела сближения.
Время летело быстро. Занятия, зачеты, экзамены, опять занятия, все это мелькало, как в калейдоскопе. С друзьями мы виделись на занятиях, после занятий, но эти встречи уже носили степенный характер, чаще стали увлекаться шахматами. В шахматы я играл мало. Первые попытки были еще в Мурманске, но времени для игры тогда не было. Здесь, в институте, возможностей для игры было больше, шахматы были в Ленинских комнатах общежитий, в каждой семье и чуть ли не у каждого студента. Помню, я внимательно следил по газетам за ходом матча между Алехиным и Эйве. В газетах писали, что Алехин вел себя не по-спортивному, в ходе матча бывал пьяным, игра шла неровно и в результате он проиграл. Было всем очевидно большое преимущество Алехина, как шахматиста, и его проигрыш расценивали, как неблаговидную уступку за материальное вознаграждение. Это были слухи, но они, наверное, имели какое-то основание. Позже, в матч-реванше, Алехин буквально разгромил Эйве и вернул себе звание чемпиона, но зато Эйве на всю жизнь приобрел звание экс-чемпиона мира. В институте моим наиболее частым соперником в шахматы был Игорь. Вначале я ему проигрывал, потом игры шли с переменным успехом. В общежитии "грозным" шахматистом был Володя Преображенский, почти все ему проигрывали. Я видел, что он сильнее меня в шахматах, но случилось так, что я обыграл всех, и Игоря, и Володю, но чувствуя, что не удержу надолго свою победу, я перестал играть.
Первого Мая в нашей среде случилось "ЧП", отравился Наум Шлейфер. Утром, собираясь на демонстрацию, он попросил у жены к праздничному завтраку стопку вина их собственного изготовления. Его жена, фармацевт, работала в аптеке и приносила спирт, из которого с добавлением чего-то они готовили удобоваримое вино, и в шкафу стояла стопка недопитого вина. Случилось так, что в шкафу, в стопке, стояла отрава для мух, приготовленная из мышьяка. И вот эту стопку с мышьяком по ошибке выпил Наум. Счастье, что он быстро спохватился, принял меры, быстро попал в больницу благодаря стараниям жены и дочери. В больнице после соответствующих мероприятий его возвратили в нормальное состояние. Когда мы с Игорем пришли к нему в больницу, он уже чувствовал себя удовлетворительно и с присущим ему юмором рассказал о случившемся.
Военно-Медицинская Академия
Весной к нам в институт пришел генерал из военно-медицинской академии с целью отбора абитуриентов на 4-й курс академии. Весть об этом быстро разнеслась по институту. Советоваться было не с кем, да и ни к чему. У меня и раньше была тайная мечта стать военным и, долго не раздумывая, я подал заявление. Уже шли экзамены, когда меня вызвали на медкомиссию. По здоровью претензий ко мне не было, биография у меня самая пролетарская, что тогда было очень важно, отметки по дисциплинам были не блестящие, но вполне терпимые, и я был зачислен слушателем в академию.
Вместе со мной было подано много заявлений, но прошло нас только пять человек. Причем с набором торопились, мы еще не закончили экзамены, а уже состоялся приказ о зачислении. Последний экзамен по топографической анатомии я сдавал уже в академии известному профессору Шевкуненко, по книге которого занимались все мединституты. Говорят, что он никогда не ставит двойки, отчасти это спасло некоторых из нас, потому что процесс перехода из института в академию отвлек внимание от занятий и подготовки.
Итак, я стал слушателем военно-медицинской академии. Прощание с институтом не было бурным, все прошло как-то буднично, постепенно, кроме того был период окончания учебного года, плановые занятия закончились, шли экзамены, а, следовательно, все студенты разбрелись по уголкам, готовясь к экзаменам.
Нас, вновь поступивших в академию из многих институтов, собралось человек 60, разбили нас на два взвода, что означало две учебные группы, одели в летнее обмундирование и отправили в лагеря для усвоения основ военной дисциплины и обучения по программе рядового бойца. С подъема до ужина ходим в строю: на завтрак, на занятия, на обед, ужин и обратно, только строем. Хождение в одиночку допускается только в туалет и в личное время после ужина. Строевые занятия, приветствия (отдание чести), ночные караулы (часовыми), за летний период сделали из нас сносных военнослужащих, которых уже не стыдно было в форме выпускать в город. Конечно, военная муштра нелегко дается, тем более в летнюю жару, в поле, под палящим солнцем, порой гимнастерка так пропитывалась потом, что ее выжимали, как после стирки. Было иногда очень трудно, но я не страдал, как некоторые упитанные горожане, морально я был подготовлен, я знал, куда шел, да кроме того я привык к жизненным трудностям, и лагерное обучение не угнетало.
Но все имеет свой конец. Кончилось и военное лагерное обучение, нас разместили в общежитии, а кто имел родственников или снимал частную квартиру, разместились в городе. Начался учебный процесс. Обучение в военной академии отличается тем, что программа насыщена военными и военно-медицинскими дисциплинами, упор делается на лечение заболеваний, характерных для военной службы, на санитарный контроль в военных городках. Строевая подготовка не закончилась лагерями, она продолжается и в учебный период. Особенно много мы занимались строевой подготовкой готовясь к параду. Парад войск проводился два раза в год: в майские и октябрьские праздники. Подготовка к параду начиналась месяца за два до праздников. Ежедневно за час-полтора до занятий, в утренние сумерки, на улице по булыжной мостовой нас тренировали шагать строевым шагом и на приветствие "с трибуны" кричать в один голос троекратное "ура". К началу учебного года нам выдали офицерское обмундирование и пошили индивидуально каждому шинель и хромовые сапоги. Выдали также офицерский ремень с портупеей. В качестве головного убора выдали фуражку, а для зимы "буденновку". Шинель мне пошили просто замечательно, строго по фигуре, я в ней казался стройным офицером. Но недолго красовался я в своей новой шинели, в октябре, во время занятий, ее украли. Взамен, после соответствующих хлопот, мне выдали шинель рядового состава, уж в ней я не казался таким стройным. Своим видом рядового среди остальных слушателей я раздражал начальника курса, он постоянно высказывал, что своим видом я порчу общий вид строя. К счастью, мои муки продолжались недолго: вора поймали, судили (им оказался молодой парень без определенных занятий), а мне выдали компенсацию, и я заказал новую офицерскую шинель. Все же новая не была такой отличной, как первая.
Занятия шли своим чередом. Теоретические основы медицины ничем не отличались от преподавания в мединституте, преподаватели, хотя и носили военную форму, были такими же, как и везде. Грозой для всех слушателей во время занятий по терапии и на зачетах был профессор див-врач (носил два ромба, что значит генерал-лейтенант) Аринкин, крупнейший специалист по заболеваниям крови (гематолог). На лекциях он зорко следил за всей аудиторией, и если заметит, что слушатель задремал или чем-то отвлекся, он его сажал рядом с собой и продолжал лекцию. Он был отличный специалист, известный своими работами за пределами нашей страны, он страстно желал, чтобы мы, слушатели, стали хорошими врачами. Я не знаю ни одного слушателя, который бы с одного захода сдал Аринкину зачет. Были случаи, когда слушатели ходили к нему по несколько раз, но уже после этого материал они знали, как следует.
Как-то получилось так, что на лекциях я частенько садился на самые задние ряды и играл в "балду" с рядом сидящим товарищем. Эта игра не требует переговоров, мы лишь поочередно писали на бумаге буквы и передавали бумажку друг другу. Игра отнимала внимание от лекции, правда, были лекции, которые не давали ничего нового кроме того, что было в учебнике, и, не прослушав такую лекцию, мы много не теряли. Но были, и их большинство, лекции, которые нужно слушать. Я очень сожалею, что иногда пренебрегал лекцией некоторых ученых. Это моя, и не только моя, глупость, возникшая еще в школе. Как часто мы слишком поздно осознаем свои ошибки.
Шло время, занятия продолжались. Как-то командованию курса понадобилось проверить физическую выносливость слушателей. В парке, в Лесном, был отмерен маршрут в три километра, дано спортивное время для его преодоления бегом, нас выстроили и после напутственной речи начальника курса дан старт. Бежали, как есть, в форме , в сапогах, без какой-либо тренировки. Я, как и большинство моих товарищей, не задумывался над целесообразностью такой проверки, получен приказ, раз надо, значит надо, и мы полностью выкладывались, чтобы уложиться в положенное время. Подбегая к финишу, многие, в том числе и я, падали. Ведь никто не подумал, что можно было сорваться, повредить сердце, ведь приказ есть приказ. Как часто мне приходилось видеть массовые кроссы, проводимые в институтах или в учреждениях, когда в погоне за массовостью заставляли бежать всех сотрудников без проверки их физического состояния. Кто похитрей, доставали разные справки, но таких, как правило, мало, большинство, особенно молодых, чтобы показать себя совершенно здоровыми, подвергали свое сердце опасной, чрезмерной нагрузке.
Моя личная жизнь изменилась, дружба с Валей Васильевой перешла в близкие отношения. У нас родился сын. В честь старшего брата, которого я уважал больше всех, сына назвал Сергеем. Свадьбы у нас не было, события развивались как-то между прочим, без придания им особого значения. Стал вопрос о комнате, где мы могли бы жить. Валя жила "между" старшими замужними сестрами, имеющими по комнатке в коммунальной квартире, принять нас они не могли. В этот период в семейном общежитии освобождалось много комнат, уезжали слушатели, получившие назначения после окончания академии. Один из них мне сказал: "Не жди манны с неба, не дождешься. Я даю тебе ключ, занимай мою комнату и не отступай". Я так и сделал. Начальник курса поворчал и успокоился, а я заимел комнату в семейном общежитии.
Новый учебный год (5-й курс) мы начали при отсутствии нескольких слушателей. Они, как мы узнали позже, участвовали в боевых действиях во время событий на реке Халхин-Гол. Вскоре приехали и они, полные впечатлений о боевых событиях. У нескольких слушателей на груди блестели ордена. Конечно, это было крупным событием для нашего курса. Через короткое время события на Халхин-Голе были оттеснены более крупными событиями, происходившими на Западе. Это оккупация Чехословакии, раздел Польши. В воздухе запахло грозой. Более дальновидные люди говорили, что войны не миновать.
Война с финнами
Во второй половине ноября, поздно вечером, нам, слушателям 5-го курса, объявили тревогу. Кто жил в общежитии, явились к месту сбора быстро, кто жил на частной квартире, явились немного позже, ну а тех, кто был в это время в театре или у знакомой, пришлось разыскивать, но и их все же нашли. В клубе, куда нас собрали, объявили, что едем на финский фронт в качестве зауряд-врачей (врачей без диплома). Утром со склада академии нам выдали обмундирование военного времени: телогрейки, ватные брюки, валенки, полушубки, каски, противогазы и прочее. К вечеру мы были в пути, в пригородном поезде, идущем по направлению к финской границе, к Карельскому перешейку, к центральному направлению боевых действий. Поезд шел не только медленно, а очень медленно, с частыми остановками. Мы ехали всю ночь. Ехали в полном составе слушателей курса, командования (начальника и комиссара) с нами не было, они остались в академии, командир и комиссар были назначены из числа слушателей. По прибытии в штаб армии они остались в санотделе армии. Для дальнейшего следования были назначены новые командир и комиссар, тоже из состава слушателей. По прибытии в штаб корпуса, они, в свою очередь, остались при корпусном враче, остальных отправили в дивизии. Некоторые остались при дивизионных врачах, а всех оставшихся отправили в полки, а оттуда многих назначили батальонными врачами. Меня назначили в медпункт ДЭП-а (дорожно-эксплуатационного полка). По сравнению с передовой в расположении полка было относительно спокойно. Но там я пробыл недолго, меня перевели в медсанбат стрелковой дивизии, сформированный в г.Туле. В медсанбате работали солидные врачи, призванные из больниц города Тулы. Это был дружный, доброжелательный коллектив, я с удовольствием вспоминаю их дружеское, теплое отношение ко мне, самому молодому из них. В медсанбате меня определили работать на ПСЛ (пункт сбора легкораненых), но это название относительное, поступали в медпункт не только легко раненые, но и средней тяжести и тяжело раненые, в основном те, кто еще мог самостоятельно передвигаться.
ПСЛ выдвигался вперед от медсанбата, ближе к войскам, раненые поступали вскоре после ранения, подчас минуя полковой медпункт. Мы размещались в двух палатках, развернутых в стык одна к другой. Одна палатка служила перевязочной, другая для ожидания и питания раненых. Зима 1939-1940 года выдалась суровой, морозы достигали сорока и более градусов. Впервые в армии была введена "Ворошиловская" норма - 100 граммов водки. Она хорошо согревала, особенно, если удавалось принять две нормы. Морозы были настолько сильные, что вода, являющаяся составной частью водки, вымерзала, и в бутылке водки плавали ледяные пластинки. В палатках поддерживалась почти нормальная температура, непрерывно, круглые сутки топилась печь, накаленная докрасна.
В жизни человека больше всего запоминается самое первое событие. В условиях войны мне больше всего запомнился первый раненый, поступивший прямо с передовой. Когда я приступил к работе на ПСЛ, было небольшое затишье в боях, раненые почти не поступали, и это дало возможность передвинуть ПСЛ в новое, более приближенное к войскам место и оставить меня, еще не "обстрелянного", в лесу только с санитаром. Наступили сумерки, палатки освещались керосиновыми фонарями "летучая мышь". Света от них немногим больше, чем от луны, основная надежда на молодые зоркие глаза. Было тихо и спокойно, но вот откинулся брезентовый полог палатки, внесли раненого с забинтованным лицом и положили на перевязочный стол. Я стою возле печки, делая вид, что грею руки, но нужно что-то делать, а я боюсь подойти. Наконец, сделав над собой усилие, подхожу с дрожью в коленях к раненому. Ранение лица или черепа. Лицо изобилует кровеносными сосудами, опасность множественного и обильного кровотечения, смогу ли я что-либо сделать? Усилием воли заставляю себя не дрожать, замечаю, что повязка на лице мало промокла, осторожно снимаю повязку, виток за витком разматываю бинт, кровотечения нет, смелее снимаю повязку, и мне открывается обезображенное черное лицо. Глаза кровянисто-красные, щеки разворочены и висят, как два лоскута, все лицо в мелких черных точках и как бы в саже. Раненый в полном сознании, рассказал: возле него разорвалась мина и обожгла лицо. У меня в памяти тотчас же возникли занятия по челюстно-лицевой хирургии. Нужно немедленно проверить, насколько поражены глаза, сохранилась ли способность видеть? Перед глазами начинаю показывать пальцы, спрашиваю, видит ли, он отвечает, что очень мутно, как в тумане видит мою руку и на ней пальцы. Этого вполне достаточно, зрительная способность сохранена и после рассасывания кровоизлияния зрение у него восстановится. У меня как-то отлегло от сердца, и я уже более уверенно стал обрабатывать рану. Вспомнил, что при висящих лоскутах живой ткани после очистки раны нужно сделать направляющие швы, но ни в коем случае не зашивать рану. Я так и сделал, наложил два направляющих шва и снова забинтовал лицо. Заполнил "карточку передового района" и отправил раненого в медсанбат, где он получит полную хирургическую обработку. Как говорят, "лиха беда начало", через день-другой я уже спокойно принимал любого раненого. Особенно много мне приходилось иммобилизировать (накладывать шину) при ранении с повреждением кости бедра, или плеча, или других костей конечности. Для меня, войскового врача, это было важным приобретением навыка. Позже, в Великую Отечественную войну, мне приходилось учить, показывать, как правильно наложить шину при том или ином ранении, больше того, уже в мирное время, работая в системе гражданской обороны, во время занятий хирургов с врачами, мне приходилось поправлять хирургов, показывая правильное наложение шины, особенно ее моделирование перед наложением. Неправильно смоделированная шина является причиной мучительной боли иммобилизированной конечности.
Пребывание на финском фронте совпало с только что прошедшими занятиями по судебной медицине, на которых было показано членовредительство молодых людей с целью избежать службы в армии или по другим причинам. Еще не забыты муляжи с характерным видом (ожогом) ран самострела. Как правило, с ладонной стороны левой руки у самострела можно увидеть эту картину. Самострелов я стал определять сразу, еще не глядя на рану. Его беспокойство, бегающие глазки, виновато-трусливое поведение и локализация раны уже заставляли предполагать что-то неладное, а характерное пороховое кольцо вокруг входного отверствия дополняли предположение. Самострелов судили военно-полевым судом. Присуждали искупление вины (до первой крови) в штрафной роте, действующей на самом опасном участке фронта. Но не все самострелы передавались мною командованию. Иных было жалко, во имя их детей (так они просили) тщательно обрабатывал рану, чтобы скрыть следы порохового ожога.
Лишь однажды пожалел, что упустил двух самострелов. Была ночь, в предперевязочной накопилось много раненых, я работал уже много часов, а количество раненых не убавлялось. Слышу сердитые голоса вновь пришедших двух раненых, они возмущались, что воюют, кровь проливают, а тут спрятались от обстрела, берегут свои шкуры и не могут вовремя оказать помощь. Я велел санитару взять их на перевязку, у них действительно раны кровоточили. Еще когда санитар вводил их в перевязочную, я обратил внимание на ранение левых рук, повязки у обоих промокли. Открыв рану увидел явные признаки членовредительства. Тут я не выдержал, стал их ругать, мало того, что они самострелы, а они еще будоражат честных раненых и обвиняют медиков, которые, не зная сна и отдыха, работают, чтоб обеспечить им выздоровление. Отослав их в общую палатку для ожидающих, велел санитару позвать "особистов". Но самострелы, видимо, не были простаками, они сбежали. Уже через много лет, когда я вижу инвалида с красной книжечкой, уверенно расталкивающего очередь и, если инвалидность определяется ранением левой руки в области кисти, я отношусь к нему со скрытым недоверием. Кроме самострелов были солдаты, которые "голосовали", выставит руку из окопа и ждет, когда немец ее прострелит. Конечно, были и действительные ранения левой кисти, но их вероятность слишком мала.
Я уже упоминал, что основным освещением ночью у нас был керосиновый фонарь "летучая мышь", но вместо керосина, за которым нужно куда-то ездить, где-то получать, мы вместо керосина пользовались бензином. Однажды ночью, в перевязочной, как обычно я обрабатывал раненого, и, окончив обработку раны, пошел в другую палатку, вплотную тамбурами прилегавшую к первой, чтоб взять следующего раненого. Только вошел в тамбур, вижу, крутится человек, как огненный волчок, и на нем горит одежда. Обычно я не отличаюсь мгновенной реакцией, но тут, нисколько не раздумывая, действия были механическими, накрыл горящего (им оказался санитар) свободно свисающим брезентом, вбежал в палатку, белый намет ее местами уже горел. Раненые, и откуда взялась прыть, приподняв нижний край палатки спешно выползали. Убедившись, что все раненые покинули обе палатки, мы все, кто мог помогать, свалили палатки наземь и затоптали снегом. Потери были небольшие, изрядно сгорел намет, местами прогорел брезент, но если на сгоревшие места наложить заплаты, палаткой можно будет пользоваться. Санитар практически не пострадал, местами прогорела лишь одежда.
Все мы вместе с ранеными оказались ночью в лесу. Нас, как говорят, Бог миловал, мы благополучно добрались до медсанбата, находиться в лесу, родном доме для финнов, было небезопасно. Финны искусные лыжники, иногда проникали в наши тылы, сеяли панику, уничтожали беспечных. Большие неприятности приносили "кукушки", это финские автоматчики, искусно прятавшиеся в густой хвое больших аллей и оттуда поражавшие наших зазевавшихся вояк. Кругом густой лис, большие деревья и невозможно определить, откуда прозвучал выстрел.
Местность Финляндии очень образно описал в своем письме к родным боец с Орловщины: "Место мое Финляндия, лесу нет, одна сосна, земли нет, один песок". Да, сосна и песок, а страна богатейшая. Мы восторгались ее высоким жизненным уровнем. Большие неприятности нам приносили дороги, вернее, их недостаточное (для нас) развитие. В моей памяти запечатлелся сплошной лес и просеки, по которым продвигались войска, а за ними войсковые тылы, в том числе и наши медицинские подразделения. То ли отсутствовало четкое регулирование на ВАД (военно-автомобильных дорогах), то ли слишком много было войск и их тылов, но все дороги были забиты транспортом, образовывались "пробки" машин длиной на километры. Порой в "пробках" машины стояли по суткам. Для нас, здоровых людей, ладно, мы часто вылезали из машин, прогревались у костра или бежали за меленно продвигавшимся транспортом. Но каково было раненым, лежавшим в кузове машин. Правда, машины с ранеными пропускали, где можно, в первую очедь. Были крытые машины (санитарные) с печками, но их было недостаточно, были и просто грузовые, на которых вынуждено везли раненых. В одной из таких пробок, когда медсанбат перемещался в новое место, мы долго стояли в заторе, и я, проголодавшись, стал кусать мерзлый хлеб (он промерзал так, что его или рубили или пилили, отрезать было невозможно), да так остервенело, что сломал зуб. Острый осколок больно царапал слизистую щеки. Вначале я старался терпеть, приспособиться, но тщетно, зуб просто резал щеку. В соседней машине ехала наша зубной врач, я пересел к ней в машину и попросил принять меры. Она развела руками, что она могла сделать без инстументов? Выход из положения нашел я сам: взял у шофера плоскогубцы и вручил их врачу. Так, обычными плоскогубцами, врач удалила острый осколок зуба и тем самым облегчила мои страдания.
Медсанбат обычно развертывался в палатках, их было достаточное количество для работы хирургического, терапевтического и других подразделений, но были случаи, когда медсанбат занимал какой-либо хутор. Хутора, в нашем понимании, были зажиточные, имели добротные надворные постройки, зацементированные полы, водопровод, электропроводку. На многих хуторах были ветряки, образующие электроэнергию для питания хутора.
Финны отступали организованно, не оставляя ничего, ни живого, ни ценного, что могло бы пригодиться для армии. Ни одного финна мне не пришлось видеть, ни одной скотины или птицы они не оставляли, единственно, что оставалось целым, это наземные постройки. Лишь однажды санитар обнаружил, в качестве трофея, бочку с моченой брусникой. Раньше мне не приходилось ее есть, после соответствующей проверки мы с удовольствием ее употребляли в качестве приправы к армейскому обеду. Вторым трофеем в ходе войны была стопка журналов, добытая на чердаке вездесущим санитаром. Ведь в нашей жизни, за "железным занавесом", никакой иностранной литературы не приходилось видеть, поэтому найденные журналы представляли определенный интерес. Журналы на финском языке, на великолепной бумаге, но, не зная языка, оставалось только смотреть картинки. А картинки говорили о многом: Ленина финны, видимо, почитали, были журналы с портретом Ленина во всю обложку журнала, а на последних страницах журнала карикатуры на Сталина, он, как правило, изображался боровом с красными поперечными нашивками, как это было в Красной Армии в первые годы ее организации. Много карикатур было на русского мужика, он изображался тощим бедняком с чугунком похлебки, а против него за столом - толстый еврей с жареной курицей в одной руке и крынкой молока в другой. Были и другие рисунки антисемитского содержания. Видимо, в Финляндии процветал антисемитизм. Некоторые статьи журнала сопровождались портретами Блюхера, Тухачевского и других советских деятелей, но что о них написано неизвестно и спросить некого. Об этих журналах я никому не говорил, одного того, что я смотрел иностранные журналы с карикатурой на Сталина было достаточно, чтобы меня признали врагом народа, я внутренне чувствовал, что все процессы над "врагами народа" были неестественны, не могли настоящие революционеры, делавшие революцию, стать врагами народа.
В середине марта война закончилась. Согласно официальным данным, объявленным в газетах, наши потери составили 250 тыс. человек. Конечно, эта цифра не отражала действительности. Ведь нужно же иметь такую твердолобость, чтобы на гранитные ДОТы и надолбы посылать солдат с винтовкой. Линия Маннергейма действительно неприступна, а лезли в лоб и не думали ее обойти, вот и положили сотни тысяч русских солдат. Недаром эту бесславную войну сейчас замалчивают и не упоминают о ней. Финны превосходили нас в вооружении, особенно в автоматах и минометах, чего у нас еще не было, разве только единичные у разведчиков и командиров. Невольно возникает вопрос: ну почему в войнах нашего столетия Россия (СССР) не была подготовлена и выходила из положения только кровью солдат?
В Ленинград я вернулся где-то в апреле месяце. Встреча однокурсников была радостной, у каждого было что рассказать о военных эпизодах, о пережитом. Но вернулись не все. Пять наших товарищей пали смертью храбрых, один лежал в госпитале с тяжелым ранением груди, один пришел с пожизненной повязкой на глазу.
Прежде чем преступить к занятиям у нас отобрали все, что было выдано для поездки на фронт, все мы сдали без колебаний, но с большим сожалением сняли с петлиц "шпалы" (прямоугольники, обозначающие принадлежность к старшему командному составу) и снова одели "кубари" (квадраты, обозначающий средний комсостав). Занятия пошли ускоренным темпом, нужно было наверстать упущенное время, целых пять месяцев выбыло из учебного года. Гражданские институты уже готовились к завершению учебного года, а мы только втягивались в программу пятого курса. Но закончить нормально пятый курс нам было не суждено.
Литва
Где-то в конце июня или начале июля, т.е. через два месяца после начала занятий, наш курс снова собрали по тревоге ночью, а утром мы уже были на Витебском вокзале, имея при себе смену белья и туалетные принадлежности. Как и перед финской войной приказано было снять с петлиц "кубари" и нацепить "шпалу". Уже то, что мы переменили знаки различия, говорило о том, что мы едем не на прогулку. Так, в полном неведении мы доехали до Орши.
В Орше объявили, что остановка будет длительной, мы не замедлили разбежаться по городу, главным образом, по ресторанам. Предчувствие было такое, что мы уезжаем надолго, в академию, возможно, не вернемся, и нам позволительно проявлять некоторые вольности, которые не допускаются в обычное время.
До Орши нас сопровождал начальник курса, военврач 3-го ранга (одна шпала в петлицах, т.е. то же, что одели и мы) Пресняков. Человек он мало культурный, уважения у нас, слушателей, не имел и не старался его завоевать, сознавая свое начальственное положение. Это был типичный солдафон. Его обычная "речь" перед нами была примерно такой: "Мишь безобразие, на лекциях мишь спять, в общежитии спять, а вечером мишь гуляють..." На перроне вокзала в ожидании поезда мы, будучи навеселе, перебрасывались шутками, смеялись и вообще не старались вести себя как мальчики-паиньки, чем вызвали неудовольствие начальника курса, он начал одергивать нас, делать замечания, подчас и не совсем уместные. Большинство из нас просто не замечали его, но некоторых он стал раздражать, между ним и слушателями возник спор, и один из них не сдержался, в ответ на резкий окрик ударил начальника. Окружающие бросились их разнимать, как бы невзначай стараясь ткнуть начальника, его увели в здание вокзала, а тем временем подали поезд, мы расположились в вагонах, а начальника своего больше не видели.
Вскоре мы узнали, что едем в распоряжение Белорусского Военного округа. Уже в пути нас распределили по войскам на должности батальонных врачей, т.е. так же, как и в финскую войну. Разница была лишь в том, что пока не чувствовалось дыхания войны, хотя все были предупреждены о том, чтобы быть в боевой готовности.
Утром (к сожалению, не помню места и даты), в хорошую ясную погоду, наш батальон пересек литовскую границу, и мы маршем двинулись по многолюдным улицам населенных пунктов. Население принимало нас дружелюбно, иногда бросали цветы. Угрюмых, пасмурных лиц я не видел.
Во второй половине дня батальон остановился на отдых на берегу небольшой речки, нас тут же окружило любопытствующее население. Им, конечно, было интересно видеть живых "красноармейцев". Ко мне подошел интеллигентного вида мужчина средних лет и что-то спросил. Я не понял и отрицательно замотал головой, он опять спросил, и я опять отрицательно покачал головой. Тогда он заговорил по-русски: "Господин капитан может со мной говорить по-русски". Не удивительно, что он свободно говорит по-русски, ведь прибалтийские страны были в составе царской России и господствующим языком был русский. Но зачем он интересовался моими знаниями иностранных языков, я не мог понять. Я не подал вида, но внутренне горел от стыда, как это русский "господин капитан" (шпала на моих петлицах была равнозначна званию капитана) не знает ни одного иностранного языка. Мне было очень стыдно и за себя, и за наше военно-академическое образование, я тут же дал себе обещание во что бы то ни стало изучить хотя бы один иностранный язык. Забегая вперед скажу, что я был полон решимости выполнить данное себе обещание, но отчасти недостаточно было воли, а вернее не способствовала военная обстановка. Вначале набрал ворох литературы, самоучителей, словарей и т. д. Но война прервала мои старания. Во время войны, после контузии, хотя и не тяжелой, я стал хуже слышать, потерял способность различать нюансы звуков, а иностранные слова содержат незнакомые мне звуки, и на слух я их плохо различал. Это и послужило одной из причин незнания других языков.
Наш батальон расположился в районе Кайшиодорис, все обошлось без военных действий, мы не сделали ни единого выстрела и по нам тоже не стреляли, но все же мы находились на чужой территории, поэтому строго соблюдали осторожность, не допуская общения с местными жителями. Я выполнял обязанности по санитарному обеспечению жизни батальона и по долгу службы иногда ходил в городскую больницу, по дороге встречались военнослужащие литовской армии, и все они с особой почтительностью отдавали мне честь и, что меня удивляло, отдавали честь, даже находясь на противоположной стороне улицы, я для них был "господин капитан".
Наше вступление в Литву и пребывание на ее территории означало оказание братской помощи в выборе государственного строя, повсюду в населенных пунктах и городах Литвы проводились митинги, на которых выносились решения о присоединении государства к Советскому Союзу в качестве Союзной Республики. Инициаторами таких митингов были передовые рабочие и вышедшая из подполья коммунистическая партия Литвы.
Пребывание в Литве не обошлось без ЧП в нашем батальоне. С большой горечью вспоминаю, как мне пришлось присутствовать на заседании военного трибунала. Судили одного красноармейца, который хотел дезертировать из батальона. Он ушел в близлежавшую деревню, где его настигла патрульная служба, когда он переодевался в гражданскую одежду. Трибунал приговорил его к расстрелу за измену Родины. Приговор был приведен в исполнение перед строем батальона.
Еще приговорили к расстрелу одного майора, политработника (к счастью не из нашей части), он эмигрировать не собирался, а потерял честь советского офицера, связался с женщинами легкого поведения, пьянствовал, дошло до того, что одна девица раздела его, одела его форму, ее задержали на улице наши патрули. Мне тоже пришлось испытать свою стойкость перед женским соблазном. Это было в конце моего прибывания в Литве. Я получил приказ вернуться в Ленинград для продолжения занятий в академии. В Кайшиодорисе сел в пригородный поезд, состоящий всего из 4-х вагончиков с мягкими креслами и отправился в Каунас, чтобы оттуда прямым поездом выехать в Ленинград. Уже подъезжая к Каунасу поезд вдруг остановился от какого-то удара, и от резкой остановки и от удара все пассажиры, сидящие лицом по ходу поезда, влетели во впереди стоящие кресла и оказались на коленях сидящих пассажиров. Я тоже оказался на коленях полной дамы, сидевшей напротив меня. Послышались стоны, визг, но вскоре все опомнились, стали вылезать из вагона. Оказалось, наш поезд влетел в хвост товарного поезда, разбил товарный вагон и разбилось машинное отделение нашего поезда. Непонятно как, но очень быстро на месте происшествия появились представители железнодорожной администрации и стали выявлять пострадавших. Особое внимание уделили мне, как иностранному офицеру, я их успокоил, сказав, что не пострадал, ушибов нет, т.к. был отброшен в мягкое кресло да еще в объятия дамы. Серьезных повреждений ни у кого не было, и все пассажиры в сопровождении железнодорожной администрации отправились к станции Каунас.
Уладив свои дела с военным комендантом, я пошел пройтись по городу. Был теплый, летний вечер. Каунас типичный городок капиталистического мира. Ярко освещены витрины магазинов, а их больше, чем домов, так что на улицах светло, как днем. По улице неторопливо шли нарядно одетые люди, разговаривали, улыбались. Они гуляли. Рабочий день давно закончился, но народ не спешил, а, прогуливаясь, приятно проводил время. Царила благожелательная атмосфера, располагающая к отдыху. Было много женщин, и все они приятно выглядели, некоторые улыбались мне и что-то говорили, как бы приглашая. Одна миловидная женщина подошла ко мне и на чистом русском языке сказала: "Господин капитан, вы не обращаете внимание на приглашения дам. Вы такой молодой и ходите в одиночку, составьте мне компанию в кафе или пойдемте со мной." Женщина была элегантной, от нее так и веяло манящей женственностью, женской теплотой, тонкий аромат ее духов дополнял видение прекрасного, казалось, если бы она обняла, у меня не было бы сил оторваться от нее. Вероятно, внешне я не выказал своего внутреннего состояния, вежливо поблагодарив, сказал, что тороплюсь на поезд. Позже, анализируя этот эпизод, понял, что я типичный советский стереотип, напичканный антибуржуазной пропагандой, что буржуазный образ жизни нам не к лицу.
Где-то в конце июня я возвратился в Ленинград, снял с петлиц "шпалу", одел "кубари" и превратился опять в слушателя. Постепенно съезжались и другие слушатели из Молдавии, Латвии, Эстонии, Литвы. Наши слушатели были во всех местах, где оказывалась помощь братским народам. К счастью, везде обошлось мирно, без вооруженного конфликта.
Окончание академии
Занятия начались где-то в августе. Во всех учебных заведениях давно закончился учебный год, сданы госэкзамены, а мы опять только начали заниматься. Да и кому была охота заниматься, если уже два раза (а некоторые три) побыли врачами, испытали войну, лечили раненых и больных и сами подвергались опасности. Но закон есть закон, для получения диплома нужно сдать государственный экзамен. А тут еще "не вовремя" вышло постановление правительства о повышении требовательности в высших учебных заведениях на госэкзаменах.
В течение что-то около двух месяцев мы галопом закончили программу пятого курса и в октябре приступили к подготовке и сдаче госэкзаменов. Требования на госэкзаменах были жесткие. Независимо от того, что мы могли выполнить требования экзаменационного билета практически, необходимо было подробно объяснить теоретически, а теоретическая подготовка у многих из нас была слабовата. Единственно добрым экзаменатором для нас оказался "гроза всех слушателей" профессор Аринкин, он не столько спрашивал, сколько помогал экзаменующемуся слушателю разобраться в истории болезни на экзамене. Он говорил: "Со слушателя нужно требовать жестко в процессе учебы, а на экзаменах уже поздно учить". К сожалению, не все экзаменаторы так рассуждали, все требовали согласно новому постановлению правительства. В результате после сдачи первого предмета по всему курсу было получено более ста двоек. Естественно, это было чрезвычайным происшествием. Ни в одном высшем учебном заведении за всю историю не было столь массовых провалов на государственных экзаменах. Получил двойку и я, по истории партии. Всю жизнь марксистко-ленинская подготовка не держалась у меня в голове. Я внутренне протестовал против заучивания дат съездов, конференций, стоявших на них вопросов, высказываний и т. д. и т. п. Я никогда не стремился быть мастером жонглирования общими фразами, что необходимо в этой науке.
Как бы то ни было, но двойка на госэкзамене не дает права на сдачу других предметов. Однако в связи с чрезвычайным положением нашего курса сверху поступило распоряжение: при наличии одной двойки предоставить возможность ее пересдать и только после этого можно продолжить экзамен. На пересдачу отводилось время, но оно выкраивалось за счет подготовки к другим дисциплинам, короче говоря, первая двойка могла потянуть за собой и другие. Проклиная про себя эту "историю", я с отчаянной решимостью взялся за ее изучение и сдал. Остальные специальные предметы готовить и сдавать было легче, они материально ощутимы, это не "общие" рассуждения. Видимо, я недооценивал общественных наук. Не всем повезло с пересдачей первой двойки, 26 слушателей получили по второй двойке, были отстранены от госэкзамена и не получили диплома. Двое из них снова сдавали госэкзамен ровно через десять лет, я их встретил, когда приехал в академию на командно-медицинский факультет. Таков был нерадостный итог наших практических командировок на пятом курсе. Фактически, пятого курса и не было, а спрос был строже, чем обычно. Даже ранение, полученное на фронте, нисколько не послужило послаблением на экзамене.
Итак, 27 ноября 1940 года приказом Наркома Обороны К.Е.Ворошилова, я получил воинское звание военврач 3-го ранга и в третий раз, но уже законно, нацепил на петлицы "шпалу".
В О Й Н А
Назначение в Забайкальский Военный Округ; Начало войны; Соловьева переправа; Окружение; Выход из окружения, тюрьма, «проверка» в тифозных бараках
Назначение в Забайкальский Военный Округ
Вместе с дипломом об окончании Военно-Медицинской академии я получил назначение в Забайкальский Военный Округ на должность младшего врача запасного полка, расположенного не в самой отдаленной местности, но все же далековато, в Нижне-Удинске Бурят-Монгольской Автономной республики. Некоторые товарищи получили назначение в Европейскую часть: в Киевский или Белорусский Военный Округ, но то были солидные люди, ранее служившие в армии, имеющие высокие воинские звания и старше меня по возрасту. Я же не блистал ни высокими академическими показателями, ни имел стажа воинской службы, да и возраст у меня далеко не солидный, мне в самый раз познать службу в "самых низах". Настроен я был оптимистически, дальняя дорога не смущала, к разъездам в поездах я привык, но когда узнал, что поезд от Ленинграда до Забайкалья идет восемь суток, призадумался.
К счастью, в Забайкальский Военный Округ ехали еще два наших выпускника, и все мы попали в один вагон, и нужно сказать, мы совершенно не заметили продолжительности пути. У нас было веселое застолье, картишки, анекдоты, рассказы. Это было похоже на отдых на колесах, в моей памяти осталась не нудная дорога, а веселое путешествие.
Наш путь пролегал через такие крупные станции, как Вологда, Пермь, Свердловск, Омск, Новосибирск, Красноярск, но мы их не видели, хотя стоянка поезда (по современным понятиям) была длительная, что-то по 20-30 минут. Электровозов еще не было, составы тянули мощные паровозы, отапливаемые углем. На узловых станциях, расположенных примерно в трехстах километрах одна от другой, менялись паровозы, бригады запасались топливом, водой, обходчики осматривали колеса, буксы и т. д., все это требовало значительного времени, вполне достаточного для пассажиров, чтобы побывать на привокзальном рынке или пообедать в ресторане.
Наш Запасной полк, куда я приехал, располагался в казармах за городом. Рядом с казармами были дома барачного типа для офицеров и их семей. В одной из комнат барака отгородили каморку простыми нестроганными досками, обозначив ее "квартирой врача". В конце коридора было помещение под названием "кухня", куда жены офицеров бегали с примусами и керосинками готовить пищу своим мужьям - доблестным офицерам. Самым примитивным сооружением был туалет, сколоченный из необрезных и нестроганных досок сзади барака, причем дверь туалета, сорванная с одной петли, криво висела, не прикрывая внутреннего вида уборной.
Пробыв пять лет в Ленинграде, в благоустроенных помещениях, я оказался опять в примитивных условиях. Удовольствия мало, но я был молод, не задумывался о неудобствах и все воспринимал, как должное. Кроме того была пережита война с финнами, где условия были более суровые, так что ни сибирские морозы, ни холодный туалет меня не испугали.
На следующий день после приезда я представился старшему врачу полка, военврачу 2-го ранга Ягоде, он направил меня в медпункт, объяснив мои обязанности. Работа в медпункте полка не была для меня новой, эту работу я усвоил, будучи еще слушателем, да и война с финнами многому научила.
Днем в медпункте мы, медицинский персонал, коротали время за разговорами или за чтением интересной книги, зато во второй половине дня, в часы приема, работы было много. На прием к врачу (это значит ко мне) приходило много солдат с заболеваниями, вызванными простудой. Наиболее частым заболеванием среди солдат был бронхит и фурункулез.
При бронхитах молодым солдатам прописывал термопсис, при сильном кашле - кодеин или назначал банки. При начальной стадии фурункулеза прижигал крепким раствором марганцовки, а при его "созревании" использовал ихтиоловую мазь. При массовых фурункулах, а они чаще высыпают на шее, делал аутогемотерапию. В то время аутогемотерапия только что получила признание в медицине и, как все новое, получила широкое распространение среди врачей. Нас, выпускников академии, напутствовали всем новым, что появлялось в медицине. Однако не все новое было полезным. До сих пор я содрогаюсь при воспоминании о новом методе обезболивания при операциях, получившем широкое распространение во многих клиниках Ленинграда. Я имею в виду спинномозговую анестезию, при которой новокаин вводят в спинномозговой канал. Молодые хирурги так увлеклись этим новшеством, что аппендицит и даже грыжу оперировали с применением этого варварского обезболивания до тех пор, пока не стали проявляться отдаленные результаты: неврозы, параличи и другие неприятные реакции со стороны центральной нервной системы. Травмы в моей врачебной практике в полку были чрезвычайно редким явлением, я с ними справлялся легко и уверенно, благодаря навыку лечения раненых во время финской войны.
Мало доставляло удовольствия ходить по вызовам на дом мне, врачу, еще не имеющему опыта и не осведомленному по многим разделам медицины, а случаи могут быть самые неожиданные. Так однажды я был вызван к больному ребенку, ему было всего 2-3 месяца, состояние больного тяжелое, не помню точно отдельных симптомов, помню, что диагностировал двустороннее воспаление легких. Как я мог помочь такому малышу? Сделал ему укол камфоры, дал родителям несколько общих советов и обещал придти на следующий день. Спасти ребенка не удалось, он умер. Меня долго не покидало чувство вины, родители надеялись на помощь врача, а врач не предотвратил смерти. Но что меня несколько озадачило, это относительное спокойствие родителей - молодых супругов. Или они не показывали вида, что убиты горем, или ребенок был не особенно желанный для еще совсем молодых родителей.
Как я уже говорил, полк наш был запасной, в него направлялись солдаты с какими-нибудь ограничениями физического, психического или социального порядка, в нем не чувствовался строевой порядок, не было подтянутости у солдат, а чувствовалось стремление освободиться от службы, она их тяготила. Довольно частой причиной обращения солдат-новичков в медпункт были жалобы на ночное недержание мочи. При явных признаках этого заболевания солдат комиссовали и освобождали от службы. К медицинской службе от командования были претензии, почему мы не лечим, а комиссуем. Старший врач дал мне задание изыскать эффективный метод лечения таких больных. В академии этому заболеванию не придавалось особого значения и никаких методов лечения я не знал. Но приказ есть приказ, и метод лечения нужно изыскивать. Мне помог старшина, которому эти больные досаждали, он попросил присоединиться к лечению этих больных. Процесс лечения мы с ним разделили: я давал больным общеукрепляющие средства и рекомендовал строго соблюдать питьевой режим, а старшина размещал их на втором ярусе двухъярусной койки, а на первом ярусе размещались нормальные, здоровые солдаты. Такой комплексный метод помог значительному количеству больных, многие из них вылечились.
Однажды я был возмущен, и неприятный осадок остался на многие годы. Я получил вызов от молодого офицера к больной жене. Была зима, ветер поднимал снег и с силой бросал его на прохожих. Мне в моей офицерской шинельке было не очень уютно, но надо идти к больной. Идти оказалось неблизко, офицер снимал комнатку в частном домике в стороне от расположения полка. Придя по указанному адресу, застал "больную" за стиркой белья. Спрашиваю, зачем вызывали врача? Она, мило улыбаясь, говорит, что муж ее очень любит и беспокоится о ней. Утром что-то кольнуло в боку (в каком? что-то не припомнит), муж забеспокоился и побежал в медпункт. Мне оставалось только распрощаться и уйти в объятия пурги. С тех пор я всегда, сколько мог, защищал своих врачей от необоснованных вызовов.
Не был я в восторге и от таких обязанностей, как снятие пробы приготовленной пищи. За 30 минут до раздачи пищи врач должен был опробовать ее и дать разрешение на раздачу личному составу. Основная цель врачебной пробы - определение доброкачественности пищи, т.е. врач являлся "подопытным кроликом", на котором испытывалась доброкачественность пищи. Если через 30 минут врач не "окочурится", значит пища не отравлена, ее можно давать солдатам. 30 минут - это биологическое время, через которое проявляется действие отравляющего вещества, если оно попало в пищу. Во все времена крупные деятели имели при себе слуг, в обязанности которых входило опробывание пищи, приготовленной для господина. Но удивительным было и то, что с врача требовали заключение не только о доброкачественности пищи, но и о качестве приготовления. Если каша подгорела, или борщ пересолен, или вложен некачественный продукт - виноват врач. Не с повара спрос, а с врача. Эта тенденция крепко засела в сознание командования и политических органов, которые, как правило, брали "шефство" над санитарной службой.
Не могу не вспомнить несколько поистине каверзных случаев "вины" санитарной службы. Однажды в котелок офицеру, питавшемуся из общего котла, попала повязка, соскочившая с пальца повара. И кто же был виноват? Конечно, врач. И куда смотрит врач? Или вот: вышестоящий командир при инспектировании части сделал замечание за мусор, валявшийся на территории. Инспектируемый командир, недовольный, что получил замечание, закричал: "И куда смотрит медицина, где ходит врач, не видя мусора?" Вероятно, у командира не было высшего академического образования, если он сам не мог определить наличие мусора, а требовал это от врача. Конечно, врач должен участвовать в оздоровлении быта военнослужащих, но не быть ответчиком за бездеятельность других, непосредственно отвечающих за порядок и чистоту.
Там, в запасном полку, я впервые приобщился к преподаванию. Тогда и не думал, что преподавание будет моей специальностью на многие годы. Когда возникла необходимость обучать санитарных инструкторов вопросам военной гигиены и оказанию первой медицинской помощи при ранениях и несчастных случаях, кому поручать обучение, сомнений не было, конечно, молодому врачу, приехавшему с багажом знаний не откуда-нибудь, а из военной академии, да еще имеющего практические навыки, полученные на войне. За преподавание я взялся с удовольствием, хотя оно и не освобождало меня от обязанностей в полку, но все же вносило какое-то разнообразие и отвлекало от пищеблока.
Младшим врачом в запасном полку я пробыл всего месяца два. Вскоре получил предписание прибыть в распоряжение командира артиллерийского полка, дислоцируемого в районе станции Бырка, на должность старшего врача полка, он же начальник медицинской службы полка.
Станция Бырка находится за Иркутском, за Читой, на Читинской ветке, недалеко от станции Оловянная, это пограничная станция с Китаем. Вот это действительно место "куда Макар телят не гонял". На маршруте к Бырке интересным местом была часть пути, которая огибает озеро Байкал. Красоту озера Байкал оценить через окно вагона трудно, но каждый раз, когда проезжаешь это место, невольно как бы прилипаешь к окну и неотрывно смотришь на прекрасное творение природы. Самым удобным местом наблюдения было место у окна за столиком вагона-ресторана. Бывалые люди заранее занимали места и, потягивая пиво, сидели у окна до закрытия ресторана. А еще лучше пить пиво и закусывать омулем свежего посола. Не помню названия станции, но именно на ней нужно покупать омуль. Кондуктор, если он добродушный, предупреждает пассажиров, когда поезд подходит к этой станции, и нужно покупать именно на ней. Омуль есть и на других станциях, но настоящий, типично-байкальский, особого посола, только на этой станции.
Оказалось, что станция Бырка - не конечная цель моего путешествия, до полка нужно добираться попутным транспортом еще 60 км по голой степи. Станция Бырка (это поистине "дырка") называлась станцией потому, что была необходимой остановкой железнодорожного транспорта, подвозившего грузы для воинских частей, а по оборудованию это хороший разъезд, имеющий помещение для пассажиров (вокзал), комнату в 25-30 кв.м. Но, несмотря на отдаленность от центра России, меня здесь ожидал сюрприз. Поистине, "мир тесен". На этой станции, в лице начальника станции, я встретил одноклассника по Воронежской школе Васю Комолова, мы вместе учились в 6-7 классе. Я хорошо помню его белесое, широкое лицо с крупными чертами, сильно оттопыренные большие уши и сочный басовитый голос. Он пригласил к себе, мы мило поболтали, у него я скоротал время до приезда машины из полка. Машина, знаменитая "полуторка", была полностью загружена каким-то грузом, а сверху покрыта брезентом. Сверху, на брезенте, разместился я. Мне казалось, что я сижу на крыше куполообразного дома, а т.к. груз возвышался над бортами машины, чтобы меня не сдуло ветром, мне пришлось распластаться на брезенте, покрывавшем груз. Зато мне была предоставлена редкая возможность обозревать местность со всех сторон. Ничто не мешало мне смотреть во все стороны, местность, насколько позволял видеть глаз, была открытая, с невысокими сопками. То была Монгольская степь.
Через два часа пути машина остановилась возле какого-то стойбища. По некоторым признакам здесь обитало что-то живое, т.к. кое-где из-под земли торчали небольшие трубы, возле них бегали ребятишки, заглядывали в трубы и, смеясь, бросали что-то в них. Возле сопки, в загородке из слег, стояли лошади, а немного дальше, за сопкой, виднелись неясные контуры машин. Каково же было мое удивление, когда мне сказали, что это и есть расположение артиллерийского полка. Ни одной наземной постройки, все размещались в землянках. В землянках размещались и личный состав, и столовая, и кухня, и прочие подсобные помещения. В некоторых землянках, с возвышающимися над землей крышами, были окошки (именно окошки, а не окна). Офицерский состав размещался тоже в землянках, вблизи расположения полка. На каждую семью была землянка, построенная самим офицером, конечно, с помощью солдат. Мне была предоставлена уже готовая землянка, принадлежавшая старшему врачу, не выдержавшему "вольной" степной жизни. Запасной полк в Нижне-Удинске, по сравнению с этим полком, размещался в человеческих условиях. Точно в таких же степных условиях распологались другие полки дивизии. Штаб дивизии находился в 3-х километрах от нашего полка, тоже в землянках, но несколько улучшенных. Там были столы, скамейки, а стены обшиты тесом.
Вскоре мне пришлось присутствовать на совещании в штабе дивизии, там я познакомился с дивизионным врачом, от которого получил руководящие указания общего характера. Это посещение штаба мне запомнилось надолго. Возвращались с совещания, когда уже стемнело и поднялась вьюга. Вьюга в степи принеприятнейшая вещь. Те небольшие ориентиры, заметные днем, совершенно неразличимы вечером, да еще при вьюге. След идущего тотчас же заметается. Когда останавливаешься, чтобы оглядеться по сторонам, твой след моментально заметается, и ты не видишь, откуда идешь, кругом белая пелена. И только благодаря опытности товарищей, с которыми я шел, мы, хотя и без абсолютной уверенности, все же добрались до своего расположения. Я настолько устал, что ввалился в землянку и, не раздеваясь, повалился на "кровать". Ранее в полку были случаи, когда солдаты, застигнутые в пургу в степи, запутавшись, не находили своего расположения и погибали. Так, до моего приезда погибло 5 человек.
В землянке одного из дивизионов обосновался медпункт. Состав медпункта артиллерийского полка значительно меньше стрелкового. В штат медпункта входили: врач, фельдшер, санинструктор и три фельдшера (по числу дивизионов). Врач был рядовым солдатом, проходившим срочную службу, в медпункте он находился только в определенное время, а в остальное - в подразделении, где он числился рядовым. Фельдшер - офицер медицинской службы, молодая женщина, жена офицера. На должности санинструктора был военнослужащий сержантского состава. Хорошо запомнил только этих троих, потому что больше всех сталкивался с ними по работе не только в медпункте, но и в первые дни войны.
Жили и работали мы дружно. Я не могу припомнить ни одного случая каких-либо недоразумений, нарушений дисциплины, малейшего неповиновения и т. д. Может потому, что я просто не замечал. Характер у меня покладистый, я не был солдафоном, никогда не подчеркивал, что отношусь к старшему офицерскому составу, и со всеми был на равных. Жизнь в такой отдаленности от цивилизованного мира не отличалась весельем, но молодость никогда не унывает. Не унывали и мы, стариков в полку не было. Служба шла ежедневно и неукоснительно регулярно, но не 24 часа в сутки, а столько, сколько положено по распорядку дня. Остальное время мы проводили в обществе самих себя, в той или иной землянке, играли в карты и частенько за рюмкой, вернее, за стаканом. Сервировка стола была самой примитивной, ведь условия жизни были самые суровые. Никаких магазинов или лавчонок, конечно, не было, питались пайком, выдаваемым с полкового склада, многие офицеры были на котловом довольствии и питались с общей кухни. Для вечернего чаепития офицеры брали на руки причитающийся им доп-паек (дополнительный паек): сахар, печенье, колбасу. В отношении вина, без которого жизнь офицера, тем более в "глухих местах", немыслима, обходились очень просто. Периодически кто-то из офицеров ехал в командировку в Читу или в Иркутск и привозил чемодан с бутылками спирта. Между прочим, в продаже водки не было, был только спирт. Это много экономичнее в отношении объема. Бутылка спирта разбавлялась почти в три раза. Общение с внешним миром осуществлялось через газеты, поступавшие с недельным опозданием. Так и жили без радио, телевидения и кино.
В полной мере я познал местность весной, когда сошел снег. Видимость вокруг была на много километров, но когда дует ветер, нужно одевать очки, иначе глаза моментально засоряются песком, а когда ветер посильнее, то в воздух поднимаются мелкие камешки и больно бьют по лицу. Человеку с нежной кожей нужно одевать маску.
Полк был гаубично-артиллерийский. Гаубицы 152-го калибра были на механической тяге: тракторной. Но были и лошади для офицерского состава - верховые и для хозяйственных нужд ездовые. В медпункте была санитарная повозка. По рангу верховая лошадь была положена и мне, но что с ней делать, я не знал. Однажды я решил попробовать себя в верховой езде, пришел в расположение, где стояли лошади, и велел дать мне самую смирную. Старшина, ведающий лошадьми, подвел неказистую лошадку, на вид спокойную, одел сбрую, седло и помог мне на нее взобраться. Собственно говоря, сесть на оседланную лошадь ничего нет трудного, но когда к лошади подходишь впервые, конечно, нужна помощь, совет. Он придержал стремя, я легко прыгнул в седло, взял уздечку и поехал. Старшина что-то говорил, но я, увлеченный тем, что сижу в седле, не слышал его. Не помню, то ли я отпустил уздечку, то ли, наоборот, натянул ее, но лошадь вдруг поскакала. Хотел было остановить ее, но она пустилась еще быстрее, потом перешла в галоп. Управлять ею я не мог, и, чтобы не выпасть из седла, бросил уздечку, уцепился двумя руками уже не помню за что, пригнулся (вернее, лег) и предоставил лошади полную свободу. Мысль была одна: не свалиться. Вдруг лошадь повернула и поскакала к своему стойлу. Тут же стоял смеющийся старшина и еще кто-то. Я не сразу отцепился от лошади. Кататься на лошади желание пропало.
В трех километрах от расположения нашего полка, сразу за сопкой, стоял стрелковый полк нашей дивизии, где старшим врачом был мой однокашник по академии Миша Оладков. Мы с ним не были друзьями в академии, но здесь отдаленность и аналогичная работа сблизила нас. Мы часто ходили друг к другу по поводу и без повода, пройти три километра по степи не составляло труда, конечно, в хорошую погоду. Однажды рано утром вдруг прибежал запыхавшийся Миша, говоря: "Боря, выручай, у меня ревизия, а спирта нет, обнаружат недостачу - будет большая неприятность". В частях иногда практировались проверки расхода медимущества. Проверяющими были, как правило, политработники. Проверялся, как правило, расход спирта. Ни минуты не колеблясь, я отдал ему 3-х литровую бутыль со спиртом, ничуть не сомневаясь в своевременном ее возврате и не думая, что проверка может быть и у меня. Но жизнь бывает коварной, проверка была назначена и у меня. Меня спасли неожиданно назначенные боевые стрельбы. Артиллеристов подняли по тревоге, и дивизионы выступили в полной боевой готовности. На боевых стрельбах я был впервые. Было интересно и необычно. Главное, нужно беречь свои барабанные перепонки и своевременно раскрывать рот, когда стоишь вблизи орудия. Все же по непривычке меня оглушил гром выстрелов, и некоторое время я ходил с "заложенными ушами".
Стрельбы инспектировал начальник артиллерии дивизии полковник Пылин. Я хорошо запомнил его интеллигентное лицо, высокую стройную фигуру и корректное обращение с офицерами. Наши артиллеристы стреляли хорошо, это было видно по настроению начальника артиллерии. Мое медицинское обеспечение стрельб ничем не было примечательным, все обошлось благополучно, никому медицинская помощь не понадобилась.
Жизнь шла однообразно. В первую половину дня я занимался вопросами военной гигиены. Территория, пищеблок, размещение личного состава. Во вторую половину дня, в землянке, именуемой медпунктом, вел прием. Больных было относительно мало, видимо, в артиллерию отбирались наиболее крепкие парни. Это стало заметно по сравнению с личным составом запасного полка. Строго установленное время было только для приема больных в медпункте. Остальное время я распределял по своему усмотрению и, естественно, если было нужно, свободного времени мог иметь предостаточно, но поскольку его заполнять было нечем, оно отдавалось работе.
Из общественных мероприятий в полку мне почему-то запомнился доклад о международном положении, было зачитано заявление ТАСС, в котором опровергались слухи об оборонительных мероприятиях на западных границах и передвижениях наших войск. После доклада в душе осталась какая-то тревога, долго не покидавшая людей.
Случай, который произошел в этот период, мог иметь крупные неприятности для многих и для меня в частности, особенно в тот период крутых репрессий. Второго Мая 1941 года у всех было праздничное настроение, меня что-то толкнуло пойти на пищеблок и самому снять пробу. Попробовал борщ, попробовал второе, особенно не вникая в качество, а больше формально. Да и что можно определить, когда пища горячая. Затем очередь дошла до третьего блюда, мне дали кисель, тоже очень горячий, я даже не мог сделать глотка, поставил стакан на подоконник, а сам продолжал разговор с дежурным по кухне на праздничную тему. За разговором было забыл про кисель, он совсем остыл, но когда набрал в рот остывшего киселя, то сразу почувствовал, как всю слизистую рта "связало", у киселя был сильный привкус металла. Произошло окисление: кисель сварили в металлическом баке. Кисель тут же выбросили и вместо него приготовили чай. Я не доложил ни командиру, ни в Особый Отдел. А что было бы, если бы произошло отравление личного состава в праздник, да накануне войны - страшно подумать. Не знаю, оценили ли лица, непосредственно отвечающие за качество пищи, мое молчание.
На второй день, кажется, 3 мая, настроение всего личного состава резко повысилось, когда на закрытом совещании объявили о передислокации нашего полка на запад. Причем на совещании строго-настрого предупредили эту новость держать в строжайшей секретности, писем ни родным, ни знакомым не писать.
Начались большие хлопоты по подготовке к переезду. Хотя на совещании присутствовали руководство полка и командиры подразделений, но радовались все от солдата до командира. Такую весть в секрете не удержишь, ведь все работы выполнялись солдатами. Радость от предстоящего переезда была неописуемая. Наконец можно было вырваться из объятий дикой степи и служить в цивилизованном мире, иметь квартиру, завести обстановку, сидеть на стульях, а не на скамейках, спать на кровати, а не на топчане, ходить в театр, кино, баню и т. д. и т. п. На фоне всеобщей радости среди семейных начался переполох. А как же семьи? Командованием этот вопрос был предусмотрен. Решено было все семьи организованно отправить в г. Бийск на побережье Азовского моря. Разрешалось уехать в любое место, где есть родители или родственники, но с условием не разглашать переезд полка.
При любом переезде возникает суматоха, долгие сборы, раздумья о барахлишке, которое накопилось. Хотя жили в полевых условиях, а кое-какое барахлишко накопилось, ведь после каждого отпуска, каждой командировки привозилось что-либо, могущее украсить неприглядную землянку. Командование разрешило все личное имущество офицеров упаковать в ящики и погрузить в два вагона, специально выделенные для имущества. Эти вагоны будут прицеплены к одному из эшелонов и будут следовать вместе с полком. Все офицеры оставили семьям только самое необходимое в дороге, а все вещи, чтоб не утруждать семью в их пути, взяли с собой.
Оказалось, что к переезду готовился и соседний полк нашей дивизии, а потом мы узнали, что переезжает не только наша дивизия, но и вся 16-я армия. Сборы были долгими, даты отъезда не были известны, и жизнь в полку продолжалась. Неожиданно я получил приказ прибыть в Иркутск на 10-ти дневные сборы врачей. Поездка отвлекла от хлопот в полку. На сборы были собраны войсковые врачи из разных уголков необъятного забайкальского военного округа. Тогда мы не обратили внимания на скрытый смысл этих сборов. Лишь много позже дошло, что, несмотря на опровержение ТАСС, все же ожидалась война, и нас, войсковых врачей, необходимо было подготовить к оказанию помощи при поражении химическими веществами и, главным образом, познакомить с новым ОВ (отравляющим веществом) под названием «Табун». Занятия на сборах я воспринимал как должное, но молодого, энергичного человека, вырвавшегося из пустынных степей с солидным запасом денег, попавшего в приличный город с массой соблазнов, конечно, не удержать в вечернее время в четырех стенах казармы. У нас сложилась большая веселая компания, и мы сделались завсегдатаями двух-трех ресторанов Иркутска. Рестораны работали до трех часов утра и нам маловато оставалось времени для сна, приходилось досыпать на занятиях. Старшим на сборах был сотрудник медицинского управления военврач Фишер, крупного телосложения, с большой головой и громким голосом. Главное, он не вмешивался в наш распорядок дня и тем заслужил наше уважение.
Завершив программу, с большим сожалением я возвратился в полк. В полку завершались сборы к отъезду. Санинструктор соорудил мне хороший ящик, куда я сложил все имущество, оставив себе, как и многие офицеры, только смену белья. Самым ценным и незаменимым среди вещей был выпускной альбом с фотографиями всех слушателей и некоторых учителей. Свой ящик я сдал на склад.
Наконец полк двинулся на станцию Борзя для погрузки в эшелоны. Мне для медицинской службы выделили два крытых вагона, в одном я оборудовал изолятор, в другом разместил имущество, главным образом НЗ (неприкосновенный запас). В составе медпункта была женщина военфельдшер и нужно же было, перед самым выездом она родила. Это накладывало определенное беспокойство не только на командование полка, но прежде всего на меня. Поскольку она являлась офицером, оставлять ее с семьями нельзя, она на военной службе. Пришлось оборудовать ей место в изоляторе, там она могла находиться с ребенком и, при необходимости, выполнять назначения врача в пути следования.
Перед отправкой командир полка провел совещание, в котором сообщил, что полк едет на запад, место прибытия он не знает, эшелоны едут по указаниям ВОСО (службы военных сообщений) железной дороги, нам будет известна только ближайшая узловая станция. Он особо подчеркнул, чтобы старшие вагонов ни в коем случае не открывали в пути следования дверей и люков (окон), т.к. мы едем под видом товарного состава. Эшелон будет останавливаться только на маленьких разъездах для питания и приведения в порядок вагонов, наше перемещение является строжайшим секретом.
Начало войны
Так мы и ехали, на крупных станциях не останавливались, проехали Читу, Иркутск, Новосибирск, затем резко повернули на юг, проехали Барнаул, Семипалатинск и остановились в Алма-Ате. Наверное, хотели запутать свой след. В Алма-Ате я смог немного побродить по городу недалеко от вокзала. Запомнился резко-теплый воздух, охвативший меня всего, как будто я попал в громадную печь. Мы уже начали предпологать, что из одной окраины попали в другую, вместо запада попадем в Среднюю Азию. Но поехали дальше, проехали Джамбул, обошли стороной Ташкент и остановились на станции Арысь. Нас всех помыли в санпропускнике. У меня надолго осталось приятное ощущение от теплого сильного душа. Наши опасения не подтвердились, дальше двигались на северо-запад по "Турксибу", вдоль реки Сыр-Дарья и после Актюбинска узнали о начале войны. Стало ясно: мы едем прямо в жерло войны. Больше не соблюдали секретности, стало ясно: наши секреты никому не нужны. Проезжая Саратов, мы почувствовали дыхание войны: везде воинские эшелоны, мобилизованное население, военная техника, все устремлено на запад.
Подъехали к Воронежу. Боже мой, что творилось в моей душе. Родной город. Родные и знакомые здесь, рядом, сестра живет в привокзальном поселке, но не знает, что я тут, на вокзале, по пути на фронт. Я вышел на привокзальную площадь, знакомые, родные места: вот тут я ходил через пути много-много раз к сестре, вот за вокзалом Брикманский сад, который наводил страх на меня, мальчишку, если приходилось идти вечером. После того как мы узнали, что началась война и нам отведена в ней определенная роль, распорядок в эшелоне резко изменился. Все подразделения начали готовиться к боевым действиям. В первую очередь, в боевую готовность привели зенитную батарею, а я подготовил медпункт к приему раненых. Приказ о неприкосновенности НЗ стал недействительным, и я вскрыл его. Никто не знал содержимого НЗ. Вскрывались укладки, изучалось их содержимое, учились ими пользоваться. Никто из медперсонала не умел пользоваться медоборудованием в полевых условиях: как подготовить шину Дитерихса для иммобилизации нижней конечности, как моделировать "лестничную" шину и др. Мне, прошедшему практику во время финской войны, все это было хорошо знакомо, пришлось обучать весь коллектив медпункта. Было очевидно, что НЗ нужно хорошо знать, иначе в нужный момент он не принесет никакой пользы. Так и было с некоторыми частями, в которых не было опытного человека, который бы смог обучить как им пользоваться, и НЗ пропадало. При неожиданном нападении противника в частях, близко расположенных к границе, много имущества пропало из-за неумения им пользоваться. Мне приходилось видеть медимущество, брошенное в лесу, еще новое, не распакованное.
Мы продолжали двигаться эшелоном вперед на запад, в сторону Смоленска или Орши. На платформах нашего эшелона установили зенитные батареи нашего полка. Они должны были обеспечить защиту от самолетов противника. Интересно, что зенитчиками были немцы с Поволжья. Война с Германией для них была не безразличной. Я наблюдал, как они озабоченно разговаривали между собой, собравшись вместе на платформе у зенитных орудий. Когда пролетали немецкие самолеты, а с приближением к Смоленску появление самолетов было все чаще и чаще, наши зенитчики вели интенсивный огонь, но насколько их огонь был эффективным, трудно сказать, во всяком случае, ни одного попадания не было. Дальнейшая судьба наших немцев мне неизвестна, приближение к фронту, хлопоты, напряжение отвлекли внимание от них.
Весть о войне была главной темой разговоров в эшелоне. Нашлись офицеры, которые, сравнивая территорию нашей страны и численность нашего населения с немецкими, голословно заявляли о безусловной скорой нашей победе. Я не разделял их взглядов. Мне припомнилась война с Японией в 1904 году, когда многие наши кричали, что Японию мы "шапками забросаем". Как известно, это "шапкозабросательство" нам дорого обошлось. Я не занимался политикой, не интересовался международной обстановкой, но мне было совершенно ясно, что Германия, начав войну, не рассчитывала проиграть ее, тем более, что почти вся Европа была уже завоевана ею, и что война будет очень тяжелой и продолжительной. Своих мыслей я не высказывал, чтоб не посчитали меня паникером, сеющим неуверенность в войсках, а что еще хуже, могли обвинить врагом народа.
Стал вопрос о личных вещах, следовавших в нашем эшелоне, два крытых вагона, полностью набитых вещами офицерского состава. Все офицеры забрали с собой все, что могли, оставив семьям только то, во что они были одеты. Все надеялись, что семьи приедут к ним, когда они устроятся на новом месте, в квартирах, и ехать семьям будет легко, они не будут обременены вещами. На запрос командования получили указание: два вагона с вещами отправить на Центральный склад Наркомата Обороны. Так и сделали и больше их никто не видел.
Время шло, а мы все двигались в западном направлении, правда, не с такой скоростью. Прошел слух, что один из эшелонов нашей дивизии при следовании к Орше попал к немцам. Немцы стремительно наступали и многие "шапкобросатели" сникли. Не помню даты начала наших боевых действий, но нас выгрузили из эшелона, вероятно когда противник подошел и начал преодолевать нашу старую границу.
Походным маршем мы двигались к фронту, а навстречу, нескончаемым потоком шли люди, запыленные, кое-как одетые, с узлами и узелочками, хмурые, печальные, уже познавшие ужас войны. Вместе с населением шли и военные, не знающие, где их часть и что с нею. Все говорили, что их часть уничтожена, и только они остались живы. Картина была удручающей, но армия есть армия, и мы продолжали двигаться на запад, чтобы занять оборону на заданном рубеже и остановить наступление противника.
Наконец, после многих переходов, остановок, выяснений обстановки и задач, поставленных перед дивизией и нашим полком, мы остановились где-то под Смоленском и в который раз начали окапываться, рыть траншеи, ячейки, аппарели, все это мы делали не один раз и на непродолжительное время.
На второй день, когда оборона была готова, я пошел осматривать позиции с тем, чтобы определить пути выноса раненых, места их возможного скопления и условия для оказания медицинской помощи. Одет был, как положено на войне: каска, противогаз, плащнакидка. Помню, погода стояла теплая, солнечная. Кругом была тишина. Вдруг где-то недалеко раздался взрыв, потом еще, затем что-то меня ударило, отбросило наземь, в воздухе образовался как бы вихрь, запахло гарью, было такое впечатление, что меня бросили в костер, вокруг поднялись пепел и черная гарь. Такая мгновенная картина запечатлелась в моем сознании, мне представилось, что я напоролся на мину. Кругом раздавались взрывы, я попал под минометный огонь, и одна мина небольшого калибра угодила в то место, где я стоял. Сообразив, что жив, отполз в сторону, поднялся, осмотрелся. Каска валялась в стороне, коробка противогаза разорвана осколком, плащнакидка изрешечена мелкими осколками, сгоряча я не заметил, что болит левая рука: два осколка попали в нижнюю треть левого плеча. Только тут сообразил, что меня спасли каска и противогаз от крупных осколков. Так для меня началась война. Первое ранение в полку пало на меня, старшего врача полка.
Рука болела, пришлось идти в медсанбат, он размещался близко. Там ввели противостолбнячную сыворотку, перевязали рану и повесили руку на косынку. Предложили остаться, но поскольку я вполне "ходячий", я вернулся в полк. Лет через 20, в 1960 или в 1961 году место ранения воспалилось, и в Казанском гарнизонном госпитале из места ранения извлеки два небольших осколка, хирург дал их мне на память. Сам я великолепно помню о ранении и без вещественных доказательств, но, говоря о нем, кто в наше время поверит на словах? Разве многие из нас, медиков, думали тогда о том, что нужно иметь справку? Легко отделался и ладно, радуйся, что остался жив.
С моей "легкой руки" пошли ранения в полку. После оказания им медицинской помощи мы отправляли раненых в близ расположенные медицинские учреждения, независимо от их принадлежности к той или иной дивизии, армии.
После тяжелых боев под Смоленском и под Ярцевым, где впервые немцы получили ощутимый для них отпор, на соседнем участке фронта немцы прорвали оборону и мы, чтобы не оказаться в окружении, начали отходить, но отход был поспешным, главное, никто ничего определенного не знал. Нас постоянно обгоняли беженцы и отдельные группы военнослужащих из разбитых частей. Немецкие самолеты постоянно, без вмешательства наших самолетов, висели над нашими головами, то обстреливая, то бомбя. Опытные товарищи научили бежать от самолета перпендикулярно к направлению его движения, т.е. в сторону, что, возможно, спасло меня. В разгар боев немецкие самолеты бомбили не только позиции или колонны наших войск, а буквально охотились за каждым человеком, обнаруженным на дороге или в поле. Особенно неприятно, когда немецкий самолет обнаружит тебя на открытой местности, где некуда спрятаться, вот и начинаешь бегать зигзагом, как только он начинает пикировать и строчить из пулемета вдоль своего движения, а ты бежишь в другую сторону. Конечно, было страшно, инстинкт самосохранения преобладал, и гонимый бегал от самолета с расчетом не попасть под строчивший пулемет.
Однажды я бежал от самолета и неожиданно увидел индивидуальный окопчик, диаметром менее метра, так что поместился в него еле-еле, пригнувшись, еле спрятал голову, но самолет не хотел упускать жертву и пролетал несколько раз, но так и улетел, не попав в меня. А, может, посчитал, что убил, ведь я бегал - бегал и вдруг пропал.
Но не всегда я пассивно прятался от самолетов, были случаи, когда бежать было некуда, и, пристроившись к брустверу окопа, я стрелял из карабина, как и все солдаты, не мог же я прятать голову, когда такие же люди рядом со мной стреляют, стрелял и я. Мне очень хотелось сбить самолет, когда он, пикируя, снижался так низко, что отчетливо было видно пилота, казалось, я точно прицеливался в кабину или мотор, но, вероятно, ни разу не попал. Специально стрелять по самолетам я не стремился, просто складывалась такая обстановка, когда нужно что-то делать, а не лежать пассивно, уткнувшись лицом в землю.
Лето 1941 года мы все время отступали, неся потери в людях и технике. Иногда отступление носило характер бегства. Вообще летом 1941 года была сплошная неразбериха, связь все время нарушалась, командиры не знали, что делают соседи и где в данный момент противник, все стремились уйти подальше от противника, пока какой-нибудь наиболее инициативный командир не останавливался, организовывал оборону и распределял рубежи обороны. Чаще такими командирами были офицеры или генералы из штаба армии или фронта. Тогда положение временно стабилизировалось до первого мощного удара немцев, чаще всего танкового удара, и тогда начиналось снова отступление. В полосе нашего отступления оказался фронтовой продовольственный склад НЗ. Немцы его разбомбили, часть имущества горело, а большая часть досталась отступающим солдатам, уж они (в том числе и я) полакомились вкусными вещами: солдаты несли с собой печенье, сахар, котелки, наполненные сгущеным молоком, а некоторые "счастливчики" находили шоколад. По рассказам опытных военных, чуть ли не в прифронтовой полосе размещались склады НЗ, вещевые (полушубки, валенки и др.), продовольственные и др., и все это погибло в первые же дни войны. Видимо мы, без учета реальных возможностей, действительно собирались воевать на чужой территории.
Соловьева переправа
Точно установить дату я уже не могу, но это произошло в конце июля или в августе, когда немецкие войска прижали нас к Днепру. Вначале мы отходили организованно. В один из дней отхода на дороге мне повстречался Сладков, он шел со своим пехотным полком, был энергичен и даже (мне показалось) весел, сказал что-то ободряющее, и мы расстались. Это была последняя наша встреча.
Наш организованный отход был вскоре нарушен бесконечными налетами самолетов, затем распространилось известие, что немцы высадили десант, и мы оказались не то в "клещах", не то в окружении. Единственным местом, где нет немцев, была понтонная переправа через Днепр в районе деревни Соловьево. Вот на эту переправу устремились все. Это уже не было организованным отходом, это было бегство. Вперед, т.е. назад, рвались, обгоняя друг друга, машины, повозки, верховые, пешие. Среди машин и повозок много санитарных, с ранеными. Подгоняемые страхом, уже никто не уступал им дорогу, все рвались к переправе. Когда мы подъехали на своей повозке к переправе, то увидели море людей и всевозможного транспорта. Самой переправы не было видно, к ней не подступиться. Образовалась пробка, пропустить которую "ниточка" понтонного моста была не в состоянии. Немецкие самолеты безнаказанно бомбили и обстреливали скопище возле переправы. Это был кошмар. Вой сирен, взрывы бомб, крики раненых и людей, обезумевших от страха. Люди бегут, раненые ползут, таща за собой окровавленные лоскуты одежды, длинные полосы бинтов с соскочивших повязок. Я не полез в гущу толпы к переправе и к моменту налета авиации был на краю скопления. С налетом авиации я упал в небольшое углубление, напоминающее отлогий окоп, и там увидел знакомого врача, Фишера, он был старшим нашей группы на сборах в Иркутске. Встреча не принесла нам радости, каждый из нас высматривал, куда бы отползти подальше от этой жуткой картины, безнаказанного избиения людей.
Поток людей двинулся в сторону от переправы, притягивающей к себе внимание противника. Я шел в общей массе людей, неизвестно к каким полкам принадлежавшим, но знал, что и наш полк в таком же положении, так же ищет спасения на противоположном берегу Днепра. Это было не только бегство, это была паника, и я не был исключением, я тоже бежал, но оглядывался по сторонам. Видел, как сбоку от нашей бегущей толпы была позиция немецкого орудия, и расчет методически стрелял из небольшой пушки по нам. Видели это многие, но бежали, не останавливались. Видно было, как несколько немецких автоматчиков стреляли по нам, но расстояние было значительным, и стрельба из автоматов не приносила вреда. Пробежав некоторое время, я почувствовал, как что-то толкнуло меня в правое ухо, мелькнуло в виде искры, и впереди бегущий упал ничком с разорванной спиной в области лопаток. Видимо, немцы стреляли по нам из противотанковой пушки болванками. Добежав до берега, с ходу все бросались в воду. Но вода спасала не всех. Начался минометный обстрел по Днепру, опять шум выстрелов, крики раненых, крики барахтающихся в воде, но масса людей, несмотря ни на что, с расширенными от ужаса глазами, старалась как можно быстрей добраться до противоположного берега. Я плохо помню, как доплыл до спасительного берега и уже там свободно вздохнул. Здесь быдо тихо, обстрела не было, люди стали группироваться, разыскивать свои части. То тут, то там разводили костры и обсушивались. Да, Соловьева переправа - это одна из огромных трагедий начала войны.
Не помню, кто был инициатором, как-то само собой из нас, нескольких медиков, образовался медпункт в хате недалеко от берега, туда потянулись раненые, перебравшиеся с "того" берега. Им мы оказывали помощь в объеме общей врачебной помощи и эвакуировали дальше в тыл. Эвакуировали на попутном транспорте. Поскольку это была самодеятельность, естественно, транспорта у нас не было, мы останавливали проезжавшие мимо машины и загружали их ранеными, но далеко не все машины останавливались. Тогда на дороге возле нашей хаты мы соорудили шлагбаум, поставили двух автоматчиков, из числа добровольцев-легкораненых, которых бродило вокруг предостаточно, они останавливали проезжавшую машину, мы, не спрашивая разрешения и не взирая на протесты, загружали ее ранеными и отправляли в тыл. Куда? Сами не знали куда, до первого полевого госпиталя. Некоторые сопровождающие, сидевшие в кабине, воспринимали эвакуацию раненых как должное, не сопротивлялись. Но были случаи, когда с машиной ехали два-три вооруженных солдата, тогда дело чуть не доходило до перестрелки. Однажды, сидящий в кабине стал резко возражать и громко кричать на наших солдат, на шум я вышел из хаты, вскочил на подножку машины, хотел угомонить крикуна, а он наставил на меня пистолет и потребовал, чтобы я тотчас же убрался, иначе он меня пристрелит. Мне ничего не оставалось, как уйти. В этом медпункте я пробыл недолго. Узнал, что в этом районе в прибрежных кустах собираются части, в том числе и наш полк, именно "собираются", потому что через Днепр переправлялись, кто как мог и кто когда мог. Собирались только люди, вся техника, машины, имущество, орудия, боеприпасы, все было брошено на том берегу. Постепенно сосредотачивались в определенных местах полки, дивизии и их штабы. В этом отступлении были части не только нашей армии, но и других армий.
Придя в свой полк, узнал, что получено распоряжение достать брошенную технику и имущество любыми средствами. Оказывается, немцы были остановлены недалеко от Днепра. Вся брошенная техника и имущество находились как бы в нейтральной зоне между нашей и немецкой линией фронта. Нейтральная полоса простреливалась немцами, поэтому решили днем отсыпаться, а ночью наводить переправу и отправляться на "охоту". Каждый отправляется за своим имуществом: артиллеристы - за орудиями, арт-снабженцы - за боеприпасами, хозяйственники - за хозимуществом, медики - за медимуществом и т. д. И так каждую ночь, причем нужно использовать только темное время, ну немного прихватывали сумерки или рассвет, пока не проснется немец.
Не помню, сколько времени мы простояли у Днепра, занимаясь "охотой". Наши артиллеристы притащили пушки, но своих гаубиц и тракторов к ним достать не смогли. Стало известно, что исходя из наличия боевой техники, из двух существовавших в дивизии артполков формируется один. Командный состав в этом полку будет сборный из двух полков. Меня вызвал дивизионный врач к себе в "кабинет" под кустом у берега Днепра, накоротке побеседовал со мной, больше для формальности, и назначил старшим врачом вновь сформированного артиллерийского полка. Командиры дивизионов остались прежние, какие были в нашем полку, а командир полка был назначен новый.
Ночные "охоты" мы продолжали, но уже в интересах нового полка. Мои ребята из вновь сформированного медпункта постарались и притащили санитарный автомобиль. Теперь вместо повозки у меня появился автомобиль. Медицинского имущества мы достали больше, чем было у нас раньше. Брошенного имущества было много, стоит только удивляться, как немцы допустили, что из-под их носа выбирали столько добра. Видимо, сил у них было мало, и наше отступление можно было объяснить только паникой, а паника, как известно, очень мощная сила. Охота за имуществом не для всех кончалась благополучно. Мой товарищ, однокашник Сладков, вошел в раж, хотел перекрыть рекорд по доставанию имущества и как-то в одну из ночей заполз слишком далеко, видите ли ему захотелось достать резиновую емкость для воды и за это был наказан: автоматная очередь его прострочила, он тут же скончался.
Дальнейшие бои были связаны с частыми и продолжительными переходами. Тактика боев изменилась, наш артиллерийский полк, состоявший из трех дивизионов, был придан по-дивизионно трем пехотным полкам нашей дивизии. Я, с частью медпункта, был придан пехотному полку. Моя инициатива по обеспечению раненых была сведена к нулю. Но работы по оказанию помощи раненым было много, надо было оказывать помощь и пехотинцам, а их потери во много раз больше, чем у артиллеристов. Я автоматически влился в медпункт пехотного полка.
К обстрелам и бомбежкам наша реакция заметно притупела, привыкнуть нельзя, но реакция уже не была такой бурной, как в начале войны. После очередного перехода свой медпункт решили развернуть на краю села, в доме над оврагом. Переход был утомительным, двигались всю ночь и, заняв хату, предвкушали предстоящий безмятежный отдых. Медпункт решили пока не развертывать, а укладки, не раскрывая, сложили в хате и, уставшие и проголодавшиеся, сели завтракать. Неожиданно на деревню налетели немецкие самолеты и начали бомбить. Но все так надоело, так хотелось есть, что мы решили не обращать внимания, рассчитывая, что дом на окраине села не возбудит любопытства у немцев. Но мы просчитались. Только выпили положенные 100 грамм, (порция была немного увеличена), не успели закусить, как сильный взрыв потряс всю хату и ее угол, примыкающий к двери, отвалился. Но ужаса, как мне казалось, не было. Была досада, что нам помешали. Относительно спокойно выбили оконную раму, побросали в окно наиболее ценные вещи и, главное, медицинские укладки, а сами укрылись в овраге, благо что окно находилось над оврагом. После бомбежки все аккуратно собрали, так и не перекусив, двинулись вместе с полком дальше. Двигались мы беспорядочно, то влево, то вправо, то вперед. Пошли слухи, что мы окружены, в пути стали встречаться другие части нашей дивизии и даже другой дивизии. Так в пути я встретил свой полк и присоединился к нему. Стало известно, что под городом Вязьма противник прорвал оборону наших войск и крупными силами двинулся на Восток. Как бы подтверждением тому были частые налеты немецкой авиации, причем бомбить они стали реже, но зато воздействовали на психику, пикируя и включая сирену, стараясь рассеять войска и превратить их в бродячую неорганизованную толпу, вместо бомб они иногда сбрасывали с самолета все, что попало: куски рельсов, бочки и др., и все это под вой сирены. Но чаще, что самое неприятное, они, пикируя на наше скопление, обстреливали из пулеметов.
Потери от таких налетов были незначительные, но страху нагоняли много, а, главное, чего они добились, так это превратили войска в неуправляемую толпу. Больше всего страдали лошади. Лошадей побили много, много повредили техники. Затем немцы стали сбрасывать листовки, из которых мы узнали, что немцы окружили две армии: нашу 20-ю и 16-ю. В листовках указывалось на наше безвыходное положение и предлагалось сдаваться в плен. Одна из листовок была с фотографией сына Сталина - Якова: он стоит в расстегнутой шинели с подвешенной на повязке рукой.
Окружение
Окружение - это страшная вещь, если нет организованности, порядка и жесткой дисциплины. Вначале мы шли организованно во главе с командиром дивизии полковником Чернышевым. Во главе полков шли их командиры. Шли ночью, больших привалов не делали, иначе люди засыпали тут же на обочине дороги. Во время такого движения я встретил своего дивизионного врача, мне запомнилась его согбенная фигура, укрытая плащнакидкой, он часто кашлял, был угрюм и производил мрачное впечатление.
Выхода из окружения не было. Куда бы ни направлялись, натыкались на немцев. Днем, после ожесточенной бомбежки, большая группа во главе с комдивом пошла в другом направлении. Командира нашего полка убило осколком снаряда. Оставшиеся три командира полков сели на лошадей, взяли с собой роту автоматчиков и уехали в неизвестном направлении. Народ кричал: "Не бросайте войско, организуйте выход из окружения!". Но они приказали не следовать за ними и уехали. Я был в числе толпы и тоже кричал им вслед. Одного командира полка я хорошо запомнил, это майор Лопатин. У нас с ним была встреча в академии Тыла.
Среди оставшихся началось брожение. Никто не знал, что делать, куда идти. Кто-то организовал группу и решил вести на прорыв. За ними потянулись многие, пошел и я с офицерами нашего полка. Но вскоре налетела авиация противника, затем застрочили пулеметы и автоматы: мы напоролись на немцев. Боя наша группа, хотя и большая, но неорганизованная, не приняла и все разбежались кто куда. Вероятно, это было уже в начале октября, так как выпал снег, и вода покрылась льдом, был небольшой морозец. Я побежал вместе с другими, но, видимо, отклонился в сторону, попал в небольшое озеро, покрытое льдом, еще не крепким, и провалился в воду. Воды было выше пояса в том месте, где я провалился, но, потеряв равновесие, я весь оказался в воде. Холода я не ощущал, поскольку был сильно возбужден. Выбравшись из воды, добежал до опушки леса и нашел там небольшую группу своих. Обсушиться и хотя бы выжать одежду не было времени, все двинулись дальше, я не рискнул остаться один, тем более, что стало смеркаться. Немцы пускали осветительные ракеты, показывая, что они не спят и не собираются нас пропускать. Шинель у меня замерзла, превратилась в ледяной колокол и при движении издавала звон, за что на меня начали шикать, чтобы я не нарушал тишины. Идти было трудно, мокрая одежда внутри и обледенелая снаружи затрудняла движение, я стал отставать, но рядом шедший командир дивизиона нашего полка капитан Сумин Иван Елисеевич взял меня за руку и тащил, не давая отставать.
Наконец мы пришли на небольшую поляну и решили сделать большой привал. Здесь оказались ротные землянки, жарко топилась печь, и я, полностью раздевшись, смог в какой-то мере просушиться и отдохнуть. Наутро пошли разговоры о необходимости пробираться к своим небольшими группами.
Стало совершенно очевидным, что мы полностью окружены, все дороги перекрыты немцами, и двигаться организованной колонной стало невозможно. Части, у которых сохранилась какая-то техника, уничтожали ее или просто бросали. В этот критический момент я впервые увидел нашу, потом прославленную, "Катюшу". Совершенно случайно я оказался вблизи каких-то ранее не виданных машин с рядом "рельс" сверху. Машины новенькие, около них хлопотал расчет. Нас попросили отойти метров на 20 и вдруг раздался оглушительный шум, с "рельсов" стали вылетать с огнем и дымом продолговатые снаряды, от неожиданности некоторые стоявшие рядом соглядатаи попадали на землю. То были последние залпы после чего машины взорвали, они не должны были попасть в руки противнику.
Несмотря на большую массу людей никакого руководства не было. Не проявляли решительности и офицеры, которых было в достаточном количестве. Я попал в небольшую группу вместе с капитаном Суминым, мы с ним старались держаться вместе, меня тянуло к нему, как к старшему по возрасту и опытному кадровому офицеру с большой выслугой лет, а я его привлекал как врач, который, по его мнению, окажет нужную помощь в экстремальных условиях.
В группе собралось человек 10, все офицеры. Шли ночами, а в дневное время отдыхали, грелись у костра, обсушивались и кое-чем питались. С пищей было очень туго. Обычно один или два офицера пробирались к деревушке, узнавали, нет ли немцев и просили у сельчан продуктов. Первое время удавалось доставать хлеб, картофель, соль. Затем этот вид снабжения иссяк, т.к. шло очень много групп окруженцев, шли тысячи и, естественно, деревни не могли их прокормить. Тогда мы находили на полях, а поля стояли с неубранным урожаем, картофель, рожь и многое другое. Но поскольку мы передвигались больше лесом, то и эта пища попадалась редко. Тогда мы были вынуждены, именно вынуждены, находясь в безвыходном положении, приступить к использованию в пищу валявшихся убитых лошадей. Перочинными ножичками вырезали, на наш взгляд, здоровые куски мяса, еще не подверженные гниению, поджаривали их на огне костра и ели. Соли не было, а без соли очень и очень невкусно, но ели. На всю жизнь сохранился у меня неприятный вкус несоленого мяса.
По какому маршруту шли не помню, я всецело доверял товарищам, считая их более компетентными в тактическом отношении. Вскоре мы отказались от ночных переходов, ночью трудно ориентироваться, да еще в незнакомой местности. Очень часто встречали группки блуждающих окруженцев вроде нас, делились впечатлениями, интересовались, куда лучше идти. Некоторые советовали пробираться в Брянские леса, другие доказывали необходимость идти на Алексин, третьи рассказывали о своих попытках прорваться к своим, но после неудачных попыток они искали другие места, где было бы меньше войск противника.
Соотношение встречных, двигающихся на восток, чтобы пробиться к своим, со встречными, шедшими на запад к своим домам, уже занятым немцами, стало меняться в сторону преобладания тех, кто шел домой, на Украину.
Сколько раз, лежа в кустах на обочине шоссе, я видел наших, сдавшихся в плен, бредущих большими группами под конвоем из 3-5 немцев. Безусловно, были и такие, которые в плен попали, находясь в безвыходном положении, но вот мое твердое убеждение, основанное на том, что я видел собственными глазами: многие шли в плен добровольно, а из плена и не пытались убежать. Окружение, хотя и сложная ситуация, но из него можно выйти, в конце концов можно пойти в партизанский отряд, о чем и мы думали, имея в виду как шанс, если не удастся пробиться к своим.
Осуждая тех, кто шел на запад, по домам, а их мы встречали, повторяю, много, мы поставили себе целью идти хоть до Урала, но в плен не сдаваться. В то время сдача в плен считалась равносильной измене Родине. Конечно, это несправедливо для многих, попавших в плен не по своей воле, но и реабилитация всех, бывших в плену все четыре года войны, тоже неверное решение, особенно для тех, кто с первых дней войны испугался ее трудностей и пошел в плен. А теперь все на равных правах: те, кто воевал, внес свой вклад в Победу, и те, кто пассивно сидел в плену и ждал, когда другие, рискуя жизнью, освободят его.
Много раз издали или с довольно близкого расстояния, укрывшись в кустах, я видел немцев на марше или на посту какого-либо объекта. Это бывало, когда нам нужно было пересекать шоссе или в поисках переправы мы подходили к мосту, а он охранялся немцем. Когда стали наступать холода, вот тогда я увидел, как пока еще слабые морозцы неприятны немцам. Стоит "бедняга" на посту повязанный платком, чтоб не обморозить уши, а на ногах соломенные "калоши", одетые на сапоги. Мы по очереди подползали ближе, чтобы лучше разглядеть, конечно, не столько из-за любопытства, сколько чтобы оценить возможность и выбрать место перехода.
Наша маленькая группа вскоре распалась. Ходить группой стало труднее, а главное, добывать пищу. Перед тем, как разойтись в разные стороны, мы сидели на опушке леса, недалеко от деревни. Был осенний теплый день, мы грелись на солнышке и разговаривали о наших проблемах. Зашел разговор о возможном пленении нас. Ведь может же случиться неожиданность во время сна или при каких-либо других обстоятельствах, все может случиться, вплоть до предательства со стороны некоторых жителей деревни, куда заходить заставляет необходимость. Политрук как бы невзначай сказал: "Вам-то, беспартийным, еще есть шанс выжить, хоть и попадете в плен, а что касается нас, коммунистов, да еще политработников, наше дело швах". Раньше мы как-то не задумывались о том, что нас ожидает, если случится попасть в руки немцев. Но после таких разговоров пришлось призадуматься. Не помню, кто подал мысль, но коммунисты решили спрятать свои партийные документы прямо здесь же, в лесу. Один из них выбрал наиболее заметное дерево, вырыл под ним ямку, взял с перевязочного пакета прорезиненную оболочку, упаковал в нее партийный билет и зарыл. Дерево обозначил насечкой, сделал насечки и на других близстоящих деревьях, сориентировался по отношению к деревне. То же самое сделал и еще один. Другие решили пока воздержаться, но свои документы стали прятать кто под подкладку шинели, кто в голенище сапога, я свое удостоверение засунул под подкладку сзади шинели.
Еще немного посидели, помолчали и разошлись, кто куда. Я остался с капитаном Суминым. Затрудняюсь сказать, сколько мы с ним шли вместе. Мне очень запомнились некоторые эпизоды совместного пути. Нам очень досаждали ручейки и речушки, встречавшиеся на нашем пути. Мы старались их обходить, но это не всегда возможно, чаще приходилось преодолевать их вброд. У Сумина были добротные яловые сапоги, а я был в своих офицерских хромовых сапожках, к тому же не очень просторных. Часто ноги мои были мокры, хром сапог не выдерживал болотной сырости. В некоторых случаях при преодолении ручья Сумин переносил меня на другой берег на своем горбу. Однажды, после длительного перехода, в период наступивших холодов, я почувствовал, что ноги у меня окоченели. Мы сделали привал, решили погреться у костра. С большим трудом Сумин снял с меня сапоги, большие пальцы ног оказались подмороженными, они походили на большие синие култышки. Одеть снова сапоги было невозможно. Что делать? Сумин предложил обменять сапоги на какие-либо "опорки", в которых можно было бы ходить. Он взялся это сделать. Сапоги я привел, как мог, в божеский вид, почистил их полой шинели и отдал Сумину. Он их взял и ушел. Я остался сидеть босиком в полном одиночестве, в лесу, со своими скорбными мыслями. Мне вдруг пришла в голову дурная мысль: а что если Сумин обменяет мои сапоги на хлеб и сало и уйдет? Ведь мы очень голодны. Но нет, этого не может быть, он очень порядочный человек. Трудно сказать, сколько я просидел, обуреваемый грустными мыслями, наконец появился он, неся в руках старые армейские, времен первой Мировой войны, "австрийские" ботинки с обмотками. К счастью, ботинки оказались большого размера, он положил в них еще сена и мои натруженные ноги почти сносно вместились. Совместными усилиями приладили обмотки, и я стал похож на "вояку" времен гражданской войны. А главное, он получил впридачу по куску хлеба с маленьким кусочком сала. Это было как нельзя кстати.
С Суминым мы оказались, видимо, уже в Калужской области, пройдя из района Вязьмы, места окружения, более ста-ста пятидесяти километров, а может, и значительно больше, учитывая зигзаги.
Хорошо запомнилась местность Тихонова Пустынь. Первые морозы спали, снег растаял, и лес выглядел совершенно мирным, напоминающим золотую осень под Воронежем. Где-то в стороне была Таруса. Была близка Москва по расстоянию, но бесконечно далека по возможности добраться до нее. Обстановки на фронте мы не знали, ходили слухи, что Москва пала, что немцы беспрепятственно занимают города. Но однажды в одной деревне нам показали газету "Правда", в ней был снимок парада войск на Красной Площади 7 ноября. Слухи о поражении Москвы оказались ложными и, скорей, паническими. Газеты были сброшены с самолета, чтобы показать населению, что Москва держится и не сдается. Это сообщение нас воодушевило, и мы вновь обрели надежду.
Как мы ни старались с Суминым идти осмотрительно, все же напоролись на немцев, когда выходили из леса. Это было так неожиданно, что мы не успели что-либо предпринять и оказались лицом к лицу с группой немцев. К счастью, это было какое-то тыловое подразделение, мы это поняли значительно позже, а вначале крепко перетрусили, особенно я. Немцы нас моментально окружили, начали что-то говорить, я в свою очередь впопад или невпопад повторял: "Я врач, врач", потом вспомнил слово по-немецки: "Arzt, Аrzt!". Мой товарищ кричит мне: "Скажи, что я твой повозочный, санитар!", и показывает руками, как бы тянет вожжи и произносит :"ТПРУ, ТПРУ!" И действительно, он был похож на повозочного, я только теперь обратил внимание: шинель солдатская, без знаков различия, подпоясан ремешком, как у ямщика, на голове старая пилотка, на ногах простые сапоги. На то, что я врач, указывала моя офицерская шинель и врачебные петлицы. Вдруг один немец подошел ко мне с ножом в руке, поднял нож на уровень горла, я обомлел, но остался стоять неподвижно, двое взяли меня за руки, а он поднес нож еще ближе и ... Я хотел кричать, но не мог, а он, смеясь и что-то говоря, стал спарывать петлицы, на которых ярко блестел знак Эскулапа (чаша со змеей). Только тогда я заметил, что общий гул и смех немцев носил не злобный характер. Затем нас усадили в свое общество, вскоре подъехала кухня, нас угостили кофе из общего котла и дали по небольшой буханке хлеба. Не помню, каким образом объяснялись, но мы поняли, что завтра нас отправят в комендатуру. День клонился к концу. Мы с Суминым договорились бежать в рядом расположенный лес, но сделать это нужно было, не вызывая подозрений. Как только стемнело, Сумин взялся за живот и пошел в кусты. Никто не обратил особого внимания. Через какое-то время отполз в сторону и я, а затем, пригнувшись, перебежал в лес. Но Сумина там не нашел. Так я остался один. Это было ужасно. Остаться одному в лесу, в незнакомой местности, полной немцев, ужасно.
Будь что будет, но идти я решил только днем. Шел только леcoм и только к ночи подходил к деревне и просил переночевать. Были деревни, в которых стояли немцы, я держался от них подальше. Сведения о таких деревнях удавалось узнавать от встречных или от крестьян. Были деревни, где председатель колхоза, а некоторые так и оставались на своих местах, распределял нас, окруженцев, по хатам; нас, одиночек, было много. Что удивительно, немцы не разгоняли колхозы, а оставляли так, как они были. Были дворы, где не пускали переночевать и попросту гнали прочь, но таких было мало. В подавляющем большинстве народ сочувствовал и помогал, чем мог. Мне запомнилась ночевка в одной хате, в ней жил старик, участник еще Первой Мировой войны. Мы с ним долго беседовали о создавшемся положении, он был твердо убежден, что немец не выдержит войны, что его успехи временные. Подобные рассуждения, как этого старого крестьянина, были очень редки, но во мне он укрепил надежду на благоприятный исход войны. Но как дожить до этого конца?
Проходя лесом, мне иногда встречались места бывших боев, попадались убитые солдаты, мне опять стало страшно, страшно не потому, что убьют, страшно вот так в неизвестности валяться где-нибудь в лесу или канаве, мародеры сдергивают одежду, вороны выклевывают глаза, а дикие собаки или волки выгрызают участки тела, как мы вырезали у погибшей лошади еще съедобные куски мяса. Да, все это ужасно. Нужно на что-то решаться.
В одной деревне я видел двух парней, уже не похожих на солдат, организовавших в баньке мастерскую по валке валенок. Посидел с ними, поговорили, в помощниках они не нуждаются, и я пошел дальше. Проходя вдоль опушки леса, встретил одного такого же окруженца, с перевязанной щекой. Я осмотрел рану, рана в хорошем состоянии и в дополнительных мероприятиях не нуждалась. Он рассказал: шел по направлению к дому, шел открыто, смело. Навстречу ехал верхом на лошади немец, немец стал что-то спрашивать, я, говорит парень, показываю на пальцах решетку, мол из заключения, из тюрьмы иду домой. Немец выхватил пистолет и выстрелил прямо в висок. Но по счастью пуля прошла ниже скуловой дуги, чуть поцарапала язык и прострелила только щеки. Этот случай меня насторожил, нужно быть осторожней.
Во второй половине дня решил пробираться к деревне. Вышел из леса и стал было переходить поле, чтобы войти в деревню со стороны огородов, но услышал яростный лай собак, крики людей, визг поросят, понял, что в деревне орудуют немцы, они стали частыми "гостями", требуя у крестьян "млеко" и "яйки", не брезгуя курами, поросятами и телятами. Пришлось пригнуться и быстрее спрятаться в лес.
В этот раз в деревню не попал, забрел в какой-то хутор, забрался на сеновал, поглубже зарылся в сено, согрелся и уснул. Проснулся ночью, чувствую, что заболел. Знобит, болит голова. Утром вставать не хотелось, продолжал лежать. Вдруг услышал немецкую речь. По двору ходят немцы, что-то лопочут. Чувствую, что кто-то поднимается на сеновал, чем-то начинает тыкать в сено, я застыл, боюсь дышать, если обнаружат, будет капут, но самое страшное, начнут пытать, выведывая про партизан. Партизаны уже начали их существенно беспокоить. Но, слава Богу, меня не обнаружили и через некоторое время все стихло, видимо, ушли. Усилием воли поднялся и побрел без всякой цели. Нужно двигаться, чтоб окончательно не расслабиться, нужно искать что-то съестное, чтоб подкрепить организм. Вначале идти было трудно, но потом, как бы подгоняемый опасностью остаться ночью в лесу, разошелся, размял свои члены и к концу дня набрел на небольшую деревушку, попросился в первую попавшуюся избу. Мне повезло. Старушка, видя мой измученный вид, сжалилась, угостила горячей картошкой в мундире (я, кажется, так и съел ее в мундире), горячей водой (так называемый «чай») и разрешила переночевать. В разговоре выяснилось, что я могу обменять шинель и шерстяные галифе на гражданскую одежду. Она посоветовала это сделать на случай встречи с немцами, чтобы не возбуждать у них подозрения. Куда-то сходив, она принесла мне хлопчатобумажные брюки, сильно бывшие в употреблении, и старую-престарую, латаную-перелатаную овчинную шубейку (слово "шубейка" даже не подходит к столь дряхлой вещи), но, главное, впридачу она дала кусок хлеба. На голову, вместо пилотки, я одел что-то напоминающее фуражку. Таким образом, наутро от нее я вышел по виду заурядным батраком. Да, она еще посоветовала найти семью, у которой мужик на фронте, предложить свои услуги и вести крестьянское хозяйство. Стать так называемым "примаком". В этом селе осело несколько человек у молодых хозяек, да и во многих селах из числа нашего брата берут в "примаки". Кто жил в деревне и знает сельское хозяйство, тому это с руки, но я совершенно не занимался земледелием и вряд ли меня будет держать хозяйка. Для меня более подходящим занятием была бы медицинская работа.
В одной деревне я встретил "осевших" врача и медсестру, они организовали медпункт, врач им не нужен, но они посоветовали идти в местечко Полотняный Завод, по слухам там, из числа медиков-окруженцев, организован госпиталь для раненых, оставленных после ухода наших войск. При моих темпах передвижения я могу добраться до Полотняного Завода за пару дней. Я решил там попытать счастья.
Добравшись до Полотняного Завода, я действительно нашел самовозникшую больницу, в которой были собраны все раненые, оказавшиеся в близлежащих деревнях. Весь обслуживающий персонал собрался из медсанбатов и медпунктов воинских частей, рассеянных противником. Меня приняли любезно, прежде всего накормили и по-товарищески объяснили, что присоединиться к ним нельзя. Все они учтены немцами и все изменения в штате и среди больных идут через немецкую комендатуру. Иметь дело с немцами я не решился, да и мне не посоветовали врачи, то ли действительно было опасно с ними связываться, то ли из боязни, что их и так много, во всяком случае мне посоветовали уходить, что я и сделал. Чтобы уйти из Полотняного Завода, нужно по тропинке спуститься в овраг и вновь подняться на горку, где после нескольких изб начинается окраина и далее перелесок.
Только начал спускаться в овраг, вдруг увидел идущих навстречу двух немцев. Местность открытая, все как на ладони. Что делать? Продолжать идти спокойно вперед, другого выхода нет, в крайнем случае скажу, что я санитар из "той" больницы. Легко сказать, идти спокойно, а ноги дрожат. Преодолев нервозность, продолжаю идти, вот они уже близко, о чем-то громко беседуют. Вот поравнялись, секунды кажутся вечностью, проходят мимо, стараюсь не смотреть в их сторону, а только прямо перед собой. Краем глаза вижу, как один повернул голову в мою сторону, но тут же отвернулся. Пронесло. Эта картина запечатлелась в мозгу навечно. Видимо, мой маскарад сыграл положительную роль. А между тем смена формы одежды военнослужащего, а тем более старшего офицера, приравнивалась в то время к измене Родине. Были случаи в начале войны, когда за снятие военного мундира людей передавали Военному Трибуналу. Но мне в то время было уже все равно, иного выхода у меня не было. Голод, неприкаянность, холод толкали вперед в поисках пристанища.
Выпал снег, фронт стабилизировался, пробиться через линию фронта стало невозможно. Идя по проселочной дороге вдоль леса, увидел в стороне от дороги хуторок, вернее, дом с надворными постройками. Зашел попросить поесть. Пожилая женщина поставила на стол стакан молока и кусок хлеба. Я уже забыл вкус молока. Только протянул руку, как женщина закричала: "Немцы!" и выпроводила меня в другую дверь, выходящую во двор. Вижу сарай, почти пустой, в углу стоит лошадь около яслей, наполненных сеном. Ясли - это угол сарая, огороженный досками и заполненный сеном. Не знаю, как у меня получилось, но я, не мешкая, подбежал к яслям, схватил большую охапку сена, прыгнул в ясли и накрыл себя сеном. Вскоре услышал шаги и немецкую речь. Вижу в щелку двух немцев, они осмотрели сарай, подошли к лошади, видимо, она им не понравилась, немного постояли и ушли. Через некоторое время в сарай пришел старик и позвал меня: "Эй, служивый, где ты? Выходи, немцы ушли". Я не сразу мог вылезти. То ли ноги затекли, то ли испугался, но вылезал я медленно. Меня пригласили в дом, накормили, расспросили, кто я и куда иду и т.д. Сидя за столом, я обратил внимание, что из окна, у которого стоял стол, хорошо видна дорожка, ведущая от дома на дорогу. Вот почему женщина сразу увидела немцев, направившихся к дому.
Когда я рассказывал о себе, присутствовало несколько домашних, кто-то из них сказал, что по внешнему виду я мало соответствую тому, за кого себя выдаю, но это было сказано как бы в шутку и без подозрительности и тут же добавлено, что на артиста я не похож, чтобы играть какую-либо роль. Я хотел было попросить переночевать, но было еще рано и после некоторой подозрительности, пусть это было и в шутку, просить постеснялся. Поблагодарил за угощение, вышел из дома, медленно, опустив голову, побрел, не зная куда. Не прошел я и сотни шагов, слышу, догоняет меня старик и приглашает вернуться. Оказалось, что этот дом является фельдшерско-акушерским пунктом, обслуживающим близко расположенные деревни. Ближайшая деревня Лоторево стоит в 35км от Калуги. Хозяйка - опытная акушерка, старик, ее муж, выполняет роль завхоза, две дочери, обеим за 20 лет, проживали в Калуге, но в результате войны гостят у матери, еще была внучка, дочка старшей дочери, всего пять человек. Хозяйка, усвоив в моем рассказе, что я врач, уже отчаявшийся выбраться к своим, предложила остаться и быть ее помощником в медпункте, в одной из комнат этого же дома. Но это лишь тогда, когда она уезжает по вызову, а вызывают ее не так часто.
Семья очень приветливая, добрая, культурная. В семье царил полный матриархат, но совершенно справедливый и порядочный. Сразу заметно, что в семье полное согласие. Жили они не бедно, дом полная чаша, как и подобает хорошему медику на селе. Непростительная, неблагодарная моя голова, война выветрила имена этих благородных, добрых людей. Старик мне сразу понравился, я с ним обосновался на кухне, он на печи, а я на лавке. Иногда мы долго задушевно беседовали, покуривая табачок-самосад. Мне часто вспоминаются дни, проведенные в этом доме, особенно вечерний чай всей семьей. Освещение - керосиновая лампа, самовар на столе, молоко вместо заварки и сахар небольшими кусочками. Ко всему этому неторопливый, доброжелательный разговор. Это был уют 19 века, как его описывают русские писатели.
Но первое, что они мне сделали, это организовали баньку и полностью переодели в более приличное белье и одежду, благо что комплекция старика была примерно такая же, как у меня. На ноги дали старенькие валенки, и дед показал, как их отремонтировать. Я целый вечер подшивал их, ставил напяточники, носки, подошву. Я был одет, хотя и не модно, но тепло.
Я все время старался быть полезным, научился запрягать лошадь, ездил в лес за дровами, носил из колодца воду и выполнял другую домашнюю работу. А когда хозяйка уезжала по вызову, я одевал халат и был "хозяином" в отдельной комнате-медпункте. Однажды, когда не было хозяйки и я был в комнате-медпункте, неожиданно приехали немцы. Прятаться было уже поздно, да и некуда. Немцы обошли весь дом, вошли в медпункт, тщательно все осмотрели, спросили, кто есть кто, меня хозяин представил как мужа его дочери, для убедительности я взял на руки девочку. Немцы уселись в большой комнате около топившейся печки, стали греть руки, ноги, видимо, наша русская зима была им не по нутру. Расспросили про дороги и как бы нехотя ушли.
Приехала хозяйка и сообщила, что немцы стали злобствовать, в соседних селах собрали людей армейского возраста и расстреляли. Оставаться стало опасно. После такого тяжелого, опасного бродяжничества, жизнь в этом доме мне казалась раем, я отдыхал физически и морально и мне хотелось еще продолжить безмятежный отдых, но чувствовался накал обстановки, начали проникать слухи, что наши войска сильно беспокоят немцев, что тыловые части немецкой армии отходят. Сведения приносила хозяйка, она, как известный и всеми уважаемый медик, пользовалась правом бывать во всех деревнях этого района.
Вечером, на общем совете с участием всей семьи, было решено считать целесообразным мне уйти и переждать некоторое время в лесу. Утром, когда я был во дворе с противоположной стороны дома, со стороны подъехали верхом три немца. Мне вовремя дали знать, я спустился к колодцу, спрятался за ним и спасся от встречи. Оказалось, немцы интересовались дорогами, но уже не на восток, а на запад. Мы решили, что это хорошее предзнаменование. Вечером мне устроили теплые проводы. Старик достал откуда-то бутылочку настойки, мы все выпили за удачу в переходе к своим, а им я пожелал здоровья и всяческого благополучия.
Рано утром я покинул их гостеприимный дом. Держался недалеко от дороги, чтобы было видно, кто куда движется. Я шел на Алексин, именно оттуда, как мне сказали, начали отходить немцы. Конечно, после теплого дома опять оказаться в лесу было не очень приятно, но что поделаешь?
Через пару дней я заметил интенсивное движение немцев на запад. Отступают, причем их отступление походило на наше отступление в июне-июле. Но их отступление имело жалкий вид. Иногда шли солдаты, укутанные во что попало, и мало походящие на солдат, но таких я видел всего раз. Стали попадаться одиночки, вроде меня, жаждущие попасть к своим. Вскоре прибежал с дороги наш дозорный и сообщил, что видел передовые части наших войск. Наши действительно наступали и гнали немцев от Москвы. Мы (нас собралась небольшая группа) вышли на дорогу и смело пошли навстречу наступающим войскам.
Выход из окружения, тюрьма, «проверка» в тифозных бараках
Шли сибиряки, в полушубках, валенках, сытые, здоровые ребята. По мере приближения к Алексину к нам стали примыкать все больше и больше окруженцев. Регулировщики на дорогах направляли нас в Алексин, где был организован сборный пункт освобождаемых.
На сборном пункте шла регистрация прибывающих и беседа с сотрудником Особого Отдела. Со мной беседовал "особист" с двумя шпалами. Выслушав меня и проверив мои документы, а документы у меня все сохранились, что доказывало, что я не был в плену (о моем пребывании несколько часов у немцев я умолчал), он спросил: "Раз вы оказались в безвыходном положении, почему не застрелились, ведь могли попасть в плен и дискредитировать армию?" Я ответил: "В плен вполне мог попасть, но старался не попадать, а стреляться не хотел, хочу жить."
Затем начались этапные переходы с одного места на другое, сколько их было, уже не помню. Запомнился лишь этапный переход в холодную вьюжную ночь из Владимира в Суздаль. Все мы страшно промерзли, я старался проникнуть внутрь колонны, чтобы хоть как-то прикрыться соседями от снежной вьюги.
В Суздали нас разместили по камерам в крепости, превращенной в тюрьму. Обычный тюремный режим. Дежурные приносили бачок с баландой, но вполне съедобной. Питание далеко не санаторное, но много лучше, нежели когда я бродил в окружении. Были короткие прогулки во дворе крепости, они меня мало интересовали, свежего воздуха я надышался вполне достаточно при бродяжничестве по лесам. Целыми днями сидели мы на нарах и делились впечатлениями. Из числа сокамерников запомнился врач Соловьев, он три дня пробыл в плену, его освободили наступающие части, а трибунал присудил его к расстрелу за измену Родине, затем высшую меру заменили десятью годами тюрьмы, дальнейшая его судьба мне неизвестна.
В Суздале я пробыл недолго. Из общего числа окруженцев отобрали четырех врачей (в том числе и меня) и несколько фельдшеров и в машине НКВД доставили нас на свежий воздух: в лагерь, за колючую проволоку, в лес в районе Южа (Владимирская область). Там стояло несколько бараков, в которых содержалось несколько тысяч окруженцев. Они работали на лесоповале и одновременно шла их проверка. Среди окруженцев вспыхнула эпидемия сыпного тифа, протекающая тяжело, со смертельными случаями. Вот на ликвидацию эпидемии и одновременно для проверки нас и привезли.
Для размещения заболевших было выделено и оборудовано несколько бараков, каждый из них представлял как бы больничку, возглавляемую врачом. В один из таких бараков назначили меня врачом. Обслуживающий персонал назначался из числа лагерников, но старшей медсестрой была фельдшер из лагерного персонала. Со всеми вопросами обеспечения своей "больнички" я обращался к ней и всегда находил у нее полное понимание. С самого начала она объявила, что ее общение с нами, лагерниками, должно быть ограничено только сугубо служебными вопросами, за вольное обращение с нами их преследуют, но в то же время, как бы сглаживая свое особое положение, со мной она была очень внимательна. Нужно сказать, что мне везло на хороших людей.
Весь обслуживающий персонал "больнички" после работы располагался в бараках-казармах, а нам, врачам, разрешено было размещаться в каморках при своей "больничке". Небольшая часть барака была отделена от общей площади и составляла приемную, где я принимал больных, прибывающих из казарм, решая вопрос о госпитализации, если он оказывался тифозным больным, или давал справку о необходимости временного освобождения от работы. А работу лагерники делали тяжелую: в любую погоду, в морозы, они вели лесозаготовку. Как всегда при большом скоплении народа, находились люди, умеющие организовать "бизнес". Сзади одного из бараков, около колючей проволоки, после ужина всегда толпились люди обо всем сведущие и что-то на что-то обменивающие, вобщем "черный рынок". Основным товаром была махорка и различные новости, интересующие нас. Прослышав про рынок, я пошел ради любопытства и... встретил там моего дорогого попутчика по окружению капитана Сумина. Оба мы обрадовались встрече. Он тоже не смог пробиться к своим и застрял в одной из деревушек Калужской области. Он скромно просил подтвердить его показания о сложной обстановке, в которой мы оказались, и что в самый критический момент он был болен. На беседе с особистом я так и сделал.
Жизнь в лагере у меня была полностью заполнена приемом и лечением больных. Эпидемия сыпного тифа охватила все бараки. Больных было много. Болезнь протекала тяжело, оно и понятно, организм у многих ослаблен, к тому же процветала большая завшивленность среди лагерников. Когда я осматривал пришедших на прием больных, приходилось удивляться их завшивленности. У некоторых брючный ремень, а он брезентовый, и швы рубашки под мышками были сплошь покрыты гнидами, целыми гроздями гнид. Поскольку в казармах спали вповалку, вши гуляли по всем телам и переносили заразу от одного к другому. После общения с больными обнаруживались вши у всех медработников, были вши и у меня. Но бороться с ними мы могли только самым примитивным способом, сидя вечерами у горячей печки. Некоторые медработники заболели, а самый опытный, уже немолодой врач Абакумов, умер от сыпного тифа. Вообще смертность была высокой. Я просто удивляюсь, как не заболел сам.
Тогда я не обратил внимания на процедуру захоронения. Где хоронили, как оформляли, не знаю. А ведь могло быть, что многие из окруженцев-лагерников так и остались числиться без вести пропавшими. Все, кто попал в окружение, кто погиб в окружении, все числятся пропавшими без вести, в том числе и обо мне было сообщено, что я пропал без вести.
Наконец эпидемия пошла на убыль. Больные из моей "больнички" кто умер, кто начал поправляться, некоторые выздоровели, а поступления новых стали единичными. У меня стало появляться свободное время, мы с Суминым часто встречались, вели беседу на общие темы. Все медики иногда собирались вечерком, чаще у меня в каморке. Раза два моя "попечительница", старшая медсестра, давала мне пузырек со спиртом, и мы с товарищами смаковали маленькими дозами, отдавая должное ее доброте.
Весь период моего пребывания в лагере Особый Отдел усиленно работал над проверкой лагерников, вызывая на допрос-беседу, в зависимости от того, какие данные имелись о человеке. В один из вечеров вручили и мне повестку о явке на беседу. Помню, беседа состоялась в 10 часов вечера. Это была действительно беседа, а не допрос. Видимо, никаких компрометирующих материалов на меня не было. Я подробно начал излагать обстановку окружения, но особист быстро прервал меня. Ему сотни раз уже говорили об этом, и он был вполне в курсе событий, разыгравшихся на фронте в октябре. Его интересовали люди, встречавшиеся мне, интересовали изменники Родины, люди, сами сдававшиеся в плен, поступавшие на службу к немцам, полицаи и т. д. Таких примеров у меня не было. Я мог сообщить только о капитане Сумине и только положительное. Особист отнесся ко мне с доверием и обещал мне скорое освобождение.
В феврале 1942 года меня освободили из лагеря. Вернули мои документы и дали справку о пребывании на проверке. Справка была размером в четверть тетрадного листа, на простой бумаге, долго она не могла просуществовать в кармане гимнастерки. Когда пропотеешь, когда промокнешь до нитки, когда вывозишься в грязи во время бомбежки или артобстрела, могла ли такая бумажка уцелеть? Я так и не помню, когда и где она прекратила свое существование.
Но я отвлекся. Освобождение из лагеря событие важное, и оно должно быть отмечено. Прибежал капитан Сумин с радостным сообщением, что и его освобождают в тот же день, что и меня. Не рада была лишь старшая медсестра, она сказала, что ей со мной было работать приятно. В знак признательности она дала мне на дорогу бутылочку спирта и немного закуски, ведь дорога предстояла дальняя, нужно пешком пройти до станции много километров.
И вот в солнечный морозный день мы с Суминым опять вдвоем вышли за проволоку и пошли навстречу новой жизни.
С Н О В А Б О И
Возвращение на фронт; Назначение бригадным врачом в 113-ю бригаду 3-ей танковой армии; Бои в районе Козельска; Острогожско-Россошанская операция и дальнейшее продвижение; Бои за Харьков; Назначение корпусным врачом; Орловская операция; Освобождение Киева; Дальнейшее наступление; Проскуровская операция и бои в районе Староконстантиновка; Львовская операция; «Колтувский коридор»; Отпуск; Сандомирско-Силезская операция, назначение корпусным врачом 71-го корпуса 31-й армии
Возвращение на фронт
Случилось же так, что мы опять вдвоем с Суминым идем по проселочным дорогам, но уже не таясь, не прячась в перелеске, идем в хорошем настроении. Казалось, погода благоприятствовала нам. Легкий морозец, ясный солнечный день, белизна искристого снега бодрит и улучшает настроение. Трудно сейчас сказать, сколько мы прошли за день. К вечеру остановились переночевать в одной деревеньке, встретившейся на нашем пути. Поужинали припасами, любезно предоставленными мне старшей медсестрой. Я долго не мог уснуть, ноги, согревшись, стали ныть из-за большой нагрузки, а может из-за ослабления мышц в результате недостаточно калорийного питания в лагере, да и беспокойство о будущем мешало спать, как еще отнесутся в кадрах ко мне, "выпускнику" из лагерей? Повозившись на жесткой "постели", разосланном на полу ватнике, все же уснул и проснулся лишь утром, когда Сумин уже встал.
Второй день пути был менее утомительным, вскоре пришли на железнодорожную станцию и оттуда пригородным поездом приехали в Москву. Здесь наши пути с Суминым разошлись. Ему нужно было идти в Главное Артиллерийское управление, а мне в Главное Военно-Медицинское управление. Больше с Суминым мы не встречались, война разбросала нас.
Прежде чем идти в отдел кадров, я зашел в парикмахерскую, чтобы придать своему лицу благообразный вид, а то заросшее усами и жиденькой бороденкой лицо придавало мне вид монаха или молодого старичка, давшего обет не бриться. С таким видом мне давали лет за 40. Посещение парикмахерской уж не столь важное событие, которое можно помнить, но меня поразил разговор, услышанный, пока я сидел в кресле. Парикмахерша, пока обрабатывала меня, без умолку разговаривала с другим мастером, она рассказывала о только что прошедшей свадьбе: что было на торжественном обеде, как невеста выглядела, как она была рада, что подцепила еще сравнительно молодого военного, который служит в тыловой части. Для меня, испытавшего войну 41-го года, отступление, окружение, Соловьеву переправу и только что возвратившемуся из лагеря, где, как и на фронте, гибли люди, такие разговоры вызвали недоумение. Как можно в этот тяжелый период не только жениться, но и думать о женитьбе, веселье? Мне это было очень странно. Я не мог понять этого военного жениха, мне он представлялся чудовищным злодеем, прячущимся под юбкой жены от войны, от защиты Родины.
Назначение бригадным врачом в 113-ю танковую бригаду 3-ей танковой армии
Но вот я в отделе кадров и молодой военврач 1-го ранга (три шпалы), не вникая в беседу, очень быстро определил, что меня нужно назначить в танковую бригаду. Я было попробовал попросить направить меня в госпиталь на лечебную работу, мотивируя, что физически и морально устал и хотел бы продолжить лечебную практику, начатую в лагере, но уже как полноправный врач. На мою робкую просьбу кадровик ответил категорическим отказом, заявив, что врач, окончивший Военно-Медицинскую академию, именно сейчас чрезвычайно необходим в войсках. Идет формирование новых частей и их необходимо укомплектовать опытными военнослужащими. Я получил назначение бригадным врачом (начальником медслужбы) в 113-ю танковую бригаду, формирующуюся в Ярославле.
В Ярославле меня приняли без распростертых объятий. Во-первых, вид у меня был лагерника: в ватнике не первой свежести, на голове тряпочная шапка, вид далеко не офицерский. Во-вторых, там был претендент на это место: молодой, стройный, с командирской выправкой, весельчак и плясун военврач 3-го ранга Никишин. Об этом мне сказал зам. командира бригады (сам командир бригады еще не был назначен) подполковник Михайличенко. Никишин назначен командиром медсанвзвода, но поскольку бригадного врача еще не было, он энергично взялся за исполнение этой должности. Кроме того, врачом мотострелкового батальона был врач выше меня по званию: военврач 2-го ранга (две шпалы) Реутов. Естественно, мое появление не вызвало радости. Собственно говоря, обстановка, сложившаяся при моем появлении, мало меня беспокоила. Главное, мне нужно было поесть. Я обходил кухни, снимал пробу, съедал все, что давали на пробу, и долго не мог наесться досыта.
Вскоре я поехал в Москву по вопросам укомплектования бригады медперсоналом и медимуществом. Все тот же кадровик, который давал мне назначение, сказал, что получена бумага за подписью зам. командира бригады с просьбой о назначении Никишина на должность бригадного врача и поинтересовался, почему подпись не командира, а заместителя. Я ответил, что командир бригады еще не прибыл, и командование бригадой временно исполняет заместитель. Кадровик ответил, что менять он ничего не собирается, еще неизвестно, как посмотрит на это командир. Моя заявка об укомплектовании была во многом удовлетворена, о чем я с удовольствием доложил по возвращении в бригаду, но о разговоре по поводу письма в кадры я умолчал. Лагерная жизнь немного научила молчанию, в последующем, я, пожалуй, стал слишком молчаливым.
Приехал командир бригады полковник Свиридов. Высокий, стройный, в моих глазах уже немолодой, с интеллигентным лицом, и, как и подтвердил его общий вид, культурный командир, что в армии вообще и на войне в частности было очень редкое явление. Свиридов был строгий, но справедливый, мне с ним легко было работать, он полностью доверял мне, а я старался не обмануть его доверия.
Полностью укомплектовавшись, из Ярославля мы выехали, вероятно, во второй половине апреля и направились под Тулу, где в лесах формировались танковые корпуса и в целом 3-я танковая армия. Наша 113-я танковая бригада вошла в состав 15-го танкового корпуса под командованием генерала Копцова. Управление корпуса разместилось в землянках близ совхоза "Диктатура", а наша бригада в километре от него. Для размещения бригады место выбрано удачно, в лощине, покрытой лесом, по обе стороны лощины вырыли землянки для личного состава и служб, а техника находилась на дне неглубокой лощины с выходом на дорогу. Наша землянка, или как ее называли "медпункт", была расположена в центре размещения бригады, в ней мы, медики, жили, в ней и принимали больных, а чаще ходили в расположение батальонов и там при необходимости оказывали медпомощь. Больных практически не было, ведь бригада только формировалась, а на укомплектование танковых частей направлялись наиболее крепкие, здоровые парни; предполагалось, что на танковые части будут возложены особо важные боевые задачи.
Довольно продолжительное время, почти все лето, бригада занималась боевой подготовкой, сколачиванием подразделений. Работы было много, поскольку личный состав, в своем большинстве, в боях еще не участвовал. Моей задачей, как начальника медицинской службы, была организация и проведение боевой подготовки медперсонала и санитарный надзор за размещением бригады и питанием личного состава. Кроме всех прочих занятий по боевой подготовке было введено обучение всего личного состава, в том числе и медицинского, бросанию боевых гранат (лимонок). Наиболее сложным оказалось занятие по бросанию противотанковых гранат с большой силой взрыва. Занятием руководил сам начальник артвооружения бригады старший техник-лейтенант Герасименок. Случилось, что одна противотанковая граната не взорвалась, что-то в ней не сработало, но вылезать из окопа нельзя, а вдруг она сработает. Начали расстреливать ее из карабинов, но не то не попали, не то пуля не растревожила гранату. Герасименок не выдержал, и сам пошел к гранате, а она неизвестно почему взорвалась, и... погиб наш начальник артвооружения. Все это было на моих глазах, поскольку я сам участвовал в занятиях. Мы, медики, сделать ничего не могли, ранение тяжелое, взрыв гранаты был сильным. Прискорбно терять товарища, да еще так глупо.
Бои в районе Козельска
В августе 1942 года бригада впервые вступила в бой в районе Козельска, откуда немцы намеревались наступать на Москву. Бои носили позиционный характер, и продвижения вперед практически не было, что для нас, медиков, было важно, так как позволяло стабильно работать на одном месте.
К сожалению, я не вел дневника и теперь не помню, где развертывался наш бригадный медсанвзвод. Да если бы и вел дневник, едва ли бы он сохранился, никаких вещей у меня не было, да и хранить их было негде. Все, что я имел, было на мне. Медики медсанвзвода всегда были при своем подразделении и имели возможность держать свой вещевой мешок вместе с имуществом взвода, я же был "бродячим" между штабом бригады и медсанвзводом; хоть и числился в штате штаба, как и все начальники служб, но находился там, где требовала обстановка.
Самое сложное в медицинском обеспечении танкистов в период быстрого продвижения вперед, это когда на развертывание медпункта и его работы на одном месте нет времени, раненые поступают, а медпункту нужно передвигаться вперед вслед за своей частью. Но в этих боях продвижения войск на какое-либо значительное расстояние не было, и мы работали относительно спокойно. Сбор раненых танковых подразделений организовывался в районе СПАМ (сборного пункта аварийных машин), куда сосредотачивались поврежденные в бою машины подчас вместе с ранеными танкистами, а для раненых из мотострелковых подразделений, а их значительно больше, развертывали медпункт на пути наиболее вероятного движения раненых.
Бои под Козельском длились недолго, и в середине сентября, изрядно потеряв личного состава и танков, бригаду вывели из боя и сосредоточили для доукомплектования где-то под Калугой. Приведение в порядок бригады длилось долго. Это диктовалось, в первую очередь, обстановкой, сложившейся на фронте. Летнее наступление немцев было сорвано, прорваться к Москве им не удалось, а подготовка к зимним наступательным операциям еще не закончилась.
Командир корпуса генерал Копцов строго следил за тщательностью подготовки к будущим боям. Запомнился один эпизод. В один из ясных осенних дней в бригаду прибыл командир корпуса и объявил, что будет проводить инспекторский смотр бригады. На опушке леса, близ расположения, выстроилась вся бригада, кроме танкистов, смотр их генерал проводил у танков. Как и положено в строевых частях, с правого фланга стоит командование, затем штаб, начальники служб, далее командование батальонов, а за ними тылы. С правого фланга тылов выстроился медсанвзвод. Все носимое имущество было при личном составе. В медсанвззоде таким имуществом были носилки и санитарные сумки. Я был при штабе вместе с другими начальниками служб. Генерал Копцов в сопровождении своей свиты и командира бригады медленно обходил строй, давая те или иные замечания, которые брались на заметку его свитой. Все замечания он делал спокойным голосом. Когда он прошел почти все подразделения, вдруг мы услышали негодование генерала, он громко кого-то отчитывал, видимо, нашел серьезный непорядок. Когда генерал сел в машину и прозвучала команда "вольно", мы побежали к тому месту, где был замечен "беспорядок". Оказывается, генерал остался недовольным медсанвзводом. На носилках, что держали санитары (как ружья, приставленные к ноге), он заметил кровь на полотне носилок. Кровь плохо была смыта и явно проявлялась на брезенте. Командир бригады укоризненно посмотрел на меня. Распекать меня не надо. Его укоризненного взгяда для меня достаточно.
Кроме боевой подготовки выпадали и свободные дни, в бригаду приезжали артисты (это у них называлось выезд на фронт) и давали концерт. Таких дней было мало, но они надолго запоминались, поднимали настроение и вносили разнообразие в армейскую жизнь.
Небольшая поляна среди березовой рощи. Полукругом расположились танкисты, артиллеристы, автоматчики и др. Расположились амфитеатром, никто их не рассаживал, сами разместились, как удобнее: передние полулежа на траве, далее сидели, потом стояли на коленях, последние стояли на небольшом возвышении, а в центре образовавшегося полукруга пела певица. Она исполняла "Синий платочек". Песня как бы парила над поляной, звуки легко и свободно как бы улетали далеко-далеко за поляну, за рощу, в бесконечность. Исполнялись и другие номера, но запомнилась эта песня.
В числе немногих "гостей" из недалеко расположенного штаба корпуса наведывалась к нам молодая фельдшер. Через несколько дней она пришла ко мне, отрекомендовалась: Тася и попросила проконсультировать больного в штабе корпуса. Затем мне передали распоряжение начальника штаба корпуса, чтобы я периодически консультировал больных. Так я стал иногда бывать в штабе корпуса и встречаться с лейтенантом медслужбы Бубновой по прозвищу Тася. Это именно прозвище, настоящее ее имя, как я узнал позже, Анастасия.
Острогожско-Россошанская операция и дальнейшее продвижение
Наступила осень, мы все еще стояли в районе расположения. Известие о начавшемся Сталинградском сражении восприняли несколько с удивлением. Как же так, наши войска еле-еле сдерживают немцев под Сталинградом, а мы, мощная танковая армия, в том числе и наша бригада, стоим на месте без признаков выхода в бой. Больше всего на эту тему вели разговоры командиры. Мы же, медики, все воспринимали так, как есть, и не рвались в бой, так как любой бой - это раненые, убитые, обмороженные. И не потому, что трудно оказывать помощь, а потому, что жаль молодые человеческие жизни, погибшие или покалеченные.
Наконец, где-то во второй половине декабря, нас погрузили в железнодорожные эшелоны и мы отбыли на юго-запад. Выгрузились в районе Бутурлиновка и cвоим ходом направились в район Кантемировки. Примерно в первой половине января вступили в бои с "ходу", как бы наращивая удар после Сталинграда. Вели наступление в направлении Россошь-Острогожск. Зима в полном разгаре. Снежные заносы затрудняли движение колесного транспорта, ездить возможно только по дорогам, а танковые части стремительно продвигались вперед, громя разрозненные части противника. Для танков особой преграды нет, а вот для нас, медиков, да и для подразделений, обеспечивающих войска продовольствием, боеприпасами и горючим, очень сложной становится задача не отстать от войск.
В один из дней обильного снегопада колонна машин нашей бригады, в том числе и машины медсанвзвода, оказались застрявшими в снегу. Ночью кое-как продвигались, а к утру выбились из сил вовсе и остановились среди поля. Появились самолеты противника, мы рассыпались по снежному полю, прятаться было некуда, зарывались в снег в надежде, что, может, снег защитит от пуль и взрывающихся бомб. Но снег защищал только симвалически, и можно было только укрыть лицо, уткнувшись в снег, и не видеть пикирующих самолетов.
И так прошел целый день в напряжении, в игре в прятки от самолетов. Не знаю, чем это можно объяснить, но потерь среди людей, да и среди машин было относительно мало. Только вечером пришли тягачи и вытащили колонну из снежного плена. Этому помогали прибывшие откуда-то люди, расчищавшие дорогу. Немалую помощь в преодолении нервного напряжения и голода оказала заветная водка. Она согревала и успокаивала. Находясь в эйфорическом состоянии, спокойнее воспринимаешь окружающий ужас.
За 16 дней Острогожско-Россошанской операции, как сказали в штабе, наша танковая бригада прошла с боями около 300 км. Медсанвзвод весь период работал "с ходу", т.е. не останавливаясь и не развертываясь на длительное время на одном месте, он был вынужден ежедневно по несколько раз менять место, продвигаясь вперед вслед за бригадой. Остановки были кратковременными, около скопления раненых. Оказав самую экстренную помощь, раненые эвакуировались на машинах, возвращающихся после подвоза материальных средств. Обратный порожняк транспорта подвоза был единственным средством эвакуации раненых. Армейский эвакуационный транспорт до нас не доходил. Он не успевал подбирать оставшиеся скопления раненых. Армейские ППТ (полевые подвижные госпитали), хотя и назывались "подвижными", но своего транспорта для перемещения не имели. Они перемещались транспортом, выделяемым начальником тыла армии. Однако добиться получения от него транспорта чрезвычайно трудно, особенно при таких быстрых темпах наступления как в этой операции. Коммуникации катострофически растягивались, и подвоз материальных средств войскам затруднялся. Естественно, что начальник тыла направлял транспорт в первую очередь для подвоза боеприпасов и горючего, чтобы обеспечить боевые действия частей.
Вот в таких условиях в районе Алексеевка скопилось много раненых из многих частей, эвакуировать их было не на чем. От начмедарма было получено указание собрать всех раненых воедино и организовать как бы госпиталь на базе местных средств. К выполнению этого распоряжения я и приступил вместе с врачом из другой части. Раненых мы разместили в помещении школы. Привлекли население для приведения помещений в соответствующий вид, пригодный для госпитальных условий. Легко был решен вопрос с питанием. В Алексеевке были взяты, в качестве трофеев, фронтовые продовольственные склады немцев, продуктов было много, особенно много лимонов, что совсе неплохо для витаминизации пищи раненым. Труднее было с медоборудованием, опять же пришлось выискивать его в местной системе здравоохранения.
Задерживаться на месте мне было нельзя. За сутки, проведенные в работе по организации госпиталя, бригада ушла далеко вперед, нужно догонять. Весь следующий день я на санитарной машине двигался вперед, догоняя бригаду, и в какое-то время, видимо, отклонился от маршрута. Подъезжая к одной маленькой деревушке, почувствовал какое-то беспокойство, хотя было видно, что деревня не пуста. Подъехав ближе, мы с шофером увидели около хат двигающихся людей, не похожих на гражданских и, тем более, на наших военных. Это были и не немцы, т.к. они более расторопны, чем эти, да и форма одежды не немецкая. Пока мы на ходу их разглядывали, нами заинтересовались, послышались крики, махали руками, требуя остановиться. Я вжался в сиденье, кричу шоферу: "Жми быстрее!". Он и без моего требования пустил машину на полную скорость, на какую только возможно. Сзади послышались выстрелы, но мы уже выскочили за пределы деревни и продолжали нестись на полной скорости. Потом выяснилось, что мы напоролись на итальянцев. Против нашей бригады в этом районе действовала итальянская дивизия. В последующем мы встречали разбитые итальянские машины и другие характерные предметы, указывающие на их принадлежность итальянцам. И еще, что было характерным для Италии, среди трофеев было много мулов, ранее мне их не приходилось видеть. Знаю лошадь, знаю осла, но мула не видел.
В один из ясных январских дней Медсанвзвод остановился вместе со штабом бригады в небольшой деревне. Раненых, поступающих из батальонов, разместили в доме по соседству. Располагаться надолго не расcчитывали и медимущество полностью не развертывали из-за нестабильности обстановки. Хорошо помню, что деревня была расположена на возвышенности. С одной стороны, за дорогой виднелся лес, а с другой - голая низменность, уходившая за горизонт. Вся местность покрыта снегом. Раненых готовились отправить на машинах, возвращающихся после подвоза материальных средств. Но машины нужно еще найти. В медсанвзводе было всего две машины: одна с медимуществом, другая - санитарная, на ней размещался персонал, и иногда пользовался я для связи со штабом и батальонами. Обстановка была спокойной, кругом тишина, создавалось впечатление общего уюта. Вдруг кто-то заметил как со стороны низменности, на горизонте, появилась темная полоса, которая все больше и больше увеличивалась. Сначала в бинокль, а потом и невооруженным глазом стала видна стройная колонна немцев в несколько тысяч человек. Конец колонны так и не был виден, он терялся за горизонтом. Немцы двигались прямо по направлению к нашей деревне.
Средств для боя с многотысячной, организованной массой солдат, идущих на прорыв из окружения, в штабе не было. Единственный выход - уходить. Все же столкновение с противником не исключалось, поэтому эвакуация раненых была обязательной, и это было только моей заботой. Выбрасывать имущество, и загружать машины ранеными было мало целесообразным, ибо мы бы взяли всего половину раненых и лишились имущества. Что делать?
Мною было принято решение мобилизовать у населения лошадей и сани и отправить раненых прямым путем через лес, что было менее опасно, так как немцы двигались дорогой. Население отнеслось с пониманием, уговаривать никого не пришлось, тем более, что с каждой подводой отправлялся и хозяин, его заверили, что после доставки раненых в госпиталь он со своей подводой возвращается домой. Использование подвод с хозяином было как нелья кстати, ведь местное население знало все тропинки в своем лесу и могло беспрепятственно вывезти раненых к месту назначения. Кроме того, население боялось прихода немцев, они могли отобрать лошадей для нужд своей колонны. Это подгоняло их к выполнению нашего решения.
Старшим импровизированной колонны был назначен фельдшер-лейтенант медслужбы Сайфутдинов, молодой, энергичный, жаждавший совершить подвиг. Когда ему поручалось какое-либо задание, связанное с риском, как, например, вынос раненых с поля боя, он без колебаний выполнял, говоря: "Или грудь в крестах, или голова в кустах". Колонна подвод с ранеными была доставлена к месту назначения, и все раненые переданы в госпиталь. Конечно, Сайфутдинов выполнил ответственное задание, сопровождая раненых, находясь в кругу неизвестных ему людей, неизвестно как они настроены, ведь эта местность и люди были в оккупации, а вдруг среди них были полицаи, тем более, что ехать нужно в ночь. Вобщем, масса "неизвестно". Но, слава Богу, все обошлось. За это Сайфутдинову причиталась награда, но он поступил глупо. Во-первых, после передачи раненых он несколько дней пропадал, где-то пристроился, его кто-то поманил, и он без приказа, без оформления, "решил" перейти на другую работу. Во-вторых, все одеяла (меховые, ватные), которыми были укрыты раненые, бесследно исчезли. После этого он заслуживал не только награды, а и наказания. Но плюс на минус дает ноль: я только поругал его.
Без оперативной паузы, что бывает крайне редко, буквально на ходу пополнились танками и экипажами, и бригада резко повернула на Юго-Запад и пошла с боями в направлении Харькова. Опять действия бригады стали мобильными, то и дело мы передвигались с места на место, иногда приходилось стоять в составе колонны, но разгружаться и развертываться медсанвзводу приходилось редко.
Однажды мы продолжительное время стояли в колонне, сидеть в машине не было смысла, и я, как и многие другие, топтался около машин. Изредка колонну откуда-то обстреливали немцы минами и болванками. Мы с капитаном медслужбы Пономаревым прохаживались вдоль машин в ожидании движения, разговор, естественно, шел о войне. Помню его лицо: простое, открытое, с правильными чертами лица, он постоянно улыбался, его улыбка, как бы стеснительная, была доброй. Проголодавшись, я сказал, что сбегаю, поищу что-либо съестное и ушел. Возвратившись, Пономарева не нашел, он был убит прямым попаданием болванки в грудь. Мне было жаль его.
Бои за Харьков
Преодолевая упорные бои, мы подошли к Харькову к середине января 1943 года. Штаб бригады остановился в крайних хатах небольшого населенного пункта. Далее шла открытая местность и вдали в бинокль просматривался ХТЗ (Харьковский тракторный завод). Немцы закрепились в ХТЗ и препятствовали дальнейшему продвижению бригады. Вечером 15 февраля, (мне эта дата запомнилась), из штаба корпуса возвратился командир бригады полковник Свиридов. Он был хмур, недоволен полученным в корпусе распоряжением. Я явственно слышал, как он сказал начальнику штаба: "Идем на аферу". Вскоре был снаряжен десант: рота автоматчиков на четырех танках. Мне приказано выделить в десант санинструктора. Выбор пал на санинструктора Сазонова. Это был боевой санинструктор, имел медаль и орден за вынос раненых с поля боя с оружием, внешне несколько грузный, мешковатый, с простым крестьянским лицом, его улыбающееся, совершенно круглое лицо дышало добродушием. Автоматчики разместились на броне танков, и среди них Сазонов тоже с автоматом и с санитарной сумкой. В ночь на 15 февраля танки с десантом скрылись в темноте. Но "афера" не удалась. Немцев врасплох не застали, танки были подбиты, а десант расстрелян на самых подступах к ХТЗ. Сафонов оказывал помощь раненым и отстреливался вместе с автоматчиками. Шоссе, по которому двигались танки к ХТЗ, было на насыпи, и в одном месте под шоссе проложена бетонированная труба для протока воды. Вот в этой трубе и сосредотачивал Сазонов раненых. Немцы уничтожили всех.
Хотя наш десант и не смог выполнить задачу по захвату ХТЗ, но к утру Харьков был взят нашими войсками. Мы вошли в Харьков и застопорились на Холодной Горе. Бои носили ожесточенный характер, эвакуация раненых затруднена из-за отставания наших госпиталей. Пришлось, как и в Алексеевке, передавать раненых в импровизированный госпиталь, организованный на базе местной больницы и с привлечением местных медиков. Вот в такой импровизированный госпиталь и был помещен наш батальонный комиссар Пухов, получивший осколочное ранение в живот. Ему потребовалась кровь для переливания, но крови не было, я предложил свою, хотели уже приступить к переливанию, но лечащий врач, еще раз осмотревший Пухова, сказал, что кровь ему уже не нужна. Пухов как бы оправдывал фамилию своим видом: лицо с правильными чертами было нежным и как бы пухленьким. Был он тихим, спокойным, не в пример многим политработникам.
Пребывание на Холодной Горе оставило грустное впечатление. Тяжелые бои, пасмурная погода, неприкаянность бригадной медицины из-за отставания армейских госпиталей и неясность обстановки, все вместе взятое оставило неприятное впечатление о Холодной Горе.
Через некоторое время сопротивление немцев было сломлено, и наши войска снова устремились вперед, продвигаясь быстрыми темпами. Наша бригада, как и весь танковый корпус, вела наступление по направлению к Полтаве и Краснограду. Мне нужно было догонять бригаду. За четыре года войны было много характерных дней, отличающихся от других. Вообще-то на войне каждый день чем-либо отличался от других. Совершенно одинаковых дней не было. И этот день, когда я догонял бригаду в районе Краснограда, хотя вначале он ничем не был примечательным, но он мне запомнился. Передав раненых в импровизированный госпиталь, свернув медсанвзвод, мы на трех машинах направились по маршруту, полученному в штабе бригады. Выехали из Харькова в хорошем настроении, да и как не быть в хорошем настроении, если войска успешно продвигаются вперед, стоит хорошая погода, кругом чистый, искрящийся cнег, дороги расчищены, легкий морозец, кругом тишина, ничто не напоминает войну. Догнали бригаду мы быстро. Штаб бригады находился в хате небольшой деревушки. Там я нашел командира полковника Свиридова и доложил ему о своем прибытии вместе с медсанвзодом. Вид Свиридова меня несколько озадачил. Обычно спокойный, сейчас он был явно встревожен. Не дослушав до конца моего доклада, он коротко, но строго приказал мне: "Сейчас же, немедленно, вместе со своим медсанвзводом присоединиться к машинам политотдела и технической части и уезжать подальше. Медлить нельзя". Что-либо уточнять было бесполезно, он тут же отвернулся к начальнику штаба и дал понять, что разговор исчерпан. Я все же оставил одну санитарную машину с санинструктором, а сам с двумя машинами присоединился к политотделу, уже отъезжающему из расположения бригады. Маршрута движения не помню, но ехать нужно было на Северо-Восток через Харьков в небольшой населенный пункт, где были остатки тылов бригады, оставленные в ходе наступления.
Как только мы отъехали от штаба на несколько километров, царившая до этого тишина была нарушена шумом боя, возникшего позади нас. По мере увеличения расстояния от места выезда шум боя не только не утихал, а возрастал где-то правее нашего движения. Было ясно, что бой нарастает правее нашей дороги и движется с не меньшей скоростью, чем движемся мы. Наши машины двигались не с такой скоростью, как нам хотелось бы, но дороги не были укатанными, а с рыхлым снегом, и развить большую скорость не удавалось.
Справа от нашего пути была возвышенность, по гребню которой тоже шла дорога, на ней невооруженным глазом было видно, как временами на фоне горизонта показывались машины противника, следовавшие параллельно нашему движению. Временами они давали залпы в нашу сторону. Вдруг нашу машину повело в сторону, водитель сказал, что пробит скат. Что делать? Решили не останавливаться и двигаться дальше. Останавливаться нельзя, мы на глазах у противника. Вскоре что-то хлопнуло, водитель сказал, что лопнул второй скат, машина пошла с напряжением, но ровнее. Наконец мы оторвались от противника и можно было остановиться. Оказывается, мы ехали на дисках, лопнувшие камеры были "изжеваны". Уже не знаю как, но Швец, (водитель) где-то раздобыл два колеса, поставил на машину, и мы снова могли двигаться дальше. Провозившись с машиной, мы отстали от других машин. Воспользовавшись небольшой передышкой, мы поели всухомятку, что было в запасе, и тронулись дальше.
Когда проезжали Харьков, был уже вечер. Двигались осторожно, чтоб не сбиться с маршрута. Меняя колеса, от остальных машин мы отстали, но были уверены, что едем в нужном направлении. Все же, чтобы не сбиться с пути и не запутаться в улицах города, решили спросить кого-либо из населения. Улицы были пустынны. На одной из улиц увидали двух девушек, решили у них уточнить дорогу. Они показали направление и в тоже время стали слезно просить взять их с собой. Рассказали нам, что из города все бегут, а им некуда деваться. Не знаю почему, но я решил взять их с собой. Так у меня оказалось пополнение.
Когда мы прибыли к месту, где размещались тылы нашей бригады, я обратился в "СМЕРШ" за советом, могу ли оставить этих девушек в медсанвзводе. После беседы с работниками СМЕРШ, возвратилась одна из девушек, это была Ната Шевлякова, впоследствии оказавшаяся отличным работником и хорошим товарищем в коллективе бригады и медсанвзвода. Вторую СМЕРШ не утвердил, ее отправили за пределы бригады, и я ничего не знаю о ней, не знаю даже, как ее звали.
Что же произошло? Почему командир бригады так решительно и так быстро выпроводил нас, приказав немедленно отправиться в тыл? При себе он оставил только боевые подразделения и оперативный отдел штаба, всех остальных, не связанных непосредственно с ведением боя, он отправил. Далеко не все командиры так поступали и заставляли делить с ними участь неравного боя с противником. Оказывается, боевые ресурсы бригады, да и корпуса в целом, были израсходованы в ходе Россошанской операции, и в Харьковскую операцию мы вступили без оперативной паузы и без необходимой подготовки. То пополнение, которое бригада получила на ходу, было недостаточным и не слаженным. После Харьковской операции в бригаде оставалось что-то около 4-х танков, значительно поредели и мотострелковые подразделения и, главное, как мне помнится, от Харькова к Краснограду мы шли вдоль фронта, правый фланг наших войск был крепко "охраняем" противником. Он как бы "приглашал" наши войска продвигаться вдоль фронта, готовя силы для нанесения нам удара во фланг и последующего окружения. Так оно и произошло. Свиридов, как опытный командир, предвидел это, но сам сделать ничего не мог. Противник ударил нам во фланг, окружил части корпуса и беспрепятственно стал наступать на Восток, занял Харьков и много других населенных пунктов. Практически была разгромлена вся 3-я танковая армия, о чем незамедлительно сообщило немецкое радио. Лишь одна танковая бригада нашего корпуса, бывшая в резерве армии, уцелела и вела бои по удержанию немцев от дальнейшего продвижения. Командир этой бригады, полковник Рудкин, получил "Героя", звание генерала и в последующем назначен командиром корпуса.
Штаб корпуса, штаб бригады и подразделения оказались в окружении, немецкие танки "утюжили" рассыпавшийся по снежному полю личный состав корпуса. Много погибло людей, погиб и наш командир корпуса генерал Капцов. В окружении со штабом корпуса оказалась и фельдшер Тася Бубнова. Всем, кто попал в окружение, пришлось тяжело. Немногим удалось с оружием в руках пробиться сквозь немецкие подразделения, сомкнувшие кольцо окружения. Прорывались, как правило, ночью. Вместе со всеми, кому повезло, вышла из окружения и Тася. Ей, молодой девушке, преодолеть прорыв с автоматом и санитарной сумкой было много тяжелее, нежели боевым командирам. След окружения остался у нее на всю жизнь. Под влиянием психического перенапряжения у нее появился тремор головы, вначале мало заметный, но потом, после небольшой контузии от взрыва авиабомбы, стал более заметным.
В расположение бригады постепенно стали приходить вышедшие из окружения люди. Прибыл и командир бригады. Чувствовалось приближение весны. Снег таял, а мы все в зимнем обмундировании, в валенках хлюпаем по талой воде. До базы нового формирования нужно добираться железной дорогой, нужен бензин для машин. Дороги на территории нашей матушки-России развезло и не только машине, танку трудно преодолевать густую грязь. За бензином мы отправились пешком, каждый нес на плече канистру. Шли ночью, я шел со своими сотрудниками медсанвзвода. Дорогой произошел небольшой инцидент, пустяшный по существу, но он мог обернуться трагедией.
Шли молча, проклиная про себя эту ночную "прогулку" по грязи, параллельно нашему движению появилась группа, превосходящая нас в несколько раз. Ночь темная, но силуэты людей видны. С той стороны спросили: "Кто идет?". Я ответил: "Свои". Оттуда опять: "Кто свои? Пароль?" Я не знал пароля, в штабе никто не предупредил меня о пароле. Пошли препирательства, они потребовали, чтобы мы подошли к ним, мы ответили, что если им нужно, пусть идут сами к нам и т. д. Но сила была на их стороне, у них было оружие, и они пригрозили применить его, если мы не подчинимся. Чтобы перебраться к ним, нужно было преодолеть "целину" с большей грязью, нежели на дорожке, по которой мы шли. Но пришлось подчиниться. Это оказались люди другой, не нашей части, патрулирующие территорию своей части. Так благополучно закончился этот маленький эпизод. Они нам сказали, что по данным штаба в этом районе бродит банда, вот они нас и приняли за людей из банды. Что в войну не бывает. Бензином заправились, погрузились в эшелоны и двинулись к месту формирования.
Выполняя функции врача и проводя санитарные мероприятия в эшелоне, я обнаружил вшивость у личного состава. Что такое вшивость я испытал на себе в окружении и, особенно, в лагере. Обнаружив в эшелоне четырех температурящих больных, помня об опасности возникновения сыпного тифа среди людей, размещенных скученно в вагонах, я на одной из станций во время остановки эшелона зашел на телеграф и дал телеграмму в Москву в Главное Военно-медининское управление о единичных случаях инфекционного заболевания при наличии вшивости у солдат. Просил провести санитарную обработку.
К моему удивлению, моя телеграмма возымела действие в Москве. Для всех было неожиданностью, когда нас вдруг доставили на станцию Мичуринск, загнали эшелон в тупик и начали проводить тщательную санитарную обработку личного состава и дезинфицировать вагоны. Все мы были очень довольны, тело так истосковалось по воде и мылу, не мылись по полгода, да и помывка-то до этого была только одно название. Кроме обработки, на нас наложили карантин.
В тупике, (в карантине), мы находились больше двух недель. Выход в город был категорически запрещен, но руководство бригады, во главе со Свиридовым, организовали прогулки вне города. На платформе в эшелоне стояла трофейная автомашина "амфибия". Это малолитражный автомобиль, способный двигаться по суше и по воде. Дюжина здоровых солдат на руках сняли машину с платформы, и мы катались по окрестностям Мичуринска. Однажды кто-то подал мысль побродить пешком по лугам и полям в надежде, не попадется ли заяц или еще какая-нибудь живность. У каждого имелся пистолет, и он мог считать себя охотником. Сказано-сделано, машину оставили на обочине дороги, а сами разбрелись по лугу, шли на большом расстоянии друг от друга. Неожиданно у меня из-под ног вылетела утка и, тяжело махая крыльями, полетела. Я было начал стрелять по ней, но безрезультатно. Осмотрев внимательно местность, откуда вылетела утка, обнаружил гнездо, а в нем десятка полтора яиц. Был март месяц, следовательно, яйца еще не насижены. Конечно, я их забрал и к общему удовольствию мы организовали яичницу. Она всем показалась такой вкусной, (это на фоне котлового довольствия), что в последующем сколько я ни пробовал яичниц, такой вкусной не едал. Долгие дни карантина мы коротали за выполнением служебных обязанностей, но много времени оставалось свободным. В нашем эшелоне находилась не только наша бригада, но и остатки других бригад, вышедших из окружения в районе нашей бригады. К нам в вагон пришел командир 52-й мотострелковой бригады морской пехоты, Головачев, тогда он был еще подполковником. У нас образовалась компания в четыре человека: Свиридов, его помощник Квасов, Головачев и я. Свиридов организовал "пульку", вот там я научился играть в преферанс. Вначале я было хотел отказаться, мотивируя, что не умею, но Свиридов сказал: "Что за офицер русской армии, не умеющий играть в преферанс." Ко мне отнеслись благосклонно, я немного научился этой распространенной среди офицерства игре, но азарта не испытывал.
Назначение корпусным врачом
По завершении карантина и отсутствии среди личного состава новых случаев заболеваний наш эшелон быстро доставили к месту формирования, опять под Тулу в район колхоза "Диктатура". По сути дела, после разгрома нашей армии в районе Краснограда это было новое формирование танковой армии. Прежняя танковая армия почти не существовала. Были разрозненные части и отдельные подразделения. Некоторые офицеры получили новые назначения, как, например, наш начмедарм получил назначение в 57-ю армию на ту же должность. Но поступил приказ восстановить 3-ю танковую армию, и офицеры, разъехавшиеся по новым назначениям, были возвращены на прежние должности в 3-ю танковую. Я развернул кипучую деятельность по санитарно-профилактическим мероприятиям, предупреждающим распространение сыпного тифа, так как отдельные случаи заболеваний появлялись. И не удивительно, ведь много людей возвращалось из окружения, они бродили по деревням, спали, где попало, была вшивость, хотя и не в массовом масштабе, но все же она могла послужить причиной возникновения эпидемии. Моя работа не ограничивалась только своей бригадой, а распространялась на весь корпус. По моему донесению из медуправления фронта прибыло противоэпидемическое отделение санэпидотряда с автодушевыми и дезинфекционными установками, и работа у нас закипела. Пока я проводил профилактические мероприятия, шло формирование корпуса по новым штатам. В штат управления корпуса введена должность корпусного врача, (он же начальник медицинской службы), на эту должность назначили меня. Должность бригадного врача я передал Казбаеву. Кроме бригад, в корпусе появилось много частей корпусного подчинения. Корпус стал боевым соединением, имеющим возможность вести бои самостоятельно. В числе тыловых частей в состав корпуса был введен медсанвзвод, по возможностям равный медсанвзводу мотострелковой бригады, но больше медсанвзвода танковой бригады по своим возможностям.
Корпусный медсанвзвод прибыл полностью укомплектованный личным составом и имуществом. Командир медсанвзвода, капитан медслужбы Авербух, сразу стал проявлять бОльшую самостоятельность, чем требовалось, пытался доказать, что он подчинен не корпусному врачу, а начальнику штаба корпуса. Я не придал этому большого значения, поскольку кроме разговоров не было каких-либо действий.
С прибытием в корпус медсанвзвода должность фельдшера корпуса упразднялась, и лейтенант медслужбы Бубнова осталась за штатом. Отправлять ее в какую-либо часть не хотелось, поскольку она хорошо знала управление корпуса, зарекомендовала себя смелым, хорошим работником, не раз ездила с санитарной сумкой на броне танка, в сложных боевых условиях оказывала медицинскую помощь раненым. За ее смелые действия в бою ее прозвали "гвардии Тася". Да мне и не позволило б командование корпуса отправить Тасю за пределы корпуса.
Бои под Харьковом, окружение и выход с боем из окружения повлияли на ее состояние. Она несколько сникла, помрачнела, ее искрящийся смех стал редким, появился тремор головы, правда, со стороны мало заметный, но ее это угнетало. По существу, ее нужно было бы отправить в госпиталь, чтобы там продолжать службу, но мы, маленькие и большие начальники, не задумываемся о моральном состоянии человека, пережившего трагедию на фронте, остался жив и ладно, можешь продолжать служить. И получается, что одни на передовой постоянно подвергаются опасности, а другие, в тылу, вообще не участвуют в бою. Во вновь прибывшем медсанвзводе оказалась вакантная должность начальника аптеки, на эту должность и была назначена "гвардии Тася".
Питание личного состава в период формирования не отличалось разнообразием, и хозяйственники старались что-либо раздобыть, хотя бы для офицерского состава. Интересную выдумку проявили в медсанвзводе. Они организовали охоту на грачей. Их в лесу много. В отличие от ворон, мясо грачей почти такое же нежное, как у голубей. Меня угощали жареным грачом с гарниром из риса. То ли я был голоден, то ли блюдо было действительно вкусное, но оно мне очень понравилось.
Орловская операция
Тем временем корпус готовился к проведению Орловской операции. Передо мной стояла задача: с максимальной пользой организовать работу медсанвзводов бригад и, главным образом, корпусного медсанвзвода. Период подготовки к новой операции был длительным, и у меня было время тщательно обдумать ее медицинское обеспечение. Я никак не мог понять, зачем в штат корпуса был введен медсанззвод. Он никак не укладывался в классическую систему этапного лечения. С каждым этапом медпомощь должна расширяться. Если в батальоне оказывается доврачебная помощь, в бригаде (медсанвзводе) - врачебная, то следующим этапом должна быть квалифицированная медпомощь (в медсанбате или в госпитале), а возможности корпусного медсанвзвода ограничиваются врачебной помощью, то есть такой же, как в бригадных медсанвзводах. Тогда зачем из бригад эвакуировать раненых в корпус, если он не в состоянии наращивать объем медпомощи? Это только бесцельная перевалка. Каждую эвакуацию раненый переносит болезненно, и наша задача, задача военной медицины, максимально сократить количество эвакуаций. После некоторых раздумий, я решил построить медицинское обеспечение в предстоящей Орловской операции не по штату, а сообразуясь с системой этапного лечения.
В штабе корпуса меня ориентировали, что после первых двух дней упорных боев ожидается стремительное продвижение войск вперед. Отсюда следует, что всю нагрузку в начальный период боев придется возложить на корпусный медсанвзвод, бригадные медсанвзводы не развертывать, а держать их в готовности к продвижению вперед за бригадами. Сотрудников же, чтоб не скучали, а помогали, забрать в корпус, возложив на них обязанности функциональных подразделений медсанбата: приемо-сортировочного, госпитального, эвакуационного (функции операционно-перевязочные возложить на корпусной). С наступлением момента продвижения вперед корпусной медсанвзвод возьмет весь поток раненых на себя, а бригадные, не обремененные ранеными, уйдут со своими бригадами. Тем самым резко сокращается эвакуация, раненые останутся на месте до подхода госпиталей.
Для выполнения моего замысла необходимо было, чтобы медсанвзводы бригад на начальный период операции перешли в мое оперативное подчинение. Командиры бригад полковники Драгунский и Головачев сразу дали свое согласие, а полковник Сергеев вначале наотрез отказал, но после настойчивой просьбы и доказательств о целесообразности объединения усилий медиков в период наибольшего количества поступления раненых согласился с явной неохотой.
Местом развертывания сводного медсанбата было избрано село Победное, в 3-4 км от переднего края. Конечно, это был риск, и большо риск для медицины. В случае неудачного наступления и контратаки противника все наши медсанвзводы окажутся под ударом и если, не дай Бог, будут разбиты, то весь корпус останется без медицинской помощи в зоне боев. Накануне наступления я проследил выдвижение бригадных медсанвзводов в назначенное место и отправился в корпусной медсанвзвод, чтобы убедиться в выполнении поставленной им задачи. Каково было мое удивление, когда я застал медсанвзвод пребывающим в мирном благоденствии, они и не думают выдвигаться вперед. На мой вопрос командир медсанвзвода капитан медслужбы Авербух ответил, что здесь в относительном тылу работать спокойнее и безопаснее, пусть раненых везут сюда, и им будет здесь оказана та же врачебная помощь. Мне стало ясно, что успех медицинского обеспечения, своевременность оказания медпомощи (этого главнейшего элемента в благополучии лечения) зависит от безопасности его, Авербуха.
Не знаю, откуда у меня взялась такая решимость, но я, зная, что превышаю свою власть, тут же объявил, что отстраняю командира медсанвзвода от должности и назначаю на эту должность... кого же назначить? Время клонилось к вечеру, завтра рано утром начнется наступление, и если медсанвзвод к утру не прибудет и не развернется в селе Победное, то вся система медицинского обеспечения будет сорвана, тем более, что в бригадах и в отдельных частях известно: раненых направлять в село Победное.
Должность командира медсанвзвода - врачебная. Среди сотрудников медсанвзвода были врачи, но они, (как, например, Кропотов), хороши как врачи, а командирских качеств у них совершенно нет. На должность командира медсанвзвода я решил назначить фельдшера, старшего лейтенанта медслужбы Пригоду С.И. Я его давно приметил среди других, он выделялся командирскими качествами. Это стройный, подтянутый офицер, разбирающийся в тактике, хорошо читающий топографическую карту, что очень важно для командира на дорогах войны. Свое решение я тут же объявил и приказал немедленно передислоцироваться в село Победное, куда уже направились медсанвзводы бригад. Пригода действовал четко, командой: "В ружье!" поднял медсанвзвод и двинулся с ним к месту назначения. Капитана Авербуха я направил врачом отдельного саперного батальона.
Конечно, я поступил неверно. Снять с должности одного и назначить другого можно только приказом по корпусу, хотя бы и по моему представлению, но то была война, нужно решать немедленно, а оформление приказа требовало значительного времени, а времени не было, поэтому я взял ответственность на себя и сделал правильно, командование безоговорочно утвердило мое решение.
Второе, что не укладывалось в рамки обычного, это назначение фельдшера на должность, где по штату положены врачи, но опять же была война и для достижения цели ни звании, ни ранги значения не имели.
За короткую летнюю ночь Пригода привел медсанвзвод в назначенное место, а утром медсанвзвод еще не успел полностью развернуться, как стали поступать раненые. Когда я приехал в Победное, там уже шла интенсивная работа по оказанию медпомощи раненым и ликвидация последствий воздушного налета на село, в том числе и на наш сводный медсанбат. Одна бомба попала вблизи аптеки, частично разбросало аптечное имущество, контузило и легко ранило начальника аптеки Тасю Бубнову.
Налет авиации не помешал слаженной работе сотрудников сводного медсанбата. Большую помощь в общей организации работы оказывал бригадный врач Никишин, его медсанвзвод выполнял функции операционно-перевязочного отделения (вместе с корпусным). Эта операция была боевым крещением для корпусного медсанвзвода, и он с достоинством его выдержал. Показал свою способность в организации медобеспечения и его командир Пригода. На второй день сопротивление противника было сломлено, и войска стали продвигаться вперед. На рассвете следующего дня медсанвзводы бригад, облегченные отсутствием у себя раненых, двинулись за своими бригадами, а корпусной медсанвзвод принял всех раненых на себя. Таким образом, идея сводного медсанбата оправдала себя. В корпусе должен быть не медсанвзвод, а медсанбат, о чем и было изложено мной в отчете после окончания операции.
Бои за овладение городом Орел носили ожесточенный характер. Противник никак не хотел уступать стратегически важные позиции. Его авиация постоянно висела над расположением наших войск и не безрезультатно. В разгар боев я поехал на санитарной машине на КП корпуса, и нужно же так случиться, когда мы подъехали к перелеску, где располагалось КП, налетели фашистские "Юнкерсы" и стали бомбить. Мы с водителем выскочили из машины и, отбежав немного в сторону, залегли в чуть заметную выемку. Как всегда, я уткнулся лицом в землю, не люблю смотреть на пикирующие бомбардировщики. Кругом стояла такая круговерть, такой грохот, земля то и дело вздрагивала от рвущихся бомб. Вдруг резкий взрыв потряс то место, где мы лежали, что-то навалилось на меня. С усилием я приподнялся на руках и стряхнул с себя землю, оказывается, меня засыпало землей. Услышав стон, увидел раненого водителя. Вблизи оказалась траншея, в ней я увидел обезглавленного майора из отдела "СМЕРШ", останки его головы висели клочьями на кустарнике. Пришел я в себя быстро, но некоторое время плохо слышал, ходил как бы с заложенными ушами.
После боев, во время отдыха, произошел небольшой эпизод, связанный с фамилией. Однажды мне нужно было что-то доложить командиру корпуса генералу Сулейкову. Это было во второй половине дня. Подходя к палатке Сулейкова, я встретил его, выходящего из палатки со словами: "Добрый вечер!" Я отвечаю: "Добрый вечер, товарищ генерал!" Он опять: "Добрый вечер!" Я опять отвечаю: "Добрый вечер!". К моему удивлению, он уже громче и не глядя на меня, а куда-то в сторону опять кричит: "Добрый вечер!" Я опешил, стою, ничего не понимая, и вдруг подбегает его водитель и говорит: "Я здесь, товарищ генерал!". Оказывается, фамилия водителя была Добрыйвечер. Потом мне называли много украинских фамилий подобного рода.
Освобождение Киева
Во второй половине сентября 1943 года части корпуса подошли к Днепру. Передовым частям была поставлена задача с ходу переправиться через Днепр и захватить плацдарм. Когда две трети войск корпуса переправились на захваченный плацдарм в районе села Букрино, на плацдарм переправился и корпусный медсанвзвод уже по наведенной понтонной переправе. Берег в этом месте обрывистый и под прикрытием обрывистого берега, на небольшом расстоянии от края воды, и был развернут медсанвзвод, в надежде, что при продвижении войск и расширении плацдарма можно будет продвинуть медсанвзвод вперед и развернуть его не в палатках, как на берегу, а в строениях населенного пункта. Войсковые медицинские подразделения хоть и предназначены работать в палатках, но в строениях все же лучше. Поэтому при каждом удобном случае развертывание медсанвзвода производилось в хатах.
Наступил октябрь, а войска так и не смогли расширить плацдарм и продвинуться вперед, и медсанвзвод продолжал работать в палатках на самом берегу Днепра. Наступили пасмурные, дождливые дни, слякоть, работать стало все труднее и труднее эвакуировать раненых на противоположный берег.
Не добившись успехов на Букринском плацдарме, в конце октября наш корпус вывели из боя, и по совершении марша он был направлен на другой, более обширный плацдарм в районе Лютеж, что севернее Киева. С этого плацдарма 6 ноября и было осуществлено наступление на Киев и его освобождение.
Освобождение Киева было необычным. Позиции противника были сильно укреплены и, чтобы их преодолеть, нужны необычные действия. И эти необычные действия предложил командующий нашей 3-ей танковой армией генерал-полковник Рыбалко П.С. Наступление началось в полночь. Танки пошли в атаку с включенными фарами, были включены все имеющиеся сирены и все прожекторы. Противник был ослеплен прожекторами и оглушен воем сирен, грохотом короткой, но мощной артподготовки и неожиданным наступлением. Киев был взят с минимальными потерями с нашей стороны. Вообще при успешном продвижении войск вперед потери, как правило, бывают небольшие, но все равно нужно оказывать помощь раненым и эвакуировать их в тыл. По положению, армия должна эвакуировать раненых "на себя", то есть вывозить своим транспортом из корпуса, но поскольку стабильности фронта не было, а танковые части мобильны, то армейские тылы и, в частности, госпитали, отставали, то приходилось самим корпусам организовывать эвакуацию на попутном транспорте, главным образом, на транспорте подвоза материальных средств.
После освобождения Киева части корпуса были направлены на освобождение Фастова, эти бои запомнились упорным сопротивлением немцев. А вот освобождение Василькова было настолько стремительным, что при появлении наших танков в городе некоторые учреждения продолжали работать, не ожидая наших войск.
Дальнейшее наступление
Дальнейшее наступление наших войск было остановлено упорным сопротивлением власовцев. Армия РОА, (Русская Освободительная Армия), сформированная генералом Власовым из пленных наших солдат, прочно удерживала позиции, власовцы находились в безвыходном положении, предав Родину и выступая против своих соотечественников с оружием, они не ждали поблажек с нашей стороны, и, конечно же, их ждала суровая кара. Вот там, в районе Василькова, и погиб хороший человек, командир мотострелковой бригады полковник Головачев (его именем названа улица в Москве).
Запомнился горестный эпизод, связанный с Головачевым. Не помню, после какой это было операции. Было лето, мы ехали к месту сбора. Ехали на машине Головачева, он рядом с водителем, а я, с его бригадным врачом, сзади. При ночном передвижении, естественно, соблюдается светомаскировка. Навстречу нам двигалась какая-то часть, и водитель одной из машин включил фары. Головачев кричит: "Выключай свет! Не демаскируй!". Ответа не последовало, и фары не выключены. Водитель нашей машины остановил свой Виллис, вылез из него и, держа за дуло немецкий автомат, со всего размаха ударил им по фарам встречной машины. Раздался выстрел, и водитель повалился, раненый в живот. Головачев выскочил из машины, бросился на землю рядом с водителем, причитая: "Коля, Коленька, да как же это!!!" Оказывается, водитель был его младшим родным братом, а выстрел произошел в результате отдачи затвора автомата при ударе. Головачев обратился к нам, как к врачам, чтобы мы помогли что-либо сделать для спасения брата. Случилось так, что рядом в колонне ехал корпусной медсанвзвод, я приказал поставить здесь же, на месте ранения, в 5-10 метрах от дороги палатку, развернуть в ней операционную и прооперировать раненого. Головачев остался при раненом. Нетранспортабельность после полостной операции на животе - 10 суток, и все это время Головачев был намерен сидеть возле брата. Боевых действий в ближайшие дни не предпологалось и ему разрешили ухаживать за раненым братом. К сожалению, его брат не выжил, на шестой или восьмой день после операции он скончался. В одно из моих посещений Головачев подарил мне фото, что хранится у меня, как единственная память моего пребывания на фронте, в танковом корпусе.
Шли дни, недели, корпус вел ожесточенные бои почти без перерыва. Если и были перерывы между боями, они были краткими. Новый 1944 год встретили, но, собственно говоря, никакой "встречи" не было. Кто-то напомнил, что наступает Новый Год, буквально на ходу поздравили друг друга, пожелали скорой победы и здоровья на весь период войны. В этот период мы были где-то под Житомиром, помню, зима была мягкой, и начальник автохлебозавода корпуса Шляхман преподнес нам торт. Это было неслыханным событием: на фронте съесть кусок торта. Сюрприз был исключительный.
Проскуровская операция и бои в районе Староконстантиновка
Проскуровская операция и бои в районе Староконстантиновка в марте-апреле запомнились непролазной грязью. Танки с трудом ползли на "брюхе", преодолевая грязь, колесный транспорт надрывался и продвигался еле-еле и то с помощью людей, толкающих его вперед. Единственные из колесного транспорта, кто самостоятельно, с трудом, но все же двигались, были "Студебеккеры". Что было делать нам, медикам, для эвакуации раненых? Выход один: изыскивали подводы и на лошадях организовывали эвакуацию. А медсанвзвод мотострелковой бригады для своего перемещения раздобыл где-то волов и на волах следовал за своей бригадой. Жаль, что не сфотографировали эту картину.
В один из дней этой операции я был в штабе, расположившемся в доме у самой дороги. Это не был населенный пункт, это был отдельный дом на значительном расстоянии от населенного пункта. Проезжей частью была только дорога, а справа и слева от нее земля еще не просохла, была мягкой. Слева, метрах в ста, стоял редкий, мелкий лес, а прямо справа от дороги местность шла под уклон, и метрах в стапятидесяти уклон завершался неглубоким овражком, по его дну протекал весенний ручей. В штабе было мало народу, все занимались обычной штабной работой. Вдруг кто-то закричал: "Немецкие танки!" Мы выбежали из дома. Действительно, по дороге к нашему дома ползли три немецких танка. Я хорошо рассмотрел их тупорылые короткие пушки, направленные в нашу сторону. Все бросились врассыпную, противотанковых средств при штабе нет, никто никак не ожидал встретить танки противника у штаба, и противопоставить танкам мы ничего не могли. Я побежал вправо по открытому месту, под уклон. Земля была мягкой, но благодаря тому, что был уклон, земля удерживала вес человека, хотя ноги слегка и увязали. Танки повернули пушки в нашу сторону и стали обстреливать. Еще никогда я не бежал так быстро, добежав до овражка, буквально скатился в него. Танки не рискнули покинуть дорогу и преследовать нас, они бы застряли в мягкой почве.
В мае 1944 года поступил приказ о введении в штат танкового корпуса медсанбата (медико-санитарного батальона, по медицинским возможностям равного полевому госпитаю, а по санитарным и эвакуационным возможностям значительно превышающего госпиталь). Я не тешу себя надеждой, что причиной введения в штат корпуса послужил мой отчет об обеспечении Орловской операции, в котором я доказывал необходимость в танковых корпусах иметь не медсанвзвод, а медсанбат, что и было мною осуществлено на практике в самом начале операции. Однако не исключаю возможность, что мой отчет был прочитан. Во всяком случае, медсанбат был введен в штат и его нужно было формировать. На должность командира медсанбата я решил назначить бригадного врача мотострелковой бригады майора медслужбы Никишина, ранее бывшего командиром медсанвзвода 113-й танковой бригады, где я был бригадным врачом. Да и сам Никишин хотел этого, однажды он мне говорил об этом.
Основой формирования медсанбата стал корпусный медсанвзвод, усиленный прибывшим пополнением. Кроме того, в медсанбат были переведены и некоторые сотрудники бригадных медсанвзводов, как например: Оля Труш, Полина Болыко, Ната Шевлякова и другие, заслужившие доверия сотрудники. В медсанбат я хотел перевести и Тасю Бубнову, но придирки к ней начальника политотдела Новикова стали нас беспокоить. Нужно сказать, что мои отношения к Тасе стали перерастать товарищеские, а чувства к ней становились все более теплыми. Я не красавец, но и далеко не урод, и, находясь постоянно в женском окружении, иногда сталкивался со слишком большим вниманием некоторых женщин. Но, не будучи бабником, на их внимание не реагировал. Но своих теплых чувств к Тасе не скрывал. Не знаю почему, но Новикову это не нравилось, не потому, что он был целомудрен, при нем была "личный секретарь", и он не скрывал своих отношений с ней.
Однажды в штабе корпуса проводилось какое-то мероприятие, это не служебное совещание, а что-то вроде товарищеского ужина. Я пришел с Тасей. Новиков стал говорить что-то не в ее пользу. Я демонстративно встал, взял Тасю за руку и удалился с ней. Стало ясно, что оставаться ей в корпусе нельзя. Переговорил с начмедармом, полковником медслужбы Васильевым, и он решил перевести Тасю в терапевтический госпиталь. Но и там она не нашла покоя, к ней стал придираться начальник госпиталя майор медслужбы Срулевич. Перевод Таси в госпиталь не означал, что мы с ней расстались, когда удавалось выбрать свободное время, я навещал ее.
Львовская операция
Перед Львовской операцией мы продолжительное время стояли где-то в Галиции, доукомплектовывались, изучали места предстоящих боев и готовились к решительным наступательным действиям. Однажды вечером я уже готовился ко сну, как прибежал нарочный из нашего нового медсанбата и доложил, что в медсанбате случилось ЧП (чрезвычайное происшествие). Я жил в хате в центре села, а медсанбат находился в этом же селе, на его окраине, так что на месте оказался быстро. Мне доложили, что работники кухни получили отравление и лежат в госпитальном отделении, им проводятся активные мероприятия по противоядию. А случилось вот что: согласно инструкции, всем работникам пищеблока необходимо было провести анализ на яйца глист. Накануне взятия материала для анализа всем дается для приема вовнутрь по З0 граммов слабительной соли. Начальник аптеки, лейтенант медслужбы Досычев, ошибочно дал всем по З0 граммов новокаина, по виду такая же соль. Это явно суперсмертельная доза для человека. Но хорошо, что быстро спохватились и стали усиленно промывать желудки. К тому же большая доза вызвала "оглушение" организма, всасывание отравляющего вещества еще не началось из-за резкого сопротивления организма. Меньшая доза сделала бы больше вреда. Все обошлось относительно благополучно, но сам по себе факт требовал судебного разбирательства. Досычева я знал как добросовестного работника и совсем не хотел допустить до суда, я наказал его полной властью, которой раслолагал: арестовал на10 суток с удержанием 50% от заработной платы.
За период войны столько раз приходилось располагаться в той или иной хате, что и не сосчитать, но эта хатка в Галиции, где мы стояли перед Львовской операцией, мне запомнилась. Хозяев в хате не было, и вообще в деревнях, где располагался штаб, местного населения, как правило, не было. Домик чистенький, очень уютный небольшой дворик с большими черешнями по периметру двора. Вспоминается забавная картина: Тася, как мальчишка, лезет на дерево и с наслаждением ест еще не совсем дозревшую черешню. Любовь к черешне осталась у нее на всю жизнь. И вообще, она подчас вела себя, как мальчишка: смело, безрассудно садилась верхом на лошадь, та ее сбрасывала, а она опять лезла. Или, не умея кататься, садится на велосипед и, не справившись с управлением, летит по ступенькам вниз, в погреб. Она по ошибке родилась девчонкой, ей, по ее характеру, нужно бы быть парнем.
Из медотдела армии пришла бумага с извещением, что нам на корпус выделяется одно место для направления фельдшера на учебу в Военно-Медицинскую академию в Ленинград. Конечно, командировать на учебу нужно достойного человека, кандидатов на такую командировку было несколько. Фельдшеры были в бригадах, частях корпусного подчинения, в медсанбате. Но среди всех выделялся своей военно-медицинской подготовкой Пригода С.И. При введении в штат корпуса медсанбата и ликвидации корпусного медсанвзвода Пригода числился в штате медсанбата, но, фактически, был при корпусном враче нештатным офицером связи, контролировал выполнение распоряжений корпусного врача, участвовал в планировании медицинского обеспечения корпуса и в составлении отчетов за проведенную операцию. Расставаться с Пригодой мне не хотелось. Он был хорошим помощником. Да и общались мы с ним не как командир с подчиненным, а как товарищи по работе. Все же благоразумие взяло верх. Нельзя из-за своего удобства лишать человека возможности встать на новую дорогу жизни. Впоследствии я убедился в правильности выбора кандидата в академию. Пригода блестяще окончил медицинскую академию, затем Военно-Химическую академию, стал заниматься наукой, стал профессором, лауреатом государственной премии, возглавил крупное биологическое учреждение и вырос в звании до генерал-лейтенанта.
Я уже упоминал, что при совместной работе мы и общались с Пригодой, как товарищи, это отразилось и на проводах его на учебу. Проводы были скромными, но товарищескими. Видимо, наши личные вещи хранились в общем месте, это обнаружилось после, когда Пригода приехал в Ленинград и захотел нарядиться в хромовые сапожки. Оказалось, что оба сапога на одну ногу. Помимо воли мы с ним оказались "два сапога пара". На место Пригоды я взял в помощники фельдшера Виктора Прудника. Очень хороший товарищ, трудолюбивый помощник, но деловые качества уже не те.
Подготовка к следующей операции шла полным ходом. Было очевидным, что наступать будем в направлении Золочев, конечная цель - освобождение города Львова. На полянке, перед оперативным отделом, топографы построили макет местности, на нем проводились занятия с командованием бригад и службами обеспечения. Но как бы тщательно ни готовились планы ведения боевых действий, бои в действительности шли иначе, так как противник вносит свои коррективы.
«Колтувский коридор»
В середине июля начались боевые действия. Наш корпус занял выжидательный район. После двух или трех упорных боев какая-то общевойсковая армия в районе местечка Колтув прорвала небольшой участок фронта в обороне немцев, всего 3 – 4 км по фронту, и, углубившись на 16 - 18км, по сути на всю тактическую глубину обороны противника, образовала коридор (в историю этот прорыв вошел как "колтувский коридор"). Вот в этот Колтувский коридор, по бездорожью, и вошел наш корпус. Танки прошли без особого труда, правда, в одном месте, на подъеме, по вязкой после дождя почве и им было нелегко, а для колесного транспорта тем более. Для облегчения движения колесного транспорта у подъема в гору дежурил тягач, вытягивая застрявшую машину. У меня была машина "Виллис", с двумя ведущими осями, маневренная и высокопроходимая машина, она очень и очень мне помогла.
Для обеспечения, в медицинском отношении, ввода корпуса в прорыв, я поставил медсанбат у самого входа в прорыв, на самом боевом участке, и раненые сразу стали поступать в медсанбат не только из частей нашего корпуса, но и из других частей; наш медсанбат оказался в центре путей движения раненых не только из нашего корпуса. Когда мы прошли "коридор" и вышли на оперативный простор в глубине обороны противника, мне стало ясно, что эвакуировать раненых через "коридор" невозможно, тем более, что он простреливался противником. Части корпуса сразу вступили в бой с подходившими резервами противника. Раненые стали накапливаться в медсанвзводах бригад, сковывая их маневренность. Я решил немедленно ввести медсанбат в прорыв, ближе к войскам. Благодаря своему "Виллису", быстро вернулся через "коридор" к месту развертывания медсанбата. Там застал переполох: в перевязочную попал снаряд, кого-то убило, кого-то ранило, и сотрудники были в смятении. Они даже обрадовались, когда я объявил о свертывании медсанбата и продвижении в прорыв ближе к войскам. Всех раненых передали полевому госпиталю и медсанбату по еще удерживаемому войсками "коридору". Преодолели "коридор" без особых трудностей и в районе станции Куткож, где скопилось много раненых, развернули медсанбат. Как только медсанбат прибыл к войскам, противник закрыл "коридор", и все войска оказались отрезанными от своих тылов, то есть оказались в окружении. Но части корпуса, как и вся танковая армия, продолжали вести ожесточенные бои, и наш медсанбат оказался очень кстати, он принимал на себя раненых из медсанвзводов бригад, создавая им возможность следовать за своими бригадами.
Нужно сказать, что из всех корпусов танковой армии наш медсанбат был единственный, вошедший в прорыв вместе с войсками, поэтому поступление раненых в наш медсанбат было очень большим. Количество раненых, поступивших в медсанбат, исчислялось сотнями, войска продолжали наступление, бригадные медсанвзводы нужно было освобождать, а медсанбат переполнен, эвакуации из него нет, мы воюем в окружении. Тогда я принял решение всех раненых с некоторым количеством обслуживающего персонала оставить в районе Куткож, а большую часть медсанбата переместить к месту нового скопления раненых, в район местечка Княжны. Положение усугублялось тем, что в медсанбате не хватало питания, медикаментов, перевязочного материала, ведь мы в окружении, и все тылы находились где-то далеко. Кроме оказания помощи раненым, нужно организовывать охрану и оборону раненых и обеспечивать медсанбат всем необходимым. В доставке питания, как ни странно, нам очень помогли священнослужители костела, особенно активен был один ксендз, он через население организовал доставку продуктов. Это была очень существенная помощь. Медикаментами мы частично пополнялись за счет местных аптек, иногда брошенных при отступлении немцев. Перевязочный материал получали за счет стирки бинтов, снятых у раненых при перевязке. Обычно бинты срезают при перевязке и выбрасывают, но здесь всем медработникам было дано указание бинты не срезать, а тщательно снимать и складывать в определенное место, затем они подвергались обработке, стирались и вновь использовались.
Тем временем раненые накапливались в третьем месте. Опять пришлось делить медсанбат и уже третью его часть направлять в новое место. Находясь в изоляции от тылов, в окружении противника, но под защитой войск, которые не оглядываются назад, а смотрят только вперед, работать медикам сложно и далеко небезопасно. Как-то в операционную, когда хирург Буробин оперировал, угодил небольшой снаряд. Буробина оглушило, кого-то ранило, оперируемый остался жив, но последствий его состояния не знаю. В этих боях досталось и мне. Однажды шел я к командиру корпуса, было прохладно, а я в одной гимнастерке, догоняет меня открытая трофейная машина. В ней сидят на заднем сиденье заместитель начальника политотдела и еще кто-то, оба в шинелях. Спереди, рядом с водителем, офицер из отдела ГСМ (горюче-смазочных материалов). Они пригласили меня, я сел на заднее сиденье между двумя, одетыми в шинели, так было теплее. Машина свернула с шоссе, (слева был объезд), проехала метров триста, и когда она поравнялась с палисадником отдельно стоявшего домика, вдруг, почти в упор, раздалась автоматная очередь, и рядом сидевшие со мной повалились на меня, сраженные пулями. Впереди сидящий со мной офицер сник. Водитель нагнулся и продолжал одной рукой вести машину. Мне из-под трупов было видно, как на дорогу выскочили два немца и продолжали стрелять в нас. Я четко видел направленное на меня дуло автомата и ждал, что вот-вот пули сразят и меня. Проехав небольшое расстояние, машина влетела в посев, (кажется, в рожь), и перевернулась. Три трупа остались лежать, а мы с водителем стали отползать в сторону, боясь, что к месту остановки машины придут немцы. Мы оказались в расположении немцев и нужно было как-то выбираться к своим. Опять я попал в такую сложную ситуацию, когда опасность попасть к немцам казалась неминуемой, еще не забыто пребывание в окружении и вот тебе, снова в расположении немцев. Эти скорбные мысли проносились в голове, но надо во что бы то ни стало как-то выбираться. Время приближалось к вечеру. Водитель посоветовал переждать до утра, но это было бы ошибкой. Мы поползли медленно и осторожно, прислушиваясь к каждому шороху. Совсем рядом по шоссе двигались наши части, а мы прячемся, находясь близко от наших боевых частей, но среди немцев. Когда совсем стемнело, стала ясно слышна немецкая речь, приглушенное звяканье котелков и другие звуки. Рядом были расположены окопы и нам нужно их преодолеть. По счастью, окопы немцев шли не сплошной линией, и нам удалось проползти между ними, к рассвету мы добрались до дороги. И надо же, на дороге я встретил машины медсанбата. Они подобрали меня. Конечно, я был потрясен происшедшим, и вместо того, чтобы идти немедленно к командиру корпуса и доложить о случившемся, я после горячего чая и стакана водки, поднесенного мне для успокоения, уснул. Когда проснулся, обстановка изменилась, командир корпуса уехал в какую-то часть, а потом он получил ранение, и я его так и не видел.
На следующий день к месту засады были направлены солдаты, они "прочесали" местность, нашли брошенную машину, два трупа и третьего, офицера из ГСМ, раненого в грудь. Он получил сквозное пулевое ранение груди, и я не мог распознать, жив он или мертв. Видимо, он был в глубоком шоке и не подавал признаков жизни, а я находился в таком потрясении, что не мог разобраться. Я всю жизнь чувствую за собой вину, но виноват ли? Находясь в таких экстремальных условиях, любой не разобрался бы, в этом я уверен. До сих пор я слышу лай собаки, когда отползал от машины, но это, видимо, была не овчарка, иначе нас нашли бы немцы. Потом стало известно, что немцы нашли машину, осматривали трупы, срезали с гимнастерок ордена, видели раненого, забрали у него документы и ордена, но не тронули. Задержись я около машины, я бы несомненно попал к немцам. Некоторое время я находился в состоянии потрясения, но продолжал работать. Никому и в голову не приходило дать мне некоторое время, чтобы прийти в себя.
Наше окружение продолжалось шесть дней. На седьмой день войска соседнего фронта прорвали оборону противника в районе Броды и вышли в район боевых действий наших войск. Вот теперь, когда линия фронта отодвинулась далеко вперед, к нам нахлынули и госпитали, и армейские и фронтовые начальники. Госпитали приняли наших раненых на месте их скопления во всех трех точках, и медсанбат, освободившись от раненых, воссоединился в одно целое. Начмедарм Васильев был очень недоволен мной за то, что я держал его в неведении обстановки. Ведь донесения - это "хлеб", которым питается начальство, без донесений от подчиненных они, как слепцы, не знают, что им делать. Находясь в окружении, мне, откровенно говоря, было не до донесений, да и как я мог ему послать их? Рация на КП перегружена информацией о ходе боевых действий, передавать открытым текстом нельзя, а кодировщикам было не до нас. Во всяком случае, он сказал, что за отсутствие от меня донесений он отстранил мое награждение орденом "ВОВ".
Вообще к званиям и награждениям я относился равнодушно, но уже после войны, через несколько лет, я почувствовал, что мне не хватает этого ордена. Когда уже в мирное время я увидел, как некоторые, даже не слышавшие выстрела, щеголяли с орденами и, особенно, такие, как работники Военторга, мне стало обидно. Правда, во многом я сам виноват, я всегда показывал себя с невыгодной стороны, никогда не говорил о том, что я хорошего сделал, а окружающие и не думали выискивать хорошее у других, стараясь показать свои дела в лучшем свете. Я ни разу не воспользовался благоприятным моментом, чтобы поднять свой авторитет и свое достоинство. И так из-за своего дурного характера было всегда. Отчасти этому способствовало то, что я был долго в окружении, а плен и окружение в то время считались подозрительными. Нет, держаться в тени все же является свойством моего характера.
Корпус, передав свой участок фронта подошедшим войскам, совершил марш, обошли Львов и уже с севера прорвались и заняли город, а к концу июля наши войска подошли к реке Висла. После Львовской операции наступила длительная оперативная пауза. Она использовалась для подготовки к новым решительным боям. Кроме начальника тыла корпуса полковника Очкань, я был в хороших взаимоотношениях с интендантом корпуса майором Масловым. Федя Маслов был небольшого роста, несколько полноватый, как и положено интенданту, шутник, всегда в веселом настроении, что делало его приятным в обществе. В то же время он был какой-то "масляный", как скользкий угорь, его никак не схватишь. Мы частенько, когда выпадало спокойное и свободное время, сиживали с ним за обедом или ужином, намного увеличивая "Ворошиловскую норму". Недостатка в продуктах и водке у него не было. Я относился к нему, как к хорошему товарищу, казалось, и он отвечал мне тем же.
Однажды рано утром приходит ко мне Маслов, как всегда в веселом настроении, в одной руке держит бутылку водки, в другой - закуску и предлагает позавтракать. "Но еще так рано", - пытался я возразить. "Потом будет некогда",- сказал он. Завтрак проходил у нас, как всегда, весело. Но вдруг он перестал смеяться и сказал, что у него неприятность: была ревизия, обнаружила недостачу бочки вина и еще каких-то продуктов. Нужны срочно деньги, чтобы оплатить недостачу. Он попросил у меня позволения снять с моего счета деньги. Мне не нужно беспокоиться с оформлением, он договорился с начфином и тот сам оформит. Свою просьбу он мотивировал тем, что я одинок и никому деньги не высылаю, а ему деньги необходимы. Я во всем поверил и дал свое согласие. Вот такой я доверчивый. Но он обманул меня, зачем ему понадобилось много денег, я до сих пор не знаю. Вскоре Маслов был назначен комендантом небольшого немецкого города, у него было много ценностей, имущества, а обо мне он и не вспомнил. Это не послужило мне уроком. В последующем я много раз терял по большому счету, отсутствие меркантильности в моем характере не позволяло мне "разбогатеть" там, где была возможность.
Продолжительная оперативная пауза после взятия Львова несколько ослабила напряженность в режиме работы, и я решил отправиться на 2-3 дня в Львов, посмотреть на этот красивый город. В "путешествие" мы с Тасей отправились на санитарной машине, взятой мною в медсанбате. Хотя прошло очень мало времени после боев, но город жил мирной жизнью и "дышал" Западом. Много было частного предпринимательства, этим Тася воспользовалась и заказала себе габардиновое платье военного покроя. Город красив, мы бегло, без туристического маршрута, осмотрели некоторые красивые здания, большое впечатление на нас произвело львовское кладбище: каждое надгробие, памятник - произведение искусства. На обратном пути мы почему-то задержались, и вечер нас застал в местечке Рава-Русская. Продолжать путь ночью не решились и заночевали в каком-то полупустом доме. Утром, ничего не подозревая, уехали. Оказалось, что Рава-Русская была центром сосредоточения Бендеровцев, в ней погибло много наших товарищей, в их числе замкомандира корпуса полковник Захаров, зампотех (заместитель командира по технической части) бригады майор Леонтьев, техник-лейтенант (бригадный силач, он приподнимал передок полуторки) и другие. Говорят, что нас не тронули Бендеровцы потому, что я был доктор, мы были на санитарной машине.
Отпуск
Затишье затянулось, активных боев не было по всему фронту, командование стало отпускать офицеров в отпуск. В конце ноября меня перевели в медицинский отдел армии на должность помощника начальника первого отдела (ПНО-1), таким образом, в этой армии я прошел весь путь: бригада, корпус, аппарат армии. Воспользовавшись переводом, я попросил дать мне отпуск на две недели. Итак, впервые за три с половиной года войны я оказался отпускником. Получил отпуск и мой начальник по корпусу полковник Очкань М.А. Мы вместе с ним на машине доехали до Киева, там, по рекомендации Оли Труш (врача медсанбата) остановились на ночлег у ее матери. Вечером, чтоб зря не пропадало отпускное время, мы сходили в театр. Как фронтовики, билеты в театр мы получили без разговоров. Разница между фронтом и вечером, проведенным в театре, настолько разительна, что и без вина мы были в эйфорическом состоянии. Запомнился эпизод, когда мы ехали на машине, не помню, в каком это было месте, дорога была пустынна, ни попутного, ни встречного транспорта на этом участке пути не было. Вдруг дорогу нам преградили какие-то конники, одежда гражданская, парни крепкие, здоровые, лица пышат здоровьем и отвагой, кони сытые, гладкие, так и пляшут под седоком. Конечно, это не партизаны, что им делать в нашем тылу. Очкань украинец, я слышал, как он по-украински что-то говорил с одним из остановивших машину. Мне так и осталось неясным, кто это был. В Киеве мы с Очканем расстались. Он поехал к себе в город Бахмач, а я в Мурманск к старшему брату Сереже.
Путь в Мурманск лежит через Ленинград, об этом все знают, поэтому перед отъездом в отпуск армейский хирург Кац поручил мне передать в Ленинграде небольшую посылку его родственникам. Посылка была пустяшная: пара брезентовых сапог и два куска мыла хозяйственного. Каково же было мое огорчение, когда мне по приезде в Москву не дали билета в Ленинград, въезд в него был закрыт, и в Мурманск нужно было ехать окружным путем. Посылку потом через знакомого железнодорожника из Мурманска переслали в Ленинград. Не знаю, дошла ли она до адресата, но Кац, когда я ему все рассказал о сложившейся ситуации, очень сокрушался, что я доверил посылку незнакомому человеку. Я по простоте своего характера ничего не видел особенного: подумаешь, два куска хозяйственного мыла и брезентовые сапоги, кто на них может позариться? Но после, когда я рассказывал этот эпизод товарищам, они мне говорили, что мыло является хорошим средством для упаковки некоторых ценных вещей. Ну мог ли я об этом думать? Встреча с Сережей была теплой и радостной. Все время пребывания моего в Мурманске он посвятил мне. Десять дней отпуска пролетели как миг, и я возвратился, но уже не в корпус, а в армию.
Сандомирско-Силезская операция, назначение корпусным врачом 71-го корпуса 31-й армии
Работа ПНО-1 оперативная. Связь с медсанбатами корпусов, госпиталями армии, направление потоков раненых в тот или иной госпиталь, руководство перемещением госпиталей и многое другое. В этой должности я провел Сандомирско-Силезскую операцию с января по март 1945 года. В этой операции произошел небольшой интересный эпизод. На второй день после взятия нашей армией города Бунцлау мы, сотрудники медотдела, находясь в нем, решали вопрос о перемещении госпиталей ближе к войскам. Для удобства работы над картами и чтобы пообедать, не стоя на улице, а сидя за приличным столом, мы расположились в очень приличном, на наш взгляд, доме. Уже выходя из дома, мы обратили внимание на обелиск, возвышавшийся на небольшой площади против дома. Оказалось, что обелиск возведен еще в прошлом веке в честь нашего соотечественника М.И. Кутузова. Через несколько дней мне опять случилось быть в Бунцлау. В доме, где мы останавливались в прошлый раз, развертывался музей Кутузова, в этом доме он провел последние часы жизни. Устанавливалась кровать, на которой он якобы умер. При выезде из Бунцлау есть могила, в которой лежит его прах. Эти места с первых же дней после взятия Бунцлау были взяты под охрану подразделениями наших войск.
В конце марта, после окончания Сандомирско-Силезской операции, меня вызвал к себе начмедарм и познакомил с начмедармом 31-й армии, полковником медслужбы Талановым (как потом стало известно, это был зять М.И. Калинина). Васильев сообщил, что по решению Военно-Медицинского управления фронта я назначен корпусным врачом 71-го корпуса 31-й армии. Помню слова Таланова: "Вы должны гордиться, ведь общевойсковой корпус по объему работы равен чуть ли не танковой армии". И действительно, по количеству медперсонала и медицинских подразделений общевойсковой корпус в три раза больше танкового. В корпусе три дивизии, в каждой дивизии медсанбат и много еще корпусных частей, в которых есть медицинские подразделения. Таким образом, в конце войны я оказался в другой армии. Но прерывать связь с танковой армией и тем более с Тасей, я не собирался.
СЛУЖБА В 71-ом КОРПУСЕ
Назначение корпусным врачом 71 корпуса 31-й армии; Судеты, Чехословакия; Победа; Начало мирной жизни
Назначение корпусным врачом 71 корпуса 31-й армии
В один из солнечных дней последних чисел марта, собрав свои небольшие пожитки, заполнившие половину вещевого мешка, я отправился к новому месту назначения: в 71-й стрелковый корпус.
В Германии весна началась рано. В марте уже все покрылось зеленью. Идти была легко и по-весеннему радостно. Жалеть мне было нечего, служба в армии никогда не была оседлой и свой перевод я воспринял, как должное. Единственное, что меня беспокоило, это состояние Таси, она осталась в "положении", и хотя я заверял ее, что буду навещать, сообщу ей свой новый адрес, ни в коем случае не оставлю ее, но ведь шла война и мало ли, что может случиться со мной, ведь я оставался войсковым врачом, хотя и корпусным, но обязан был бывать в войсках. Я гнал от себя невеселые мысли и шел бодро, стараясь ни о чем не думать. Эти несколько часов, пока я в пути, я совершенно свободен, ничто надо мной не довлело. Мое настроение улучшилось, когда я увидел (для меня это было впервые) большое дерево, совершенно лишенное листьев, но густо покрытое большими белыми цветами, крупные лепестки цветка синеватые у основания. Это была магнолия. Я был очарован красотой этого дерева. Идти мне пришлось недолго, до полосы действия 31-й армии меня довезли на попутной машине, а далее, когда увидел указатель "хозяйство Таланова", найти место назначения было совсем просто. Без каких-либо происшествий прибыл в штаб тыла корпуса, расположившегося в доме небольшого местечка. Сразу обратил внимание на место расположения штаба тыла, в отличие от штаба тыла танкового корпуса он был много дальше от линии фронта, и его расположение напоминало мне штаб тыла танковой армии. Тут все дышало спокойствием и мало напоминало боевую суматоху. Сотрудники штаба определялись их назначением. Начальник тыла, подполковник интендантской службы Трубицын, истинный хозяйственник, бывший председатель колхоза. Это было видно по его отношению к разным сотрудникам штаба. Не знающий вооружения и техники, он хорошо разбирался в лошадях, поэтому ему больше было по душе разговаривать с начальником ветеринарной службы.
Начальник штаба тыла майор Алиев - полная противоположность. Трубицын говорит спокойно, обстоятельно, со всеми доброжелателен, но требователен. Простые товарищеские отношения у меня сразу же сложились с автомобилистом майором Головачевым, майором Ивановым и ветеринаром (к сожалению, забыл его фамилию), да, собственно говоря, со всеми сотрудниками штаба. Свою деятельность я начал со знакомства с медсанбатами (в корпусе их три) и некоторыми медпунктами полков. Для знакомства со всеми медицинскими подразделениями потребовалось бы много времени, а его нет, вскоре ожидались боевые действия.
В одном из медсанбатов познакомился с ведущим хирургом, очень симпатичным, уже немолодым человеком. Он окончил Военно-Медицинскую академию еще в 1912 году. На мой вопрос, почему он со своим большим опытом и знаниями "прозябает" в незначительном для серьезной хирургической работы учреждении, где нужна только простая физически тяжелая работа в объеме квалифицированной медицинской помощи, а ему нужно было бы заниматься оказанием специализированной медпомощи в специализированном госпитале, он как бы снисходительно улыбнулся и ответил, что работа в медсанбате его удовлетворяет, тем более, что здесь тоже врачом работает его дочь, и он хотел бы остаться при ней и просил меня не поднимать вопроса о его переводе.
Любая моя отлучка должна быть согласована с начальником тыла или, в крайнем случае, с начальником штаба. Я был полностью скован таким порядком. Я привык самостоятельно решать вопросы медицинского обеспечения, как это было в полку, танковой бригаде, танковом корпусе, формально я подчинялся начальнику тыла, но действовал по обстановка. Когда требовало дело, мог обратиться к начальнику боевого штаба или непосредственно к командиру, а начальника тыла я видел только после боев, во время отдыха или переформирования и пополнения частей личным составом и имуществом. Здесь же я попал в полную зависимость от начальника тыла. Такая система лишила меня инициативы и самостоятельности. Пока объясняешь неграмотному в медицинском отношении бывшему колхозному воротиле, пройдет время, пройдет острота момента и отпадет необходимость нужного мероприятия. А обращаться непосредственно к командиру корпуса не положено. Если раньше командование мне доверяло, я действовал так, как нужно, и чувствовал ответственность за все медицинское обеспечение, то в этом корпусе я действовал по указанию начальника тыла, а, следовательно, полной ответственности не нес.
Начались бои. Сведения о потерях, о своевременности выноса раненых с поля боя и полноты оказания медицинской помощи были скупые. Я был прикован к штабу тыла, своим транспортом не располагал и не мог влиять на работу медицинских подразделений. Иногда начальник тыла снаряжал машину с начальниками служб для поездки в тыл какой-либо дивизии, вот тогда-то и я отправлялся для решения своих медицинских проблем. В таких случаях получалось по басне Крылова: "Лебедь, Щука и Рак". Мне нужно вперед, к войскам, к медсанбату или даже в медпункт полка. Ветеринару нужно в тыл к животным, а продовольственнику нужно на кухню. Вот так порой и руководили мы службами, с наскоку, обстоятельно разобраться не было времени, каждый начальник службы тянул в свою сторону. Зато шума боя почти не слышали, не то, что в танковых частях. Но все же бой шел, и наш тыл продвигался за войсками. В этот последний месяц войны было заметно, что немец ослаб, хотя и оказывал местами упорное сопротивление. Его авиация, эта гроза воздуха в первые годы войны, полностью потеряла господство в небе.
Наша армия, завершив бои на собственно немецкой территории, продолжала теснить немцев на территории Судетской области. Характер моей работы резко изменился, основой моей заботы стала помощь в эвакуации раненых из медсанбатов в госпитали, используя для этого обратный порожняк транспорта подвоза. Это удавалось делать более организованно, нежели в танковом корпусе. В стрелковом корпусе все части располагались в одну линию (за исключением резервных, продвигавшихся во втором эшелоне), медсанбаты развертывались на большем удалении от передней линии войск, и их продвижение не было столь стремительным и поспешным. Все обуславливалось равномерным продвижением наступающих частей, причем здесь не было разрыва между наступающими войсками, каждый полк, продвигаясь вперед, "чувствовал локоть" соседа. Конечно, в такой обстановке работать было легче.
Судеты, Чехословакия
Но вот мы вступили в Судеты, издавна принадлежавшие Чехословакии, но захваченные и присвоенные немцами. Появилась какая-то настороженность, она как бы окружала нас, хотя особых внешних признаков не было, но была скрытая от нас внутренняя борьба, об этом можно было судить по нескольким только что расстрелянным гражданам, валявшимся на дороге, по которой мы ехали. Проезжая по улицам, было впечатление, что это мертвый город. Однако внимательный взляд может уловить легкое движение занавески на окнах, казалось бы, пустующего дома. Чувствовалось, что за тобой следят, что где-то прячутся люди.
Штаб тыла расположился в богатом особняке. Владельцы этого дома, видимо, не успели эвакуироваться, а, может, им было уже некуда бежать, впереди были недружественные им чехи, они сидели посреди просторной залы на чемоданах. Мне казалось, что это была семья фабриканта. Он - типичный буржуа. Холеное, сытое лицо, короткие усики, из-под распахнутого шикарного пальто видна черная тройка, белая рубашка и галстук-бабочка. К довершению, в зубах трубка, издающая нежный, приятный запах дорогого табака. Мне это запомнилось потому, что мы курили немецкие эрзац-сигареты, в которых вместо табака была мелко нарезанная папиросная бумага, пропитанная никотином. Супруга буржуа, еще молодая, стройная дама, в строгом черном костюме, держалась с достоинством. В руках у нее был небольшой саквояж, прикрытый меховой пелериной. Они явно нервничали, то вставали, то садились на чемоданы. Двое пожилых, с виду скромных, мужчина и женщина, казалось, безучастно смотрели вокруг, не выказывая своего волнения. Я с любопытством смотрел на эту группу людей, было что-то любопытное в них, но потом, оторвавшись по своим делам, забыл о них, а вернувшись в дом, уже не застал их там.
В Судетах наш штаб задержался, продвижение войск было медленное не столько из-за сопротивления немцев, сколько из-за сопротивления власовцев, оказавшихся в полосе наступления нашего корпуса. Но вот противника вышибли из Судет, и войска вышли на территорию Чехословакии. Мы, сотрудники штаба тыла, вслед за войсками спустились с Судетской возвышенности на Чехословацкую равнину и то, что мы увидели, поразило меня. Впервые за всю войну я видел ликование жителей по поводу их освобождения от немцев. К сожалению, не помню названия местечка, народу в нем было много. Все жители вышли на улицу и восторженно встречали проходившие войска и также нас. Народ ликовал, бросал цветы, подходили к войскам с приношениями, кто что мог. Угощали вином, пирожками, кто чем. Но особенно много было с кувшинами, бутылями, тут же на ходу предлагали выпить за их освобождение. На небольшой площади возник митинг, откуда-то появился импровизированный оркестр и зазвучал чехословацкий гимн. У стоявших рядом гражданских пожилых людей появились слезы, видимо, много лет гимн был под запретом. Некоторые смеялись и плакали. Такого ликования я больше никогда не видел.
Но не все одинаково "радовались". Когда заиграла музыка, когда зазвучал национальный гимн, несколько пар наших военных женщин в шинелях, в сапогах стали танцевать фокстрот. Такая бестактность возмутила меня и многих окружающих. Мне было стыдно за наше бескультурье. К счастью, этот позорный танец длился недолго. Музыка замолкла, и горе-танцоры поспешили в свой обоз. Многие жители выносили портреты своего президента Бенеша и его помощника Массарика. Портрет Бенеша несли с благоговением, видно, они любили своего президента, еще находившегося в Лондоне в эмиграции.
Война еще продолжалась. Весть о падении Берлина была воспринята нами, как предвестник окончания войны, чувствовалось, что она скоро закончится. Но как бы ни был конец близок, а раненые продолжали поступать в медпункты, и им нужно оказывать медпомощь и отправлять в госпитали. Я уже реже бывал в медпунктах войсковых частей и медсанбатах, а когда бывал, мало давал каких-либо указаний. Я много встречал начальников и лиц любого ранга и в любой отрасли, уполномоченных инспектировать, которые очень любили давать указания, чтобы подчеркнуть свое начальствующее положение. Иногда эти указания примитивны, показывают малую компетентность начальника в данном деле, но он говорит с апломбом и Боже упаси возразить ему. Я это видел и сам неоднократно испытал на своей шкуре, когда лицо, наделенное властью проверять и указывать, найдя какую-либо несущественную оплошность, а ее всегда можно найти, тем более на фронте, начинало с умным видом распекать, превращая пустяк чуть ли не в упущение государственной важности. Чтоб не казаться подобным пустозвоном, мои посещения всегда носили мирный характер, конечно, если не было каких-либо грубых нарушений. Были случаи, когда врач явно делал что-то неправильно в ущерб раненому, в таких случаях я был более, чем строг. Однажды пришло пополнение медицинских работников, а мне в бригаду нужно было направить опытного врача с хирургическим уклоном, и один из вновь прибывших, капитан медслужбы Мамедов, отрекомендовался как опытный хирург. Я направил его в бригаду. Во время моего посещения медпункта бригады, в ходе боев было много раненых, я хотел посмотреть, как работает рекомендовавший себя хирургом Мамедов. То, что я увидел, меня поразило. Он совершенно не знал элементарных правил иммобилизации при переломах и массивных ранениях конечностей. Святое правило: при переломе костей иммобилизировать конечность, захватив два прилегающих сустава. Он же при переломе плечевой кости иммобилизировал только локтевой сустав, а плечевой сустав остался свободным. Он раненого обрекал на мучительные боли при малейшем движении, тряске при эвакуации, а, главное, могло произойти повреждение жизненно-важных сосудов. Я не выдержал, снял неправильно наложенную шину и этой шиной с размаху несколько раз ударил его, но потом показал, как нужно делать. Меня всегда возмущало, когда иные врачи, используя военную ситуацию, набивают себе руку на раненых. Наступили дни относительного затишья от боев. Все чаще и чаще говорили о скором окончании войны. В штабах и войсках второго эшелона стали проводить мероприятия, характерные для мирного времени. Так 1 мая по всем подразделениям, не участвовавшим в боях, проводились беседы, создавалось как бы праздничное настроение. 5 и 7 мая в штабе корпуса проводились лекции – беседы, посвященные Дню Печати и Дню Радио, лектором был начальник связи корпуса. Все мы, офицеры, соскучились по словам на мирную тему и слушали лектора со вниманием: как-то было странно, на фоне еще продолжавшейся войны слышать мирный разговор о газете, о телеграфной связи, о Попове - изобретателе беспроволочной связи.
Победа
8 Мая, вечером, начальник штаба тыла сообщил нам, начальникам служб, что подписан акт о безоговорочной капитуляции немцев. Бои должны закончиться завтра, 9 мая. Все имеющиеся боеприпасы необходимо выдать войскам, не думая о запасах, чтоб они их израсходовали до 12:00 9 мая. Нашей всеобщей радости не было предела, но из штаба армии было получено строгое указание не расхолаживаться, на нашем участке фронта обстановка остается напряженной, хотя немцы и отходят, но части власовской армии остаются и готовы стоять насмерть.
Я со смешанным чувством радости и досады отправился в ближайшие медицинские подразделения. Проходя мимо перекрестка дорог, увидел в самом центре перекрестка воронку от взрыва и горевшую машину. Здесь подорвалась на мине грузовая машина. Вот так, за несколько часов до окончания войны кто-то погиб. Мною овладело неприятное чувство, вот сейчас, всего через 2-3 часа наступит желанный мир, а смерть еще ходит по дорогам и косит зазевавшихся. Преодолев неприятное ощущение, я зашагал вперед, постоянно оглядываясь кругом, остерегаясь наткнуться на какую-нибудь непредвиденную неприятность.
В медсанбате, куда я благополучно добрался, царила радостная обстановка, некоторые уже пытались отметить победу за праздничным столом, но в подтверждении моих слов о том, что до победы еще неизвестно сколько времени ждать, пришла из войск машина, нагруженная ранеными. Они рассказали, что против них стоят русские, слышна их брань и ругань, что в плен они сдаваться не будут, они знают, что их ждет расстрел за измену. Победное настроение было охлаждено, бои продолжались и закончились лишь 11 мая. На других участках фронта уже полным ходом шло ликование, а мы еще не знали, можно ли нам радоваться.
Но всему бывает конец. Наступил конец войне и на нашем участке фронта. Было радостно и нам, но такой восторженной, безудержной радости, какая готова была вспыхнуть 9 мая, уже не было. Было деловое обсуждение, обдумывание вопросов по подведению итогов, вернее, перестройка работы по ликвидации последствий, устранению ущерба, нанесенного войной. Первым делом я сообщил Тасе, что война для меня закончилась благополучно и мое местопребывание на неопределенное время остается в Судетах. Только собрался отправить письмо, как узнал, что наш корпус передислоцируется в небольшой немецкий городок Грайфенберг, где войска должны привести себя в порядок, отпраздновать Победу и перейти на мирную жизнь. Хорошо, что не успел отправить письмо, иначе мог бы сообщить неверный адрес, нужно быть внимательным, а то Тася, в ее положении, могла подумать Бог знает что.
В Грайфенберге расположился штаб корпуса, службы и штаб тыла. Мне, совместно с начальником ветеринарной службы, отвели отдельный коттедж. Видимо, эмблема в петлицах (чаша со змеей у медиков золотистая, а у ветеринаров серебристая) для начальства мало отличается друг от друга, да и для некоторых командиров из кавалерии и артиллерии на конной тяге лошадь имеет не меньшее значение, чем солдат.
Грайфенберг – небольшой, чистенький городок, сплошь застроенный коттеджами. В нашей российской действительности нет таких аккуратных домиков, с такой тщательностью ухоженных участков с массой цветов. Я немного позавидовал немцам, как прекрасно они организовали свой быт: прекрасный климат, хорошие дома, много зелени, цветов, ягодных кустов и декоративной растительности. Этот домик мне показался раем, особенно после стольких лет кочевой и окопной жизни. И чего немцам не хватало? Чего они полезли на нашу соломенную деревню, пробираясь по бездорожью по колено в грязи и только для того, чтобы найти свой конец.
Узнав в штабе, что мы расположились надолго, я сообщил адрес Тасе, соответственно попросив ее сообщить мне свой. Адресов, как мы представляем сейчас, во время войны не было. Нельзя же было писать, что такая-то часть размещена там-то. Это будет разглашением военной тайны. В каждой воинской части был свой номер полевой почты, а военная корреспонденция знала, где располагается воинская часть с таким-то номером полевой почты. Важно было в письме умело сообщить тот или иной заметный ориентир, откуда идут указки к расположению нужного пункта. Письмами со скрытым описанием местанахождения мы и обменялись с Тасей.
Напротив нашего домика, в просторном доме с обширной верандой, организовали офицерскую столовую, и теперь мне опять, как в бытность в полку, предстояло обеспечить санитарный контроль и снимать пробу с приготовленной пищи. О, как я ненавидел эту процедуру, ведь это пустая, никчемная обязанность. Врач не химическая лаборатория и на вкус горячей пищи не может определить ее доброкачественности, а что касается недосола или пересола, так на это есть повар, он готовит, он и должен отвечать. Так нет же, со всеми претензиями к пище обращаются к врачу. Какой-нибудь вновь испеченный лейтенантик заявляет: "Доктор, каша подгорела, разве так можно?" Бывает, что не сдержишься и резко ответишь, но в душе остается осадок. В дополнение к санитарному контролю за пищей на меня навалилась обязанность санитарного контроля за работниками кухни, столовой и продовольственным складом. В период боев все упрощалось, но поскольку наступила мирная жизнь, вопросы санитарного контроля выдвинулись чуть ли не на первое место. Все было бы ничего, сотрудники были постоянные и не один раз проверенные, но зав.столовой, по разрешению начальства, набрал где-то женщин на кухню и смазливых официанток. Прихожу как-то обедать, мне подает девица в мини юбке, легкой кофточке без рукавов и с открытым вырезом, ну точь в точь как показывают в кинофильмах девиц из кабаре. Оказывается, зав.столовой набрал себе сотрудников из числа советских граждан, работавших в Германии и подлежавших репатриации в Россию. Но кем они работали в Германии, его, видимо, мало интересовало. Я потребовал, чтобы все набранные им лица прошли тщательное медицинское обследование. Зав.столовой подчинился моим требованиям, и вот на следующий день приходит ко мне одна из девиц, и, мило улыбаясь, говорит, что пришла, чтобы я ее "обследовал". Расспросив ее, откуда она и кем работала в Германии, оказалось, как я и предпологал, что она работала в столовой местного немецкого гарнизона, а обследование проходила в кабинете у военного врача. Мне было понятно, что это было за обследование. Конечно, я ее выпроводил, но мне пришлось побегать, чтобы наладить систематический контроль за всеми сотрудниками продовольственной службы. Через начальника медслужбы армии в одном из ближайших госпиталей была организована лаборатория, где проводились нужные анализы, особенно у женщин. Вскоре я освободился от контроля над столовой и всей продовольственной службой. Из медсанбата назначил врача, он возглавил медпункт при штабе корпуса и осуществлял санитарный контроль. Сам я целиком погрузился в организацию медицинского обеспечения войск и подведению итогов работы медицинской службы во время войны.
Наиболее кропотливым делом была организация "научных" конференций в медсанбатах. На конференциях мне хотелось активизировать старших врачей полков, чтобы они в своих докладах проанализировали порядок выноса раненых с поля боя и сроки поступления их в полковые медицинские пункты. К сожалению, тон на конференциях задавали врачи медсанбата, представляя доклады о наиболее сложных хирургических операциях, осуществленных в полевых условиях. Но в целом подобные конференции были полезны, они помогали мне, в частности, составлять отчет, а, главное, вносили определенную лепту в развитие военной медицины. Жизнь быстро набирала мирные темпы. В Грайфенберге начал работать кинотеатр, пивной бар, танцевальные площадки, и наши молодые офицеры стали активными их посетителями. Но удивительно, меня почему-то не интересовали эти развлечения. Офицеры рассказывали, как весело они проводили вечера, какие изумительные партнерши в танцах, какие интересные фильмы, а я считал неудобным посещение молодежных клубов, как было глупо с моей стороны считать себя солидным в неполные тридцать лет, да еще имея мальчишескую фигуру. Я всегда старался выглядеть серьезнее, хотя в душе оставался таким же веселым парнем, как в студенческие годы.
Однажды прибежал посыльный из штаба тыла и передал приказ срочно выехать в воинскую часть вместе с начальником тыла. Мы приехали прямо к полевой кухне, около нее толпились солдаты и офицеры, все они были возбуждены и ругали повара. Выяснилось, что сваренную на завтрак манную кашу нельзя было есть не только из-за вкуса, а от нее на расстоянии так и несло кислятиной. Показали нам мешок с крупой, вид у крупы очень приятный, слегка кремового оттенка, чисто крупа. Взяли у солдата алюминиевую кружку, насыпали в нее крупу, заварили кипятком и убедились, что это не крупа, а что-то другое. Недалеко оказались жители, привели пожилого немца и показали ему крупу. Он, слегка улыбаясь, сообщил, что это не крупа, а авиационный клей. Неподалеку был авиационный завод, его разбомбили, а помещение, где хранился клей, наши продовольственники приняли за продуктовый склад, и на радостях, не разобравшись, выдали "крупу" в часть. Да еще хотели большую часть найденного отправить в госпитали для питания раненых. Мне, как врачу, нужно было подтвердить, что это не крупа, что я и сделал. Каких-либо последствий не было, никто не пострадал и не отравился, о чем я заверил командира части, поэтому продовольственник отделался условным арестом на 5 суток с вычетом 50% денежного содержания.
Дошли до нас слухи, что некоторые офицеры дивизий ездили посмотреть на поверженный Берлин, были около Рейхстага, Бранденбургских ворот и многих других достопримечательностей. Мы, офицеры штаба тыла, тоже решили посмотреть на Берлин, но для этого нужно разрешение начальника тыла и командира корпуса. Для разговора с начальником тыла Трубициным офицеры штаба "делегировали" меня. Я не заметил их коварства и, не задумываясь, пошел к начальнику в кабинет. Не успел я изложить нашей просьбы, как он вскочил, начал орать, именно орать во всю колхозную глотку, махать руками, а, может, и кулаками. Многих слов я не расслышал из-за громкого крика, понял лишь смысл: "Как это можно думать о каких-то экскурсиях, когда находитесь на вражеской территории, когда на каждом шагу можно нарваться на мину, вы что, хотите сделать мне ЧП?" и. т. д., и т. п. Как ни странно, но я совершенно не испугался его крика, а спокойно уселся на стул и с безраличным видом ожидал, когда он кончит кричать. Видимо, его неожиданная бурная реакция настолько удивила меня, что я не успел ее воспринять как выговор. Подобная ситуация бывает, когда человек примет очень большую дозу вредного вещества, тогда в организме срабатывает защитная реакция, и если сразу принять меры, то можно нейтрализовать поражение организма. Наверное, у меня возник психологический шок, возникла защитная реакция, и я не воспринял его взрыв негодования. Когда я вышел из кабинета, товарищи со смехом спросили: "Ну как, теперь полностью познакомился с начальником?" Так из-за этого дурака, а иначе его назвать нельзя, мы, офицеры штаба, не побывали в Берлине. А ведь такая поездка была бы интересной и символической. Рядом с нашим коттеджем был коттедж с местными жителями. Из всех домов, прилегающих к расположению штаба корпуса, население было выселено, а в этом доме хозяева остались. Хозяйка дома, молодая, бойкая (чего нельзя сказать о других) женщина представилась нам, как "иудейка", почему-то бравируя этим. Она пригласила нас к себе, мы, несколько офицеров штаба тыла, побывали у нее в гостях несколько раз и, нужно сказать, неплохо проводили время за чашкой кофе или за бокалом виноградного вина. Разговаривать с ней и другими "членами" семьи (а, может, они вовсе не были членами семьи) я и еще двое не могли, совсем не знали немецкого языка, все разговоры вел один из нас, он был еврей и нашел с ними общий язык. Все же я хорошо усвоил одну фразу на немецком яыке: "Тринкен алле" (пьют все).
Несмотря на незнание языка, вечера проходили в оживленной "беседе", старались объясняться на общие темы, известные и нам, и им. Мы набрались смелости и заводили разговор о немецкой культуре, упоминая немецких великих писателей, поэтов, ученых. Конечно, ни я, ни мои друзья не могли похвастаться эрудицией, но назвав Гете, Гейне или Шиллера давали понять, что знакомы с немецкой культурой, а углубляться в детали не могли, прикрываясь незнанием немецкого языка. Немцы поступали примерно так же, когда заводили речь о русской культуре, но о Пушкине, Толстом, они говорили смело. Наше знакомство было непродолжительным и не оставило значительного места в моей памяти.
Как-то обследуя коттедж, в котором мы жили с ветврачом, мы обнаружили в подвале запас вин. То были виноградные вина домашнего изготовления. На каждой бутылке стояла маленькая наклейка с указанием даты изготовления, встречались бутылки с вином, изготовленным еще в тридцатых годах. Все бутылки мы перетащили наверх и заполнили ими целый шкаф. Договорились, что будем пить вместе, эта добыча на двоих. Частенько, возвращаясь домой, я заставал ветврача "под шафе". Я же люблю выпить только в компании, но дома у нас компания не собиралась, к вину я не прикасался, и в результате винный запас постепенно исчез, зато ветврач был постоянно навеселе.
Характерной чертой в мирной жизни для управления войсками, особенно после длительных боев, это частые инспекторские поездки в войска. Нужно контролировать и помогать войскам приводить себя в порядок, привести в порядок технику и, главное, чтобы войска на радостях победы не потеряли боеспособность. В такие поездки командование включило и меня, гарнизонного врача. Я оставался в должности корпусного врача, но на меня еще возлагалась обязанность гарнизонного врача в Грайфенберге. Я тоже привел себя в порядок: пользуясь возможностью, пошил у гарнизонного портного серый габардиновый костюм военного покроя (гимнастерку и галифе). Костюм пошили удачно, я в нем выглядел как на торжественном собрании. К очередной поездке мы, офицеры штаба (генеральская свита) собрались у штаба корпуса. К штабу подъехала машина командира корпуса. Эта машина - гордость начальника автомобильной службы, он только недавно где-то "достал" ее для генерала. Машина Оппель-Олимпия, почти совершенно новенькая, блестит никелированной отделкой, ослепляя глаза, верх откидной, мотор мощный. Выходит генерал, поздоровался с нами, окинул всех внимательным взглядом, дал команду садиться в машины, а мне говорит: "Вы, доктор, садитесь в мою машину рядом с водителем, а мы с начальником штаба сядем сзади". Я в первую минуту не понял, что он обращается ко мне, но вижу, он ждет, кто-то подтолкнул меня, и я мигом влетел в машину. Ехать в такой шикарной машине было приятно. Погода стояла хорошая, теплый ветер обдувал, приятно освежая лицо. Я долго был в недоумении, да не только я, а окружающие нас офицеры тоже недоумевали, почему генерал посадил меня на свое место? Тогда я не придал этому особого значения, но после предположил, что у генерала были соображения о своей безопасности. Бои только что закончились, мы на вражеской территории, машина генеральская, рядом с водителем сидит кто-то в парадной форме, наверное, главное лицо? А вдруг найдется террорист и откроет огонь, целясь в "командира", сидящего, как правило, рядом с водителем. Может это не так, но в последующем я старался не выпячиваться в своей "парадной" форме.
Однажды, во время очередной проверки воинской части, к счастью расположенной недалеко от Грайфенберга, к месту, где стояли наши машины, подъехал небольшой трофейный фордик, и из него вылезает лейтенант медслужбы.Боже мой, кто бы мог подумать, это моя дорогая Тася. Как она нашла меня? Как она решилась отправиться так далеко, не имея командировочного предписания, на машине, не зарегистрированной и без номера. Я был рад ее видеть, но был занят и до конца проверки определил ее в медпункт полка до моего прихода. Когда я освободился и пришел за ней, она совсем не скучала, окруженная заботой медиков, сидела с ними за столом, накрытым по-праздничному и даже со стаканами, наполненными далеко не чаем, но у нее был чай, она никогда не отступает от своего антиалкогольного принципа. Поблагодарив гостеприимных медиков, мы с Тасей пошли к машине, нам с ней нужно о многом поговорить. К сожалению, время было ограничено, а у нас накопилось много вопросов, требующих согласованных действий. Свидание было коротким, Тасе нужно было засветло возвращаться в госпиталь, да и водитель не мог долго задерживаться. Я долго не мог успокоиться, волнуясь за Тасю, и успокоился только по получении письма от нее.
Кстати о машине, на которой приехала Тася. Когда я работал в медотделе танковой армии, во время перемещения хирургического госпиталя я в заброшенном сарае нашел плохо замаскированную (иначе не нашел бы) машину-фордик старого образца, но хорошо сохранившуюся. Это была малолитражка, очень миниатюрная, казалось, ее можно было везти, как тележку. Мне удалось упросить начальника колонны, перевозившего госпиталь, взять машину на буксир, а за рулем сел сам, мне наскоро объяснили, как крутить баранку и как нажимать на тормоз в нужном случае. Так "моя" машина оказалась в хирургическом госпитале, где начальником был мой приятель Саша Прокудин. Когда встал вопрос о моем переводе в другую армию, нужно было решать, что делать с машиной. После серии переговоров с начальниками, решил перевезти машину в терапевтический госпиталь, где работала Тася, и передать машину в ее распоряжение. Легко сказать, а как практически сделать? Просить водителя перевезти машину, а как ему возвращаться обратно, и опять же ему нужно иметь командировочное удостоверение, но, главное, машину без номера могут задержать на КПП и отобрать. Неожиданно был найден выход. Случилось, что в нужную сторону шли ЗИСы за боеприпасами, я опять договорился с начальником автоколонны перевезти машину, но уже не на буксире, а погрузить ее в кузов ЗИСа и тщательно закрыть брезентом, иначе ее могли отобрать на КПП. Таким образом, машина оказалась в Тасином распоряжении. Но пользоваться ею было нельзя. И вот на этой машине Тася приехала, так рисковать может только она. Машину мы больше не видели, мы просто не хотели, да и не сумели ею воспользоваться, оставили ее в госпитале.
В ходе проверок и личного общения с медперсоналом корпуса я встретил старшего врача полка, провоевавшего всю войну с самого начала до конца и ничем не отмеченного, не имеющего даже самой "маленькой" медали. Он не выражал обиды, но было видно, что огорчен. Приказа по войскам не было, но указания командования были о внимательном отношении командиров к своим подчиненным, чтобы ни один солдат не остался без награды, а тут старший врач полка случайно или с намерением выпал из поля зрения командира.Ни к командиру полка, ни к начальнику тыла я не стал обращаться, зная, что волокита затянется, полк расформируется и дела не будет. Я решил идти прямо к командиру корпуса генералу Горячеву. Я у него ни разу не был с докладом, все решалось через начальника тыла.
Генерал занимал большой, красивый особняк, обставленный богатой мебелью и различными украшениями, точно так, как бывает у старо-немецкой знати. Но я заинтересовался не богатой обстановкой, а зеленью, растущей вокруг особняка. Вдоль стены были посажены яблони, они плотно прилегали к стене в одной плоскости, ни одна веточка не вылезала наружу, все веточки как бы прилепились к стене. Все деревца строго одинаковы, напоминали трезубец. От основного ствола на одной высоте вправо и влево, под прямым углом отходят сучки, которые, в свою очередь, строго на одинаковом расстоянии, опять под прямым углом загнуты вверх, получается трезубец с геометрически правильными "зубцами". Каждый зубец - это ветка, простирающаяся кверху вдоль стены. Все деревья настолько одинаковы и симметричны, что производят впечатление искусственных. Видимо, садовник был гениальным специалистом, заставив деревья расти по строго определенной схеме, с точностью до одного сантиметра. Я шел к генералу по делу, но это чудо природы меня заинтересовало. Полюбовавшись, прошел вдоль стены и убедился, что это настоящие деревья.
К генералу я попал без задержки, адъютант тут же предложил пройти в кабинет. Изложив просьбу, я ожидал какие-либо возражения, боялся что он отошлет меня к начальнику отдела кадров или еще к кому-нибудь, но он отнесся благосклонно и подписал поданный мною наградной лист на орден Отечественной войны 2-й степени. Хорошо, что я заранее заготовил наградной лист, иначе не избежал бы волокиты.
Начало мирной жизни
Начали просачиваться слухи об изменении нашего места расположения, а, может, и о расформировании армии. Слухи вызвали много толков и предположений. Каждый стал потихоньку предпринимать какие-то меры, чтобы не застала врасплох неожиданность. Естественно, у меня возник вопрос: а как же Тася? Больше всего я боялся неожиданного расформирования. Война окончена, понемногу стали демобилизовать, все шло к тому, что армию военного времени нужно сокращать до размеров мирного времени. Я обратился за советом к начальнику штаба, и он подтвердил предположение о возможном расформировании армии. Чтобы нам с Тасей не потеряться при расформировании и ее демобилизации (на свою демобилизацию я не надеялся, поскольку я кадровый офицер), нам необходимо быть вместе. Попросил начальника штаба сделать запрос в 3-ю танковую армию о переводе фельдшера Бубнову к нам в корпус. Долго упрашивать не пришлось, он тут же велел начальнику отдела кадров заготовить ходатайство. Имея такую бумагу, мне оставалось "только" за Тасей съездить. Но это "только" оказалось непростым. Нужно было выхлопотать командировочное предписание на себя, водителя и легковую машину за подписью командира корпуса, все это было сделано при помощи начальника штаба. Приехав в танковую армию, первым делом обратился к начальнику медотдела полковнику Васильеву. И хорошо сделал, что обратился к нему, в его подчинении было много женщин-медиков и по окончании войны у некоторых сложилась прискорбная ситуация. Он по-человечески относился к судьбам своих подопечных, и где мог, помогал создать семью, закрепить союз, возникший во время войны. Он лично знал Тасю и ценил ее как хорошего работника, поэтому когда я вручил ему ходатайство о переводе, он сам пошел в штаб и, пользуясь своим положением, помог оформить перевод. Благодаря Васильеву вся процедура оформления была завершена за два-три часа. С Васильевым мы дружески распрощались, я долгое время работал под его руководством и всегда видел в нем старшего объективного начальника. К сожалению, на войне было не так много хороших начальников.
И вот мы с Тасей в Грайфенберге, она зачислена в штат штаба корпуса. Разместились мы в коттедже, а ветеринарный врач, по моей просьбе, перешел в другое место. Наш домик до того казался пустым, но с приездом Таси сразу приобрел жилой вид. На окнах появились занавески, в комнатах наведен порядок, во дворе появилась веревка с развешенной постирушкой, сразу видно, что в доме появилась женщина, и это не могло не отразиться на отношения ко мне женщин, а их в штабе хватает. Если раньше они относились ко мне не только внимательно, но и с предупредительностью, особенно когда кончилась война и ожидалась демобилизация, естественно, каждой хотелось определиться и вступить в мирную жизнь, опираясь на плечо друга. Но когда узнали, что я привез жену, отношения быстро остыли.
С наступлением мирной жизни появились больные: кто с фурункулезом, кто с простудными явлениями, кто с хроническими заболеваниями. Все, что в период боев было несущественным, на что не обращалось внимание ни больного, ни врача, сейчас стало проявляться, требовать внимания медиков. Особенно стали проявляться последствия ранения и недостаточного лечения. Мы у себя в корпусе начали организовывать работу медиков по типу амбулаторных приемов и одновременно получили директиву от начальника медслужбы армии о развертывании поликлинической работы в армейских госпиталях, медсанбатах и полковых медпунктах. Эту работу мы уже сами проводили, сама жизнь заставила это делать. Сам я клиническую работу не вел, должность моя чисто организационно-административная, и этой работы хватало вполне.
Прошел май. На исходе июня получили приказ о расформировании армии. Солдаты подлежали демобилизации и возвращению домой. Специальные подразделения (артиллерийские, зенитные, танковые) оставались до особого распоряжения, а офицерский состав должен получить новые назначения. Всему личному составу армии полагалось получить подарки. У интентдантов закипела работа, им нужно приготовить посылки с общим весом от 3-х до 5-ти кг каждая. Видимо, эта работа во фронтовом масштабе велась давно, в течение двух-трех недель вся армия была обеспечена подарками, лишь я ухитрился не получить его, сам за подарком не пошел, а мне никто не принес. В то послевоенное время материя, тем более новая, была редкостью, особенно ситец, шелк, габардин, ведь за войну все обносились и посылка с набором материи в 5 кг была ценным подарком. Наверное тот, которому досталась моя невостребованная посылка, был доволен.
Усиленное "самообеспечение" началось еще до получения приказа о расформировании. Все, от солдата до генерала, старались упаковать свои чемоданы и вещевые мешки. Все дома, где был расквартирован личный состав, были "освобождены" от лишнего имущества (это ни в коем случае не грабеж): портьеры, занавески, скатерти, белье и все, что можно было вместить в чемоданы, было уложено. Один начальник госпиталя мне показывал уникальную коллекцию почтовых марок, которую он "нашел" в одном богатом доме. Высокое начальство "трофейное" имущество из домов и особняков, в которых размещались они или их подчиненные, вывозили машинами и грузили в вагоны. Я как-то зашел в особняк генерала и увидел, что дом значительно опустел. Уже не было ковров, картин, тяжелых портьер и хорошей мебели, все куда-то исчезло. Тогда мне было невдомек, что люди все берут, что можно провезти с собой, а о перевозке багажом я и не мог подумать. А ведь находчивые люди догадались отправлять багаж. Я тоже кое-что взял, но не из дома, а из магазина, освобождаемого военнослужащими. Я взял для Таси простенькое демисезонное пальто и пару платьев. Но платья оказались не по ее размеру и странного фасона, она их выбросила. Себе взял серый костюмчик и хромовые сапоги, которые тут же надел.
Мои предположения о возвращении на Родину оправдались. Как всегда, когда долго ждешь, желаемое наступает неожиданно. Однажды утром прибегает посыльный с сообщением, что меня вызывает генерал. Привел себя в порядок, собственно говоря, и "приводить в порядок" нечего: гимнастерка, брюки, сапоги и фуражка всегда на мне, вот только пыль с сапог нужно стряхнуть и все. Прибегаю в особняк, обращаюсь к девушке-секретарю, она ничего не знает. Пошла к генералу и, вернувшись, говорит, что генерал меня не вызывал, возможно, вызывает другой генерал, приехавший из штаба армии и сейчас находящийся у начальника тыла Трубицина. Бегу туда. Действительно, у Трубицина сидит начальник тыла армии генерал Канцельсон. В меня вселился какой-то бесенок, я подскочил, щелкнул каблуками и лихо отрапортовал о прибытии по вызову. Щегольски-удалым движением приложил руку к козырьку фуражки (отдал честь), что со мной никогда не было (не "по-медицински"). Трубицин улыбнулся и сказал: "Вот, товарищ генерал, какая у наших офицеров выправка". "А нам как раз такие и нужны", - ответил генерал. "Вот что, доктор, - обратился он ко мне,- армия расформировывается, нам из Москвы приказано доставить офицеров-медиков в Москву в распоряжение Главного Военно-медицинского управления. Вы назначаетесь старшим, получите на всех личные дела и доставьте в Москву офицеров и дела в целости и сохранности. Вам ясно?" "Ясно, товарищ генерал", - не раздумывая, ответил я, лихо откозырнул, по-уставному повернулся и вышел. Но вышел уже другим человеком, обремененным ответственностью за людей, многих из которых совершенно не знаю.
С чего начинать? Ну, конечно, с отдела кадров. Да. Отдел кадров уже знает и готовит списки, личные дела и командировочные предписания на всех офицеров, подлежащих отправке в Москву. Вовремя догадался проверить, чтобы в общий список была включена и лейтенант медслужбы Бубнова, ей все равно уже пора демобилизовываться, а до Москвы доедем вместе. На следующий день нам сообщили место сбора всех отъезжающих медиков, оно находилось километров за 100, а, может, и больше, так далеко мне показалось. Были сборы недолги, но а как ехать? Вернее, на чем ехать? На территории Германии и Польши не все железнодорожные станции восстановлены и до пункта сбора мне с Тасей нужно добираться на попутных машинах путем "голосования". Совершенно неожиданно мне помог начальник автослужбы корпуса Головачев. Он вызвал меня на улицу, подвел к автомашине и, как ни в чем не бывало, говорит: "Вот, доктор, Ваша машина, садитесь и поезжайте, делайте с ней, что хотите, она Ваша. Вот вам удостоверение, заверенное автоотделом армии". От неожиданности такого подарка, я не мог вымолвить ни слова, очнувшись, я, как мог, на словах поблагодарил его за такой большой подарок и сказал, что я не умею водить машину, я никогда не водил машины. "Ну, это несложно," - сказал он мне. "Садитесь со мной, я Вам сейчас покажу, как это делается". И действительно, показал как включать и переключать скорости. Заставил меня немного проехать вперед и обратно, и на этом обучение закончилось.
Погрузив нехитрое наше с Тасей имущество (у меня чемоданчик и две связки личных дел, а у Таси два небольших чемодана) и вооружившись картой с намеченным маршрутом, мы отправились в путь. Маршрут я изучил, указки на дорогах были отчетливыми, мы ехали и блаженствовали. Как же, едем на собственной машине. Но вот впереди перекресток, нашу дорогу пересекает обоз, как быть? Остановить машину – боюсь, что не заведу снова, ехать дальше - врежусь в обоз, но вот заметил разрыв в два-три метра между телегами, чуть притормозив, обождал, пока этот разрыв совпадет с моей дорогой, ринулся вперед, лавируя рулем. Проскочил удачно, но как это получилось, сам удивляюсь, сидевшая рядом Тася только ахнула. К месту сбора приехали без происшествий, туда уже начали съезжаться мои подопечные офицеры, кто на пролетке, большинство на повозках, а один подъехал в карете, правда, простенькой, но карете.
Местом сбора был отдельный хутор с жилыми и хозяйственными постройками. Во двор на своей машине въехал сам, а поставить машину в сарай попросил человека, умеющего водить. Неподалеку от нашего места сбора находился штаб армии. Однажды, когда я был в оперативном отделе штаба по уточнению порядка движения к железнодорожной станции, ко мне обратился начальник отдела с просьбой обменять мою машину на другую, уж очень ему понравилась моя машина. У меня была почти новенькая, Оппель-Кадет, прошла всего около 20 тысяч километров. Видимо, она была в хороших, заботливых руках: нигде ни царапинки, ни пятнышка. Я отказался, а, придя к себе, посадил в машину солдата и попросил (не приказал) его смотреть за машиной. На пункте сбора мы пробыли несколько дней. Собрались все офицеры, кому надлежало явиться в Москву. Всего было 36 офицеров и 3 солдата. Питались выданными нам продуктами, да еще к столу попадала свежая зелень. Один из врачей, наиболее находчивый, обнаружил недалеко от нас огород и снабжал свежими огурчиками, салатом и редиской, а врач, за которого я ходатайствовал о награждении, вытащил из своего запаса прекрасное вино, сказал, что хранил его до особого случая.
Настал день выхода в путь к железной дороге. Станция, на которой мы должны были погрузиться в вагон, находилась на нашей территории, и нужно было преодолеть Германию и Польшу и где-то на границе погрузиться в вагон.
В назначенное для отъезда время на дороге перед нашим домом выстроился обоз. Я не ошибся, именно обоз в 28 повозок и одной кареты. Я направился в сарай за машиной. Сарай был пуст. Машины нет, след колес тянется в сторону от дома. Нашел солдата, спрашиваю: где машина? Молчит, потом плачущим голосом говорит, что пришли два офицера, выбросили его из машины, сели в нее и уехали. Что делать? Время двигаться в путь, заниматься розыском некогда, да я и не хотел. Можно определенно предположить, кто ее взял, но времени не было. Все эти дни я думал: а что я буду делать с машиной? В лучшем случае, можно доехать до станции погрузки, а потом? Я просто не мог придумать, что с ней делать. В хозяйственном отношении не предприимчивый я человек. В душе я даже был рад, что ее украли, тем самым освободили меня от ненужных хлопот. Жалко только, что Головачев зря хлопотал, чтобы обеспечить меня машиной. Махнул рукой на происшедшее, погрузил свои и Тасины вещи в повозку к одному из дивизионных врачей и дал команду начать движение.
Ехали по прекрасной живописной местности. Лето в разгаре. Кругом зелень. Ехали по аллее, обсаженной по обе стороны деревьями, предохраняющими нас от жаркого солнца. Маршрут движения был намечен не по шоссе, что было бы затруднительно для лошадей, а по грунтовым дорогам, движения автомобилей по ним почти не было. На одной из остановок во второй половине пути к нам подъехал неизвестный в форме пограничных войск, отрекомендовался офицером погранвойск, показав документы, поинтересовался, кто мы, куда и для какой цели едем, и уехал. Через некоторое время подъехал другой офицер и стал уговаривать сдать пограничной части лошадей и повозки, конечно, с официальным оформлением передачи. Он знал, что в Москву обоз мы не возьмем, а будем вынуждены или передать военному коменданту станции или просто побросаем около станции. Он объяснил мне, что пограничная служба здесь только организуется, начинают с нуля, ничего у них нет, лошадей брать негде, а кроме пограничной службы еще нужно вести подсобное хозяйство. Он очень просил, обращаясь ко всем нам. Определенного ответа я не дал, обещал посоветоваться с товарищами. За ответом, сказал я, можно подъехать через пару часов. Прежде, чем отъехать, он сказал, что отблагодарит нас, денег у них нет, но спиртом и медом снабдит. На ближайшей остановке я провел короткое совещание. Приказать я не мог, но выразил уверенность, что наши офицеры, руководствуясь патриотизмом, помогут пограничникам в послевоенном становлении хозяйства. Почти все согласились. Вскоре подъехали пограничники, они везли с собой канистру спирта, небольшой бочонок меда и еще что-то, уж не помню что. На подъезде к станции мне доложили, что кое-кто на одной из продолжительных наших остановок продал местному населению лошадей с повозками, а сам перебрался к товарищам. Между прочим, одним из таких ловкачей был корпусный врач одного из корпусов нашей армии. Подъехав к станции мы, как и условились, передали пограничникам много лошадей со всей упряжью и повозками. Я получил акт о передаче и положил его к себе в планшет, а мои товарищи получили канистру спирта, мед и еще что-то. Куда все это потом делось, я не знаю, я не принимал участие в дележе, мне это не нужно, да к тому же у меня не было ни лошади, ни повозки.
Для погрузки нам выделили один крытый вагон (теплушку), приспособленный для перевозки людей. Для военного времени это был бы комфорт, но, познакомившись с жильем немцев, теплушка показалась слишком скромным средством передвижения. Но ведь мы приехали на крестьянских повозках, они ничуть не лучше крытого вагона. На эту мелочь мы не обратили внимания, у всех была одна цель: поскорее добраться до Москвы.
Приехали в Москву. Звоню в отдел кадров Главного Военно-Медицинского управления, по разговору чувствую, что они нас не ждали и не знают, что делать сразу с такой большой группой офицеров, да еще с вещами. Попросили позвонить через час. Повторный звонок ничего не выяснил. И только после третьего звонка обещали прислать машины.
С вокзала нас привезли в общежитие на Калитниковской улице, там размещался резерв офицерского медицинского состава, ожидающих решения своей судьбы: нового назначения или демобилизации. Моей первой заботой было сдать папки личных дел и сложить свои полномочия старшего. Осмотревшись вокруг, узнал, что в резерве находились офицеры, ожидающие решения месяцами, особенно, когда назначение связано с переводом в другие ведомства и согласовыванием со многими начальниками.
Р Е З Е Р В И Д А Л Ь Н Е Й Ш А Я С Л У Ж Б А
Рождение старшей дочери; Темная комната; Новоград-Волынск; Вторая попытка вступить в Партию; Поездка в Хапсалу; Черновицы; Звание подполковника; Поступление в Академию на курсы усовершенствования
Рождение старшей дочери
Нашей группе пребывать в резерве долго не пришлось. Через три дня начали вызывать в отдел кадров и давать назначение на Дальний Восток. И так в течение нескольких дней почти все офицеры моей группы получили назначение в Дальневосточный Военный округ. Но не все согласились ехать. Один врач сказал мне, что он не поедет. "А что будешь делать?" - спросил я. Он взял свой трофейный аккордеон и ушел. Через некоторое время возвращается и показывает мне полученное им назначение в Курск. Другой пошел в отдел кадров с приемником "Телефункен" и вернулся с назначением в Горький. Оказывается, есть пути, позволяющие влиять на получение назначений, и это в Москве, в центральном аппарате, в "святая святых" для нас, рядовых работников. Меня очень удивило увиденное, но у меня не было трофеев, и я ждал, что и меня загонят куда "Макар телят не гонял".
Когда очередь дошла до меня, я твердо заявил, что на Дальний Восток не поеду, я уже был там, если не совсем там, то в гораздо худших условиях, в Бурят-Монголии. Мое назначение отложили на неопределенное время.
Здесь я должен вернуться назад. Не хотелось будоражить старое, но оно занимает значительное место в моей жизни и никуда не исчезнет. В институте в нашей группе была студентка Валя, немножко пухленькая, симпатичная, с большой русой косой. Ее так и звали: Валя с косой. Она сразу обратила на меня внимание. Поскольку она входила в нашу дружную, веселую компанию, естественно, мы часто виделись, а порой она делилась со мной своим завтраком, чтобы мне не отрываться и не бежать в столовую. Иногда присоединялись другие городские студенты со своими завтраками и у нас организовывалось веселое застолье. С Валей у нас возникла дружба. Когда меня перевели в академию, мы поженились, свадьбы у нас не было, потом родился сын Сережа, имя он получил в честь моего старшего брата. Наша совместная жизнь была очень короткой. В конце ноября, получив назначение, мы уехали в Бурят- Монголию, а в начале следующего года Валя с сыном уехала к своей матери в Псковскую область. Больше мы не виделись и не переписывались, она оказалась на территории, занятой немцами с первых дней войны. Уже в самом конце войны я получил от брата Сережи письмо, он сообщил, что Валя разыскивает меня, она находится в Риге. Мне тяжело было говорить об этом Тасе, но говорить надо, "шила в мешке не утаишь".
Что удивительно, она внешне спокойно восприняла мое сообщение, ни слез, ни упреков с ее стороны не было, что было у нее на душе, она не показала. Конечно, она роптала на свою судьбу, столкнувшую ее с женатым человеком. Да и я хорош, после окружения при выдаче нового удостоверения мне вписали в него, что я холост. Во всем виноват я, и должен.... А что должен? Я пока ничего не мог придумать. Мне не хотелось принимать необдуманного решения. Сердце говорит одно, а ум подсказывает другое. Нужно обстоятельно обдумать, а потом решать так, чтобы не пришлось раскаиваться. Я всей душой был с Тасей, но не знал, в каком положении находится Валентина и сын, а вдруг они нуждаются в срочной помощи. На ум приходят всякие мысли. Ведь они были в оккупации, может, они в лагерях репатриантов? Чтобы рассеять сомнения, решил съездить и выяснить все на месте. Когда сказал Тасе о поездке, она опять же внешне восприняла известие спокойно, но было видно, что она глубоко переживает. Могла же она подумать: "Вот, мол, наболтал, а сам уезжает к семье". Как много было случаев, когда мужчины бросали своих подруг и уезжали, да еще оскорбляли женщину, говоря, что не уверены в своем отцовстве. Еще будучи мальчишкой видел, как маялись женщины с детьми без мужей, как соседи осуждали их за то, что они заимели ребенка во время войны, не будучи замужем.
В кадрах мне дали краткосрочный отпуск. Из Москвы уезжал 27 июля. На вокзал меня провожала Тася. Сколько нужно было иметь самообладания, чтобы провожать едущего к своей семье отца будущего ее ребенка. Конечно, я старался ее успокоить, но что стоят слова против действительности. Мы простились, поезд начал трогаться, я стоял на подножке вагона, вижу, Тася заплакала и пошла но перрону. Сердце мое дрогнуло, зачем я заставляю переживать Тасю, решил бросить затею с отъездом, сейчас возьму свой чемодан, спрыгну с поезда и вернусь с Тасей в резерв. Побежал в вагон, схватился за чемодан, выскочил в тамбур и... смалодушничал, вижу, поезд уже набрал скорость, проводник закрыл дверь, а я остался, терзаемый мыслью, что своим отъездом незаслуженно заставил Тасю переживать. Потом немного успокоился, трезво подумав, что жизненно важный вопрос не нужно доверять переписке, а решать воочию, глядя друг другу в глаза.
В Ригу приехал во второй половине 28 июля, в день своего тридцатилетия и в день рождения сына. Ему исполнялось 6 лет. Так получилось, что мы родились в один день. Сдал свой чемодан в камеру хранения, решил идти налегке. По адресу, полученному от брата, квартиру нашел быстро, она была расположена на большой улице недалеко от центра. Дома застал мать Валентины, сестру и еще кого-то из ее родственников. Мне ничего не говорят, но вижу, что-то засуетились. Я стал знакомиться с сыном, не обращая внимания на суетню домашних. Бегло обратил внимание на квартиру, она оказалась большой и приличной, нормально и даже хорошо обставленной, комнат что-то много. Сын все старался мне показать. Сразу было видно, что они живут очень и очень неплохо. Вскоре пришла Валентина в сопровождении капитана. Она выглядела представительной, на голове уложена все та же тяжелая русая коса. Мы не бросились друг к другу в объятия. Она представила нас друг другу, капитана назвала по имени, а меня мужем. Извиняющимся тоном она спросила, почему я решил явиться неожиданно и не сообщил ей заранее о своем приезде. Ведь она на свой запрос обо мне получила ответ, что я без вести пропал еще в 1941 году. Потом, что-то спохватившись, распорядилась, чтобы сообщили гостям, которых пригласили на сегодняшний день рождения сына, чтобы они не приходили. Услышав это, я сказал, что пусть не беспокоятся, я мешать не буду и ушел.
Отойдя от дома несколько шагов, остановился, задумавшись, куда идти? Решил идти на вокзал и первым поездом уехать в Москву. Но затем раздумал, это было бы малодушием, еще много есть нерешенных вопросов. Уж если приехал, нужно довести дело до конца. Дошел до вокзала и начал розыски гостиницы. Оказалось, не так просто найти свободный номер. Гостиниц много, а свободных номеров нет. Встретил еще двух молодых людей, ищущих, как и я, пристанища. Бродили до позднего вечера и все безуспешно, лишь ночью, в районе старой Риги, нашли невзрачную гостиницу. Расположились в одном номере. Только начали засыпать, как вдруг один закричал, вскочил с постели, включил свет... О, Боже! Вся постель покрыта черненькими, движущимися точками. Блохи кишмя кишат в постелях. Тот, что закричал, бросил постель, повалил на пол шкаф и, завернувшись в одеяло, прилег на шкаф. Больше шкафов не было, стряхнув одеяла и завернувшись в них, мы кое-как провели ночь на стульях. Так "торжественно" я отметил свое тридцатилетие. Наутро мы возобновили поиски мест, но уже в приличной гостинице. Оказалось, утром найти номер очень несложно. Многие отъезжающие рано освобождают номер. Я без особого труда снял номер в гостинице близко к вокзалу. После мучительной ночи и тревожной встречи с удовольствием прилег отдохнуть в чистой постели. Мне нужно было зайти в комендатуру отметиться, там я узнал адрес Военного округа и отправился туда. Зашел к начальнику кадров медицинского управления поинтересоваться, как обстоит дело с назначением, есть ли вакантные должности. Начальник отнесся ко мне со вниманием, узнав, что я закончил академию, участник двух войн, знаю медицинское обеспечение в артиллерийских, танковых и стрелковых войсках, да еще корпусный врач, предложил место начальника школы санинструкторов. "Как уладите свои дела, приходите," - сказал он мне. Да, должность большая, завидная, перспективная, может служить хорошей основой для дальнейшего продвижения по службе. Но стоит ли мне жить в Риге и каково будет Тасе? Через пару дней отправился опять к Валентине. Дома застал всю семью, кроме капитана. Валентина сказала, что капитан в тот же день ушел навсегда. Когда я затронул вопрос о разводе, она ответила, что вопрос преждевременный, поживем, подумаем, может, говорит, ты одумаешься и вернешься. Я ушел, не имея согласия на развод, но удостоверился, что материальное благополучие у нее отличное и беспокоиться за сына мне нечего. Не ожидая окончания краткосрочного отпуска, я вернулся в Москву. Тася встретила меня с прохладцей. Оно и понятно. Ей хотелось иметь друга жизни, не отягощенного другой семьей, такого, как она сама, чтобы без оглядки на прошлое, на равных условиях строить жизнь. Но что поделаешь? Придется отбросить предрассудки и совместными усилиями уравнивать "шероховатости" жизни.
Тем временем кадры направили мое личное дело в 10-е управление генерального штаба, ведающего направлениями на работу за границу. С меня там сразу потребовали, чтобы я был женат. Оформляя Тасю, я надеялся, что на отсутствие свидетельства о нашем браке не обратят внимания. В период войны никто не спрашивал свидетельств, если ЗАГСы и функционировали, то только в городах, далеко от фронта. Не было у Таси и фотографии в гражданской одежде, но этот недостаток фотограф сразу устранил. Он сфотографировал Тасю, вырезал ее лицо и приклеил его к туловищу какой-то девицы. С такими недостатками наши документы пошли гулять по инстанциям.
В свободное время, а его было предостаточно, мы гуляли по Москве, осматривали достопримечательности, но много ходить Тася не могла, мы ограничивались местами, близко расположенными к нашему общежитию. Тася ходила в форме, хотя в ее положении это было уже трудно, она стала готовиться к смене военной формы на гражданскую одежду, а это не так просто сделать, в послевоенную разруху нигде ничего не купишь, а на базаре все страшно дорого. Но прежде всего нужно купить туфли, освободить ноги от армейских сапог, чтобы нога была именно женской, тем более, что ноги у Таси красивые. У частного сапожника мы заказали модные, бежевого цвета туфли и, естественно, Тася старалась, чтобы туфли не были большими, чтобы нога в туфле выглядела маленькой. И вот туфли готовы. Мастер с усилием одел туфлю на ногу Тасе и показал разницу ног, одной обутой в сапог, а другой обутой в туфлю. Тася была в восторге от обновы и совсем не обратила внимания на то, что туфли меньше нужного размера. В ознаменование такого события мы пошли в театр. Ни она, а ,глядя на нее, и я, не помним, что было в театре. Все внимание было сосредоточено на новых туфлях. Бедняжка, она мучилась от боли в ногах, передвигалась, как в колодках, а я, глядя на ее мучения, жалел ее. Туфли оказались малы, меньше нормального на полтора размера, но зато ножка в них казалась маленькой. К сожалению, это не послужило ей уроком. В дальнейшем были подобные случаи, когда она покупала или заказывала себе туфли на размер меньше, а потом мучилась.
Наступил август. Наконец Тасю вызвали в кадры и уже без проволочки оформили увольнение из армии. Она поехала к матери на стацию Зеленый Дол, недалеко от Казани. Мне нужно было бы проводить ее до матери, но я не распологал такой возможностью. Это был период массового возвращения демобилизованных из армии. Их радостно встречали родные и знакомые. На станциях с приходом поезда создавались импровизированные праздники: были радостные слезы, объятия, гармошки, пляска и другие проявления радости. На фоне таких встреч Тасе трудно было, будучи в таком положении, возвращаться после войны одной, мало ли что будут говорить соседи, всем рты не закроешь. Проболтавшись в Москве некоторое время, я отправился в генштаб узнать о назначении, оказалось, я рано беспокоюсь, дела рассматривают не менее двух месяцев. Чтобы не скучать и не околачиваться в Москве, мне оформили месячный отпуск и потребовали точный адрес места проведения отпуска. Решать, куда ехать в отпуск, было не нужно, конечно, поеду в Зеленый Дол, к Тасе. Отпуск оформлен до 30 сентября, время, вполне достаточное для отдыха.
В Зелёном Доле поезд стоит всего одну минуту, нужно успеть выйти из вагона с вещами. На счастье, больше никто не выходил, кроме меня, вещей у меня мало, и я быстро очутился на перроне, если так можно назвать утрамбованную полоску земли возле путей. Меня встретили. Идти далеко не пришлось. Домик стоит возле самых путей, ведущих в паровозное депо. Тася познакомила меня с матерью, Анной Антоновной, двумя младшими братьями, Сашей и Владимиром, и дядей, братом матери, Василием Антоновичем. Все оказались люди простые, отнеслись ко мне приветливо, с чисто русским радушием. Семья мне сразу понравилась. Живут небогато, дом - чисто крестьянская изба с просторной горницей, русской печью и каморкой за печкой. Обстановка в доме наипростейшая: стол, стулья, кровать и горка для посуды.
Как водится в таких случаях, пригласили к столу. Разносолов не было, была добрая русская закуска. Как-то сама по себе атмосфера за столом была простой, без скованности и натянутости. Никто меня не спрашивал о прошлом и о будущем, разговор шел общий, откровенный, где нужно, смеялись, а где принимали грустный вид. Василий Антонович, подполковник-инженер, служил в Казани и приехал познакомиться со мной. Вообще, он часто бывал в этой семье, много помогал Анне Антоновне, рано овдовевшей, оставшейся после гибели мужа с пятью детьми. И если бы не он, едва ли они выкарабкались. Несмотря на бедность, дети выросли честными, правдивыми, в этом была заслуга матери, малограмотной, простой русской женщины. Во время застолья я навалился на редьку, приготовленную по-крестьянски: очень тонко нарезанную, перетертую с солью и политую подсолнечным маслом. Так некогда делала моя мама. Уже вечером, когда лег отдыхать, меня схватила жестокая резь в животе, я катался по постели, но не велел ничего говорить, я знал причину: перехватил редьки, а сок ее очень едучий. Но, несмотря на неоднократные схватки, моя любовь к редьке не уменьшилась.
В последующие дни Тася знакомила меня с Зеленым Долом. Это небольшой поселок с населением, обслуживающим железную дорогу. Есть начальная школа, небольшой клуб, поменьше сельского, и маленький магазинчик. Клуб не пустовал. Однажды, мы слушали там "концерт" приезжих "артистов". Хриплым, пропойным голосом они пропели несколько арий из оперетт. Если не голос, то хоть музыка аккордеона напоминала что-то оперетточное. Тасин дом стоит на самом краю поселка. Сразу за домом начинается смешанный лес, и через него идет грунтовая дорожка, являющаяся продолжением дороги, идущей вдоль путей. Дорожка в лесу ведет в городок Зеленодольск, административный центр, к нему относится поселок. Зеленодольск по праву имеет статус города, правда, небольшого, но имеющего все признаки города. Есть заводы, больница, кинотеатр, базар и необходимые для города конторы. От поселка никакого транспорта нет. Чтобы попасть в город, нужно пройти через лес три или более километров. Подходило время рождения ребенка, и как в нужный момент доставить Тасю в больницу я не знал, на мои вопросы Анна Антоновна не могла ответить, хотя и живет здесь много лет.
С целью "пробы сил" мы ходили с Тасей в город, лесная прогулка оставила приятные впечатления. Как ни странно, леса еще не коснулась рука цивилизованного человека, он был девственен. Раза два собирали грибы прямо недалеко от дома. Место для отдыха, особенно, для любителя природы, замечательное, кроме того, совсем недалеко протекает Волга. Песчаный берег напоминает южный пляж, а уж о рыбалке и говорить нечего, рыба сама идет на крючок. Но жить в этой глуши можно только пенсионеру, если ему будут привозить продукты. Но мне до пенсии еще далеко, я только начинал трудовую жизнь.
Наступило время вести Тасю в больницу. Как всегда, когда долго чего-то ждешь, это время наступает внезапно. Рано утром 28 сентября мы с Тасей пошли в больницу. Так и не смогли организовать какой-либо транспорт, чтобы отвезти ее, пришлось идти пешком. Идти ей было трудно. Несколько раз она останавливалась, садилась, набиралась сил и снова шла. Я видел, как она мучилась, с большим трудом держалась, чтобы не разродиться на дороге, в лесу. Но что мог сделать я? Ужасно сознавать свою беспомощность, когда нужна помощь близкому человеку, а ты ничего не можешь сделать. Наконец, после нечеловеческих страданий, мы добрели до больницы. Ждать долго не пришлось, она родила дочку. Посмотрев на этот маленький, розовый, беспомощный комочек, принесший Тасе столько страданий, я уехал в Москву, с намерением вскоре забрать их к себе.
Темная комната
В генштабе, куда я обратился по возвращении из отпуска, мне сообщили, что в назначении за границу мне отказали, в моем личном деле, видимо, нашли что-то, не понравившееся кадровикам, или не было документа о моем семейном положении, или их смущало мое пребывание в окружении, а может, и то, и другое вместе взятое. Мое личное дело направили снова в отдел кадров медицинского управления. Болтаясь в ожидании назначения, я нисколько не выражал нетерпения, но тем не менее обратил на себя внимание какой-то сотрудницы, ведающей размещением в общежитии. Она меня спросила: "Хотите получить хорошую должность?" "Конечно," - ответил я. "Тогда пойдемте со мной," - сказала она и повела куда-то, но не в помещение отдела кадров, а в какой-то мало приметный дом. Завела в темный коридор и оттуда в темную комнату. Слышу голос: "Хотите получить должность начальника санатория где-нибудь на Кавказе?" "Да," - пролепетал я. "Тогда выкладывайте 25 тысяч и полУчите должность начальника санатория." "Но у меня нет таких денег", - сказал я. "Тогда зачем же вы пришли, зачем мне голову морочите, идите и ждите своей очереди". Я ушел, удрученный тем, что у меня нет таких денег. Да и откуда могли быть такие деньги? Все думают, что по окончании войны все приезжающие из Германии имеют мешки с деньгами. Прежде, чем так думать, им нужно было бы самим побывать на фронте и с боями войти в Германию. Но некоторые все же имели большие деньги и трофейные вещи, но это те, которые умели "делать деньги".
После темной комнаты мне ждать долго не пришлось. На второй день вызвали в отдел кадров и вручили предписание на должность врача в школу авиамехаников, сказав при этом, что ждать мне больше нечего, должностей больше нет. Должность маленькая, по штатной категории майор, перспектив никаких на этой должности нет. Отказаться и поехать в Ригу, где мне предлагали хорошую должность и материально обеспеченную жизнь? А как же Тася с ребенком? Нет и нет, поеду на маленькую должность, трудность меня не пугает, я не избалован жизнью, заберу Тасю и будем строить новую жизнь.
Штаб округа, куда я был назначен, стоял во Львове. Тот самый Львов, с которым у меня связаны отнюдь не радостные воспоминания, при взятии которого я чуть не погиб. В кадрах медицинского отдела округа оказались более здравомыслящие люди, чем в Москве. Ознакомившись с моим личным делом, начальник удивился моему назначению, мягко говоря, что вероятно в Москве ошиблись, давая мне такую должность, да и школы такой во Львове нет. Я не стал рассказывать историю с темной комнатой, не стал говорить об окружении, а посетовал, что прошло уже почти полгода, а я еще не имею назначения. Мне обещали подыскать более подходящую для моего опыта должность и направили в резерв.
Во Львове я встретил совершенно случайно однополчанина по штабу тыла 71-го корпуса, майора Иванова, он пригласил меня к себе и рассказал свою историю. После расформирования нашего корпуса он попал в автомобильную аварию, был тяжело ранен, более двух месяцев лежал в госпитале, потом женился на медсестре, внимательно ухаживавшей за ним и, как говорит он, выходившей его. В разговоре за рюмкой я пробыл у него до позднего вечера, и когда возвращался в резерв, предвкушая спокойный отдых на койке в общежитии, где-то поблизости услышал стрельбу, но не придал этому значения и продолжал идти. Через несколько шагов меня остановили патрули и предупредили, что идти нельзя, с крыш домов стреляют по военнослужащим. Завели меня в какую-то комнатушку, где уже сидели двое военных, продержали до утра и отпустили. Это стреляли националисты западной Украины "Бандеровцы", они никак не хотели согласиться с завоеванием нашими войсками Западной Украины и долго устраивали диверсии. В дальнейшем, когда приходилось задерживаться в гостях у Иванова, я предпочитал оставаться у него ночевать. В эти дни моего пребывания во Львове была еще одна встреча с однополчанином штаба тыла корпуса, старшим лейтенантом продовольственной службы. Он перегонял скот из Германии в распоряжение Львовского военного округа. Мы встретились с ним у Иванова. По всей видимости, у него была крупная "зарплата" по перегону большого количества скота, это было заметно по его раздутому бумажнику. На радостях встречи он пару раз водил нас с Ивановым в шикарный ресторан. Вот там я впервые, вернее, единственный раз был в ресторане западного стиля, сидел за богато сервированным столом с подобострастным обслуживанием официантов. В ресторане была возможность заказать все, что угодно, что пожелает твоя душа. Я чувствовал себя как "Калиф на час".
Новоград-Волынск
Кутежи в ресторане как неожиданно начались, так и неожиданно кончились, меня пригласили в отдел кадров и вручили предписание в город Новоград-Волынск на должность начальника медслужбы пехотного училища. Должность хорошая, с перспективой роста до полковника. Я откозырял, сказал: "Есть" и убыл к новому месту назначения. Новоград-Волынск небольшой районный городишко, ничего примечательного в нем нет, тем более, что после войны и разрушений в нем еще не наладилась как следует нормальная жизнь. Училище размещалось за городом, в военном городке, и было так же со следами разрушений, как и город. Военный городок от города отделяла небольшая речушка и, чтобы попасть в училище, жители городка переходили речушку вброд. Мостик был, но до него нужно пройти некоторое расстояние, но не каждому хотелось терять время. Управление, курсанты и медицинский пункт училища размещались в казармах, а обслуживающий состав в зданиях барачного типа. В казармах много было еще не восстановлено, так, в некоторых окнах не было не только стекол, но и рам. Офицерский состав устроен, по понятиям военного времени, прилично. У каждого семейного офицера была просторная комната, а кухня, одна для всех жильцов, была в конце коридора. Мне была предназначена почти квартира: отдельная комнатка с прилегающей к ней маленькой кухонькой с печкой, отапливаемой дровами. Но туалет страшно вспомнить. На значительном расстоянии, в стороне от дома, одиноко, открытый всем ветрам и вьюгам, стоит сарайчик, сколоченный из необрезных и неструганых досок, со щелями, в которые может пролететь воробей, этот туалет разделен на две половины: для женщин и мужчин. Двери висят на одной петле и плотно не закрываются. Этим туалетом пугают детей, если хотят наказать. Нам, фронтовикам, привыкшим бегать под кустик, и это казалось комфортом, но вот другим, привезшим семьи из крупных городов, было трудно, особенно зимой в пургу и леденящий ветер.
Первое, что необходимо было сделать, это ознакомиться с сотрудниками медицинской службы. Это было несложно, поскольку их было немного. Начальником медпункта была женщина, капитан медслужбы, москвичка, рвущаяся в Москву. Начальником аптеки - старший лейтенант медслужбы Поленин. Вскоре я узнал, что он был большой пройдоха и мне нужно скорей от него отделаться. Санинструкторы и санитары работали в медпункте, но числились и размещались в хозяйственном взводе, они отбывали срочную воинскую повинность, их набирали из числа призывников, это была их служба в армии. Врачи и медсестры набирались из местных жителей. В таком заштатном городке трудно найти хорошего медработника, но для такого контингента, как здоровые курсанты и солдаты, мог работать врач любой квалификации. Исключение составляют офицеры-преподаватели и административный состав, некоторые из них были хроники. Ими приходилось заниматься мне и начальнику медпункта. Прежде чем полностью включиться в работу, я попросил отпуск привезти семью. Но оказалось, что на Тасю у меня не было никаких документов, естественно, шла жестокая война и оформлять какие-либо документы было негде, поэтому выписать сейчас проездные документы на семью было нельзя. И только после моих заверений, что все будет оформлено позже, были выписаны документы, и я отправился в далекий путь за Тасей с дочкой.
В Зеленый Дол я приехал в ноябре, еще до наступления холодов. Встретила меня Тася и первым делом показала дочку, мы назвали ее Олей. Оле было всего полтора месяца, когда мы отправились в дальний путь. Это было неразумно, тем более, что поезда переполнены, в вагонах грязь, духота, места в общем вагоне, о каком-либо удобстве, "купейности" или "мягкости" в вагонах не было и речи. Основная сложность - пересадка с поезда на поезд. Люди днями сидят в ожидании места. Но ехать надо и никакие сложности нас не пугали, не оставлять же в этой глуши Тасю с ребенком, где нет не только детской консультации, но и никакого медицинского обслуживания.
Переезд, как и следовало ожидать, оказался трудным, на всех станциях толпы пассажиров. После окончания войны передвижение людей было в полном разгаре: кто ехал с фронта, кто из эвакуации, кто по репатриации, а многие ездили, разыскивая родственников и т. д. и т. п. Тяжело было Тасе с ребенком, нужно кормить, менять пеленки, да много чего нужно матери с грудным младенцем, а место нам досталось самое неудобное: боковая полка в конце вагона, у самого туалета. Люди толпятся, курят, двери в тамбур открывают, а закрывать за собой забывают, ветер дует, и в какой-то момент Тася не выдержала и упала в обморок прямо в проходе вагона. Усилием воли все же выдержала переезд, сохранила Олю от сквозняков и других вредных влияний переезда. Я, как мог, помогал, но создать нормальных условий не мог. По нашем приезде моя холостяцкая квартирка (мой предшественник жил холостяком) приобрела семейный вид, на окнах появились занавески, на кухне, на веревках, висят пеленки, распашонки и прочие атрибуты, указывающие на наличие в семье ребенка. В строевой части училища Тасю зачислили на ее девичью фамилию, это послужило поводом для различных толков любопытных женщин. Такие разговоры очень расстраивали Тасю, она оказалась очень скромной и стеснительной в быту. Куда девались ее смелость и боевитость, которые она проявляла на фронте. Она только переживала и иногда жаловалась мне.
Тем временем я окунулся в работу. Дел накопилось много, и основным направлением моей деятельности по-прежнему оставалась военная гигиена. Прием больных вели врачи медпункта и лишь иногда по каким-либо вопросам, требующим моего, как начальника, решения, обращались ко мне, но большее время у меня отнимали вопросы благоустройства курсантов, их физическое состояние, профилактика болезней, гигиена приготовления пищи и другие санитарно-гигиенические мероприятия. Относительное физическое благополучие являлось заслугой не только нашего медицинского усердия, но и хорошего отбора здоровых ребят в военкоматах.
Многие мои мероприятия натыкались на препятствия со стороны хозяйственников и командования. Оно понятно, везде царила разруха, достать что-либо для восстановления хозяйства невозможно. Не было строительных материалов, оконного стекла, красок и т. д. Была скученность в казармах, обнаруживалась вшивость, не было дров, чтобы регулярно топить баню и мыть людей, и за все это больше всего беспокоились медики. В результате хозяйственных неполадок наиболее частыми посетителями медпункта были курсанты с простудными заболеваниями и с фурункулезом.
Свой рабочий день я начинал с обхода казарм и пищеблока. Чем чаще посещаю пищеблок, тем больше делаю замечаний. Затем заметил, что руководство меньше стало смотреть за порядком, мотивируя тем, что: "Там ходит и контролирует доктор, и он все сделает, что нужно". А что я мог сделать, не обладая административными правами? Не мог же я ежедневно писать рапорты начальству. Кстати, многие начальники не любят получать рапорты, на каждый рапорт нужно отвечать, каждый рапорт создает дополнительную нагрузку, а иные рапорты требуют кропотливого расследования. Обычно я поговорю, поворчу и на этом закачивается мое "инспекторское" посещение. Совестливый хозяйственник отреагирует на мои замечания, но где они, совестливые люди? Война как бы "смыла" совесть у многих людей. До войны совестливых людей было много, но они в большинстве погибли, они не прятались по обозам, складам, военторгам, ансамблям, им не позволяла совесть прятаться. А после войны всех смешали в одну кучу "ветеранов войны". И те, кто меньше всего участвовал в войне, непосредственно в боях, они громче всех кричали, что они "ветераны".
Тревожные слухи о неудовлетворительном санитарно-гигиеническом состоянии в войсках дошли до командования Округа, и оно приняло "кардинальные" меры: провело совещание руководителей медицинской службы частей и учреждений Округа. Проводил совещание командующий Округом генерал-полковник Галицкий, его помощником по совещанию был генерал Канцельсон, начальник тыла Округа. Основной мишенью для нападок оказалась вся медицинская служба во главе с начальником медицинского управления, генералом медслужбы Масловым, и начальники медслужб дивизии.
Перед началом совещания в толпе приглашенных я встретил однокашника по академии Федоровского, он служил дивизионным врачом одной из дивизий Округа. Поговорить не было времени, решили встретиться после совещания. Началось совещание. Обстоятельный доклад о санитарно-гигиеническом состоянии войск сделал генерал Канцельсон. Для всех было непонятно, почему доклад поручен начальнику тыла, а не начальнику медслужбы, ведь никогда не поручалось медику докладывать о хозяйственном обеспечении войск. В своем докладе генерал Канцельсон обвинил медицинскую службу в бездеятельности, в отсутствии регулярной помывки солдат в бане, в появлении случаев вшивости в войсках и даже в училищах, высокой заболеваемости простудными болезнями и других грехах. Назвал дивизии, где было наибольшее количество заболеваний. В прениях выступили несколько дивизионных врачей и старших врачей полков, говоря, что медицинская служба делала все от нее зависящее, но хозяйственники не обеспечивают дровами, в медпунктах и казармах холодно, баню истопить нечем, в помещениях дует ветер, белье не меняется в положенные сроки, все это приводит к негативным последствиям. Некоторые врачи говорили, что сами ездили на лесозаготовки, чтобы добыть дров. Но Канцельсон продолжал обвинять медиков, говоря, что они прячутся за спины хозяйственников. В заключение командующий вызвал на сцену (совещание проводилось в клубе) шесть дивизионных врачей, в том числе и моего однокашника Федоровского, и со сцены отправил их на гауптвахту за бездеятельность в санитарно-гигиеническом обеспечении. Причем сказал, что медицинское управление Округа нужно разогнать. Федоровского я так и не видел. С совещания ехал удрученным. Как же так? Ведь санитарное обеспечение целиком зависит от хозяйственника, медики лишь контролируют и указывают на негативные причины, они же не снабжают дровами, не топят бань, не снабжают бельем. Как плохо поступили в верхах, что подчинили медицинскую службу тылу, отдали ее в подчинение тем, против кого борется войсковая медицина, добиваясь благополучия в санитарном отношении. После этого совещания у меня созрела мысль уйти из такой медицины, уйти из войсковой службы.
В училище как-то само собой образовалась тесная компания: начпрод, начфин и начмед (то есть я). С хозяйственниками приходилось сталкиваться по работе постоянно, и часто деловые вопросы переходили на повседневную, тогда очень распространенную тему: кончилась война, нужно свободно вздохнуть и вкусить жизнь вольную, радостную и на радостях выпить. В этой компании иногда участвовали и жены, но Тасе такое веселье очень не нравилось, она постоянно была против подобных сборищ, но иногда вынуждена была в них участвовать. Мы, мужчины, чтобы упростить нашу встречу, устраивали выпивку где попало, без сервировки стола. В такой обстановке я забывал жизненные неприятности, а порой решал нужные для себя вопросы. Зачастую, за стаканом вина, в сто раз легче договориться с товарищем, чокнуться за выполнение нужного мероприятия, и дело будет сделано.
Вторая попытка вступить в Партию
Служба шла почти нормально, говорю "почти" потому, что все насущные вопросы жизни училища решались на партийных собраниях. Я, по своему служебному положению, отношусь к руководящему составу училища, а остаюсь беспартийным, стою в стороне от многих важных вопросов, узнаю позже о том, что необходимо делать согласно постановлению партсобрания. Чтобы идти в ногу с жизнью, необходимо вступить в партию. Одна попытка вступить в партию была в начале 1943 года, но тогда я не мог доказать, почему долго был в окружении, и не смог привести ни одного примера активного участия в общественной жизни, хотя жил, работал и общался так же, как и все, но, видимо, важнее всего было то, что я путался в некоторых деталях истории партии, короче говоря, мне отказали. Сейчас я только думал о необходимости попытать "счастья", но никаких попыток не делал. Как раз в этот период в училище приехал новый начальник политотдела полковник Озерянский. У нас с ним не получилось контакта. По приезде он сообщил в политотдел училища, чтобы его на вокзале встретил доктор, его ребенку нездоровится. Послать ночью, а поезд прибывал ночью, мне было некого, да и транспорта в училище нет, а система медицинского обслуживания на железной дороге вполне нормальная, и я не счел необходимым организовывать встречу поезда с врачом. Еще раз я не выполнил его просьбы, когда он прислал ко мне домой посыльного, чтобы я из медпункта дал ему пипетку. Пипетки у меня не было. Это был воскресный день, чтобы дать пипетку, мне нужно было идти в училище, просить дежурного посыльного послать за начальником аптеки, чтобы он вскрыл аптеку и выдал пипетку стоимостью в три копейки. В обычный день это было бы несложно, но из-за такой мелочи поднимать людей и ломать им выходной я не стал, сказал, что нужный предмет всегда можно купить в дежурной городской аптеке. Вообще Озерянский держал себя барином, что мне претило. С ним у меня была еще одна неприятная встреча. Около нашего городка была парикмахерская, обслуживавшая сотрудников училища. В очередной раз пришел я побриться, парикмахер намылил мне лицо, побрил левую щеку, в этот момент вошел Озерянский и, не обращая внимания на меня, а кроме меня никого не было, сел в соседнее кресло, говоря: "Давай, побрей меня". Парикмахер было ответил, что сейчас закончит и обслужит его, но Озерянский сказал: "Ничего, он подождет". Парикмахер бросил меня с намыленным лицом и наполовину небритого и бросился обслуживать Озерянского. Я хотел было встать и уйти, но дома у меня не было лезвия, а являться на работу с недобритым лицом не хотелось. Пришлось ждать, когда добреет парикмахер. После этого я не мог уважать начальника политотдела. Возможно, до до него дошли слухи о моем негативном отношении к нему, он как бы не замечал меня, и я платил ему тем же.
Мысль о вступлении в партию не покидала меня. В среде руководства я был, пожалуй, единственный беспартийный и чувствовал себя изолированным. Мои подчиненные члены партии знали о жизни в училище больше меня. Многие офицеры уважали меня, советовали вступать в партию и предлагали свои рекомендации. Наконец я решился. Рекомендации дали: преподаватель Пикин, старый партиец Олейник и еще один офицер. Прошел беседу, парткомиссию, меня утвердили на общем партийном собрании, осталось только получить кандидатскую карточку, которую подписывает и выдает начальник политотдела. Сотрудники поздравили меня со вступлением в партию. Жду день, другой, неделю, месяц, а кандидатской карточки не выдают и в политотдел не вызывают. Олейник, сотрудник политотдела, дававший мне рекомендацию, сказал, что Озерянский не хочет принимать меня в партию, он хотя и не имеет никакого права нарушать волю общего партийного собрания, но... "своя рука владыка". Объясняться с Озерянским я не пошел. Раз в партии нет порядка, раз устав партии нарушает сам начальник политотдела, то не нужна мне такая партия. Так закончилась моя вторая попытка вступить в партию.
Новый год, как обычно, мы встречали в семейном кругу офицерского состава. Для этого оформляли по-праздничному столовую, накрывали столы, готовили закуски, играл оркестр, было все необходимое для веселья. Веселились все, кто как мог. У нас с Тасей не было полного веселья. У Таси не было подходящих знакомых женщин, жены моих друзей по работе не подходили по характеру, они не отставали от своих мужей в выпивке, а порой превосходили их, а Тася и раньше не пила, а в то время тем более, была еще кормящей матерью, ей совершенно неинтересно быть с ними. Потом Тася познакомилась с женой преподавателя, Пикиной. Пикины, коренные ленинградцы, отличались от всех вежливостью, культурой и здравомыслием. Пикина была хотя и значительно старше, но они нашли общий язык, ее жизненный опыт помогал Тасе по ведению хозяйства и в вопросах взаимоотношений с людьми, окружающими нас. Пикина советовала не бояться злых языков, быть смелее, не молчать, а отвечать досужим сплетницам. Убеждала Тасю, что она достойнее многих, окружающих нас тыловых крыс. Тем, что Тася была в боевых частях, она проявила истинный патриотизм; а то, что вернулась с фронта с ребенком и мужем, лишь доказывает, что она порядочная женщина, не путалась с кем попало, а женщины, остававшиеся в тылу, в сотни раз распутничали больше, чем женщины на фронте, особенно в боевых частях. Дружба с Пикиной принесла много пользы для Таси.
Наступила весна, а с нею и теплые дни. Тася так и перезимовала без зимнего пальто, в демисезонном. Если учесть отсутствие воротника, такой фасон был у пальто, то приходится удивляться, как ей удалось не замерзнуть. Дома мы топили печку, дров было достаточно, уходя на работу, я затапливал печь и оставлял достаточно дров, а Тася, в зависимости от необходимости, поддерживала огонь. Ей работы дома вполне хватало. Дочка была еще мала, требовала постоянного внимания, и кроме того нужно было готовить трехразовое питание, и все на плите. Несмотря на молодость, Тася оказалась хорошей хозяйкой. В "квартире" всегда чисто, пища приготовлена вовремя, уход за ребенком полный, и еще она находила время шить. Купить какой-либо материал было невозможно, и Тася использовала всякую тряпочку, свое платье и все, что можно использовать, чтобы сшить ребенку платьице, шапочку, штанишки и прочие необходимые для ребенка вещи, так что Оля всегда была чистенько и со вкусом одета. Большим достижением того времени было достать детскую коляску, а это можно сделать только в большом городе. Случилась необходимость послать начальника аптеки во Львов за получением лекарств. Я постарался воспользоваться и попросил купить там детскую коляску, что и было сделано. Теперь Тася могла гулять, посадив дочку в коляску.
В мае к нам в гости из Мурманска приехал мой брат Сережа с семьей: женой Юлией и дочерью Ириной. Тася проявила исключительную расторопность, обеспечивая нас своевременным завтраком, обедом и ужином, не снижая заботы о дочери. Юлия ничем не помогала, у нее была болезненная полнота, часто она, сидя на стуле, засыпала, хотя и провела не бессонную ночь. Я тоже не помогал, с утра уходил на работу, а свободные часы уделял время брату. В свое время он очень много сделал для меня, и мне хотелось хоть чем-нибудь быть ему полезным. Средний брат, Александр, в это время жил в Хапсалу, он военный топограф. Мы не виделись с ним с 1938 года, когда он закончил военно-топографическое училище и уехал по назначению. В войну связь была потеряна и восстановлена после войны через Сережу. С Сережей мы решили навестить Александра. Сережа отправил семью домой, в Мурманск, я взял очередной, первый в мирное время отпуск, и мы отправились в неизведанную Эстонию, в Хапсалу.
Поездка в Хапсалу
Шуру (так по-домашнему звали Александра) застали дома. Он занимал приличную квартиру, почти в центре города. Его жена, Инна, работала заведующей сберкассы, у них не было детей, женаты недавно. Шура не так давно долго лежал в госпитале, у него обнаружили туберкулез. С полгода назад он в одной гимнастерке вылетел в открытом самолете для срочной аэрофотосъемки местности и настолько промерз, что с самолета его сняли на носилках, отправили в госпиталь с двусторонним воспалением легких. Вот после этого у него обнаружили туберкулез. А ведь из всей нашей семьи Александр физически был самый крепкий, самый сильный и выносливый. При встрече с нами он держался хорошо, не подавал виду и не говорил о своей болезни. Мы пробыли у него с неделю. Шура показал нам достопримечательности города, знаменитую башню, что олицетворяет Таллин, как Эйфелева башня в Париже. В Хапсалу я был поражен обилием продуктов на рынке, особенно молочных, ведь нам в нашем Новоград-Волынске ничего этого и не снилось. Повидавшись, наговорившись, мы разъехались. Сережа поехал к себе в Мурманск, а я в свое захолустье, иначе наш городишко и назвать было нельзя. В Таллине была пересадка, и я ею воспользовался, чтобы купить Тасе пальто или набор на пальто. Деньги, что брал с собой, не истратил, меня все время мучила совесть, что оба брата тратят свои деньги, а я нет, но я все время думал, что нужно одеть Тасю, опять будет зима, и она опять будет мерзнуть в демисезонном, легком, почти летнем пальто. Имея смутное представление о том, что конкретно нужно, я все же присмотрел в одном маленьком магазине, видимо, частном, темно-синий коверкот, шелковую, того же цвета, подкладку и черный каракулевый воротник. У меня осталось еще немного денег, на них я купил по тому времени новинку, керогаз. Хватит Тасе за каждой мелочью топить плиту, будет готовить на керогазе.
Возвращаясь домой, я беспокоился: как-то Тася одна, с маленьким ребенком справляется, в еще мало знакомом обществе военного городка. К счастью, все было хорошо, никаких происшествий не было. Набор на пальто привез, а что дальше? Пошивочных мастерских нет. Частные портные если и брали, то сроки назначали почти до весны. Наконец, нашел старого еврея, занимавшегося портняжным делом, у его сына были "слабые легкие", я, как врач, обещал помочь, мы с ним договорились, он сшил пальто за неделю. Но так сузил пальто, что Тася, имея тонкую фигурку, едва втискивалась. Но как бы то ни было, а это уже было пальто.
Работа в училище становилась однообразной, общественной работой я не занимался, у меня появилось много свободного времени, но дома не сидел, ходил по расположению училища, выискивая непорядки, которые можно исправить. Как-то разговорились с начальником учебной части, ему требовался преподаватель по военной гигиене. Учебных часов мало, брать со стороны преподавателя нельзя, он предложил мне подготовить небольшой курс для занятий с курсантами. Предложение я принял с удовольствием и тотчас же начал подбирать материал. Сходил в гарнизонный госпиталь, набрал кое-каких брошюрок и стал готовиться. К сожалению, в брошюрах не нашел всего, что мне нужно, но мне хорошо запомнились занятия в академии, проводимые профессором Волженским, и плюс Устав Внутренней Службы, регламентирующий порядок в воинских частях. Курс по военной гигиене подготовил быстро, а заниматься нужно только с нового учебного года. Время подходило к осени, а у дочки ничего нет теплого и купить негде. Пересмотрев свой "гардероб", Тася без малейшего раздумья из своего габардинового платья сшила Оле пальтишко с капюшоном. Где-то раздобыли кусок заячьего меха, им она опушила капюшон и переднюю полу пальтишки. Подкладку сшила из своей блузки, получилось замечательное пальто. И откуда у нее такое уменье, ведь сама-то в жизни ничего не видела, а шила все, что носят, бралась за все и выходило. Да, но к теплому пальтишку нужны и теплые рейтузы. И здесь Тася нашла выход: от своего темно-синего шерстяного свитера, подарка Элеоноры Рузвельт офицерскому составу, отрезала рукава и сшила теплые рейтузы, ребенок был одет без помощи торговых организаций.
Поползли слухи о переезде училища в другой город. Вначале слухи были робкие, но вскоре о них заговорили определенее. И что удивительно, что слухи пошли с базара, народ узнал об отъезде училища раньше, чем узнали мы, офицеры. Но раньше нас, офицеров, новость узнали женщины, ведь есть жены офицеров высокого ранга, а какой муж не скажет своей жене, что нужно готовиться к переезду и заблаговременно освобождаться от всего, что нельзя взять с собой, как, например, огород. В училище приехал заместитель командующего по учебным заведениям генерал-лейтенант Журавлев и на совещании с офицерским составом объявил, что училище переезжает в город Черновицы, областной город, где воспитываемые нами будущие офицеры могут приобщиться к городской культуре.
Вспоминая это совещание, не могу не улыбнуться по поводу небольшого эпизода. На цикле СЭЦ (социально-экономических дисциплин) был преподаватель, подполковник Хромов. Его иначе и представить нельзя, как бегущего, запыхавшегося, с расстегнутым портфелем и обязательно опаздывающего на три-четыре минуты. Будь то занятие, совещание или какое другое мероприятие, Хромов опаздывал с завидным постоянством. Перед совещанием с генералом Хромова предупредили, чтоб не опоздал. Началось совещание. Генерал говорил о предстоявшем переезде, как вдруг на фоне полной тишины открывается дверь и робкий голос Хромова прозвучал неестественно громко: "Разрешите войти?" В ответ раздался всеобщий хохот, все присутствующие смеялись, как же, даже в ответственный момент Хромов остался верен своей привычке.
Как и при всяком перемещении хлопот полон рот. Брать вольнонаемных сотрудников нельзя, по правде говоря, я и не жалел с ними расстаться, особенно с одной из врачей. Уж такая убогая старушка, так нищенски одета, что приходится удивляться, как она дошла до жизни такой. Но качество человека определяется не одеждой, а работой, а ее можно "по одежде встречать, и по одежде же провожать". Приведу один пример ее врачебного достоинства. Как-то пришел курсант с жалобой на боли внизу живота, а она не знала, что делать. Совершенно случайно рядом оказался я. Осмотрев больного, определил ущемление паховой грыжи, мало заметной. Отправили больного в госпиталь, диагноз подтвердился.
Черновицы
После долгих хлопот, гораздо более долгих, чем в военное время, мы приехали в Черновицы. Город красивый, "пахнет" западом, еще совсем недавно тут были румыны. В городе много зелени, можно сказать, зеленый город, хорошо растут каштаны, грецкие орехи, белая акация и другие теплолюбивые растения. Климат благоприятный. Много домов старинной архитектуры, но много и современных американских построек с современными удобствами. Замечательна архитектура драматического театра, построенного подобно львовскому, одесскому и венскому театрам.
В Черновицах училище расположили в цетральной части города, в помещениях бывшего юнкерского румынского училища. Размещение курсантов отличное, против казарм Новоград-Волынска это рай. Умывальная, душевые, туалеты, все отделаны белым кафелем. Все блестит белизной. Под медпункт отвели крыло одного здания, отделанного согласно медицинским требованиям.
Моя первая задача - набрать штат. Это оказалось несложным делом. Врачи присутствовали в медпункте только в часы приема, эту работу они брали по совместительству с основной работой в больнице. Меня это устраивало, тем более, что квалификация проверялась на основной работе. Очень популярным среди офицерского состава стал зубной врач Грановский, к тому же он оказался и протезистом и имел свою практику. В новых условиях работать стало легче, однако неприятности возникают там, где их не ждешь. Однажды разбудили меня ночью, случилось пищевое отравление курсантов. В медпункт пришли одновременно более десяти курсантов, их тошнило. Я послал санитара в спальный корпус, велел объявить, что все, кого тошнит, пусть идут в медпункт. Всем явившимся стали промывать желудки, работали до утра. Всего пострадавших оказалось более двух десятков. Это нельзя назвать массовым отравлением, тем более, что промывали и тех, кого тошнит, и тех, у кого возникали просто неприятные ощущения от мнения. В подобных случаях мнительных бывает не так мало. В Округ я донес о случившемся и ждал приезда разгромной комиссии, но все обошлось благополучно, и реакции со стороны Округа не последовало.
Для Черновицкого гарнизона одновременный приезд большого количества офицеров был большой нагрузкой и предоставление квартир не ожидалось скорым. Все размещались, кто где мог. Я занял одну небольшую комнату в медпункте, размещение временное, поэтому претендовать на особые условия не приходилось. Однако вскоре узнал, что моя очередь на получение квартиры приблизилась к заветной черте. Квартира мне была предназначена по выезде инженера. Это отдельная двухкомнатная квартира со всеми удобствами: газом, ванной, туалетом и прочими удобствами, каковых мы не видели с довоенных времен. Мы с Тасей ликовали, что наконец заживем в "барских" условиях. Но наше ликование было преждевременным. Инженер уезжал в Ленинград и свою квартиру обменял на комнату в Ленинграде. Пришлось опять ждать. К счастью, ждать пришлось недолго, мне дали две комнаты в 4-х комнатной квартире, на 3-м этаже, на центральной улице имени Кобылянской. Нашим соседом по квартире был старший лейтенант интентдантской службы Фридман, он работал на военном хлебозаводе. Квартира стоила того, чтобы о ней вспомнить. Просторная прихожая, большая кухня, мечта хозяйки, большая ванная, там несколько ванн разных размеров, два балкона, кладовки, но самым замечательным были камины в обоих комнатах и пол. Красивейший изразцовый кафель покрывал оба камина, особенно в первой комнате, каждая плитка кафеля - это барельеф отдельной картины. А пол представлял собой мозаичную картину из дерева разного цвета. Квартиры подобной красоты мне больше никогда не приходилось видеть.
(далее повествование прерывается)
Отмечая окончание этого затянувшегося дела (на территории РСФСР оно могло длиться еще дольше), мы втроем (третьим был Мердинов, поддержавший меня, как представитель администрации училища) зашли в ресторан и, хотя скромно, но с сознанием победы, завершили дело. Тася никуда не ходила, ее мы не тревожили, все оформление было сделано без нее. Дальнейшее - уже дело техники, не требующее особого напряжения: получение паспорта, прописка и другие формальности. С этого момента возникла официальная семья Феоктистовых. Свадьбы не было, все завершилось буднично, просто, но зато крепко.
Независимо от хлопот семейной жизни, работа в училище шла своим чередом. Я начал проводить занятия с курсантами. Как раз в это время вышел шеститомник "Энциклопедический словарь военной медицины", в нем, кроме энциклопедических сведений о всей военной медицине, были широко освещены вопросы военной гигиены. По просьбе учебной части было введено еще занятие по физическому развитию и физическому воспитанию, содержание этого занятия почерпнуто мною также в словаре. В этом занятии я старался доказать, что самой лучшей формой развития силы, выносливости, быстрой реакции, точности, меткости, товарищеской поддержки и ответственности одного за всех и всех за одного достигается игрой в баскетбол. Ни одна игра не дает такого всестороннего развития, как баскетбол. Сам я никогда не играл в спортивные игры, так сложилась жизнь, да и условий не было, но медицинская оценка игр усвоена правильно.
Не забывал я иногда после работы встречаться с товарищами, радость победы еще не угасла и возвышенное настроение еще держалось, но уже ограниченно. Встречи не были частыми, как вначале, но бывали. Не могу не рассказать об одном позорном случае, послужившем причиной резкого изменения моего отношения к товарищеским встречам.
Теплый летний вечер. В открытые окна, обращенные на центральную улицу, доносятся оживленные разговоры гуляющей публики, смех. Народ отдыхает после трудового дня. Из открытых настеж окон ресторана, что против нашего дома, доносится мелодичная музыка, распологающая к веселому настроению. Тася, намотавшись за день с ребенком и по хозяйству, рано легла спать. Я сидел с книгой у окна, но не читал. Меня влекло на улицу, хотелось влиться в шумную толпу людей и вдыхать то веселое настроение, что доносилось с улицы. Спать не хотелось. Я решил просто пройтись по ярко освещенной улице. Чтобы не беспокоить Тасю стуком в дверь по возвращении, а возвратиться я собирался через короткое время, я запер квартиру снаружи на замок и спокойно вышел на улицу. Не успел сделать нескольких шагов, как повстречал помпохоза и начфина, немного навеселе. Они тоже гуляли. Увидев меня, схватили и потащили в открытые двери ресторана, уверяя, что хотят выпить только по одной рюмочке. Тащить меня, собственно говоря, почти не пришлось, ресторан гостеприимно держит двери открытыми и к тому же он всего в нескольких шагах от дома. Ресторан - это не "бистро", где опрокинул рюмку прямо у стойки, здесь нужно сесть за столик, а, усевшись, ждать, пока подадут. На беду в ресторане отмечался выпуск студентов медицинского института, наш столик оказался рядом с их столами. Сразу завязался разговор между студентками, а выпускались почти одни студентки, мужчин не было, ведь это был курс военного времени, и моими друзьями. Незаметно втянулся в разговор и я. В голове крутилась мысль встать и уйти, ведь я вышел на минутку подышать вечерним воздухом, но свое решение я откладывал с минуты на минуту, а потом и вовсе забыл про свое намерение, втянувшись в веселье родной для меня среды. Я оказался в центре внимания, много шутил, вспомнилась моя золотая пора студенчества. Я был в ударе. Уже под утро помпохоз вызвал открытую машину, шумной компанией мы поехали по нашей центральной улице, мимо нашего дома, где на балконе, как я узнал позже, сидела Тася и, конечно, видела меня в машине среди шумной компании. В конце улицы вышли из машины и всей ватагой пошли опять по направлению к ресторану. Проходя мимо дома, я услышал с балкона свое имя, и вот тут-то я очнулся от веселья и почувствовал, какой же я подлец, запер жену с ребенком в квартире, а сам ударился в веселье. Пройдя несколько шагов, я резко повернулся и побежал домой. Что было потом? Большого скандала не было, но я сам не мог простить себя, дал слово, что такое больше не повторится. К чести Таси скажу, она поняла, что это несерьезная, ребяческая выходка. После ночного эпизода я осознал свое глупое поведение, стал более внимательным к семье, мы стали чаще ходить вместе на прогулки, особенно по выходным. Вообще все выходные принадлежали только семье.
В нерабочее время офицерскому составу разрешалось вне территории училища одевать гражданский костюм, но гардероб мой состоял из одного костюма без приличной рубашки. Тася и здесь проявила искусство: сшила из тонкого легкого материала великолепную сорочку с небольшим напуском рукавов около обшлага, что было тогда в моде, погода стояла теплая, и я, не обременяя себя пиджаком, по выходным или после работы мог гулять с дочкой в парке в "гражданке". Одним из достопримечательностей Черновиц является парк, принадлежащий католическому духовенству. Ухоженные дорожки, плакучие ивы над прудом, в котором плавают золотые рыбки, газоны с красивыми цветами, все это создавало уют и располагало к отдыху. Вот этот парк мы часто посещали.
Звание подполковника
На работе я стал более внимателен и это вскоре сказалось: мне присвоили очередное воинское звание, я стал подполковник медслужбы. Если бы не моя глупость на фронте, когда я отложил в сторону свой аттестационный материал, постеснявшись его представить, это звание было бы полковничье. Но я не горд и к званиям и наградам относился равнодушно. Получение нового звания дало некоторую прибавку к зарплате, правда, все вычеты относились и к этой прибавке, но все же зарплата немного прибавилась.
Черновицы южный город. Как и во всех южных городах, жизнь в нем бьет ключом. В городе лавочки, ларьки, подвальчики, все торгуют всем, чем можно, и особенно виноградным вином в разлив. Я уговорил Тасю иногда, в жару, утолить жажду стаканчиком прохладного виноградного вина. Она согласилась, вначале ей даже понравилось и как-то она даже угостила Олю. Больше того, Тася согласилась пойти со мной в ресторан и там выпить рюмку-другую хорошего вина и послушать музыку. Вероятно, она согласилась в угоду мне, чтобы я не ходил в ресторан, с кем попало. По вскоре от подобных посещений нам пришлось отказаться, наши возможности не позволяли такой роскоши.
В этот период шло массовое возвращение из эвакуации гражданского населения. Приехало много и в Черновицы в поисках наиболее благоприятных условий жизни. Особенно много приехало еврейских семей, только через нашего соседа по квартире приехало четыре семьи. Имея деньги, можно было купить полностью меблированную квартиру у румынских евреев, выезжающих за границу. Наплыв приезжающих сразу сказался на рыночных ценах. Товары подорожали, а иногда их стало невозможно купить. Не раз Тася приходила с рынка расстроенная и с пустой кошелкой. Вновь приезжие хватают, не торгуясь, особенно кур, яйца, молоко, масло, сметану. Хорошо еще, картофель да капуста остались в прежних ценах.
Изменение ситуации было заметно и на нашей общей кухне с соседями. Там постоянно готовилась пища из курицы, риса с применением белой муки-крупчатки, сливочного масла, а Тася с неизменной картошкой и пшенной кашей старалась как можно меньше бывать на кухне. К довершению всего пошли слухи о денежной реформе, и из магазинов, задолго до реформы, исчезли все товары. Полки в магазинах опустели, лишь хлебобулочные изделия в ограниченном ассортименте оставались в продаже, что нас спасало от голода.
Мысль об уходе с войсковой службы овладела мной с новой силой. У гарнизонного врача я узнал, что в Военно-Медицинской академии в Ленинграде объявлен прием на двухгодичные курсы усовершенствования по различным специальностям, в том числе и на командно-медицинский факультет, что как раз соответствует моей практической работе. Чтобы иметь шансы быть принятым, необходимо сдать вступительные экзамены: по русскому языку (а вдруг медицинские начальники пишут неграмотно), по организации лечебно-эвакуационных мероприятий и организации медицинского обеспечения войск в различных видах боя. Одно дело заниматься этими вопросами в ходе служебной деятельности и руководствоваться обстановкой, складывающейся в ходе боя, а другое - изложить эти вопросы наукообразно. У меня был намечен еще один путь ухода из общевойсковой медицины: через переквалификацию. Я договорился с гарнизонным врачом, что буду по индивидуальному плану заниматься в гарнизонном госпитале с врачом-офтальмологом, чтобы через некоторое время стать специалистом-офтальмологом. Гарнизонный врач-офтальмолог оказался хорошим человеком и, поскольку он был уже пожилой, с удовольствием взялся меня готовить, имея в виду подготовить себе замену и уйти в запас. В училище я получил разрешение от начальника училища в определенные дни и часы отлучаться в госпиталь. Наши занятия в госпитале проходили во время амбулаторного приема в офтальмологическом кабинете непосредственно около больного и носили практический характер. Заниматься разрешено было раз в неделю, но чтобы серьезно овладеть специальностью, этого было совершенно недостаточно. Такие занятия могли затянуться на несколько лет без гарантии, что я стану специалистом и получу должность врача-офтальмолога в госпитале. Поразмыслив, я решил, чем "ловить журавля в небесах, лучше иметь синицу в руках" и стал добиваться поступления в академию.
Поступление в Академию на курсы усовершенствования
Когда я поделился с Тасей возможностью поступления в академию, она всецело поддержала мое решение, больше того, старалась всеми силами создать условия для подготовки к экзаменам. После отправки документов в Ленинград прошло совсем немного времени, а мне казалось, что прошла целая вечность, и я получил ответ, что допущен к экзаменам, но что очень важно, была приложена бумага в адрес руководства училища, где было указано, что в соответствии с таким-то законодательством мне положен месячный отпуск для подготовки к экзаменам. Такая бумага помогла мне получить отпуск, и я засел за учебники. Учебников, как таковых, не было, очень полезным оказался энциклопедический словарь и собственная практика на войне.
Тася создала все условия, какие только могла: отвела в мое распоряжение спальню, создав там как бы кабинет для занятий. Строго запретила Ляле ко мне приставать и отвлекать от занятий. Но ребенок есть ребенок, она усвоила, что папа занимается и ему не нужно мешать, и как только Тася отлучится в кухню или в магазин, Ляля, полная решимости не мешать мне, то и дело открывала дверь и, просунув головку, спрашивала: "Папа, ты занимаешься? Я не буду тебе мешать!" Тася настолько прониклась важностью моих занятий, что полностью отменила какую-либо помощь по хозяйству с моей стороны, она все взяла на себя, даже не хотела оставлять со мной Лялю и брала ее с собой на рынок или в магазин. От занятий она отвлекала меня только для принятия пищи. При таком внимании не подготовиться нельзя.
Из нашего Черновицкого гарнизона был допущен к таким же экзаменам и дивизионный врач, подполковник медслужбы Федор Лайко. Мы с ним познакомились и некоторые занятия проводили вместе. Совместные занятия целесообразнее, мы один другого дополняли знаниями. Чувствуя себя подготовленными, мы с Лайко отправились в Ленинград, в мой почти родной Ленинград. Когда приехали и вышли из Московского вокзала, я отказался ехать трамваем, а пошел пешком. Вот он, Невский проспект, вот Литейный, Казанский собор, вернулся на Литейный, перешел мост и вот она, Нижегородская и наша Альма Матер, все так знакомо, казалось, можно найти с закрытыми глазами.
Организация экзаменов была поставлена на уровне академических требований, среди претендентов были провалы. Мне повезло, я сдал все экзамены, у Лайко была заминка по русскому языку, он получил удовлетворительно с минусом. До решения приемной комиссии он волновался, но все обошлось благополучно, его, как и меня, зачислили на командно-медицинский факультет. Во время сдачи экзаменов я встретил двух своих однокашников по выпуску в 1940 году. Тогда они провалили государственный экзамен и сейчас, через восемь лет, приехали сдавать повторно.
Прежде чем возвращаться в Черновицы нужно было подыскать жилье, мы с Тасей решили, если меня примут в академию, поедем в Ленинград вместе. Оставаться ей с ребенком в Черновицах не было смысла, да и жить на два дома мы бы не смогли, несмотря на жесткую экономию. Но найти комнату в Ленинграде не так просто, я имею в виду дешевую комнату, по цене не превышающую мои возможности. Комнаты и даже квартиры предлагались сколько угодно, но или дорогие или, что чаще, для одного или для двоих, только без ребенка. Хозяйки уж очень не хотят сдавать комнату жильцам с ребенком. Блуждая по улицам в поисках комнаты, я забрел на квартиру моего институтского товарища Игоря Сокальского. Дома оказалась его мать, милейшая Вера Александровна, она рада была меня видеть, ведь она считала меня чуть ли не вторым сыном, настолько мы были дружны с Игорем. После войны Игоря отправили во Владивосток, он служил в армии, был врачом-терапевтом в госпитале. Все попытки переехать в Ленинград у Игоря не увенчались успехом. Но Вера Александровна все еще надеялась, не уезжала из Ленинграда и держала жилплощадь. Узнав мою историю, она согласилась сдать нам одну комнату.
Перед отъездом домой мы с Лайко долго шатались по магазинам, чтобы купить нашим женам ленинградские подарки, и ничего не нашли лучшего, как купить сумочки. Каково же было мое разочарование, когда я увидел недовольство Таси моей покупкой. То же самое постигло и Федора, его жена тоже осталась недовольна. И нужно же так случиться, когда Тася пошла на рынок продать эту сумочку, она увидела жену Федора, продававшую свой подарок. Видимо нам, мужикам, не понять вкуса женщин.
Отъезд из Черновиц был хлопотным из-за квартиры. Квартира хорошая, поэтому она была в центре внимания КЭЧ гарнизона и заинтересованных лиц. Я было попытался узнать в КЭЧ, нельзя ли мою квартиру обменять на комнатку в Ленинграде, мне ответили отрицательно, но я подозреваю и не без основания, что мне ответили неправду. Позже я узнал, что в Черновицы приехало много семей из Ленинграда, и обмен жилплощади был вполне вероятным. Мою квартиру очень хотел занять начальник строевого отдела училища майор Гельман, но КЭЧ обещали кому-то другому. Было очевидно, что в КЭЧ собралась компания, спекулирующая квартирами. Гельман попросил у меня разрешения привезти некоторые вещи, чтобы заранее, до моего отъезда, занять квартиру. Естественно, я согласился, но когда подъехала машина с вещами, откуда-то появились люди, преградившие вход в дом. На шум у подъезда вышел я, узнав, в чем дело, взял какую-то вещь и понес в дом. Меня стали останавливать, но я разгорячился и стал не только отталкивать мешающих мне, но пригрозил применить силу по отношению к тем, кто мешает мне войти в свою квартиру. С помощью подоспевших курсантов вещи перенесли в мою квартиру. После нашего отъезда квартира досталась Гельману.
Мы с Тасей и Лялей выехали в Ленинград.
Факультет, Ленинград
Смерть Александра; Опять учеба; Брюшной тиф; Отдых в Разливе; Продолжение занятий, третья попытка вступить в Партию; Выпуск; Новое назначение
Распродав все, что можно, а продавать было почти нечего, только столы, стулья и кровати, мы налегке выехали в Ленинград, на улицу Чехова, дом № 6, в ту квартиру, где я так часто бывал в студенческие годы. Вера Александровна, мать Игоря, уступила нам "большую" комнату, а сама поместилась в маленькой, где когда-то жил Игорь, и где я так много провел времени. В этой комнатушке могла поместиться только кровать, небольшой стол да два-три стула. Тогда как в "большой" стояла полуторная кровать, диван, стол, что-то вроде комода и несколько стульев. Одежду держали в небольшой прихожей. Квартирка Веры Александровны была лишь одной большой комнатой, разделенной фанерной перегородкой на две части, в большой коммунальной квартире на 6-7 семей. В большой кухне у каждой семьи стоял стол. Пищу готовили на примусе или керогазе (керосинке) и в квартире, а особенно на кухне, постоянно стоял запах керосина, что характерно для каждой коммуналки. Квартирка Веры Александровны находилась первой от входной двери, и чтобы попасть на кухню, нужно пройти весь коридор, мимо дверей всех жильцов. Продукты хранились в комнате, холодильников тогда еще не было, а на кухне держали лишь овощи и такие малоценные приправы, как соль, уксус и др. Чтобы приготовить пищу, нужно много раз бегать из кухни в комнату за тем или иным продуктом и носить обратно. Хорошо той хозяйке, комната которой примыкала к кухне и туалету. Больше всех беготни досталось Тасе, она чаще всех бегала по коридору, готовя завтрак, обед и ужин, потом носила в комнату готовую пищу, а потом ходила мыть посуду и относила уже чистую в комнату. При такой обстановке лишний раз чай не захочешь пить. Один жилец, занимавший две большие комнаты в конце коридора, сочувствовал Тасе, что она больше всех трудится на кухне, и постоянно хвалил ее и ставил в пример своей невестке, такой же молодой, как Тася. Получив "подъемные" деньги, положенные военнослужащим при переезде с одного места на другое, плюс немного вырученных за продажу в Черновицах "недвижимого" имущества, мы смогли немного привести в порядок Тасин гардероб, в частности, купили ей беличью шубку и зимние туфли, а Ляле купили белую заячью шубку. Так что мои "дамы" были очень прилично одеты, что немаловажно для пребывания в Ленинграде. До начала занятий оставалось несколько свободных дней, и мы их использовали для Тасиного знакомства с достопримечательностями Ленинграда. Это не было трудно, ибо улица Чехова шла параллельно Литейному проспекту и до Невского "рукой подать". Пока стояли августовские теплые дни свозил Тасю с Лялей в Петергоф, Пушкино, но больше старался показать то, что ближе, в частности Эрмитаж и то, что на Невском. Несмотря на красоты на Невском, Тасю тянуло к Пассажу, ДЛТ (Дому Ленинградской Торговли) и Гостиному Двору. Тянуло только из любопытства, ибо на какие-либо покупки мы не рассчитывали.
Ходить в академию недалеко, особенно приятно было ходить утром, когда улицы еще не загазованы автомобильным транспортом, а проходя Литейный мост, чувствуешь запах невской воды. Городским транспортом я почти не пользовался, все интересующее меня было близко. С сентября на факультете начались занятия, мы, слушатели факультета, представляли собой разнородную массу из различных медицинских учреждений, с различным опытом работы и различными воинскими званиями: от капитана до подполковника. Нас объединяло лишь то, что никто не работал лечебником, все были на административно-медицинской работе. Были дивизионные врачи, командиры медсанбатов, старшие врачи отдельных полков, начмеды госпиталей и другие. Руководил факультетом полковник медслужбы Георгиевский, горячий приверженец медицинской тактики, последователь профессора Леонардова, первого заведующего кафедрой медицинской тактики академии.
Учебная программа представляла краткий курс академии. Предусмотрены чисто медицинские дисциплины, такие как терапия, хирургия, эпидемиология, рентгенология и др. Но львиная доля часов отводилась на изучение медицинской тактики во всех видах боя и военным дисциплинам. Нам давалась возможность систематизировать свои практические навыки и углубить знания по военной медицине. Не обошлось и без истории партии и политэкономии, «науки наук». Какая бы ни была программа обучения, я решил всецело отдаться учебе, не отвлекаться на посторонние вещи и меньше предаваться воспоминаниям студенческих лет.
Смерть Александра
О своем поступлении в академию я сообщил Сереже в Мурманск и Александру в Хапсалу. Адреса Зины я не знал. Вскоре получил письмо от Инны, жены Шуры, она писала, что Шура очень болен, нуждается в госпитализации для хроников с открытой формой туберкулеза. Сама, пишет Инна, ничего сделать не может и просит моей помощи. Что делать? Собственно говоря, такого вопроса я себе не задавал, а начал бегать по медицинским учреждениям, чтобы найти место для Александра. Оказалось, что Инна поступила на какие-то курсы в Ленинграде и просила ускорить вызов Александра в Ленинград, так как он остается один, а за ним нужен уход, он лежачий больной. Мои хлопоты в академической клинике остались безуспешными, больных с открытой формой они не принимают, опасаясь внутригоспитального распространения инфекции. На мое счастье я встретил однокашника по институту, работавшего в системе здравоохранения. Между прочим вспомнили и от души посмеялись над случаем, происшедшем еще на первом курсе: я стоял на площадке лестницы, курил во время перерыва, а он стоял на площадке выше этажом, мы о чем-то весело разговаривали и смеялись. Он бросил мякиш хлеба и попал мне пряло в рот, раскрытый в момент, когда я хотел что-то сказать. Рассердившись, я погнался за ним, но тут прозвенел звонок, все устремились в аудиторию и моя "погоня" прервалась. Поговорив на общие темы, я поведал ему о своем горе и попросил посоветовать, куда мне обратиться. Оказалось, он знает и в какой-то мере может посодействовать устроить брата в госпиталь инвалидов Отечественной войны в Ленинграде. Госпиталь расположен в центре города, совсем недалеко от Литейного проспекта и навещать Александра, если он туда поступит, не потребуется много времени. Тут мне было уже не до занятий. Но это была армия, хотя и учебное заведение, но военное, и дисциплина военная, и чтобы пропустить занятие, нужно отпрашиваться. Пропускал я занятия только в те часы, когда нужно идти на прием к какому-либо медицинскому чиновнику с бумагами о болезни брата и ходатайством о его госпитализации. Все хлопоты увенчались успехом, и Александра поместили в госпиталь. Он был в тяжелом состоянии, я навещал его ежедневно, иногда по его просьбе бегал чуть не по всему городу, чтобы разыскать то, что ему вдруг захотелось. Как-то ему захотелось "крем-соды", видимо, у него было поражено горло и любая жидкость раздражала горло и не давала удовлетворения. Ни соки, ни вода, ни лимонады "не шли в горло" и ему казалось, что крем-сода будет приятным напитком. До войны мы часто пили крем-соду, и этот напиток нравился нам. После занятия до самого вечера бегал по магазинам в поисках крем-соды, но безрезультатно. Ее перестали выпускать, заменив лимонадом.
Заниматься стало трудно из-за частых пропусков и невыполнения домашних заданий и вообще плохой домашней подготовки. А занятия шли своим чередом, я старался быть очень внимательным на лекциях и практических занятиях, чтобы компенсировать то, что не успеваю делать дома и восполнить непрочитанное. Лечащий врач сказал мне, как врачу, что положение Александра безнадежное, поражены оба легких, болезнь быстро прогрессирует и остановить ее невозможно. А Шура, чувствуя, что болезнь угрожает его жизни, умоляет меня: "Боря, брат, помоги. Ты доктор, имеешь связь с медицинской академией, сделай что-нибудь". Но что я мог сделать? Ничего не оставалось, как пойти на обман, поддержать хотя бы психологически. Попросил лечащего врача, как коллегу, делать уколы с физиологическим раствором, а говорить больному, что это новейшее средство - пенициллин. Тяжело видеть страдания родного, близкого человека, знать о его неминуемой гибели, а ничем нельзя помочь.
Заканчивался октябрь, 26 октября у Таси день рождения, но по своей скромности она никому не говорила, покупать подарок не хотела из-за экономии. А ей исполнялось 25 лет, юбилейная дата. Когда я пошел после обеда на занятия, на углу улицы остановился около цветочного магазина, в кармане были деньги, предназначенные для оплаты за квартиру. Эх! Была не была, нужно обозначить Тасин юбилей, чтоб долго помнился этот день. Решительно зашел в магазин, купил дорогую корзину цветов, вложил конверт с адресом, уплатил за цветы и доставку и быстро вышел, не оглядываясь, боясь передумать. Вернувшись домой, застал уже утихомирившийся переполох. Когда посыльный вошел с огромной корзиной в коридор и стал спрашивать адресата, чтобы передать цветы, собрались соседи и толком не могли ничего сказать, еще не все знали, кто жильцы у Веры Александровны и фамилия Феоктистова им не знакома. Но все же догадались и позвали Тасю. Она, естественно, не могла поверить, что такой роскошный букет предназначен ей. Еще ни разу в жизни ей не дарили роскошных букетов. Прибежала Вера Александровна, увидев цветы, воскликнула: "Тасюша, как же ты ничего не сказала, ведь это событие нужно отметить". Пошла в магазин, купила ей чайную чашку. Пришлось Тасе устроить чай. Мой поступок был опрометчивым, истратить деньги на цветы при нашей экономии, возможно, было неправильным, но я не жалею и считаю правильным. Никакой подарок не был бы так заметен, не вызвал бы такой реакции у окружающих и не запомнился бы на многие годы.
В ноябре умер Александр. Вся тяжесть похорон легла на меня. По телеграмме приехал Сережа к самым похоронам. Похоронили Шуру на Ухтинском кладбище. Чтобы заметить место могилы, я оставил колышек с досточкой и надписью. В квартире у Веры Александровны мы своей семьей устроили скромные поминки. В моей памяти совершенно не отложилось, а где же была Инна? Была ли она на похоронах? Не помню. Видимо, она не проявила заботы и не осталась приметной. В декабре я посетил кладбище и еле нашел могилу, дожди размыли холмик, и лишь валявшаяся дощечка указывала на место могилы. Необходимо было что-то срочно предпринять, иначе весной почва раскиснет и могилы не найти. Инну нашел на курсах при Финансово-Экономическом институте, но по каким-то причинам она не приняла мер по увековечиванию могилы, и мне пришлось заниматься одному. За умеренную (а для меня существенную) плату я заказал там же, на кладбище, так называемую "раковину" по форме могильного холмика из мраморной крошки, скрепленную цементом. В изголовье раковины - мраморная плитка с именем и фамилией покойника, его даты рождения и смерти. Александр умер в 37 лет.
Опять учеба
После похорон я стал усиленно заниматься, наверстывать упущенное время. Мне помогла моя практическая работа на двух войнах и знания, приобретенные во время учебы в академии на основном факультете. В общевойсковых дисциплинах было много нового, полученного во время войны. Тактика действия войск, как при наступлении, так и при обороне во многом отличалась от того, чему нас учили раньше. То же самое можно сказать и про медицинскую тактику. Большие изменения, уже официально принятые, были в хирургии, особенно по первичной обработке раны. Если в финскую войну, на основе новейших достижений в хирургии, считалось обязательным очищение раны путем срезания ткани вокруг всей раны, то теперь это отвергалось. Ведь как получалось: боец получил множественное ранение мелкими осколками, полагалось обрезать ткань вокруг каждой ранки, вырезали "пятачки", как говорили хирурги. Теперь утверждают, что достаточно удалить видимое инородное тело (осколок, куски одежды, грязь), промыть рану дезинфицирующим раствором и быстрее эвакуировать, что мы и делали во время войны. Самым крупным изменением в медицинской тактике, по сравнению с довоенным временем, было создание специализированных госпиталей, и эвакуация раненых шла по назначению: раненых в голову эвакуировали в госпиталь "голова", раненых в грудь-живот, в госпиталь "грудь-живот". Раненых в бедро и крупные суставы, в госпиталь "бедро и крупные суставы" и т. д. Уже не было одного госпиталя для всех раненых, а организовано специализированное лечение специалистами в соответствующих госпиталях. Многие вопросы мне были известны на практике, оставалось систематизировать разрозненные сведения, подвести научную основу, изучить в деталях и втиснуть в рамки официального признания свои действия на фронте.
В этот же период в Ленинграде, в академии, учился Сережа Пригода, там же была и Оля Труш, только она уже именовалась Олей Пригода. Мы продолжили фронтовую дружбу, только более степенно, нежели на фронте. Подходил праздник Нового 1949 года. Естественно, нам хотелось отключиться от повседневных дел и отметить Новый Год по-праздничному. Дома ни у нас, ни у Пригод условий для веселья не было, лучше такие праздники отмечать в общественных местах. Совсем недалеко от нашей квартиры был гарнизонный дом офицеров, и для нас его двери всегда были открыты. Заказывать столики мы не могли и решили праздновать комбинированно: в доме офицеров просмотреть вступительную праздничную программу, в 12:00 у себя дома поднять бокалы за благополучие в новом году, а потом снова бежать в дом офицеров на танцы до... как будет настроение. Так мы с Пригодами и сделали, немного повеселились, во всяком случае, встретили Новый Год далеко не буднично.
Из всех медицинских дисциплин практические занятия у постели больного и курирование больных проводились по терапии и хирургии. У выделенного мне больного я должен был определить диагноз и назначить лечение. По терапии мне достался больной с язвой желудка, я собрал анамнез, завел историю болезни, назначил провести анализы крови, мочи, исследование желудочного сока и рентгеноскопию желудка. Конечно, все эти анализы уже были в истории болезни, и мне их давали по моим "назначениям". Больной великолепно знал и свое заболевание, и результаты анализов. Его хотя и предупредил лечащий врач, чтобы он не подсказывал практиканту, то есть мне, о своем заболевании, но мой больной, пожилой, добродушный мужчина, уже не раз лежавший в клинике со своей язвой, потихоньку подсказывал, так что по терапии я хорошо закончил практику. Что касается хирургии, там пришлось попотеть с определением диагноза, но я не буду описывать, ибо у моей больной было заболевание деликатных органов.
Брюшной тиф
Время шло, шли занятия, Тася с утра, раньше всех, бежала на кухню, готовила завтрак, отправляла меня в академию, а сама с Лялей шла в магазины за провизией. Приближалась весна. Все ленинградцы устремились за город в поисках дачи. Постоянные жители особенно не беспокоились, у них были свои дачи, а нам, временным жителям, нужно искать, что осталось еще не занято. Мы с Тасей тоже решили снять недорогую комнатку, чтобы Лялю вывезти из пыльного, загазованного города. Нам удалось найти в неближнем пригороде, деревне Карташево, маленькую комнатку с коридорчиком, где на табуретке, изображающей стол, можно поставить керосинку. Место хорошее, воздух чистый, недалеко сосновый лесок, да и кругом между домами много зелени. Для отдыха и вдыхания кислорода лучшего мы и не желали. В выходной день я привез постельные принадлежности и необходимую кухонную утварь. По договоренности мы уплатили деньги вперед за весь сезон пребывания на "даче". Для Ляли простор большой, двора, огороженного забором, не было, и она, почувствовав свободу по сравнению с душным коридором коммунальной квартиры, радостно бегала среди кустарника, принимая его за густой лес. Тасе большой свободы не было, она постоянно стояла около керосинки, готовя строго по распорядку завтрак, обед и ужин, и в то же время нужно смотреть за Лялей, чтобы она, не дай Бог, не убежала в лесок или вообще за пределы воображаемого двора. Я продолжал жить в Ленинграде, перейдя на "сухой паек". Самая большая роскошь, которую я себе позволял, это готовил чай, о столовой и речи не могло быть. Но я не терзался этим, молодая жизненная энергия позволяла не замечать трудностей, наоборот, было радостное настроение, что удается не отставать от всех, что мать с ребенком дышат свежим воздухом. Но "недолго музыка гремела", вдруг рано утром приехала Тася с ребенком на руках. У Ляли высокая температура, она вся "горела", болел животик. Оказалось, она где-то заразилась, у нее диагносцировали брюшной тиф. Для взрослого человека это страшное заболевание, а для трехлетнего ребенка тем более. Лялю положили в инфекционное отделение госпиталя Военно-Морской медицинской академии, но оставить ее одну опасно, самое лучшее средство лечения при этом заболевании - это тщательный уход. Надеяться на обслуживающий персонал госпиталя нельзя, для них все больные одинаковы, а ребенок требует большего внимания. У Ляли оказалась тяжелая форма заболевания. Посещать больную ежедневно нельзя из-за возможного распространения инфекции за пределы госпиталя. Нанимать сиделку из сотрудников госпиталя мы не в состоянии, даже если отдавать всю зарплату полностью. Материнское сердце все равно не успокоилось бы, даже если бы "по щучьему веленью" нашлась сиделка. Тася не хотела оставлять Лялю одну, ее предупреждали, что она сама может заразиться, и это может привести к трагедии, но она слушать ничего не хотела. Пришлось добиваться разрешения оставить Тасю в госпитале при больном ребенке. Каково ей было переносить страдания ребенка, смотреть и даже помогать делать разные процедуры, особенно бесконечные уколы, вливания, и при этом не имея места для отдыха, сна и вообще сутками не спать, питаться той, больше чем скромной, передачей, что я мог носить. Для питания больного ребенка врач рекомендовал свежие тертые яблоки. А где их брать? Была весна, в магазинах свежих фруктов уже давно не было. Яблоки были только у грузин на рынке по цене, пугающей даже генерала, а я всего лишь офицер. Но делать нечего, надо, значит надо, деньги, что платил за "злополучную" дачу, с большим трудом вернул, за вычетом прожитого времени. На мое счастье, нашлась женщина, она сняла нашу каморку, тем самым хозяин ничего не потерял. Я три раза приезжал за деньгами и в последний раз напугал хозяина, что заявлю в санинспекцию о наличии источника инфекционного заболевания. Только после моей угрозы он отдал деньги. Эти деньги быстро растаяли не только на яблоки, а и на жизнь ничего не осталось. Пошарив в чемодане, отнес в комиссионку отрез на парадную шинель. У меня шинель в приличном состоянии, прохожу в ней, а в параде меня не пригласят участвовать. Но этого оказалось мало, тогда отнес в комиссионку свой единственный гражданский костюм-тройку, мне не обязательно переодеваться в гражданскую одежду, буду постоянно ходить в военном обмундировании, ведь я кадровый офицер и про "гражданку" нужно забыть даже в выходные и праздничные дни. Зато в госпиталь стал носить яблоки.
Прошло две недели, кризис миновал, стало ясно, что болезнь начала отступать, Тася своей заботой выходила Лялю, именно выходила, это было признано и врачами. Из госпиталя выписались два "скелета", одна после тяжелого инфекционного заболевания, другая после добровольного голодания и чрезмерного напряжения. Их выписка совпала с окончанием первого года моего обучения и наступлением каникул.
Все обошлось благополучно, не считая неприятностей в квартире. Среди жильцов был переполох, все перепугались инфекции брюшного тифа, особенно когда заявились дезинфекторы обрабатывать квартиру. Пришлось объяснять, доказывать, что квартира к заболеванию не относится, ребенок заболел на даче, и дезинфекторы ограничились легким побрызгиванием туалета и ушли. Неприятность, главным образом, была Вере Александровне, как хозяйке, жильцы которой оказались "неблагонадежными", но она стойко перенесла сетования соседей и никаких неудовольствий нам не заявляла.
Отдых в Разливе
Своих "скелетиков" нужно как-то поправлять. Был бы я "директор Советской власти", отправил бы на курорт в шикарное место, но, к сожалению, я всего-навсего рядовой слушатель и нужно самому что-то придумать. Оказалось, что в медицинской академии, помимо медицинской части, ведающей клиниками, есть медицинская служба, обеспечивающая сохранение здоровья сотрудников академии. Разыскав начальника медслужбы, я подробно изложил ему сложившуюся ситуацию и просил найти возможность выделить мне путевку в дом отдыха. Путевки предназначались для сотрудников, но при определенных условиях могли быть даны слушателям. Видимо, мой рассказ о болезни дочери и состоянии жены подействовали на начальника, и он выделил мне две путевки в академический дом отдыха "Разлив". Разлив - историческое место, там в шалаше скрывался Ленин. Нас мало интересовал "шалаш", мы были безумно рады, что Тася может отдохнуть, и ребенок восстановит силы на свежем воздухе и при регулярном питании. В доме отдыха семейных комнат нет, детей не принимают, но мы нашли выход: у сотрудницы дома отдыха сняли комнату, постельные принадлежности нам выдала сестра-хозяйка, а питание брали на кухне, положенные нам две порции делили на троих, этого нам вполне хватало, тем более, что иногда кое-что покупали в местном сельмаге. Пребывание в доме отдыха благоприятно отразилось на выздоровлении Ляли и восстановлении сил Таси.
По возвращении из дома отдыха я с новыми силами взялся за занятия, чтобы наверстать некоторые упущения, связанные с болезнью Ляли. Тася тоже с новой энергией взялась за домашние дела. Ее первоочередной задачей было сшить Ляле демисезонное пальто. И здесь она проявила находчивость. У нас было белое шерстяное одеяльце, оно уже мало Ляле, и вот из него она решила сшить пальто. Откуда у нее столько умения: шить все, что необходимо для ребенка, себя и даже для меня. Она никогда не училась портняжному делу и вдруг берется шить пальто. А уж платьица шила запросто. Несмотря на мой скептицизм, белое пальтишко получилось отличное, и в магазине такого не сыщешь. К пальто нужен головной убор. Связала синюю шапочку. И вязать-то раньше не умела, а решительно взялась и получилась отличная шапочка, гармоничная по цвету к белому пальто.
Наши с Тасей обязанности определились с самого начала совместной жизни. Я с утра уходил на работу, приходил к обеду и снова уходил до ужина, но иногда задерживался. Тася четко придерживалась установившегося порядка: всегда ко времени был завтрак, обед и ужин. А в Ленинграде в особенности она следила за режимом дня, всеми силами старалась создать мне условия для занятий, не отвлекала никакими просьбами. Мы ходили гулять вместе, только если я свободен от занятий. Стоило мне сказать, что нужно заниматься, это действовало магически, все дела отпадали.
Продолжение занятий, третья попытка вступить в Партию
Я втянулся в занятия, результаты были неплохие. Иногда мне казалось, что я не совсем влился в коллектив. В нашей группе почти все слушатели были коммунистами и многие жизненные вопросы, в том числе и учебные, решались на партийных собраниях. Мне же, беспартийному, приходилось узнавать позже и во всем соглашаться, вести пассивную жизнь. Со всеми членами группы, да и на всем факультете, я был в хороших отношениях, не лез в никчемные споры, особенно о политике, не критиковал преподносимые нам занятия, хотя в глубине души иногда считал некоторые детали, преподносимые нам, неверными, но если так считают преподаватели, значит, так надо, я с ними не спорил, они давали нам научное обоснование, а с наукой не поспоришь. Однажды и мне пришлось выступить с "научным" докладом об организации выноса раненых с поля боя в танковых частях. На кафедре медицинской тактики оказался Женя Желиховский, бывший командир медсанбата соседнего корпуса нашей армии. Он попросил меня выступить на заседании кафедры с докладом. В своем докладе я отстаивал мнение, основанное на опыте, что наиболее целесообразно раненых танкистов выносить и концентрировать около СПАМа (сборный пункт аварийных машин), куда вытаскивают с поля боя поврежденные танки, иногда вместе с ранеными танкистами. Мои доводы показались убедительными. Это была первая попытка подойти к проблеме с "научной" точки зрения. После доклада на кафедре (а она основная на факультете) начальник кафедры, он же начальник факультета, на меня стал смотреть как на опытного в военном деле.
Партгрупорг нашей группы Миша Семенов стал агитировать меня вступить в партию. О своих прошлых попытках я решил не говорить. Никто бы не поверил, что в училище начальник политотдела пошел на такое самоуправство и вопреки решению партийного собрания не принял меня в партию. Начали бы копаться, выискивать причины, бесконечно расспрашивать, уточнять и т.д. Тогда я решил больше не пытаться вступать, но, находясь в этом доброжелательном коллективе, зарекомендовав себя положительно, я заколебался. Кроме того, как подсказал Семенов, приближается окончание учебы на факультете, будет характеристика на каждого слушателя и его оценка, на что он способен в дальнейшей работе. Это ничто иное, как путевка в дальнейшую жизнь, это предстоящее назначение на должность. Я послушал Семенова и других товарищей, хорошо относящихся ко мне, и подал заявление, обязуясь быть преданным делу Ленина-Сталина.
Прием прошел гладко, каверзных вопросов никто не задавал, и я стал кандидатом КПСС с тем, чтобы через год вступить в члены. Председатель партийной комиссии, подполковник Фельдшеров, без лишней волокиты провел меня через партийную комиссию и выдал кандидатскую карточку. Я приобрел политический вес, но потерял еще 3% из своего скудного жалованья, доведя вычеты до 50%. Теперь, имея на руках (в нагрудном кармане) кандидатскую карточку, участвуя на всех собраниях, я стал чувствовать себя полноправным человеком. Вскоре я убедился, что "полноправие" является относительным понятием. Ничего существенного партийная организация не решает, собрания проводятся формально, лишь для показухи, что, якобы, на собраниях решаются важные вопросы. Все решается "наверху", а на собрании только идет "обсуждение" поставленного вопроса и принимается резолюция о поддержке коммунистами постановления. Все выступающие на собрании говорят об одном: о мудрой политике и о единодушном согласии с ней. Я всегда удивлялся многословию выступающих, толкующих об одном и том же. Ни один из выступающих не заявлял о своем личном мнении, ни один не заявил открыто против обсуждаемого вопроса. В этот период проходила кампания борьбы с космополитизмом и с космополитами. На партийном собрании факультета гневно бичевали космополитов международного масштаба, деятелей культуры, оказавшихся космополитами. Очередь дошла и до нас, слушателей. Ведь если партия сумела их выявить, значит, они есть и у нас, в наших рядах? Раз надо найти, нашли и у нас. В космополиты попал слушатель нашей группы Миша Фридман. По одним документам он Соломон, а по другим - Михаил. И вот на трибуну поднимается Володя Розенцвейг и громит Фридмана за его "космополитический" поступок. Володю видел несколько раз на общих занятиях и лекциях. Он был заметен общительностью и своим видом грузина. Я так и думал, что он грузин, и немного завидовал его ораторской способности. Вопрос космополитизма мы обсуждали и на партсобрании в группе, заставили выступить и меня. Я никогда не выступал на собраниях, никогда не видел смысла в пустой болтовне. Если нужен мой голос, подниму руку "за", на этом заканчивалась моя активность. Но выступать пришлось, и моя "речь" была такой: "Я еще не коммунист, только молодой кандидат, опыта в политических дискуссиях еще не имею, могу лишь присоединиться к мнению опытных товарищей и осудить космополитизм вместе с ними."
На свое здоровье я никогда не жаловался, но иногда, примерно раз в З-5 лет болел гриппом с очень высокой температурой. И вот как-то заболел, температура под 40 градусов, меня положили в стационар и там оказался дежурным инфекционистом слушатель лечебного факультета, капитан медслужбы Толя Басалаев, мой однокашник не только по институту, мы жили в одной комнате, но и по рабфаку в Мурманске, мой близкий товарищ. Мы дружно жили в общежитии, делились хлебом, были случаи, когда, собираясь на вечер, где нужно показаться прилично одетым, он давал мне свой коверкотовый костюм. В нашей комнате он один имел приличный костюм, и им пользовался не только я. Этот Толя отрицательно относился к службе в армии. Когда я поступал в академию, он не оправдывал мой поступок и с насмешкой судил о военных медиках. И вот Толя оказался военным, капитаном медслужбы и, как завзятый солдафон, обращается ко мне, как к старшему по званию, официально называя меня "товарищ подполковник". Я обругал его, назвав "верблюдом" (наше студенческое ласковое ругательство) и напомнил, что мы товарищи, и наше товарищество никогда не должно быть забыто. И сожалению, мы больше не виделись, он заходил ко мне, будучи проездом в Москве, но я в это время был в санатории.
Время шло. Занятия все больше и больше усложнялись, я прилежно занимался, стараясь как следует усвоить учебный материал и ничем не отвлекаться. Но вот получил письмо из Мурманска: брата Сережу арестовали, его жена, Юлия Александровна, умерла в больнице, их ребенок, Ира, тринадцати лет, осталась одна, нужно принять меры. А что делать? Мы с Тасей ломали голову и ничего не придумали другого, как забрать Иру к себе. Тяжело нам будет, но надо. Хозяйка квартиры Вера Александровна отнеслась с пониманием и разрешила привезти в квартиру Иру, хотя ей тоже было нелегко согласиться на увеличение количества жильцов, ведь квартира коммунальная, санитарный узел один, и прибавление даже одного жильца создает дополнительные трудности. Как ни тяжело было Тасе перепланировать свой бюджет в расчете на дополнительные расходы, из которых львиная доля падает на поездку в Мурманск, а пришлось.
На факультете я взял краткосрочный отпуск по семейным обстоятельствам и выехал в Мурманск. Хорошо знакомая дорога, много раз пришлось промерить расстояние от Ленинграда до Мурманска. Беспокоила мысль о племяннице, оставшейся одной в квартире. Мои опасения были напрасными, знакомые помогали ей, приглашали к себе побыть у них до решения вопроса с Сережей. Чтобы решить, что мне предпринять, хотел повидаться с Сережей, но прокурор отказал в свидании. Он сказал, что Сережа обвиняется во взяточничестве, якобы он взял взятку за отправку вагона леса. Зная характер брата, я не верил этому, о чем и сказал прокурору. Познакомился с Ниной, молодой одинокой женщиной, которая присматривала за Ирой. Оказалось, Нина была знакома с Сережей еще при жизни Юлии, она хорошо знала Иру, они подружились, и обе просили оставить их вместе. Мне ничего не оставалось, как согласиться и уехать одному. Дома меня ждали с Ирой и удивились, когда я приехал один. Вскоре Сережу оправдали, они с Ниной поженились, и Ира приобрела новую мать.
Пока я ездил, Тася не сидела, сложа руки, она связала себе из шерсти цвета "электрик" великолепный костюм. Это был ее сюрприз для меня, костюм очень хорошо сидел на ней и был модным. Мы с Тасей с поднятой головой гуляли но Невскому проспекту, она в вязаном костюме, а я в своей офицерской форме. Когда она научилась вязать крупные, сложные вещи? Непонятно. Одна юбка с широкими клиньями чего стоит. А терпения сколько нужно. Зато красиво и модно.
В Ленинграде жили наши довоенные знакомые, Хорохордины, это друзья Сережи, по "наследству" доставшиеся мне. По приезде в Ленинград я зашел к ним на квартиру и застал только Ольгу Александровну, жену Николая. Сам Коля как уехал на фронт, так еще не вернулся, хотя был жив, он где-то застрял, как я после узнал, прижился у какой-то знакомой. Ольга Александровна очень переживала отсутствие Николая, но вела себя сдержанно, не подавая вида о своем горе. Да и как не горевать, Николай симпатичный, высокий, стройный, сильный мужчина с красивой шевелюрой седеющих волос, но слабохарактерный, простой, покладистый, всегда в хорошем настроении. Она - явная противоположность Николаю: маленькая, курносенькая, красотой не блещет и к тому же еще горбатая, но умная, добродушная и хорошая хозяйка. Коля жил с ней как у "Христа за пазухой", он был привязан к ней, как ребенок к матери. Трудно было поверить, что Николай не вернется.
Но вот через год, когда я был уже на втором курсе, вдруг появился Николай. Ольга Александровна была бесконечно рада, рады встрече были и мы с Колей, и опять у них на столе появились вкусные обеды, которых не сыщешь в ресторане. Вместе с Колей мы встречали Новый 1950-й год у нас на квартире, мне с ним не было скучно, хотя разница в возрасте была большая, он старше на 15 лет.
С наступлением весны мы уже не думали о даче, достаточно поплатились болезнью Ляли. Я заранее подал заявление на путевку в дом отдыха "Разлив", и мою просьбу обещали удовлетворить. Это было необходимо, так как Игорь прислал письмо, что получает отпуск и приедет к матери в Ленинград. Вера Александровна безумно обрадовалась скорой встрече с любимым сыном и с внуком, которого она еще не видела. Она очень деликатно попросила нас освободить комнату к приезду Игоря, причем предупредила, что когда Игорь уедет, мы можем вернуться, и наши вещи могут остаться. Вначале мы с Тасей растерялись. Мы понимали, что Игорь с семьей не может поместиться с нами и в тоже время не знали куда нам деваться. Разница между приездом Игоря и нашим отъездом в дом отдыха составляла несколько дней, но и эти "несколько" дней нужно где-то побыть. На выручку к нам пришли Хорохордины, они имели всего одну комнату, в ней стоял один диван. Апартаменты небогатые, и все же они предложили нам побыть у них. Днем мы гуляли, а вечером направлялись к ним. Лялю клали на двух сдвинутых друг к другу креслах, а сами спали на полу. Так переждали время до отъезда в дом отдыха.
Мы с Тасей были у Игоря, взаимно познакомили своих жен: я познакомил Тасю с Игорем, а он, в свою очередь, познакомил меня с Тоней, новой женой, медсестрой госпиталя. Вера Александровна не одобряла выбор Игоря. Тоня, в ее понятии, была слишком проста, притом курила. Игорь был хорошо воспитан, имел приятную внешность, фигуру, хорошо танцевал, но за период войны "опростился", уже не выглядел маменьким сыночком, каким был до войны. Вере Александровне нравилась первая жена Игоря, он женился на пятом курсе на студентке нашего института, но не нашего курса. Это была внешне аристократка, с хорошими манерами, изысканным вкусом. Во время войны она куда-то исчезла. Вера Александровна очень тактичная женщина, она не подавала вида, что Тоня ей не понравилась, вернее, не то, чтобы не понравилась, она просто хотела своему единственному и любимому сыну другую жену, из интеллигентной семьи.
Мое пребывание в Ленинграде, приезд Игоря, пробудил интерес наших однокашников, окопавшихся в Ленинграде. Мы решили собраться и вспомнить наши студенческие годы. Мы с Тасей в это время были в доме отдыха. Игорь с друзьями приехали за нами, но Тася отказалась участвовать в нашем студенческом сборище, ей совершенно незнакомом обществе, да и Лялю не с кем оставить. Собрались на квартире, снимаемой Сашей Яковлевым. Были только члены нашей группы, самые близкие друзья. Конечно, первые тосты произнесены за то, что мы остались живы после такой жестокой войны. Саша Рыхлинский, наш вечный шутник и заводила, был в плену, остальные воевали в войсках. Нет, в войсках был только я, а Игорь - в медсанбате, Саша Яковлев - в госпитале, во всяком случае, все повидали войну, все испытали в той или иной степени трудности военного времени. Вот Лида Кузьмина говорила о своем тяжелейшем (по ее словам) положении в тыловых госпиталях. Я не стал никого оспаривать, где тяжелее: на фронте или в тылу. Во всяком случае, из тыла никто не бежал на фронт, а с фронта все мечтали попасть в тыл. Дебаты о войне быстро закончились, нам было дорого вспомнить студенческие годы, медгородок, анатомичку, общежитие, некоторые смешные эпизоды. Было весело. Шумели, пели и пили почти до утра, а утром разъехались на долгие годы. Игоря я больше не видел.
В доме отдыха мы с Тасей очень хорошо провели время. Нас собралось три Бориса: я, Капутин и Потулов, все с женами, и один "холостяк" Коля Земсков, он без жены, но зато с фотоаппаратом. Сохранилась фотография: три жены - "три грации". Мы вместе гуляли, ходили к шалашу Ленина (шалаш в то время был бетонный), загорали на чистом песке побережья залива. Отдых полный, без застолья и шумного беснования. По возвращении в Ленинград мы поселились опять у Веры Александровны. Она довольная, что повидала сына и внука, решила последовать за сыном, когда он получит назначение после отбывания срока на Дальнем Востоке.
Неожиданно приехал Сережа. Был суд. Обвинение не было доказано, его оправдали, он получил отпуск, и вместе с Ниной они приехали к ее матери. И нужно же так случиться, что мать Нины живет на нашей улице, всего через несколько домов. На непродолжительное время мы стали соседями, но воспользоваться соседством почти не смогли. Сережа заходил редко, а Нина вообще не выразила желания общаться с нами, так мы и остались с ней мало знакомы.
С большим желанием увидеть нас приехал из Казани дядя Таси, Василий Антонович с женой. Он видел во мне медика-клинициста и хотел получить от меня исчерпывающую консультацию по поводу своего заболевания. Как же, медик старшего ранга, да еще при медицинской академии, святой святых в медицине, не только проконсультирует но и излечит. Так думал Василий Антонович, когда собирался к нам. Я постарался как можно мягче объяснить ему, что я не клиницист и помощь ему вполне квалифицированную дадут в Казани, где много ученых даже с мировым именем.
Подходил конец нашим занятиям на факультете, чувствовалось приближение экзаменов. Занятия стали не столь насыщенными, как вначале, были просветы для повторения пройденной программы и подготовки к экзаменам. Во время учебных "просветов" нам организовали несколько экскурсий. Особенно интересной была экскурсия в музей криминалистики. Музей закрытый, база для обучения милиции, но в свое время, когда музей только организовался, он был открыт для всех посетителей и стал школой для воров и преступников. И только через некоторое время уголовный розыск понял, что преступления стали более сложными, была видна квалифицированная школа, и этой школой оказался музей. Музей закрыли для всеобщего обозрения и допускали в него только милицию и судебную медицину. Через кафедру судебной медицины мы и попали в этот музей. Экспонаты мы смотрели вместе со следователем, который объяснял, как было раскрыто то или иное преступление. Приходится удивляться, как тонко разрабатывалась афера, какие умные аферисты, они действовали с учетом психологии "клиента". Вот, например, "фармазонщики", продавцы "ювелирных" изделий (стекляшек). Вначале выслеживается "клиент". К намеченной жертве подходит с виду очень приличный человек профессорского вида и объясняет, что у него сложилась критическая ситуация, ему нужны деньги, он вас знает и только вам доверяет и уверен в вашей помощи. У него фамильная реликвия, досталась еще от бабушки (называет фамилию в прошлом известной актрисы), показывает брошь или ожерелье, говорит, что она стоит очень дорого, но он не может ее сбыть, где попало, он вам доверяет. Чтобы было достоверно, поблизости есть ювелирная мастерская и специалист-ювелир проверит и оценит эту вещь. Жертва из любопытства идет с продавцом в мастерскую. При приближении к мастерской из нее выходит "мастер", делая вид, что закрывает мастерскую. Продавец с просьбой обращается к нему, чтобы он проверил вещь. "Мастер" как бы с неохотой соглашается, тщательно "проверяет" и артистически восхищается рассматриваемой вещью. Жертва зажигается страстью. У них разгорается торг, "мастер" изъявляет желание приобрести столь редкостную вещь, но продавец говорит, что он уже обещал ее этой даме. Жертва берет вещь, "мастер" продолжает разыгрывать роль, сожалея, что ему не досталась уникальная вещь. Жертва, чтобы расплатиться, снимает со сберкнижки деньги, но их не хватает, она впридачу отдает свое меховое манто и, счастливая, овладевает "уникальной" вещью. Весь процесс купли и продажи сфотографирован во время следствия и оформлен на стенде. Чтобы описать хотя бы часть экспонатов музея, нужна целая книга. Этот маленький пример раскрывает суть окружающего нас мира и учит, как нужно быть осторожным и не верить "случаям".
Меня поразила еще одна экскурсия, нет, не сама экскурсия, а то, что я увидел, и что мне приоткрыло глаза, затуманенные социалистической пропагандой. Кафедра военной гигиены организовала экскурсию на огромный Ленинградский мясокомбинат по теме санитарный контроль. Нам продемонстрировали весь процесс от убоя скота до выроботки мясных изделий, и что для нас, военных врачей, необходимо, приготовление мясных консервов. Показали также изготовление колбас, где мы увидели, что колбасы уж не такие "мясные", как мы предполагали, покупая их в магазине. Уж очень много в колбасный фарш кладется разных добавок, что мяса там и не видно, да и мясом считается то, что идет в отходы. Преподователь, что нас сопровождал, видимо, был человек бывалый, мясокомбинат знал всесторонне, он решил показать производство, где санитарный контроль осуществляется классически, но не санитарной службой, а высоким начальством. Преподователь провел нас в закрытый цех по производству колбас. Вот там мы увидели настоящие колбасы из первосортного мяса, изготовленные там колбасы шли не в продажу, а для "контингента", лиц, живущих уже при коммунизме, работников партаппарата. Были и другие экскурсии, но в них ничего не было особо поучительного.
Моя учеба на втором курсе была плодотворной, я чувствовал себя хорошо подкованным теоретически, мои практические навыки были "причесаны", приведены в порядок. Тася, на втором году пребывания в Ленинграде, тоже приобрела для себя некоторые знания, она хотя и умела шить и вязать, что было не раз ею доказано, но теоретической подготовки не было. При доме офицеров были разные курсы для жен офицерского состава, она сумела ими воспользоваться и закончила курсы кройки и шитья, а затем и вязания. В дальнейшей жизни эти знания ей очень пригодились, они нужны для хозяйства, ведь у нас была дочь, а, может, будут и еще дети, а их нужно обшивать.
Тася была еще молода, ей хотелось еще чего-то для души, и она записалась на курсы танцев. Танцевала она хорошо, легко, очень любила танцы, но, к сожалению, я был плохим партнером. Я плохо танцевал, да мне было и не до танцев. Уж так сложилась жизнь, что танцевать было некогда, да и негде. Я понимал ее и согласился быть дома с дочкой, когда она уходила на курсы, ведь и ей нужна была какая-то отдушина от повседневных хозяйственных забот. Но что-то помешало ей танцевать, вскоре она прекратила ходить на курсы. Нужно сказать, Тася не думала замыкаться только домашним хозяйством, ей хотелось чего-то большего, с этой целью она поступила на заочные курсы английского языка при московском Инязе, успешно закончила первый курс, но продолжение учебы было связано с выездом в Москву на семинары и зачеты, а, следовательно, и на дополнительные расходы, что мы не могли себе позволить, а к тому же если ехать, то нельзя оставить еще маленькую дочь.
Выпуск
Плановые занятия на факультете закончились. Всем слушателям выданы темы и предоставлен месячный отпуск для написания дипломной работы. Основная цель дипломной работы: приучить слушателя к научной работе, как работать над книгой, как анализировать и обобщать собранный материал и, конечно, приложить знания, полученные в процессе обучения на факультете. Нам была дана полная свобода действий, а для консультаций прикреплен преподаватель. Нужно отдать справедливость этому практическому занятию, оно послужило школой для многих слушателей, в том числе и для меня, занявшихся впоследствии научной работой. Мне досталась тема: "Организация полевых учений по оказанию медицинской помощи раненым". Рассказать проще, а вот описать все элементы учения оказалось не так просто. Ходил в публичную библиотеку, выискивал там в военно-медицинских журналах описания полевых учений (маневров) войск и собирал крохи об оказании помощи раненым. Во многих журналах полевые учения описывались подробно, а о "раненых" говорилось скупо. Описания учений медицинской службы по оказанию помощи раненым на поле боя я так и не нашел даже в публичной библиотеке, куда поступает вся печатная литература, тем не менее по отдельным крохам из многих статей составил себе план и написал (наукообразно) работу, не статью, а работу на 40 страницах печатного текста с приложением десятка рисунков и билетов для условно раненых. В билетах указывалось, какое "ранение" у данного условно-пораженного, а в билетах-дубликатах, кроме "ранения", указывался необходимый объем медицинской помощи. Билеты-дубликаты предназначались для посредников, проверяющих ход учения. Необходимо, чтобы в моем труде правдиво была описана картина боя, грамотно описаны ранения в различные части тела, правильно, в медицинском отношении, даны рекомендации по оказанию медпомощи при том или ином ранении, то есть нужно знать всю военную медицину. За свою дипломную работу я получил отличную оценку. В процессе выполнения дипломной работы я понял, что научные труды пишут не какие-то особенные люди, что со своими способностями я могу заниматься научной работой.
До начала выпускных экзаменов у меня оставалось время, но я не стал злоупотреблять им, а принялся за подготовку. Это было нелишним, особенно по истории партии. Эту "науку" я никак не мог признать целесообразной. Экзамены сдал на "хорошо" и "отлично" с преобладанием отличных отметок по главным дисциплинам: "Тактика войск" и "Организация и тактика медицинской службы". Досадный конфуз произошел при сдаче экзамена по медицинской статистике, в результате я получил "тройку". Ведь знал материал, знал вопросы, доставшиеся мне в билете, но допустил нетактичность и был наказан. Экзамен принимал старый профессор, влюбленный в свой предмет, это было заметно еще на его лекциях , когда он старался доказать "могущество" статистики. На экзамен приглашались сразу несколько человек, один отвечал, а трое готовились по билету. Взяв билет и посмотрев на вопросы, я не сел для подготовки, а подошел к экзаменатору (профессору), но тот предложил мне сесть подготовиться, но я ответил, что вопросы простые и к их ответу нечего готовиться. "Ах, простые, нечего готовиться? - сказал профессор, - Ну, посмотрим, что за простые вопросы вам достались". Посадил около себя и начал гонять, да так, что я не успевал отвечать, да и отвечать не знал как. В результате еле-еле выкарабкался на "троечку". После очевидцы, что сидели и готовились, говорили, что профессор долго ворчал, не мог успокоиться, как это его дисциплина "простая". Ведь нужно же было так случиться, в жизни статистика мне очень пригодилась и, несмотря на "удочку", полученную на экзамене, я ей свободно владел, когда готовил диссертацию.
Занятия закончились, экзамен сдан, осталось самое главное: получить "путевку в жизнь" - назначение на должность. Ждали приезда из Москвы представителя отдела кадров Главного Военно-Медицинского управления с портфелем, набитым должностями. Каковы будут должности? Этот вопрос волновал всех. Как всегда бывает в этих случаях, ходили слухи, что должностей мало, да и те в отдаленных местах. Я был спокоен, меня не страшила никакая отдаленность, считал за нормальное явление: куда пошлют (кроме Дальнего Востока), значит, надо так. Некоторые мечтали получить должность за границей с тем, чтобы разбогатеть. Один даже решил просить назначить его за границу. Наивность!
Новое назначение
Приехал представитель из Москвы, пригласил к себе начальника факультета, его заместителя по учебной части и секретаря партийной организации. Начали вызывать слушателей по одному. Первым получил назначение наш курсовой староста, подполковник медслужбы Сульдин, его назначили заместителем начальника фельдшерского училища в Томске. Отличное назначение, но немного далековато, далее пошли назначения скромнее, их много. Хорошее назначение получил мой товарищ из Черновиц Лайко, ему дали должность начальника медслужбы армии. Очень хорошую должность получил Нечетов, он стал заместителем начальника медслужбы Округа. Фридману, погоревшему на космополитизме, дали должность дивизионного врача в отдаленной местности. Такую же должность получил и Глеб Харламов, мы с ним были на стажировке в московском округе, далеко неглупый товарищ и такая должность ему мала, но приказ есть приказ. Володю Розенцвейг послали корпусным врачом на Кавказ - хорошая должность, хорошее место, по внешности его там примут за своего.
Наконец, очередь дошла до меня. Я уже боялся, что все хорошие должности раздадут и мне ничего не достанется. Вызвали меня. Разговор оказался коротким: "Вы поедете старшим преподователем на кафедру оперативного тыла в академию тыла," - сказал представитель из Москвы. "Возражения есть?" - добавил он. "Нет," - ответил я, еще не сознавая, что это за должность, в голове только отпечаталось: "преподавателем", значит, не в войска, значит, моя мечта уйти из войск сбывается. Все это молниеносно пронеслось в голове. "Никак нет, - повторил я, - мне хотелось быть преподавателем". "А мы так и решили, - сказал начальник факультета полковник медслужбы Георгиевский, - Вы зайдите потом ко мне, я вам дам письмо начальнику академии генерал-полковнику Миловскому". Я вышел из кабинета, весь красный от волнения, меня тут же окружили товарищи, спрашивая: "Куда? Кем?" "У тебя такой вид, будто тебя на Луну посылают," - сказал кто-то. Когда я назвал должность, Фридман сделал вид, что от удивления падает в обморок. "Борис, ты понимаешь? Ты же переплюнул нас всех, это же генеральская должность!" Да, должность большая, работа предстоит сложная, мне нужно разрабатывать мероприятия медицинского обеспечения армейских и фронтовых операций, как при наступлении, так и в обороне.
По окончании выдачи назначений досужие товарищи определили, что самые большие должности получили четверо: Нечетов - заместитель начальника медслужбы округа, Сульдин - заместитель начальника медучилища, Лайко - начмедарма и я - в академию тыла.
Вначале меня направили в Москву в управление кадров тыла. По получении там приказа, я должен выехать в Калинин в академию. Дома мы решили, что я поеду один, а когда пройду все инстанции и устроюсь, тотчас же приеду за Тасей с Лялей. Веру Александровну заверил, что оставлять свою семью надолго ни в коем случае не собираюсь.
По приезде в Москву меня не стали оформлять сотрудники отдела кадров, а направили к начальнику управления кадров генералу Н-скому, а он тоже почему-то стал медлить, а потом сказал, что со мной хочет беседовать САМ начальник тыла генерал-полковник Виноградов, он сам направляет на большие должности. Я, по наивности, ничуть не испугался, хотя он был очень крутым человеком, совершенно не допускающим никаких возражений, об этом меня предупредил генерал-кадровик. На следующий день меня повели к Виноградову. Когда по коридорам дошли до ковровых дорожек, массивных дверей и большой приемной, застланной ковром, то нетрудно было догадаться, что это приемная самого начальника тыла.
Прием не состоялся, Виноградова не было, я побрел вслед за генералом-кадровиком в его апартаменты, не столь богатые. Там я просидел до позднего вечера и только в двенадцатом часу ночи генерал опять повел меня к Виноградову. Я увидел грозного на вид человека, не склонного долго разговаривать. Он спросил меня, справлюсь ли я с возложенными на меня обязанностями? Я ответил утвердительно. Тогда Виноградов, обращаясь к кадровику, сказал: "Направьте его. Я проверю его на учении". По возвращении кадровик ворчал: "Всё требует: давай ему на эту должность генерала, а откуда я ему возьму генерала?" Утром я получил на руки приказ о назначении меня старшим преподавателем кафедры оперативного тыла в академию тыла имени Молотова и выехал в город Калинин.
А К А Д Е М И Я Т Ы Л А
Назначение старшим преподавателем; Провал четвертой попытки вступить в Партию; Рождение младшей дочери; Снова в Ленинграде; Перевод в Казань
Назначение старшим преподавателем
В Калинине начальник отдела кадров спешно направил меня в учебный корпус, где уже началась подготовка к армейским учениям на картах. Кадры были предупреждены о моем прибытии, поэтому еще до моего приезда я был назначен на должность (по учениям) начмедарма. Медотдел сформировали на базе медицинской части академии. Ни начальник медчасти полковник медслужбы Броверман, ни начальник поликлиники академии подполковник медслужбы Гимпельсон, зачисленные в состав медотдела, (по игре, т.е. учениям) в тактических вопросах не разбирались, и вся тяжесть разработки медицинского обеспечения армейской наступательной операции легла на меня.
Учение продолжалось почти неделю, я всего два раза мог вырваться в столовую пообедать, в остальное же время подкреплялся бутербродами и куревом. Спал урывками, сидя на стуле, иногда ложился на стол тут же, в медотделе. Таково было напряжение в учении. Я был не одинок, почти все участники учения, все должностные лица армейского тыла были в таком же положении. Правда, напряжение не у всех было одинаково. Наибольший объем работы у штаба тыла, медотдела, служб ГСМ (горюче-смазочных материалов) и боеприпасов. Подвоз горючего, боеприпасов и эвакуация раненых - это самые важные элементы обеспечения боевых действий войск. Их нужно спланировать перед началом боевой операции и осуществлять бесперебойно в ходе боев.
Посредники от руководства учениями постоянно следили за выполнением поставленных задач. Руководил учениями тот самый начальник тыла Советской Армии, генерал- полковник Виноградов, который обещал проверить мои возможности на учении. Виноградов был гроза для всех работников тыла. Мне пришлось видеть на пленарных заседаниях, когда сотрудники по учению полковники и генералы дрожали, потели и заикались, докладывая ему свои решения по сложившейся обстановки в ходе боя. По эвакуации раненых, развертыванию госпитальной базы армии, перемещению госпиталей докладывал я, поскольку являлся начальником медицинской службы, но Виноградов, требовавший активного участия в учении всех сотрудников отделов, как-то на одном из пленарных заседаний вдруг спросил одного из дремавших моих помощников: "Подполковник Гимпельсон, какие ваши соображения по данной обстановке?" "У меня нет никаких соображений," - ответил Гимпельсон. Его ответ вызвал смех всей аудитории, видимо, знавшей Гимпельсона (еще бы не знать, ведь он был начальником поликлиники академии). На ответ Гимпельсона Виноградов кивнул рядом сидевшему начальнику управления кадров тыла (генералу, который представлял меня Виноградову), тот тут же сделал запись у себя в блокноте. Знающие товарищи, не раз бывавшие на учениях, сказали: "Все, Гимпельсона песенка спета, теперь его уволят". Так оно и было. На учениях поплатился не он один.
На завершающем атапе боевой операции, в связи с продвижением войск, я принял решение выдвинуть вперед несколько госпиталей, чтобы облегчить эвакуацию раненых из медсанбатов, а с перемещением госпитальной базы армии решил повременить до восстановления новой железнодорожной станции снабжения. Целесообразно ГБА (госпитальную базу армии) развертывать вблизи железной дороги, чтобы эвакуация раненых во фронтовые госпитали шла санитарными поездами. Свое решение я доложил на очередном пленарном заседании. Виноградову это не понравилось, своим громовым голосом он сказал, что решение неверное и велел как следует подумать и доложить на следующем заседании.
Во время перерыва я мучался, не зная, как поступить. В медотдел пришел главный посредник по медицине заместитель начальника Главного Военно-медицинского управления генерал-лейтенант медслужбы Барабанов, посмотрел на мою карту с нанесенной обстановкой и сказал: "Твое решение правильное, не отступай, Виноградов хотя и не любит, чтоб ему возражали, но ты не отступай, будь тверд в своем решении". На следующее пленарное заседание я шел с волнением, надеялся, что Виноградов забудет о медицине и, разбирая вопросы тыла, не оставит время на повторный ко мне вопрос. Началось заседание, и вдруг он спросил меня первого, я повторил то, что говорил раньше, он что-то недовольно буркнул начальнику своего штаба, а мне резко бросил: "Садитесь". Это заседание было последним, учение закончилось.
Как только объявили об окончании учения, ко мне подошли какие-то товарищи и поздравили с успешно выдержанным экзаменом: я был утвержден в должности старшего преподавателя академии. Мне сообщили, что меня временно поместили вместе с преподавателем нашей кафедры полковником Малыхиным Макаром Маркеловичем, на счастье оказавшемся очень хорошим человеком. Он познакомил меня с особенностями кафедральной жизни и с городом. Но прежде всего я познакомился с начальником кафедры генерал-майором интендантской службы Белоусовым, маленьким, кругленьким, с виду степенным человеком, старающемся казаться выше ростом. Кроме высоких каблуков на сапогах, он все время приподнимался на носки. Его коротко остриженная седая голова еще более усиливала вид округлой формы фигуры. Мне не пришлось представляться ему по всей форме, как положено в армии, знакомство состоялось в зале заседаний, где проходили учения, он подошел ко мне, говоря о важных замечаниях Виноградова, потом стал расспрашивать, задавая по сути дела анкетные вопросы, я отвечал, стараясь дать полное представление о себе, видимо, мои ответы его удовлетворили, он тут же в зале разрешил мне заняться благоустройством и съездить за семьей.
Но "обустроиться" оказалась не так просто. Присутствие большого учебного заведения в сравнительно небольшом городе создало жилищный кризис. Все слушатели академии, офицеры (не говоря уже о преподавателях и сотрудниках) стараются привезти свои семьи, поэтому во всех домах, где только можно приютиться, везде занято, побродив безрезультатно по городу, я приуныл. Оставлять Тасю с Лялей в Ленинграде нельзя, Вера Александровна не согласна, да и жить на два дома тоже нельзя. Заместитель начальника кафедры, полковник Лещинский, "по секрету" порекомендовал мне привезти семью и поставить академию перед фактом. То же самое посоветовал Малыхин, и я, окрыленный надеждой, отправился за семьей.
Сборы в Ленинграде были недолги, однако на багаж, отправляемый пассажирской скоростью, все же набралось вещей, в основном, спальные принадлежности. В Калинин мы приехали утром и с вокзала я позвонил в КЭО (квартирно-эксплуатационный отдел) академии. Начальник КЭО, конечно, не обрадовался и сказал, что свободной площади у него нет и принять меня он не может. Немного подумав, я позвонил секретарю начальника академии, спросил, что мне делать в данной ситуации. Секретарь, уточнив, кто я и с чем приехал, сказала, чтобы я позвонил начальнику КЭО. "Но я уже звонил", - сказал я. "Ничего, позвоните еще". На сей раз на мой повторный звонок начальник КЭО ответил, чтобы я ждал. Наконец, после еще нескольких звонков, уже вечером, пришла машина и доставила нас с вещами в предназначенную для нас комнатку на втором этаже финского домика. Собственно говоря, это не второй этаж, а мансарда под крышей домика. Рядом с комнаткой был как бы чуланчик, но предназначенный под кухню (громко сказано: "кухня", там и потолка-то не было, была крыша с частыми стропилами, на которых лежала черепица).
Место, куда нас поселили, историческое, оно на окраине города и называлось "Желтиково поле". Там в начале века впервые поднимались в небо первые аэропланы, а сейчас распологалось летное училище с примыкавшим к нему аэродромом. А с краю поля, прилегающему к городу, разместился академический городок из 20-25 финских домиков для сотрудников академии. Город оканчивался ткацкой фабрикой "Пролетарка" (бывшие морозовские прядильные фабрики). Это конечный пункт трамвайного маршрута. От "Пролетарки" до летного училища, с остановкой у академического городка, ходил вагончик-"вертушка", вот на этой "вертушке" мы, "желтиковцы", добирались до дома или наоборот, из дома до трамвая. Чтобы обеспечить явку преподавателей на занятия без опоздания, в 8:00 утра, к нам, "желтиковцам", приходил академический автобус. В час дня автобус отвозил нас на обед, в 2 часа дня тот же автобус отвозил обратно в учебный корпус, а в 10 вечера увозил домой, на ужин и на спокойный сон. Академия военная и порядок армейский.
Учебный корпус находился в центральной части города, недалеко от набережной Волги и центральной улицы. Рядом примыкали дома для сотрудников, более благоустроенные, чем коттеджи на "Желтиковом поле". Квартиры в этих домах были мечтой для нас, "желтиковцев".
Наша кафедра занимала всего две комнаты: преподавательская и кабинет начальника кафедры генерала Белоусова. Обстановка в коллективе благоприятная, отношения были товарищеские, при необходимости помогали друг другу, а в свободные минуты шутили друг над другом, но не зло и без обиды. Официальных отношений придерживался лишь начальник, а его заместитель был в преподавательской среде.
До моего прихода вопросами медицины занимался преподаватель кафедры Борис Калерин, интендант по образованию, но "специалист" по всем вопросам.
При составлении методических разработок по тыловому обеспечению боевых операций составитель сталкивается со многими проблемами организации тыла: медицинской, химической и атомной защиты, подвоза боеприпасов, горючего, продовольствия, вещевого имущества и организации всей жизни в полосе тыла. Поэтому начальник тыла (какового готовит академия) должен быть всесторонне развит, знаком со всеми сторонами жизни тыла, и с целью квалифицированного знакомства с одной из этих проблем была введена должность специалиста по медицинскому обеспечению.
Общетеоретические знания слушатель получал достаточные, на уровне высших учебных заведений, тем более, что для проведения этих занятий и лекций приезжала профессура из Москвы, а вот общей культуры слушателю получить было негде. В Калинине был всего один драматический театр, кинотеатр и дом офицеров. Правда, был еще довольно неплохой ресторан и много пивных ларьков, но они были источником не той культуры, которая необходима офицеру, окончившему военную академию. Мне пришлось вести работу в двух направлениях: проверять и поправлять во всех методических разработках решение медицинских вопросов, быть консультантом при составлении новых методичек и самосоятельно разработать курс по медицинскому обеспечению войск во всех видах боевых операций. В медицинских верхах Москвы и Ленинграда (в частности, в Главном Военно-Медицинском управлении и в Военно-Медицинской академии) этот предмет считается наукой и носит официальное название "Организация и тактика медицинской службы", а в тыловых кругах она считается одним из элементов "обеспечения" (обеспечение медицинское, боеприпасами, горючим и продовольствием). После некоторых раздумий начальник академии утвердил название курса: "Медицинское обеспечение войск".
Поскольку есть название, теперь нужно наполнить его содержанием, а литературных источников нет совершенно. Разработать программу курса мне не представляло большого труда, практический опыт и получение навыков на факультете позволили мне быстро справиться с этой задачей.
Программу утвердил начальник академии и ее одобрили в Ленинграде. В ней предусматривались лекции и семинары, практических занятий, естественно, не было, решение практических вопросов отводилось в практических занятиях по тылу. Самое трудное, что мне пришлось испытать, это написать полным текстом тринадцать лекций, их обсудить на заседаниях кафедры и, после утверждения, приступить к чтению лекций и проведению семинаров. Ранее такого курса в академии не существовало и, следовательно, не было каких-либо материалов. Правда, на эту должность до меня был назначен из Москвы полковник медслужбы Лялин, он прибыл, осмотрелся, понял, чем это "пахнет", и уехал, не сделав ничего для создания курса.
Просидев над чистым листом бумаги пару дней, я решил попросить лекции у ленинградских лекторов по военной медицине, у начальника факультета Георгиевского и начальника кафедры ОТМС (организации и тактики медицинской службы) генерала Григорьева. Но ни тот, ни другой своих лекций мне не дали, говоря, что лекция - это творческий процесс и составлять ее должен каждый, кто собирается читать лекции, сам. А я очень рассчитывал на их помощь, ведь они меня учили, они характеризовали и рекомендовали меня в академию.
Но, так или иначе, а готовить лекции нужно, не идти же на попятную, как это сделал Лялин, сравнивать себя с ним я не мог, у него большие связи в Москве, а я лишь провинциальный, никому неизвестный офицер. По известной пословице: "Взялся за гуж, не говори, что он дюж", я приступил к написанию лекций. Опытные товарищи с нашей кафедры, не раз ездившие в военный архив в Подольск, подсказали, что там имеются отчеты начальников тылов армий и фронтов, в которых могут быть разделы по медицинскому обеспечению армейских и фронтовых операций. Там можно найти фактический материал, но его следует преобразовать в наукообразную форму, что и послужит основанием для лекций. Материалы архива секретные, секретными должны быть и лекции, ведь медицинское обеспечение тесно увязывается с замыслом боевой операции и ходом боевых действий. В свое время я писал отчеты за бригаду, затем за корпус, а начмедарм писал отчеты за армию. Я мечтал, а вдруг найду в архиве свои отчеты и отчеты начмедарма, это облегчило бы мою задачу. Оформление допуска к секретным материалам архива было несложным, ведь академия тыла имела большое влияние на все военные учреждения, каковым был и архив.
Прибыв в архив, я энергично взялся за изучение материалов, тщетно искал отчеты по медицинскому обеспечению, но ни одного вразумительного отчета не нашел. Медицинские отчеты, видимо, ушли по другому направлению, по линии Военно-Медицинского управления, но где они сконцентрированы, никто не знал. Лишь позже я узнал, что медицинские отчеты собирались для Военно-Медицинского музея, открытие которого намечалось в предстоящем году в Ленинграде.
В архиве я собрал отрывочные сведения из отчетов начальников тыла армии и фронта, что было совершенно недостаточно для лекций. Меня выручил упоминавшийся ранее Военно-Медицинский словарь, приобретенный еще в Черновицах, он помог мне при подготовке к приемным испытаниям на факультет, помог и при составлении лекций. По материалам словаря я составил схемы лекций, а затем дополнил их фактическим материалом и нормами развертывания госпитальных баз, автомобильной, железнодорожной и воздушной эвакуации раненых и основными противоэпидемическими мероприятиями. Потрудиться пришлось много, зато все было подготовлено без помощи много обещавшей Военно-Медицинской академии.
По завершении текстовой части учебного материала: лекций и плана семинара (с изложением ответов на заданные в плане вопросы), я почувствовал некоторое облегчение, стал свободнее себя чувствовать и обнаружил, что Тасе плоховато здесь жить, ее не приняли в свой круг соседки по квартире, особенно одна, у которой недавно ушел муж к другой женщине, и она обозлилась на всех женщин, у которых мужья появились на фронте. К сожалению, отдел кадров и бухгалтерия не держали секретов, и всем было известно, что у меня из зарплаты высчитывают по исполнительному листу. Соседки осуждали Тасю, обзывали ее ППЖ (походно-полевая жена) и не хотели дружить с ней. Тася, насколько в армии была смелой, в жизни оказалась очень смирной и стеснительной, на грубые выпады женщин не отвечала, а потихоньку плакала. Только одна соседка, молодая, простая женщина, говорила: «Брось расстраиваться, плюй на них и посылай их куда подальше». Я не мог заткнуть рты бабам (они заслуживают имеено такого названия) и старался как можно больше уделять внимания Тасе и Ляле и начал усиленно ходатайствовать о предоставлении нам жилплощади в городе.
Город привлекал нас, это был не Ленинград и даже не Черновицы, но все же город, где можно сходить в театр, кино или просто погулять в гордском парке или по набережной Волги. Достопримечательностью города является путевой дворец времен Екатерины Второй, он построен Потемкиным, как и все потемкинские деревни, с целью показать царице "благополучие" и процветание России. В наше время перед фасадом дворца водрузили памятник М.И.Калинину.
Начальнику академии пришло приглашение на торжественное открытие Военно-Медицинского музея в Ленинграде. Миловский вызвал меня и поручил написать приветствие, в котором изложить важность этого мероприятия и роль музея в подготовке военно-медицинских специалистов. Когда я доложил ему проект приветствия, он слегка подредактировал его и приказал мне ехать в Ленинград, чтобы быть представителем от академии тыла.
На открытие музея съехалась вся знать военной медицины. Торжественное заседание открыл начальник Главного Военно-медицинского управления генерал-полковник медслужбы Смирнов Е.И., в числе выступавших было и мое выступление перед столь солидной аудиторией. Процесс торжественного открытия музея и заседание снималось на кинопленку киностудией документальных фильмов, на кинопленку попал и я во время шествия в зал заседания и в момент выступления.
Как-то получилось, что в зале заседаний я оказался рядом с генералом Барабановым. Он вспомнил нашу встречу во время учений, спросил, как мне работается, какие трудности испытываю. Мой ответ был оптимистический, но посетовал, что кафедра ОТМС (организации и тактики медицинской службы) и, в частности, Георгиевский не помогают в создании лекционного курса. Он обругал его и обещал поговорить с ним. К сожалению, это была последняя встреча с Барабановым, вскоре я узнал о его смерти.
Моя первая (вводная) лекция обсуждалась на заседании нашей кафедры, в ней я отразил историю военной медицины и отметил роль наших видных отечественных ученых, таких как Пирогов, Боткин, Вельяминов, упомянул и зарубежных ученых, таких как Амбруаз Парэ и других и закончил достижениями советской военной медицины, особенно в ходе Великой Отечественной войны. Вопросов ко мне было много, но в основном познавательного характера, замечаний же по существу, естественно, не было, да и что могли посоветовать люди другой профессии; однако руководство кафедры сделало "серьезное" замечание по поводу того, что я в своей лекции не осветил роль лично товарища Сталина в развитии советской военно-медицинской науки. Мне было рекомендовано доработать лекцию. Все преподаватели имеют свой рабочий стол на преподавательской кафедре, но многие, в том числе и я, предпочитали работатъ в читальном зале академической библиотеки, там рабочая обстановка и библиотека под рукой, к тому же там можно узнать все новости по академии, городу, стране и о международных событиях. Каждый, располагая сенсацией, стремился рассказать другим. В читальном зале я поделился своими трудностями, как обозначить роль товарища Сталина, преподаватель с кафедры транспорта ободрил меня, говоря, что роль Сталина везде, во всех вопросах, так что пиши и никогда не ошибешься. Вот мы, говорит он, описывая историю колеса и коленчатого вала, излагаем решающую роль Сталина, а иначе нельзя, на то и академия, в которой познаются глубокие истины науки. В дальнейшем, во всех лекциях я старался, где только можно, примкнуть роль Сталина к военной медицине.
Провал четвертой попытки вступить в Партию
Кончился срок моего пребывания кандидатом КПСС, партгрупорг кафедры подполковник Колотилов сказал, что пора собирать рекомендации и подавать заявление в члены КПСС. Нужно, так нужно. Рекомендации желательно брать у коммунистов, знающих меня несколько лет. Безоговорочно прислали свои рекомендации Чуркин - однокашник по академии, Пригода - однополчанин и преподаватель Малыхин, он хотя и мало времени знал меня, но ручался. Собрав нужные документы, я подал заявление. Это было чевертое заявление. На общем партийном собрании коммунистов первым вопросом выносится прием в партию. Председательствующий зачитывает мое заявление, затем четко и внятно читает автобиографию и перечисляет где, когда и в какой должности работал. В это время я стою перед собранием у трибуны в ожидании "экзамена" на знание Устава и истории партии. Я спокоен, Устав и историю выучил хорошо. Председатель объявляет: "Какие будут вопросы?" Встает полковник и спрашивает: "Феоктистов служил в 492 гаубичном полку, полк в октябре попал в окружение и не вышел из окружения. Где был он до получения новой должности и почему не указал в автобиографии, что был в окружении, почему скрыл это?" Вопрос сразил меня неожиданностью и правдивостью.
Ничего вразумительного ответить я не мог. Что было потом, все в тумане, помню лишь сказанное председателем: "От приема воздержаться до выяснения обстоятельств". Возвращался я домой убитый, с понурой головой, не смея заговорить или подойти к кому-либо. Лишь один молодой преподаватель тактики подполковник Баев подошел ко мне и что-то ободряюще начал говорить, потом кто-то из компании, что тоже шли домой, сказал: "Ну, чего скис? Если за собой не чувствуешь вины, не натворил чего в окружении, держись бодро, пусть проверяют". И верно, не моя вина, что в окружение попали две армии, более сотни тысяч людей, а скрыл, поступил нечестно, так это в порядке самозащиты, уж очень придирались к окруженцам, все они казались потенциальными шпионами; не скрыл бы окружения, не попал бы на факультет и, тем более, в академию. Коварный вопрос задал полковник Лопатин, в то время он был командиром стрелкового полка, наш артиллерийский полк поддерживал его. Это он в критическую минуту бросил полк, и это он вместе еще с двумя командирами полков сели на коней, взяли роту автоматчиков и скрылись. Вся масса людей, оставшаяся без командиров, не зная обстановки вскоре рассеялась по лесам, деревням, осталась на оккупированной территории.
На кафедре ко мне отнеслись с пониманием. Никаких нареканий не было. Колотилов сказал, чтобы я подробно, правдиво изложил письменно, где я был до получения нового назначения. Объяснение, написанное на нескольких страницах, я передал Колотилову и ждал решения с опаской, что меня уволят из академии. Но все было тихо, на одном деловом совещании начальник политотдела, как ни в чем ни бывало подал мне руку, поздоровался, и ни слова о случившемся.
Через несколько дней мне передали, что меня вызывает начальник академии генерал Миловский. Ну, думаю, моя песенка спета. Начистил пуговицы, подшил чистый воротничок и вошел в приемную бодрым шагом. Там сидели два наших преподавателя и автомобилист. Что-то не то, подумал я, и в сердце вкралась надежда. Секретарь пригласила всех войти в кабинет. Вошел Миловский, предложил всем сесть за стол и затем изложил задачу: нам необходимо разработать полевой подвижной госпиталь на колесах, в специально приспособленных машинах, моя задача разработать схему развертывания и небходимые функциональные подразделения госпиталя в сокращенном виде, так чтобы каждое подразделение могло размещаться в одной машине. Автомобилисту предложено рекомендовать марки машин и возможное их переоборудование, а нашим преподавателям нужно представить список необходимых предметов для обеспечения жизнедеятельности подвижного госпиталя. Срок дан три дня. Работать тут же, в кабинете. Выслушав задание, я вздохнул свободнее, мои опасения оказались напрасными. С этого момента я немного успокоился, перестал быть как на иголках, стал входить в колею нормальной работы.
Прошло какое-то время, я втянулся в работу и стал забывать свое поражение на партийном собрании, как вдруг получил извещение, что меня вызывают в Москву в управление кадров тыла для уточнения моей службы в армии. В приписке указывалось иметь при себе документы, подтверждающие службу. Ну вот, думаю, опять нервотрепка. Уж не думают ли они, что во время окружения я был завербован? Как на зло потерял, собственно говоря, не потерял, а не сумел сохранить справку, выданную в лагерях, где проходил проверку и работал врачом по ликвидации эпидемии. Справка была на простой, тонкой бумаге, и хранил я ее в кармане гимнастерки. Потел, промокал под дождем и постепенно бумажка истерлась. Единственными документами, сохранившимися в твердых корчках, были удостоверение личности из 492 артполка (до окружения) и удостоверение личности из 113 танковой бригады, полученное после окружения и проверки.
В Москве я пробыл несколько дней. Мне дали возможность ходить по отделам, отыскивая следы своего пребывания в резерве, в лагерях, на сборном пункте вышедших из окружения. Нигде никаких следов я не нашел, потому что сколько-либо правильного учета в первые годы войны не было. Об этом знали сами работники кадров, но все же посылали меня искать на всякий слиучай, а может где и найдется какой-нибудь документик. Это им нужно было для дальнейшей работы, ведь таких, как я, были тысячи людей. Решающую роль сыграли два моих удостоверения личности, на их основании последовал приказ: "Считать службу тов. Феоктистова непрерывной". Вот только теперь я был свободен от заполнения графы в анкете об окружении. Позже она была изъята из анкеты.
При начальнике Главного Военно-Медицинского управления (ГВМУ) существует Ученый Совет, на котором рассматриваются научные проблемы, решаются практические вопросы военной медицины. Членами Совета являются начальники медицинских академий, начмедупра округов и флотов. Приглашается на Совет и представитель академии тыла. Таким представителем от тыла несколько раз был и я. Какого-либо вклада в решения Совета я не внес, но был в курсе разрабатываемых вопросов медицинского обеспечения войск. Совет заседал в недавно открытом музее. Проводил заседания сам начальник ГВМУ генерал-полковник медслужбы Смирнов. Умный руководитель, но страдал "недержанием" речи, его трудно было выслушать до конца. Мне приятно было ездить в Ленинград, быть в медицинском музее и поговорить с Женей Желиховским, ставшим научным сотрудником музея, заглянуть в медицинскую академию. Меня везде хорошо принимали, как представителя тыла (вся военная медицина, как известно, подчинена тылу) или просто как товарища. У меня осталось много теплых воспоминаний о встречах с товарищами и вообще о поездках в милый мне Ленинград. В одну из таких встреч возник очень нетактичный разговор, но благодаря тому, что мы знали друг друга и были товарищами, неприятный разговор остался без последствий. Мы, Боря Голосов - доцент кафедры ОТМС, Боря Капутин - преподаватель той же кафедры и я (тоже Боря), сидели на квартире Всеволода Константиновича Данилова - профессора той же кафедры ОТМС за второй, а, может, и третьей бутылкой вина. Беседа велась непринужденно, сыпали анекдоты, перешли на еврейские, как наиболее остроумные, несколько из них рассказал Всеволод Константинович, причем с типичным акцентом. Вдруг кто-то из нас сказал, шутя: "Сева, а ведь ты - еврей". Нужно сказать, что по внешности он типичный еврей. Он сразу покраснел и с жаром сказал: "Почему меня все считают евреем? Пойдемте!" - и повел нас в другую комнату. "Вот, смотрите, - сказал он, - вот сидят мои родители, есть ли в них хоть одна еврейская черточка?" И, действительно, в комнате сидели двое типично русских людей. Мы, как можно мягче, извинились, вернулись в прежнюю комнату и продолжали беседу, но уже не так весело. Шел 1952 год. В газетах появились сообщения "о деле врачей". Арестовано много крупных медицинских специалистов, в том числе профессор Егоров, возглавлявший Санитарное Управление Кремля. Освобожден от должности недавно назначенный министром здравоохранения генерал-полковник Смирнов. В печати появились фельетоны, высмеивающие "Приоритет евреев в музыке, медицине, фармации, адвокатуре" и т. д. В ходу был самый короткий анекдот: "Еврей-колхозник".
Заместителем нашей академии был генерал Малыхин Федор Мефодиевич, грубоватый, но справедливый человек. Как-то был я у него по вопросу учебной программы и сказал, что вот генерал Смирнов сейчас не у дел. Жаль, что бездействует такой крупный специалист военной медицины, давайте пригласим его в академию и организуем кафедру военной медицины. Он засмеялся и ответил: "Да ты знаешь, что для Смирнова наша академия мелковата". Он оказался нрав. Через короткое время Смирнов занял высокое место в генеральном штабе.
Мои многократные просьбы о переводе с Желтикова поля в город возымели успех, нам дали комнатку в трехкомнатной квартире в домах офицерского состава по улице Коммунальной, рядом с учебным корпусом академии. Комнатка не больше той, что занимали в Желтиковом поле, но зато в городе, в зоне магазинов, рынка, недалеко от набережной Волги, городского парка, драматического театра и кинотеатра. Мы не замедлили этим воспользоваться и каждое воскресенье гуляли, а Тася с Лялей могли прогуливаться и среди недели. Здесь нам повезло с соседями. Две комнаты занимал завкафедрой гужевого транспорта, полковник Умеренков с женой Елизаветой Петровной. Оба пожилые, культурные и очень симпатичные люди, он - художник-любитель, но мог бы быть профессионалом, его пейзажи, натюрморты достойны висеть рядом с известными художниками. Его картины часто экспонировались на выставках. Елизавета Петровна - хорошая хозяйка, иногда была беспристрастной советчицей для Таси, тем более, что кухня общая. С ними жил сын Слава, слушатель нашей академии, и его жена Дина. У них был "друг дома", тоже слушатель, они с Диной часто уединялись в маленькой комнатке, где проявляли фотоснимки, но снимки часто не получались, говорили, что плохая пленка. Все это видели, один Слава ничего не видел.
Я часто смотрел на картины Умеренкова, для лучшего обозрения картин в вечернее время он повесил у себя в большой комнате лампы дневного света, что по тому времени было редкостью для квартир. Из всех картин, а их было много, больше всего мне нравилось "Цветение персиков", картина была написана так искусно, что, кажется, смотришь в окно и видишь воочию цветущие деревья персиков. Еще висела замечательная картина известного художника Юона: солнце пробивается сквозь деревья, так и хочется зажмуриться от ослепляющих лучей солнца.
Отдел кадров академии получил указание Москвы представить материал на присвоение очередного звания полковника лицам, срок выслуги у которых истек. Эта новость моментально распространилась по всей академии. Очередного звания ждали многие, потому что присвоение звания полковника было приостановлено несколько лет назад. Ждал и я звания полковника, но начальник кафедры, генерал Белоусов, сказал мне: "Вот когда закончится ваше дело с окружением во время войны, тогда и будем думать об очередном звании". Вот и получил я еще одну оплеуху из-за проклятого окружения. С завистью смотрел я на преподавателей, у которых "чистенькая" биография, они через два-три месяца после подачи материала стали полковниками, а обещанное мне "потом" длилось еще более трех лет, так как очередное присвоение опять приостановили из-за перевыполнения плана присвоений.
Со смертью Сталина сразу же произошла некоторая "переоценка ценностей". Удивительно оперативно во все войска и военно-учебные заведения разослано генеральным штабом дополнение к Уставу Внутренней Службы, где указывалось, что лица, попавшие в плен, не считаются изменниками Родины, и они не подлежат преследованию. Впоследствии они получили льготы, как участники войны. Ранее считалось попасть в плен за преступление. Это, конечно, неверно, даже добровольная сдача в плен при безвыходном положении не должна быть приравнена к преступлению. Но приравнять людей, воевавших, и людей, всю войну просидевших в плену, и считать и тех, и других участниками войны, неверно. Ведь я видел собственными глазами, как много, много людей шли добровольно в тыл, на занятую немцами территорию.
Послевоенные годы и, в особенности, пятидесятые годы, для меня, да и для многих тоже, были самые тяжелые. Всю программу обучения и ее содержание нужно было переделывать с учетом защиты от средств массового поражения, когда на вооружении войск вероятного противника появилось атомное, химическое и бактереологическое оружие. Менялась тактика действия войск, следовательно, менялась и тактика медицинского обеспечения. Нужно было все начинать сначала. Это новое дело, литературы по этим вопросам нет, нужны теоретические разработки, и Москва требовала от академий, своих научных центров, исследований и научно обоснованных рекомендаций.
Наша кафедра, ведущая по организации тыла (в том числе и организации медицинского обеспечения) получила приказ подготовить три доклада по защите от атомного, химического и бактериологического оружия и доложить их перед руководящим составом в Москве. Доклад по бакоружию предложено было подготовить мне. Содержание доклада секретное. Я написал доклад в своей рабочей тетради и отвез его в штаб тыла. Сотрудник штаба должен доклад напечатать, машинисткам печатать почему-то не разрешили, хотя они допущены к секретной работе. Но когда сотрудник печатал, ему показался доклад длинным, и он произвольно сократил его. Но, не разбираясь в специальных вопросах, сократил не там, где нужно.
В это время в Москву приехал генерал Георгиевский (начальник факультета медицинской академии, он уже стал генералом), и генерал Малыхин показал ему мой доклад. Тот посмотрел и сказал, что наряду с правильными мыслями есть какая-то чепуха. Вызвали из Калинина меня. Когда я разобрался и доложил, что несведущий приложил свою руку, Малыхин погрозил пальцем и сказал: "Исправь и смотри, чтобы комар носу не подточил". (В описываемый период Малыхин был уже в должности начальника штаба тыла Советской Армии в звании генерал-полковника. К сожалению, я его больше не видел. Во время первого взрыва нашей атомной бомбы он получил большую дозу радиации и вскоре умер.)
В назначенное время мы, три преподавателя, зачитали свои доклады, облачив их в наукообразную форму и вернулись в академию с чувством полного достоинства. Свой доклад я положил в основу написания лекции о бакоружии и защите от него. С лекцией мне пришлось выступать в нескольких воинских штабах. На тему о бакоружии мной была написана большая статья в закрытом журнале "Тыл и Снабжение". Неизвестно, по чьему разрешению моя статья была переведена на китайский язык, и в китайской академии использовалась как учебное пособие. Об этом мне сообщил преподаватель, ездивший в Китай в командировку в академию тыла.
Начальник кафедры генерал Белоусов неоднократно высказывал свои претензии, что я занимаю должность аж старшего преподавателя по тылу, а занятия по тылу не провожу. Для него я являюсь как бы инородным телом, он, якобы, не против меня лично, а против внедрения на кафедру дисциплины, которая к нему не относится, на моей должности он хочет иметь специалиста по тылу. Сетования Белоусова не замедлили иметь результат. На кафедру прибыл генерал Новиков на должность старшего преподавателя, а вакантной должности нет. Что делать?
Новиков имеет большой опыт практической работы, и Белоусов настаивает на зачисление его на должность старшего преподователя, а для этого нужно освободить должность, то есть кого-то отчислить. Конечно, у Белоусова выбор падает на меня, но руководство академии и штаб тыла считают, что мое присутствие, как специалиста по военной медицине, незыблемо. Для разрешения спора приехал начальник управления кадров, генерал (его называли цыпленком, у него на голове вместо волос пушок, ну прямо как у цыпленка), после переговоров с начальником академии вызвал меня, предложил согласиться уступить должность старшего и остаться просто преподавателем. Заявил, что это временная перестановка, должность старшего мне возвратят, ведь нехорошо же генерала ставить преподавателем, а вас, (то есть меня) подполковника, числить старшим. Пришлось согласиться.
Но Белоусов на этом не успокоился, стал требовать, чтобы я, находясь на штатной должности преподавателя тыла, проводил занятия по тылу наравне с другими преподавателями. Пришлось и на это согласиться.
Тщательно пришлось готовиться к занятиям по тылу. Ведь у меня погоны узкие, медицинские, а слушатели - офицеры различных родов войск, с широкими погонами. Как они посмотрят, что тыл преподает медик? Ведь медицина подчинена тылу. Этот вопрос Белоусов не дооценил. Вдруг на одно из моих занятий по тылу является представитель из Управления Тыла, один из ближайших помощников генерал-полковника Виноградова. Ну, думаю, пропал, будет придираться к медику, проводящему занятия по тылу. Думаю, если уж пропадать, так с музыкой, и дал слушателям вводную: "Получено сообщение из разведотдела, пленный сообщил, что на территории тыла действующих войск противник применил бактериологические средства. Продумать и дать распоряжения о необходимых мероприятиях." Поднялся оживленный разговор, я давал квалифицированные ответы на вопросы, и так, в оживленных спорах, прошел урок. После звонка инспектирующий пошел в преподавательскую, я поплелся за ним с понурой головой. Весть, что у преподавателя-медика инспектирующий, облетела быстро, и на перемене в преподавательской собралось много народа. Инспектирующий перед присутствующими преподавателями и начальником факультета похвалил меня за "интересно проведенное занятие".
Интересный эпизод однажды мы увидели в преподавательской. На занятия по военным дисциплинам к преподавателю кафедры оперативных соединений полковнику Мамыш-Улы (он герой повести Александра Бека "Волоколамское шоссе", казах по национальности, самоуверенный и гордый), пришел начальник факультета, герой Советского Союза генерал Зашибалов. По окончании занятий, в преподавательской, Мамыш-Улы, с присущим ему акцентом, спросил у Зашибалова его мнение по поводу проведенных занятий. Зашибалов ответил: "Занятия провели правильно, но не знаю, поняли ли вас слушатели, Ваш акцент...", он не успел закончить фразы, как Мамыш-Улы побагровел и резко сказал Зашибалову: "Пошел ты на х.... Как акцент?" Мы, присутствующие в преподавательской, онемели от удивления и такой резкости Мамыш-Улы. После узнали, что никаких последствий не было. Начальник политотдела сказал, что нельзя затрагивать национальную гордость человека.
Занятия шли своим чередом, работы было много, особенно над методичками всех преподавателей, затрагивающих, на своих занятиях, вопрос о медицинском обеспечении. Все методички нужно просмотреть, кое-где подправить, а иногда самому вписать задачу и ее решение.
Наступил 1953 год. Он мне запомнился тем, что стал решающим в идеологическом "самосознании". Наш группарторг Колотилов, видимо, получив соответствующие инструкции в политотделе академии, предложил мне подать заявление о приеме в члены партии. По Уставу партии кандидатский стаж истекает через год, а мое пребывание кандидатом длится уже четвертый год. Все формальности оформления прошли без каких-либо шероховатостей, и в марте 1953 года я стал членом коммунистической партии. За десять лет это было пятое, завершающее заявление. Однако, несмотря на "упорное" стремление стать членом партии, активным коммунистом я не стал.
Рождение младшей дочери
1954 год. В нашей семье произошло знаменательное событие: родилась дочь. Теперь у нас стало две дочери с разницей в возрасте в девять лет. Тася была еще в больнице, когда нужно было определить имя второй дочери. Тася предложила назвать малышку Ларисой, мне это имя не нравилось. Решили назвать Наташей, но когда мы с Лялей, принимавшей активное участие в выборе имени, пришли в ЗАГС, там сказали, что Наташ очень и очень много, едва ли это имя доставит ей радость, когда она вырастет и посоветовали назвать Еленой. Мы с Лялей согласились. Так у нас появилась Елена.
Теперь у нас есть Оля, Лена и... Мама, мать моих детей. Прозвище "Тася" мне не нравилось, тем более, что у нее есть замечательное имя: Анастасия. Но почему все зовут ее Тася, даже собственная мать и все в семье, непонятно. Я тоже называл ее, как и все, подчиняясь общепринятой привычке, но с рождением второй дочери стал называть ее Мать моих детей или просто Мама. Такое мое обращение к ней у многих вызывало недоумение, но потом мы привыкли и не обращали внимание.
Мы с Мамой были рады рождению ребенка, Ляля стала большая, у нее стали появляться свои интересы и нам, еще молодым родителям, хотелось иметь еще ребенка, тем более, что материальное положение стало улучшаться за счет повышения зарплаты и упразднения государственных займов, изымавших из моей зарплаты 10-12%. Жизнь показала, что иметь детей с таким разрывом в годах связано со многими сложностями. Как мы ни старались уравнять отношения к детям, но это оказалось невозможным. В самом деле, если Леночке всего годик, а Ляле десять, то, естественно, подход к ним разный в соответствии с возрастом. Нежное отношение к маленькому ребенку вызывало ревность у старшей. Требование поиграть и погулять, посмотреть за маленькой, вызывало недовольство старшей, желающей лучше погулять со сверстниками, чем возиться с малышкой. Размещение обеих в одной комнате вызывало неудобство старшей, желающей приглашать к себе сверстников, а присутствие маленького им нежелательно. Конечно, мы с Мамой старались уладить эти маленькие неприятности, но не всегда удавалось. Бывало, что Мама была на стороне старшей, а я был на стороне младшей, возникали небольшие конфликты, младшая еще не понимала, а старшая обижалась. У Ляли были сверстники в домах, где мы жили, и ей не было скучно, а у Лены ее возраста подружек почти не было, и она вынуждена быть дома, а если гулять, то с кем-нибудь из нас.
Я уже упоминал, что с жильем в Калинине было очень плохо, преподавательский состав имел комнаты, а квартиры имели лишь начальники кафедр и руководство академии. Москва выделила крупные средства для строительства жилых домов и нового учебного корпуса за Волгой. Строительство шло интенсивно и закончилось в короткие сроки. Стали давать квартиры. В нашем доме освобождались две большие комнаты в четырехкомнатной квартире, я просил предоставить их мне. Начальник академии предложил мне отдельную квартиру в новом доме за Волгой, но Маме совсем не хотелось уезжать из центральной части города, да и Ляле нежелательно переходить в другую школу. Мы отказались от отдельной квартиры и получили две комнаты и маленькую комнатку при "кухне", именуемую "для прислуги". Соседи заняли тоже две комнаты, но чуть меньшей площади, они хотя и были одного с нами возраста, но дружбы у нас с ними не получилось, они остались недовольны, что маленькую комнатку занимаем мы, а мы недовольны, что они загадили, в полном смысле слова, ванну, так что ею нельзя было пользоваться. В маленькой комнатке у нас жила Анна Антоновна (теща) и переселять ее в общую комнату ни к чему. Скандалов с соседями не было, лишь молчаливая неприязнь проявлялась с обеих сторон.
В описываемый период очень бурно развивались добрые взаимоотношения с Индией, и в одном из переговоров с Неру он выразил желание приехать в Тверь (Калинин) и поклониться Афанасию Никитину, открывшему торговый путь с Индией более 400 лет назад. А чему поклоняться, когда в этом городе никаких его следов нет. Даже памятной доски нет на месте, где Никитин снаряжал свои суда и откуда отправился в Индию. Звонок из Москвы был строгим: немедленно найти место, откуда отчалил Никитин, и поставить памятник.
Место было найдено, оно оказалось прямо против нашего заволжского учебного корпуса, на самом берегу Волги. Работа закипела. Когда я утром шел на занятия, всегда видел черные "Волги" и группу руководителей области во главе с секретарем обкома. Нужно сказать, строители быстро соорудили прекрасный памятник: на солидном пьедестале водружена носовая часть судна и на нем в полный громадный рост стоит Никитин в развевающейся на ветру накидке. И вот памятник готов. Назначена встреча с Неру. Нас, военнослужащих, предупредили, чтобы в толпе встречающих в военной форме не маячили, чтоб Неру не подумал, что даже провинциальный город военизирован. Я вообще не люблю толкаться в толпе и решил не ходить и оказался прав, Неру по какой-то причине не приехал, а прислал своего МИД-а, доктора Менон. Наши "остряки" тут же сочинили легенду: Неру обиделся, ему сказали, что у Никитина украли накидку, что развевалась на ветру. Этот нелепый анекдот быстро облетел жителей и многие приезжали к памятнику, чтобы убедиться, что накидка на месте.
В академии намечены учения на картах. Тема на этот раз сложная: "Организация тыла во фронтовой наступательной операции". Для подготовки к учению приехал генерал Малыхин. Наряду с назначением на должности начальника тыла и служб тыла фронта необходимо назначить и начмеда службы фронта. Малыхин вызвал меня и спросил: "Будешь начмед фронта? Справишся? Ты же читаешь лекции по медобеспечению фронтовых операций, вот тебе и практика". Но я не решился на такую дерзость, я сказал, что будет неудобно подполковнику быть наравне с генералами, тем более, что в штат медотдела фронта назначен генерал медслужбы Могучий. На начмедслужбы фронта назначили профессора медицинской тактики полковника Данилова, моего хорошего знакомого и товарища.
Вскоре я пожалел, что не согласился с предложением Малыхина. Это был случай показать свои знания, хотя и подполковника, но умеющего организовать медицинское обеспечение фронтовой операции. Который раз я упускаю случай показать свое умение работать и ухожу в тень. Что это, трусость или скромность? Неважно, как это называется, но я никогда не афишировал себя. Такие случаи никогда не упустили бы ни Володя Розенцвейг, ни Сережа Пригода. Процесс учения показал, что с этой обязанностью я мог справиться. Данилов, хотя он и профессор, но практического опыта работы у него значительно меньше, а генерал Могучий оказался далеко не "могучим", он мог выполнять роль только офицера отдела.
Только закончились учения на картах в академии, как стало известно о подготовке войсковых учений на местности с участием всех родов войск. Маневры назначены на территории Белоруссии. От нашей академии потребовали сорок офицеров в качестве посредников при начальниках служб тыла. Посредники должны помогать работникам тыла грамотно организовать тыл и обосновать решение. Меня приписали посредником при дивизионном враче. К месту маневров мы ехали "литерным" поездом. Мне впервые пришлось ехать с таким почетом. Поезду предоставлена "зеленая улица". На всем протяжении маршрута перроны полностью очищались от людей, если учесть, что был сезон летних отпусков, станет понятно, какую большую работу выполняли работники станций к моменту приближения нашего "литерного" поезда. На перронах чистота, ни одной души, кроме милиции, ларьки, полные товаров, а за окнами вокзалов и за изгородью толпы зевак, глазеющих на наш состав и на нас, прогуливающихся по перрону. Маневры шли по плану, я не вникал в общий ход маневров. Моя задача - контролировать решение дивизионного врача по организации выноса "раненых" с поля боя, перемещение и развертывание медсанбата. Кроме контроля я стремился помочь командиру медсанбата в выборе места и порядка развертывания функциональных подразделений. Маневры закончились с благоприятной оценкой для войск, в том числе и для служб тыла. В этих маневрах мне запомнился эпизод, связанный с полковником Мамыш Улы. Как сотрудника академии тыла, его назначили начальником тыла корпуса, не посредником, а участвующим. Он активно сопротивлялся, повторяя: "Я командыр, а не тыл", но все же ему приказали быть начальником тыла. Как-то в конце маневров мы с группой офицеров, в том числе и Мамыш Улы, сидели на лужайке прекрасного Белорусского леса, в районе развернутых тыловых подразделений корпуса, куда относился и "контролируемый" медсанбат, и вели оживленную беседу. К нам на лужайку подъехал генерал-начальник тыла играющей армии. Не вылезая из открытой машины, он спросил у Мамыш Улы: "Сколько вам нужно бензина на ваш корпус, вы подсчитали?" Мамыш Улы отрицательно покачал головой, твердя свое: "Я командыр, а не работник тыла". Генерал наставительно сказал: "Товарищ полковник, вы же много ездите на машине, а не знаете сколько нужно бензина." "Товарищ генерал, -ответил Мамыш Улы, - ты лет двадцать женат, а не знаешь у жены устройство..." Все это происходило в нашем присутствии. Мы обомлели. Генерал что-то пробормотал и уехал. И опять Мамыш-Улы ничего не было.
Я посоветовал командиру медсанбата, молодому, энергичному врачу, активно работавшему во время маневров, поступить на командный факультет ВМА в Ленинграде. Через некоторое время, будучи по делам в Ленинграде, я встретил его там уже слушателем академии.
Возвращались с маневров в хорошем настроении, я вез с собой ящик яблок, приобретенный в военторге. Это хороший подарок для моих дочек и Мамы. Правда, со стороны было странно смотреть: офицер в полной военной форме, согнувшись под тяжестью грубого дощатого ящика, тащится к мягкому вагону.
Известно, что академия не только учебное заведение, но и научное учреждение, а посему преподавательский состав должен иметь научную степень. На нашей кафедре лишь двое имели научную степень и ученое звание: заместитель начальника кафедры полковник Лещинский и старший преподаватель полковник Грандмезон, оба доценты. Конечно, для ведущей кафедры этого мало, поэтому шла усиленная пропаганда ведения научной работы и подготовки диссертаций. К этому "движению" решил подключиться и я. Вначале я и мысли не допускал о написании диссертации, считал, что диссертации пишут особо одаренные люди, но потом, потолкавшись среди "диссертантов", коим давал консультации по военной медицине, понял что "не Боги горшки обжигают", диссертации пишут обычные люди средней культуры и не блестящего образования. Я решил попробовать свои силы на научном поприще. Включился в группу по подготовке и сдаче кандидатского минимума и стал подыскивать тему. Известно, что кандидатскую "пишет" научный руководитель, а только докторскую - сам диссертант. Это значит, что надо иметь знающего научного руководителя, от него получить тему и по его совету писать работу. Вот тут-то я столкнулся с серьезным противоречием, преодолеть которое так и не смог. Академия тыла может считать диссертантом только того, чья тема диссертации соответствует профилю академии, только тогда будет предоставлен руководитель и финансироваться все материальные затраты. Я обратился в медицинскую академию, там мне тоже сказали, что тема должна соответствовать медицинскому профилю. Потолкавшись между двумя академиями, я не нашел общей, объединяющей обе академии темы, не нашел руководителя, который бы смог рекомендовать такую тему и руководить ее выполнением. Кандидатский минимум все же сдал в обеих академиях, а затею с диссертацией временно оставил, этому способствовало еще событие, происшедшее в этот период.
В академию приехала представительная комиссия генерального штаба. С какой целью был ее визит, сотрудникам не объявили. Среди членов комиссии оказался полковник Пузанков, бывший начальник штаба танкового корпуса, в котором я служил. Мы разговорились, он сообщил, что в генштабе ставится вопрос о переводе нашей академии в Ленинград. Комиссия уехала и оставила массу толков. Пошли слухи самые невероятные. Но вскоре мы узнали об официальном решении генштаба о слиянии двух академий и образовании академии "Тыла и Транспорта" на базе Ленинградской академии "Железнодорожного транспорта".
Начался колготной период подготовки к переезду. Слияние двух академий повлекло за собой слияние руководства, однотипных кафедр и персонала, обслуживавшего военных, а, следовательно, увольнение излишних, в том числе и преподавателей. Для Белоусова наступил удобный момент вывести меня за штат, чтобы сохранить лишнюю штатную единицу тыловика, но ему не разрешили. На кафедре сократили половину преподавателей, а меня не только оставили, но вернули мне должность старшего преподавателя.
Я очень обрадовался переезду в Ленинград. Я люблю этот город, где прошли мои лучшие годы студенческой жизни. Мама восприняла мое сообщение, как должное. Она мало жила в Ленинграде и имела смутное представление о нем.
В библиотеке я встретил Мамыш Улы. "Ну как, едем? -спросил я. "Нэт, -ответил он. - Поеду в Казахстан, там мэна уважают". И действительно, в Казахстане он - национальный герой. О нем снят художественный фильм.
Снова в Ленинграде
В Ленинграде для нашей академии выделили бывший дворец Меньшикова на Васильевском острове, а для размещения преподавателей - общежитие на 16-ой линии. Разместили нас по четыре человека в комнате, как когда-то размещали студентов. Но была одна особенность в этом общежитии: выделена одна свободная комнатка, как бы дежурная, она предоставлялась преподавателю на 2-3 дня в случае, если к нему приезжала жена. Приехать к мужу желали все жены, поэтому установили очередь. Получил на тройку дней и я эту комнатку, когда ко мне приезжала Мама. Этот ее приезд хорошо запомнился. Была осень. Погода стояла пасмурная, холодная, сырая, да еще, к несчастью, в глаз Маме попала соринка, так что Ленинград произвел на нее плохое впечатление. Перспективы получения квартиры очень незначительные. В первую очередь квартиры давались генералам, начальникам кафедр, отделов.
Зиму мы прожили раздельно: я в общежитии, Мама с детьми в Калинине. В конце года мне, наконец, присвоили звание полковника, а мог бы получить это звание значительно раньше, если бы не моя глупость при переаттестации в сорок третьем и не задержка в пятьдесят третьем. В возрасте сорока одного года получить полковника тоже не поздно и я, безусловно, был рад. Приятным для нас, медиков, был указ, устанавливающий широкие погоны, такие же, как у офицеров всех родов войск. До этих пор у медиков были узкие погоны, не как у всех, и отношение к медикам было как бы полувоенное. Многие считали: раз погоны узкие, значит, это не совсем военный и честь можно не отдавать. Было обидно: интендант, хлебопек или вещевик, далекий от строевой службы, носил широкие погоны и был похож на "полного" военного. Наконец, эта несправедливость устранена и заметно изменилось отношение к нашей форме, особенно, когда я одел папаху, "ну ни дать, ни взять" строевой полковник. Все же в получении полковника я опоздал. До этого момента офицеру в звании полковника платили сверх оклада "ординарские" 300 р. Полковнику положен ординарец, но если у него нет его, ему выплачивалась ежемесячная компенсация, как бы для найма прислуги. Но независимо от "опоздания" я был бесконечно рад, я становился в ряд с другими, получающими некоторые привилегии.
Весной мы с Мамой решили, что она приедет в Ленинград и будем ждать получения квартиры, сняв где-нибудь комнатку. Вера Александровна опять предоставила нам ту же комнату, но только, если мы возьмем одного ребенка. Выход один: Лялю оставить в Калинине с бабушкой, а Мама с Леночкой приедут в Ленинград, но ненадолго. Опять живем на улице Чехова, я на работу хожу пешком, по всему Невскому, мимо площади Урицкого, через Дворцовый мост, мимо Расстрелевских колонн, на Васильевский остров, во Дворец Меньшикова. На работу хожу рано, тротуары еще не захламлены, народу мало, погода по-весеннему хорошая, солнечная, так мне запомнился этот период. Мама, как и раньше, но уже не с Лялей, а с Леночкой ходила гулять в Летний сад или по набережной. К сожалению, на прогулки у нее оставалось мало времени, она старалась все сделать по хозяйству так, чтобы не мешать остальным жильцам и в то же время к установленному сроку.
Леночка быстро освоила вежливость и при встрече с кем-либо из соседей по квартире по-детски наивно говорила: "Здрассте". Но вот никто ее не учил этому, а она ни от кого не брала угощений. Как часто бывает, когда кто-либо, видя маленького ребенка, умиляется и дает конфетку, но она не берет, несмотря ни на что, хотя, как и каждый ребенок, она их любит, а застесняется, уткнет свое личико Маме в подол или спрячется за меня и выглядывает, как зверек из норки.
Однажды Лена насмешила всех. Мама оставила ее на несколько минут у соседки по комнате, та дала ей что-то поиграть и вскоре отобрала. Когда мама пришла за ней, она с обидой в голосе сказала: "ДалИ, потом отобралИ" (с ударением на последние слоги), получилось очень забавно. Оставлять Лену с кем-либо не представлялось возможным, как и с Лялей, Мама ходила по магазинам и делала свои дела вместе с Леной.
С работы я возвращался домой тем же маршрутом. На улицах уже много шатающейся по городу публики, но она меня не интересовала. Иногда с кем-либо из преподавателей заходили на Невском в "Рюмочную", их на проспекте много, заказывали "шенди" (50г коньяку + 50г шампанского) и одну конфетку. Смесь коньяка с шампанским очень приятна. Выпив по одной порции, поговорив на общие темы, в приподнятом настроении шли по домам.
При академии был иностранный факультет, где занимались слушатели почти всех прокоммунистических государств. Я преподавал во всех почти группах и, как ни странно, каждая группа отличалась от другой. Чехи - вежливые, способные, интеллигентные, дисциплинированные офицеры. Поляки, хоть и дисциплинированные, но с элементами задиристости и панской спеси. Болгары попроще, характером ближе к нам, русским, трудолюбивые. И так можно найти отличительные черты в каждой национальной группе. Из нашего учебного корпуса в здание иностранного факультета мы ходили через "Дунькин проход". По преданию, через этот "проход" Меньшиков ходил к "Дуньке", а, может, наоборот. Я, как и другие преподаватели, ходил в расположение иностранцев, но к себе их не приглашал. Иностранцы размещались в хорошем здании в хорошо меблированных комнатах: ковры, люстры, мягкая мебель, вобщем, как за границей. К себе с ответным визитом мы их не приглашали, чтобы они не видели убожества нашего общежития, голых стен, простых, "общежитейских" столов и стульев, солдатских кроватей и потертых деревянных полов. Что это, преклонение перед иностранцами или уважение гостей? Этот вопрос мы обсуждали в кулуарах, но втихую. Нам, учителям, было неудобно перед своими учениками, коими являлись иностранцы. В 1956 году, во время событий в Венгрии, венгры перестали ходить на занятия, естественно, они переживали за своих близких, оставленных на родине. Многие из них уехали.
Занятия продолжались, внешне все было спокойно, но только внешне. Инстинктивно я чувствовал, что мое положение ненадежное, в конечном счете могу оказаться между двумя стульями: от медицины отстану и к тыловикам не пристану. Возможно, сказывалось влияние Белоусова, который стал высказывать новую мысль: "Зачем держать штатную должность старшего преподавателя-медика, когда рядом есть медицинская академия и оттуда можно приглашать на лекции преподавателя с почасовой оплатой?". Короче говоря, он допек меня, и я решил сам уйти. Я подал рапорт о переводе меня в другое место. Я рисковал. Меня могли назначить в любую точку страны. Каждый считал меня сумасшедшим. Добровольно просить перевода с такой хорошей должности, да еще из Ленинграда, может только ненормальный.
Просьбу мою удовлетворили и предложили должность начальника военной кафедры медицинского института... на выбор в три города: Горький, Волгоград и Казань. Но когда дело дошло до окончательного решения, оказалось, что место в Горьком пока занято и освободится не ранее, чем через полгода. В Волгограде мне не понравился климат, да и институт там молодой, и я дал согласие на Казань.
Перевод в Казань
Правильно ли я поступил, добровольно попросив перевод из Ленинграда? Ведь в конце концов, никто не гнал меня из академии, не принимал бы близко к сердцу сетования Белоусова, дождался бы квартиры, дослужил бы до пенсии и остался бы коренным жителем Ленинграда. Но не уехав из Ленинграда, кто знает, как бы сложилась жизнь моих детей? Да и жить на две квартиры тяжело. Ляля оставалась в Калинине с бабушкой, ей было уже двенадцать лет, и справляться бабушке с ней было трудно, ей нужна была мать.
Пока шли межведомственные переговоры о передаче меня в распоряжение Минздрава, я попытался связаться с мединститутом Казани и попросить предоставить комнату для временного размещения. Институт ответил отказом и посоветовал обратиться в КЭЧ гарнизона. Безусловно, это бесполезное дело, и обращаться в гарнизон я не стал. Неожиданно появилась благоприятная для меня обстановка. На месте нашей академии в Калинине началось формирование прожекторной военной академии, и из Казанского прожекторного училища были направлены в Калинин несколько офицеров. Один из них раскопал, что я должен переезжать в Казань и освободить квартиру, он предложил обменяться квартирами, Мама была не против, мы согласились, так что в Казань мы приехали в готовую отдельную квартиру.
Квартира оказалась на первом этаже, далеко от института и в районе, далеко не из лучших, в Адмиралтейской слободе, вблизи пороховых заводов. Последнее, что мне оставалось сделать в академии, - это получить расчет и подъемные на переезд. Выдав необходимые документы, бухгалтер поздравил меня с окончанием вычетов из зарплаты.
Одна из важных проблем, решавшаяся с моим переводом из академии, это защита Маминого честолюбия. Мама очень болезненно относилась к тому, что у меня существовали какие-то другие обязанности, кроме моей семьи, а в Казани никто не будет об этом знать.
Итак, "были сборы недолги от Ленинграда до Волги". Вторично наш путь лежал от Ленинграда до Волги (с факультета в Калинин, а из академии - в Казань).
К А З А Н Ь
Должность начальника военной кафедры медицинского института; Дела семейные; Диссертация; Гражданская жизнь
Должность начальника военной кафедры медицинского института
Казань - столица Татарской республики, университетский город. История отечественной науки во многом связана с Казанью: Бутлеров, Лобачевский, Вишневский, Арбузов и многие, многие ученые с мировым именем создавали свои труды в Казани. В пятидесятых годах в Казани был Университет и девять институтов, поистине, университетский город.
Из Калинина мы ехали с комфортом, в мягком вагоне, всей семьей заняли купе. Анна Антоновна ехала с нами, но не в Казань, а к себе домой, в Зеленый Дол. Это по пути, не доезжая до Казани всего 30 километров.
И вот мы дома. Впервые за свою жизнь, в 42 года, я получил отдельную квартиру. Преимущество огромное, мы сами себе хозяева во всей квартире, а особенно на кухне. Однако..."недолго музыка гремела..." Вскоре мы полностью разочаровались в квартире. Район отдален от центральной части города. Это дома офицерского состава прожекторного училища, расположенного на окраине города, среди обитателей домов мы оказались чужими. Но, главное, квартира на первом этаже, а культура жильцов, видимо, невысокая, они были мало знакомы с правилами пользования канализацией и небрежно к ней относились, в результате ее засоряли, а сверху продолжали пользоваться, и нашу квартиру не раз затопляло канализационным содержимым. Кроме того, к окнам, выходившим на улицу, вплотную примыкал тротуар, и люди, проходившие мимо, плечом цеплялись за подоконник нашего окна.
Не объявляясь начальником, как Гарун аль-Рашид, пошел посмотреть на кафедру, поинтересоваться, что же она представляет? Время каникулярное, ни студентов, ни сотрудников нет, все двери открыты. Вид кафедры меня огорчил: какое убожество, теснота, вместо классных столов стоят два длинных лабораторных стола, на выдвинутых ящиках лежат куски исчирканной, изрезанной фанеры, запачканной чернилами, и вот за этими "столами" сидят на занятиях студенты и вместо записей в тетрадях упражняются на этих кусках фанеры. Всего две классных комнаты плюс конец коридора закрытый застекленной перегородкой. И это называется военная кафедра.
После ознакомления с помещением кафедры представился ректору института, профессору Вяселеву Рустему Алямовичу. В мягких тонах изложил свое мнение о размещении кафедры. Он сказал, что ему все известно, но институт федеративного подчинения и финансируется очень ограниченно, даже клинические кафедры, в том числе и хирургическая, которую он возглавляет, испытывают большие трудности в размещении. Ректор познакомил меня с начальником кафедры полковником медслужбы Окуловым, ожидавшим моего приезда, чтобы передать кафедру. Окулов, в свою очередь, познакомил меня с коллективом кафедры. Большинство сотрудников (военных) старше пятидесяти лет, по меркам воинской службы подлежат увольнению из армии. Все сотрудники произвели на меня приятное впечатление, и я не торопился кого-либо увольнять, но за меня подумали в отделе кадров Округа и вскоре прислали приказ об увольнении двух старших преподавателей (полковников). Один из них воспринял это, как должное, а второй долго ворчал и хотел, чтобы я вступился за него. Но это же наивно просить восстановить в должности, когда приказ об увольнении из армии подписан в Москве.
Наилучшее впечатление на меня произвел заместитель, он же начальник учебной части кафедры, полковник медслужбы Поликарпов Николай Валентинович. Коренной казанец, из университетской интеллигенции, культурный и, как потом оказалось, очень порядочный человек. Он все 25 лет выслуги в армии прослужил в Казани и знал хорошо коллектив института и его порядки. Последнее было для меня очень важно, со всеми справками об институте и его сотрудниках я всегда обращался к нему и получал вполне удовлетворяющие меня ответы.
"Свято место пусто не бывает", так говорят в народе и действительно, не успели уйти двое уволенных, как на место их прибыли два подполковника медслужбы, выпускники командно-медицинского факультета Собанов А.Г. и Ландышев И.З., причем Собанов тут же попросил назначить его старшим преподавателем, обещая всецело оправдать назначение старательной работой. Сам он выглядел импозантно, по виду и разговору соответствовал должности старшего преподавателя, но вот просьба при первой же встрече мне была неприятна. Сам я никогда не просил и считал это несолидным поступком. И все же я назначил его на должность старшего.
Несколько раньше меня на кафедру прибыл на должность преподавателя майор медслужбы Шакиров, татарин по национальности, а жена у него была русская. Как я узнал позже, Шакиров по приезде в Казань, уступая настоятельным требованиям матери и родственников-татар, бросил беременную жену с двумя детьми и ушел к женщине-татарке. Его поступок осудила общественность и, главным образом, партийная организация: за аморальное поведение его исключили из партии и постановили ходатайствовать перед Военным Округом об увольнении из института, а это значило и увольнение из армии. Ко мне обратился второй секретарь обкома партии (вскоре он стал первым) Табеев, чтобы я защитил Шакирова, он мотивировал это тем, что и на военной кафедре должны быть татары, а Шакиров был единственным татарином. Я ответил, что решение принято партийным собранием еще до моего приезда и отменить его я не могу.
С первых же дней вступления в должность я приступил к интенсивной работе. Свою работу решил начать с ознакомления с учебно-методической документацией. Мне показали несколько методичек для проведения практических занятий. Лекционного курса не оказалось под предлогом того, что лекция - это творческий процесс, каждый лектор должен иметь свои записи лекций. В итоге знакомства с кафедрой мне стало ясно: опять попал почти на пустое место, все нужно начинать с начала. Из содержания методичек выяснил, что занятия проводятся по опыту Отечественной войны. Это не совсем верно. Опыт войны уже устарел. В войсках и военно-учебных заведениях перешли на изучение защиты от средств массового поражения: ядерного, химического и бактериологического. Весь учебный процесс нужно перестраивать, и это нужно сделать быстро, до начала нового учебного года.
На кафедре предусмотрены три цикла: общевойсковой, медицинского обеспечения и токсикологии ОВ (отравляющих веществ). Кроме того, кафедра обеспечивает руководство смежными (военно-медицинскими дисциплинами), преподаваемыми на родственных кафедрах: военно-полевой хирургии - на кафедре хирургии, военно-полевой терапии - на кафедре терапии, военной гигиены - на кафедре гигиены, военной эпидемиологии - на кафедре эпидемиологии. Всех нужно брать под свой контроль и обеспечить преподавание на современном уровне.
Руководить кафедрой, а, следовательно, руководить учебным процессом мне не представляло труда, мои знания, полученные на факультете и умноженные в академии тыла плюс опыт руководства медицинским обеспечением во время войны, все это сделало меня лидирующим среди сотрудников кафедры. Дав задание начальникам циклов о переработке методичек для практических занятий, сам приступил к написанию лекций по курсу медицинского обеспечения. В вводной лекции дал общее представление об истории военной медицины, о заслугах Амбруаза Парэ, Пирогова, Боткина и других ученых в развитии военной медицины, особенно старался обрисовать перестройку отечественной военной медицины в годы войны и ее блестящие результаты в лечении раненых и их возвращении в строй. Это тем более необходимо, что молодое поколение медиков с годами теряет представление о ранениях и методах их лечения в полевых условиях. Перед ректором я поставил вопрос о необходимости переоборудования кафедры, мотивируя тем, что военная кафедра должна быть военным учреждением не только по содержанию, но и по форме. Студент, переступая порог военной кафедры, должен видеть, что он вошел в военное учреждение, и должен чувствовать себя на этот период военным. Поэтому мы будем требовать со студента не только знаний, но и поведения, не допуская расхлябанности, вплоть до внешнего вида, одежды и прически. Но для этого нужно соответствующее военному учреждению оборудование, обстановка и поддержка ректора. Вначале ректор отнесся к моим требованиям скептически. Институт бедный, оборудование на соседних кафедрах далеко не блестящее, но, будучи сам военно-полевым хирургом во время войны, отнесся ко мне с пониманием и медленно, очень медленно и постепенно удовлетворял мои требования. Сначала дали одну классную комнату, потеснив соседнюю кафедру, затем встал вопрос о переселении кафедры организации здравоохранения в административный корпус и передача ее помещения (в этом же коридоре) нашей кафедре. Так, постепенно, я завладел всей половиной коридора от лестницы до конца. Застекленную перегородку, сделав ее непрозрачной, отодвинул к лестничной площадке и получилось совершенно изолированное помещение кафедры.
Теперь мы имели все необходимые помещения: кабинет начальника, кабинет начальника учебной части, классы для всех циклов, лаборантская, склад и виварий. Но помещение не должно быть с голыми стенами, параллельно я изыскивал возможности обставить классы в соответствии с их предназначением.
Институт не мог выделить мне средства на приобретение наглядных пособий. Большинство кафедр, не обращаясь в ректорат, сами выискивали пути "обогащения", используя, в первую очередь, студентов или их родителей, радеющих за своих детей и готовых предоставить институту (конечно, не из своего кармана) все, что кто мог: кирпич, краски, фанеру, художника и.т. д. и т. п. Мы было тоже пытались прибегать к такому методу, но он оказался для нас мало эффективным, и мы были вынуждены были искать другие пути.
Для выполнения хозяйственных вопросов я назначил одного преподавателя хозассистентом, наделив его правами официального представителя кафедры. К счастью, он оказался очень расторопным в хозяйственном отношении. У финансистов есть, я бы сказал, глупый закон, ограничивающий учреждения в использовании выделенных средств. В конце финансового года неиспользованные средства изымаются и на следующий год выделяется меньше средств на сумму неиспользованных денег. Так что хозяйственник в конце года должен во что бы то ни стало использовать выделенную ему сумму. А деньги не используются потому, что в продаже нет того, чего нужно. Мой хозассистент подсказал мне в нужный момент пойти к проректору по хозчасти и взять ответственность на себя в расходовании остающихся денег. Таким путем кафедра здорово обогатилась, приобретя много нужных и мало ненужных вещей, вплоть до занавесок и хрустальных люстр. Наиболее дельным приобретением являлись комплекты теплой одежды для студентов при выезде на полевые учения зимой. Мы приобрели ватные куртки, шапки, сапоги, всего 60 комплектов на две учебные группы. Преподаватели хотя и предупреждали студентов о предстоящих полевых учениях, но некоторые, особенно живущие в общежитии, отговаривались тем, что у них нет теплой одежды и обуви. Приобретение теплой одежды было важно.
С проректором по хозчасти у меня сложились деловые отношения, основанные на взаимной выгоде, от кафедры ему было больше выгоды, чем кафедре от него. По военной линии кафедра получила четыре грузовые машины для перевозки студентов на полевые учения и для обеспечения лагерей на время пребывания там студентов. Машины были оборудованы для перевозки людей, но если поднять откидные скамейки и снять брезентовый верх, то она может служить грузовой. В институте не было ни одной машины, а потребность в них была большая, и проректор ежедневно обращался ко мне с просьбой дать в его распоряжение одну-две машины. Не дать машины я не мог, все же кафедра в распоряжении ректора, но и давать в бесконтрольное пользование тоже не мог, так как военное ведомство категорически запретило использование машин для хозяйственных целей. На почве использования машин были у нас конфликты, приходилось лавировать между ректором и военным ведомством. Хозяйственные вопросы отрывали много времени, но я старался часть их переложить на хозассистента, а сам старался больше уделять времени организации учебного процесса и изготовлению учебно-наглядных пособий. Мне удалось установить контакт с художественным фондом, исполнявшим заказы по художественному оформлению. Начальнику общевойскового цикла и токсикологам дал задание подготовить эскизы для изготовления наглядных стендов по программе обучения, а сам, вместе с преподавателями медицинского обеспечения, взялся за изготовление эскизов медицинского обеспечения войск в различных видах боя. И здесь мне пригодился опыт изготовления схем в академии.
Стал вопрос, как эскизы претворить в художественно оформленные стенды? Художественный фонд дерет за свою работу по коммерческим ценам, а институт не имеет средств для оплаты, и вот тут-то я решился на нарушение финансовой дисциплины. Договорился с худфондом (а им все равно, были бы деньги) и одного из художников оформил по совместительству на вакантную у меня должность шофера на время, пока будут изготовлены нужные стенды. Таким образом, оформляя художника на должность шофера или лаборанта, я сумел заказать много тематических стендов, схем и даже одно панно во всю стену, выполненное маслом, изображающее картину боя, атаку войск, падающих раненых, вынос их с поля боя, сбор в укрытии, оказание первой помощи, погрузку раненых в санитарную машину, выгрузку раненых и оказание медпомощи на полковом медпункте и эвакуацию их в медсанбат, видневшийся вдали на горизонте. Там же, в худфонде, были заказаны реквизиты (палатки), расставляя их на макете местности (макет готовили преподаватели на ящике с песком размером 1,5х2 метра) в различных вариантах, преподаватели показывали студентам развертывание медпунктов, госпиталей и эвакуацию в них раненых.
Коридор кафедры тоже не пустовал. На стенах повесили портреты ученых, военных начальников, выдержки из воинских уставов, а вдоль стен поставили витрины с макетами на военно-медицинские темы. Кафедра стала совершенно иной, неузнаваемой по сравнению с тем, что было. Ректор стал показывать кафедру приезжим комиссиям и инспектирующим и даже заместителю министра здравоохранения федерации, уже не говоря о Минздраве Татарии. Авторитет военной кафедры, и в частности мой лично, резко возрос, на всех торжественных собраниях меня сажали в президиум. На праздновании юбилея института я оказался в числе награжденных (что очень редко для военнослужащих) медалью "За трудовое отличие" Президиумом Верховного Совета СССР, а Верховный Совет Татарстана занес меня в Книгу Почета.
Конечно, все шло не так гладко, все нужно было пробивать, терпеливо настаивать и добиваться, всего не опишешь, да и ни к чему. Одним из наибольших достижений, как я сам считаю, было оформление комнаты боевой славы. Отдельной комнаты я не нашел, а отгородил художественной решеткой конец коридора, оканчивающегося большим окном. На стены повесил портреты сотрудников института, участников войны, в углу во весь рост поставили памятник Победы, вырезанный из фанеры, и другие атрибуты войны. В магазине культтоваров мы приобрели два хороших комплекта портретов: маршалов Советского Союза и членов Политбюро, портреты последних приходилось менять в соответствии с изменениями в Политбюро, что нарушало единый вид по размерам и по характеру рамок, обрамляющих портрет. Чтобы комната не пустовала, мы организовали в ней занятия экскурсионного характера со студентами, конечно, в счет учебного времени, иначе студентов добровольно калачом не заманишь, они по горло заняты общественно-политическими мероприятиями. Мою активность в переоборудовании кафедры и перестройке учебного процесса заметила партийная организация и, надеясь, что я буду таким же активным в партийной жизни, как в своей должности, избрали меня членом бюро на первых же перевыборах в партийное бюро института. Но они ошиблись, в партийной жизни я не проявил активности, выполнял возложенные на меня функции, но никакой инициативы не проявлял, и в последующих перевыборах меня не избрали, однако эта неудача не повлияла на взаимоотношения с ректором, партийной организацией, со всеми я оставался в хороших отношениях.
Лишь одна общественная деятельность, хотя ректором она считалась служебной, меня тяготила, это организация и руководство демонстрациями в дни революционных праздников и Первого мая. Мне не льстило идти во главе колонны с красной повязкой на рукаве совместно с ректором, деканами и секретарем партийного бюро. Как правило, руководство движением демонстрантов я поручал своему заместителю или начальнику общевойскового цикла, поскольку он строевой офицер, ему и карты в руки. Но отвечать за всю организацию, оформление, изготовление эмблемы института, транспарантов, лозунгов, флагов и прочего, чем украшается демонстрация, приходилось мне. Наиболее кропотливым занятием во время демонстрации, правда, совместно с деканатами факультетов, было следить, чтобы студенты, случайно или с намерением, не "забывали" или не бросали транспаранты, портреты, лозунги, которые несли. В ходе демонстрации часто бывают остановки, довольно продолжительные, студенты, преподаватели становятся в круг, возникает пляска, поют несни, развлекаются. Все, что несли они в этот момент, складывают в кучу, а когда начинается движение, начинается переполох, хватают, что попало, и некоторые "забывают", что несли. Каждый раз после демонстрации приходилось посылать машину по маршруту движения колонны и подбирать "забытые" вещи. Но полностью собрать все никогда не удавалось. При приближении следующего праздника многое приходилось готовить заново. Далеко не радостно ожидал я очередного праздника. Руководство института всегда говорило, что оформлять колонну нужно хорошо, красиво, но когда предъявляешь счета для оплаты за изготовление оформления, начинаются протесты и даже отказы. Приходилось выкручиваться, оплачивать за счет вакантной должности или оплачивать спиртом, выдаваемым кафедре для проведения практических занятий по токсикологии, за что я потом имел крупные неприятности. Хотя обязанность организатора демонстрации и тяготила меня, но я не терял оптимизма, был настроен радостно и весело проводил праздники. К тому, чтобы быть оптимистом и не расстраиваться по мелочам, меня подтолкнул ректор. Сбор сотрудников и студентов, формирование колонн проводились на улице Толстого, у подъезда учебного корпуса, где была наша кафедра. Шла первая, руководимая мною демонстрация 7-го ноября. Погода стояла прохладная, не располагающая к пассивному стоянию в ожидании начала демонстрации, ко мне подошел ректор и пригласил пойти ко мне в кабинет погреться. Войдя ко мне в кабинет, он спросил, есть ли у меня что-либо "горяченькое" погреться? Конечно, ничего у меня не было, я никогда и не думал держать на работе что-либо спиртное. Он, шутя, пожурил меня, и я обещал исправиться. Можно было подумать, что ректор пьяница, во время работы, у еще малознакомого подчиненного спрашивает выпить, но я об этом не подумал и был прав. Ректор Вяселев Рустем Алямович был высоко культурный представитель татарской интеллигенции, и хотя и был националистом, но умным, не выходил за рамки допустимого. В последствии мы взаимно уважали друг друга.
По окончании демонстрации ректор взял меня под руку, говоря: "Ну, полковник, пойдемте завершать демострацию" и привел к профессору Домрачеву, известному на всю республику хирургу. Домрачев жил на "широкую ногу", его жена, тоже профессор, была заведующей кафедрой терапевтической стоматологии. Оба люди старого закала, со старыми традициями медицинской интеллигенции. Стол оказался на редкость обильный, мне никогда ранее не приходилось сиживать за таким столом, да еще на равных с известными людьми не только в институте, аивнароде. Домрачева настолько уважали, что при встрече с ним на улице снимали шапку и кланялись, конечно, не молодежь, а старшее поколение.
Памятуя о замечании ректора, я стал держать в столе бутылку коньяка, пару рюмок и шоколадку и не зря, так как в часы ожидания построения колонны демонстрантов иногда заходил ректор, и мы с ним по-деловому обсуждали порядок проведения демонстрации, подкрепляя дело рюмочкой, не больше, коньячка, а после демонстрации заходили (не всегда) к кому-нибудь из видных сотрудников института. Эти посещения мне очень напоминали разговление на пасху после ночного или утреннего богослужения, когда богомольцы после великого поста собирались компаниями и разговлялись обильным кушаньем, это было пиршество.
В мою обязанность входила также организация и проведение торжественного собрания в День Советской армии. Этот праздник мы, военнослужащие, считали своим, родным. Для проведения торжественного собрания и праздничного вечера нашему институту иногда отводился гарнизонный дом офицеров. Мне приходилось крутиться перед его начальником. Это были престижные вечера, сотрудники института шли на вечер в дом офицеров с удовольствием. К докладу я готовился заранее, иногда удавалось получить материал ко дню Советской Армии, издаваемый политуправлением военного округа. С использованием данных, присланных из округа, доклад получался более интересным, особенно в вопросах международных отношений.
В своих докладах о Советской Армии я излагал последовательно рост боевой мощи армии с момента ее возникновения, от гражданской войны до современного состояния, не останавливаясь особо на победах в Великой Отечественной войне. Тогда как многие докладчики, да и официальные материалы все сводили к победам во Вторую Мировую войну. Я всегда спорил и был сторонником не путать и не объединять день Советской Армии с днем Победы и освещать каждый по своему содержанию. Ведь заслуги Советской Армии включают бои с интервенцией, на КВЖД, у реки Халхин-Гол, у озера Хасан, в Финскую войну и в Отечественную. А в день Победы широкая возможность говорить о победах в Отечественную войну и о тех трудностях, которые испытала армия в первые годы войны.
Празднование Дня Победы только отчасти являлось моей обязанностью. Я готовил доклад и давал предложения по оформлению праздничного вечера. Сотрудники кафедры тоже принимали активное участие. Организация военных праздников и демонстраций была лишь небольшой частью общественной работы, возлагаемой на коллектив кафедры, вообще институт смотрел на военную кафедру, как на рабочую лошадку, безотказно выполняющую любую нагрузку.
Говоря о переоборудовании кафедры, перестройке учебного процесса, не хочу сказать, что все делал лично я, многое сделано коллективом, который выполнял мою волю, как руководителя. Без всякого преувеличения могу твердо сказать, что вся инициатива исходила от меня. Для преподавателя-обывателя все эти новшества были "до лампочки", он отбыл свои часы на занятиях и может отдыхать или заниматься тем, что ему интересно и нужно: читать художественную литературу, играть в шахматы или выполнять семейные обязанности, как то: ходить по магазинам за картошкой и прочими продуктами. А начальнику все неймется, все чего-нибудь придумывает. И действительно, в свободное от занятий время я обдумывал дальнейшие мероприятия по усовершенствованию оборудования кафедры. Бывало, выйду из своего кабинета и долго брожу по классам или по коридору и обдумываю, что еще можно сделать?
Говоря о совершенствовании учебного процесса, не могу не упомянуть о новшестве того времени: о введении программированного обучения. Мы на военной кафедре одни из первых, а в институте единственные, ввели программированное обучение на практических занятиях. С этой целью один из классов оборудовали датчиками для каждого студента и пультом управления на столе преподавателя. К нам смотреть новинку приходили сотрудники многих кафедр, а теоретические кафедры изучали возможность применения у себя. Для изготовления аппаратуры и монтажа всей системы требовались немалые деньги, которых в институте нет, и мне опять пришлось идти на нарушение финансовой дисциплины, брать по совместительству инженера-электрика на вакантную должность лаборанта на довольно длительный срок, чтобы выплаченная сумма соответствовала стоимости аппаратуры и работ по монтажу.
Практические занятия со студентами мы проводили не только в учебном классе, но и выезжали в поле и показывали на местности размещение войск в бою (этим руководили преподаватели общевойскового цикла), вынос "раненых" с поля боя и развертывание медпунктов (этим руководили преподаватели цикла медицинского обеспечения). Выезды в поле всегда сопровождались большими хлопотами, шумными сборами студентов, находивших возможность шутить и посмеиваться, особенно при переодевании в комбинезоны (таковые у нас тоже были для выездов в прохладное время года) и ватные телогрейки, а одевание кирзовых сапог на "нежные" девичьи ноги не обходилось без протестов девиц, готовых в босоножках топать по слякотной земле, лишь бы не портить вида ноги. Иногда преподаватель разрешал оставаться в легких туфельках, но, зная, к чему это приведет, брал в машину сапоги.
Сложным практическим занятием было фактическое развертывание на местности полкового медпункта. Необходимо было создать тактический фон, движение "раненых" с поля боя, оказание им первой врачебной помощи и эвакуацию в медсанбат. Часть студентов играла роль условно раненых. Им давались талоны с описанием ранения. Студенты, выполняющие роль фельдшера или врача, должны выполнить положенные при данном ранении лечебные процедуры под контролем преподавателя. Такие занятия проходили весело, а иногда с каким-либо казусом, вызывавшим взрыв общего смеха.
На кафедре было почти все необходимое для занятий в поле. Для этого мне дважды пришлось ездить в Москву, чтобы пробить получение полевых комплектов. Медицинское управление не обязано чем-либо снабжать мединститут, но, пользуясь старыми связями, я кое-чего добился. Мы были рады и тому, что некоторые комплекты были без внутреннего содержания (расходного имущества), его мы собирали с разных кафедр, нам были важны сами форменные комплекты (ящики), раскладные столы, столешницы и другое полевое оборудование. Особого внимания требовали практические занятия по токсикологии с затравкой животных отравляющими веществами. Работали с настоящими отравляющими веществами, и если вытяжной шкаф окажется неисправным, то ОВ распространится по всему классу. Однажды был такой случай, но просочилось совсем незначительное количество, так что никто из студентов не заметил, а преподаватель под каким-то предлогом прервал занятия и отпустил студентов, причем сделал он это совершенно хладнокровно, не подавая вида, что всем грозит слегка "вкусить" ОВ. Не страшна слабая концентрация ОВ, а страшна паника, которая могла возникнуть, если бы преподаватель объявил об утечке. Но, слава Богу, все обошлось благополучно.
В коллективе института было много энергичных людей, вкладывающих свою жизненную энергию не только в работу и науку, но и в проведение активного отдыха. Появление в институте сравнительно молодого, энергичного в работе полковника не осталось незамеченным. Компания молодых людей, ассистентов и доцентов, заводилой в которой была певица-любитель с красивым голосом, пригласила меня прокатиться с ними на пароходе по Волге. Путешествие обещало быть веселым времяпрепровождением. Один участник этой компании намекнул мне, что такие путешествия у них "холостяцкие", едут мужья без жен, а жены без мужей. Нет, такие путешествия не по мне. Я не могу где-то развлекаться, оставив жену с дочурками глотать городскую пыль. Немного позже собралась подобная компания отдыхать в одном из "цековских" санаториев на берегу Черного моря. Какой-то пациент, важный работник обкома, пользующийся услугами института, организовал несколько путевок, одну из которых предложили мне. Но опять же я не мог позволить себе роскошный отдых, оставив семью на лето в городе. Мы с Мамой решили с наступлением тепла снимать дачу в одной из близлежащих деревень. Так мы и делали, если не удавалось достать путевки в санаторий.
Дела семейные
Уделяя основное внимание работе, не забывал я и о доме. Ляля подрастала, училась в школе, но школа была не из лучших. Дисциплина, успеваемость в классе заставляли желать лучшего. Окраина в любом городе есть окраина. Мама ходила на родительские собрания в школу и приходила расстроеная, узнав о беспорядках в классе.
Можно мириться с неудобствами первого этажа, но отдаленность от института ежедневно давала о себе знать, особенно вечерами, когда приходится задерживаться по поводу каких-либо мероприятий. Я узнал, что в центральной части города, вблизи от расположения кафедры, имеются дома офицерского состава, составлявшие как бы городок. Вот переселить меня туда и стал я просить начальника гарнизона генерала Автандилова. Это был грубый, мало культурный, мало образованный человек, он чувствовал себя князьком, а гарнизон своей вотчиной. Много раз приходилось выслушивать его отказы и грубости, тогда как другим он удовлетворял их просьбы.
Случилось так, что освобождалась небольшая двухкомнатная квартирка в одном из домов офицерского состава, что рядом с институтом. Я с новой энергией стал добиваться ее получения и, несмотря на грубые отказы, подолжал просить. Мою просьбу поддержал начальник КЭО (квартирно-эксплуатационного отдела). Не знаю, как получилось, но начальник КЭО вручил мне на квартиру ордер, подписанный самим Автандиловым. Не помня себя от радости, я взял два шкафа и привез их на квартиру, указанную в ордере, но... меня в квартиру не пустили, ее уже заняли по устному разрешению Автандилова. Шкафы оставил на лестничной площадке, а сам побежал выяснять. Оказалось, квартиру занял начальник политотдела прожекторного училища, в домах которого живу я. Видите ли, он не хочет жить в домах, где живут офицеры, его же сослуживцы, и дышать с ними одним воздухом.
Я пошел к Автандилову, начал ему объяснять, а он, не дослушав меня, сказал: "Зачем пришли? Ордер у вас, вы хозяин, вот и занимайте". Началась беготня, занявшая все свободное время да и служебное тоже. Я обратился к коменданту города, тот возмутился и пообещал вышвырнуть нахала, а на второй день с поникшей головой сказал, что ничего сделать не может, занять квартиру было устное разрешение Автандилова. Я обратился к начальнику училища, где начальником политотдела работает этот политработник, но безрезультатно. Я обратился к военному прокурору, тот тоже вначале обещал помочь, а потом признался, что сделать ничего не может, имеется устное распоряжение Автандилова.
Ну что ж, товарищ Автандилов, подумал я, сдаваться я не буду, я юридически прав и мириться с вашими "шутками", а вернее издевательством, не намерен. С полным сознанием правоты я написал обстоятельное письмо командующему Военным Округом генерал-полковнику Огаркову (вскоре он получил звание Маршала и занял пост начальника генерального штаба). Как-то под вечер сидим мы дома за ужином, приезжает заместитель начальника тыла гарнизона и докладывает мне, что приехал с машиной и людьми, чтобы перевезти нас на квартиру согласно ордеру. Потом мне передали, что командующий был возмущен поведением Автандилова и приказал немедленно предоставить мне квартиру и доложить об исполнении.
Таков был тернистый путь в городскую квартиру. Район хороший, рядом работа, рядом рынок, рядом центр, рядом "Казанский Бродвей" (улица Баумана), рядом парк культуры и отдыха им. Горького (Казанская Швейцария) - лучшее место отдыха горожан.
Казалось бы, чего проще решить по-умному кому какую квартиру целесообразно предоставить. Так нет же, такие держиморды, как Автандилов, из-за своего самолюбия трепят нервы, вовлекают в орбиту нервозности массу людей, отнимают массу рабочего времени на борьбу за справедливость и нарушают законы нормальной жизни. Ведь не просто так комендант и прокурор, солидные люди, возмущались действиями Автандилова, а сделать ничего не могли. К сожалению, таких как Автандилов, выросших до больших званий во время войны, в армии много, они-то и портят лицо армии.
Успокоившись с квартирой, я стал больше времени уделять работе. В школе у Ляли дела пошли лучше, школа, куда она перевелась, находилась в центре города, и состав учащихся и учителей резко отличался в лучшую сторону. Определилась для нее компания, примерно одного возраста, жители наших домов, дети военных пенсионеров, солидных людей. Дети проводили время большей частью во дворе, но, к сожалению, засиживались допоздна. Это мне не нравилось. Были случаи, когда кто-то проказничал. Я хорошо помню свое детство, когда ребята собирались в определенном месте, засиживались допоздна. В темноте, как правило, возникали озорные мысли, которые нам казались забавными, а жителями трактовались как хулиганские. Недаром раньше гимназистам, то бишь ученикам, воспрещалось появляться на улице после девяти часов вечера. В общем Ляле повезло, у нее всегда была компания одного возраста, и ей было с кем проводить время. А вот Лене в этом отношении не повезло. Во дворе таких малышей, как она, не было, отпускать из дома одну нельзя, приходилось иногда "навязывать" ее Ляле, но ей это не нравилось, да и кому нравится возиться с малышкой, когда тут же интересная компания.
Когда Мама была свободна, что чрезвычайно редко, свободной она никогда не была, а отложить дела и погулять с малышкой удавалось редко. Только по выходным и праздничным дням мы гуляли вместе, втроем, тогда как Ляля, как правило, была в компании со двора или со школьными подружками. Я иногда пытался заставлять Лялю погулять с сестренкой, но натыкался на сопротивление Мамы, у нас были скандалы на этой почве. Иногда удавалось мне погулять с Леной в парке или по городу. У нас с ней установился маршрут: прогулка в "старый век". Это своеобразная игра, проходим какую-либо улицу со старыми домами и фантазируем, что попали в "старый век". Леночка так и говорила: "Пап, пойдем в "старый век". Если у меня не было дел, мы шли искать "старый век", но чаще я всегда был чем-нибудь занят.
Наша семейная жизнь, ничем не нарушаемая, протекала без особых треволнений. Подросла Лена. Стали решать, в какую школу ее определить. Основное, что определяет школу, это ее территориальная близость. В то время стали появляться специальные школы, где наряду с обычной общеобразовательной программой главным предметом является иностранный язык. Такая школа, с углубленным изучением английского языка, открывалась недалеко от нашего дома, всего в пяти минутах ходьбы.
Наступило лето 1961 года, я получил путевки на август месяц в Ялтинский военный санаторий. Перед отъездом мы с Мамой отвели Лену в школу, где проводилось предварительное собеседование с целью определения общего развития ребенка и его дикции и речи. После индивидуальной беседы с ребенком директор школы, симпатичная русская женщина, заявила, что Леночка по всем параметрам подходит к требованиям школы. Мы оставили в школе необходимые документы и уехали отдыхать. Лялю с Леной оставили на попечение бабушки. Возвратясь из санатория 28-го августа пошли в школу уточнить, что необходимо к началу занятий. В вывешенных списках принятых в школу нашей фамилии не оказалось. Директор школы объяснила, что приемная комиссия, возглавляемая представителем из райкома партии, установила принять в эту престижную школу 60% татар и 40% детей рабочих. О детях военнослужащих речи не шло. Их просто не учитывали. Что делать нам, русским не рабочим? Директор развела руками, давая понять, что ничего сделать не может.
Меня задело за живое, как можно терпеть такую дискриминацию. Я решил добиваться. В райкоме партии, куда я обратился с жалобой, мне ответили то же самое, что и в школе. Тогда я пошел в Обком партии и там получил тот же ответ. На мой вопрос, кто же может решить, мне посоветовали обратиться к министру просвещения. Дни идут, уже первое сентября, а ребенок еще не в школе. Пошел к министру, день оказался неприемным, но я попросил секретаря и сказал, что не уйду, пока не увижу министра. Наконец я у министра, тоже татарина, объяснил ему все свои мытарства по инстанциям и повторил, что уже говорил в Обкоме, сказал, что не по собственной воле приехал в Татарию, я военный и должен пользоваться правами, равными с местным населением. Спокойно я уже не мог говорить. Подумав, министр сказал, что школа уже укомплектована, занятия начались, пусть девочка идет в обычную школу, а на будущий год она будет переведена. Я возразил: "Товарищ министр, вы же педагог, что значит для ребенка перевод в другую школу, смена коллектива, учителей, и что значит занятия начались, прошло всего два дня, мало ли кто по какой причине опоздает на два дня. К тому же в других школах тоже начались занятия. Нет, в другую школу я не пойду, буду просить принять мою дочь в эту школу, расположенную по месту жительства. Министр махнул рукой, видимо, этим хотел сказать, что меня не переубедишь, взял листок бумаги и написал директору школы, чтобы приняли Лену в школу.
Ну разве в России могут так поступить? Россия принимает всех, вне зависимости от национальности. Национализм или, как они называют, "национальная гордость" в Татарии сильно развита. Малейшие достижения Татарии превозносятся и восхваляются. В Москве проводились дни культуры народов СССР. Не помню когда, ездил и коллектив Татарии, возглавлял делегацию Председатель Верховного Совета Татарии Батыев. Москва тепло встречала представителей республики и горячо им аплодировала. По возвращении в Казань Батыев выступал перед общественностью города и рассказывал, что Москва была покорена искусством татарских артистов, а у нас в институте, на собрании сотрудников, он прямо заявил, что его поездка была "вторым покорением Москвы Батыем, только мирным путем."
Когда Ляля училась в десятом классе, пришлось задуматься о дальнейшем. Поступать в медицинский она не хотела, хотя моя поддержка там ей была обеспечена. Но в ее группе нашлись активные ученики, которые взбудоражили почти весь класс решением поступать в университет. Ведь дети обладают стадностью в большей мере, чем взрослые, решила поступать в университет и Ляля. Мы с Мамой не хотели довлеть над ее решением, но и быть пассивными не могли. Хотя училась Ляля неплохо, все же решили нанять репетитора из университета, знающего требования вступительных экзаменов.
Памятуя сложности поступления в школу Лены, я заручился знакомством с влиятельным человеком из университета, для деловых разговоров с которым ходили в ресторан, самое удобное место для решения частных дел, а также для уверенности. Приближались приемные экзамены. Конкурс большой, не помню, сколько человек претендовало на одно место, но что-то много. Университет - самое престижное учебное заведение. Ляля подала документы на физмат, где основным предметом на экзаменах была математика. Во время экзаменов я был настороже и крутился среди болельщиков. Смотрю, выходит моя Ляля и плачет, ее ответы по решению математической задачи экзаменатор оценил на "удочку". Конечно, с такой отметкой о поступлении не может быть и речи. Что делать? К счастью, быстро нашел своего временно-знакомого доцента Лощилова, мы с ним прошли прямо к экзаменатору, нашли Лялину работу, Лощилов сумел доказать, что ответ заслуживает лучшей отметки, и экзаменатор тут же исправил "удочку" на "хорошо". Теперь уже можно надеяться, но я еще раз попросил Лощилова "повлиять" на решение комиссии, а то вдруг при распределении мест по категориям поступающих не найдется места для дочери военнослужащего. Все обошлось благополучно, Ляля стала студенткой Казанского Университета.
Большой потерей для меня, как руководителя кафедры, был уход в отставку моего заместителя полковника Поликарпова Николая Валентиновича. Он был знающим, надежным заместителем и хорошим товарищем. Он считал, что на военную пенсию вполне можно жить, освободившись от хлопотливой военной службы и общественных поручений, массой наваливаемых на военную кафедру. Он вполне мог бы занять кафедру, но он беспартийный. Человеку вне партии кафедру не доверят. Как он смог прослужить 25 лет в армии, дослужиться до полковника и остаться беспартийным? Случай редкий.
Как-то был я в медицинском управлении Округа, в городе Куйбышеве, встретил там однокурсника по академии, подполковника медслужбы Румянцева. Я плохо его знал, он был отличник, сталинский стипендиат и активный коммунист. В войну служил врачом на аэродроме дальней авиации. После войны был преподавателем на военном факультете, готовившем авиационных врачей. После конфликта с начальником факультета "застрял" на маленькой должности в Округе. Увидя меня, он стал просить помочь ему, а я как раз собирался в отдел кадров поговорить о назначении мне заместителя. Долго не думая, (а зря), я предложил назначить Румянцева. По специальности Румянцев авиационный врач и о медицинском обеспечении наземных войск не имеет понятия, но я действовал по принципу (глупому): в первую очередь товарищество, а потом дело, а у Румянцева не оказалось ни того, ни другого. Он только составлял расписание занятий, а положенное ему проведение занятий перекладывал на преподавателей. Позже, когда пришлось выражать неудовольство его работой, мне говорили: "сам выбирал, сам и мучайся".
Еще одного сотрудника кафедры меня вынудили принять, это начальника общевойскового цикла полковника Слабнова. Он был преподавателем военной кафедры химико-технологического института, готовившей строевых офицеров запаса. Слабнов там не "потянул" и его решили перевести на кафедру мединститута, где общевойсковая подготовка студентов слабее. Я было пытался возразить и мог бы отказаться (устами ректора), но приезжал зам. командующего округом генерал Серов (расжалованный генерал-полковник, кажется, начальник разведывательного управления) и убеждал меня не возражать против перевода Слабнова, иначе его придется уволить, а у него семья, дети и т. д. и т. п. И так по своей мягкотелости принял я на кафедру двух "жалобщиков", от коих в последующем имел неприятности.
Диссертация
Первые полтора-два года, занятый организацией кафедры и учебного процесса, я ни о чем больше не думал, но когда учебный процесс стабилизировался, и кафедра приобрела вид именно военной кафедры, стал задумываться о ведении научной работы. Ведь у меня сдан кандидатский минимум, я стою на пороге науки, не пропадать же затраченному времени и энергии на его подготовку и сдачу. Вращаясь среди "остепененных" научных работников, вижу, что это самые обыкновенные люди, так почему же я не могу быть научным работником? Я такой же, как они.
Кафедрой организации здравоохранения и социальной гигиены руководил профессор Эпштейн Товий Давидович, милейший человек. Я часто заходил к нему в кабинет, мы с ним вели беседы на общие темы, наши точки зрения во многом совпадали. На мой вопрос, могу ли я принять посильное участие в научной работе, он посоветовал ближе познакомиться с социальной гигиеной. После нескольких бесед мы пришли к выводу, что наиболее актуальной темой работы, а, возможно, и диссертации будет изучение физического развития молодежи. Подобные исследования велись еще до войны, но результаты уже устарели. Поскольку меня интересует военная направленность, я, посоветовавшись в военном округе, решил исследовать физическое развитие молодежи призывного возраста, т. е. призывников.
Тема оказалась актуальной, все нормы физического развития нужно обновлять, что оказалось необходимым для промышленности, выпускающей обмундирование, для конструкторов, проектирующих кабины самолетов, танков и другой техники. Работа кропотливая, требующая изучения данных медицинского обследования призывников.
В облвоенкомате получил разрешение собирать материал во всех райвоенкоматах, и потянулись дни хождения в военкоматы в вечерние часы после окончания занятий в институте.
Свою затею с диссертацией я не афишировал на случай, если не получится, не говорил даже дома ни детям, ни Маме. Когда втянулся в работу, удостоверился, что "не боги горшки обжигают", стал уверенно собирать и обрабатывать материал и изучать литературу по этому вопросу. Уже через год смог опубликовать небольшую научную статью, доложить на научной конференции некоторые итоги по одному из разделов своей работы. Главное начать и быть уверенным в успехе выполняемой работы.
Диссертацию готовил два года. Длительное время затрачивается на оформление, обсуждение, рецензирование, рассмотрение оппонентами и, после защиты, утверждение ВАК-ом (Высшей Аттестационной Комиссией). В научных учреждениях бытует понятие, что кандидатскую пишет руководитель, а докторскую пишет сам диссертант. Но ко мне это не относилось. Это приемлемо к аспирантуре, где руководитель отвечает за аспиранта и его работу. Мой руководитель, профессор Эпштейн, ни за что не отвечал, да и официально он был назначен, когда диссертация вчерне была готова, и убедившись в ее диссертабельности, он дал согласие на руководство ею.
Защита проводилась на закрытом заседании Ученого Совета в присутствии ограниченного количества членов, допущенных к закрытым работам. Результат тайного голосования был блестящим: ни одного "черного шара". Говорят, что если диссертант является сам членом Ученого Совета, то при голосовании, из-за тактичности, он должен проголосовать отрицательно. Но я, голосуя за себя, "постеснялся" написать в бюллетень "нет", поэтому отрицательного голоса в урне не оказалось. Существует анекдот. Влиятельный член Ученого Совета (не очень уважаемый коллективом) защищал слабенькую диссертацию. Но поскольку он был "влиятельный", все члены устно одобряли его работу, да и сам он был самоуверенным. Диссертант, решив упрочить свое положение при защите, заранее пригласил всех членов Совета на банкет, заказанный в ресторане. Все пили, ели, хвалили шикарный стол, хорошее вино и разнообразие закусок. Диссертант был доволен и предвкушал удовольствие быть "остепененным" руководителем. И вот состоялась защита. Оппоненты, члены Совета, выступающие при защите, все хвалили диссертацию, а при подсчете голосов оказалось: один "за", а все против. Каждый член Совета говорил неудачнику, что это он опустил бюллетень "за" и удивляется, почему все против? "Сволочи, - вскричал диссертант, - это я сам за себя голосовал, вы все хвалили, а на деле провалили!"
Свою защиту я тоже отметил банкетом, но не в ресторане, а дома. Я до сих пор удивляюсь, как Мама решилась взять на себя такую большую нагрузку, как организовать грандиозный банкет, длившийся три дня: для членов Совета, для сотрудников кафедры и, на третий день, для соседей. Стол был обильный: разнообразие блюд, гора посуды, и как она справилась одна? Какую колоссальную физическую нагрузку выдержала, просто удивительно. Я не был ей помощником дома, был занят оформлением и отсылкой диссертации в Москву в медицинское управление для рецензирования и в ВАК на утверждение. Единственной помощницей дома могла быть уже взрослая Ляля, но она совершенно не проявила желания помогать, а Мама почему-то не привлекала ее к помощи вообще, а в эти напряженные дни в частности. На этой почве у нас с Мамой были разногласия. Сам я воспитывался в трудовой семье, рано начал трудиться и считаю, что в воспитании детей должны быть элементы труда, конечно, не обременительные, но участие в домашних делах должно быть, в особенности, в особые дни помощь детей должна быть обязательной.
Детей нужно любить, но любить по-умному, не только сердцем, а и умом. Мы должны воспитывать человека, готового трудиться, бороться за счастье, уметь преодолевать жизненные трудности. Никто не гарантирован от затруднений, подкарауливающих на каждом шагу. Но, к сожалению, многие не заглядывают в будущее ребенка, они наслаждаются настоящим, безмерно любя дитя не задумываясь, что постоянное потакание может принести вред, у ребенка складывается представление, что ему все непрестанно что-то должны, все должны уступать.
Прошло немного времени после отсылки диссертации в Москву, я получил письмо от генерала медслужбы Солодилова, начальника отдела медицинского управления, сообщившего, что диссертация получила положительный отзыв в медицинском управлении, и этот отзыв отправлен в ВАК. Вслед за письмом Солодилова прибыло утверждение ВАК-а и диплом кандидата медицинских наук. Моему примеру последовали другие сотрудники кафедры. После меня защитил диссертацию начальник цикла медобеспечения полковник медслужбы Собанов, через некоторое время защитился Ландышев, а потом под моим непосредственным руководством Гольдфарб.
На место уволенного полковника медслужбы Шкетова пришел уже защитившийся подполковник медслужбы Бадюгин, единственный татарин на кафедре. Немыслимая вещь: военная кафедра, наряду с преподаванием военных дисциплин, занялась наукой и стала иметь пять кандидатов медицинских наук. Ни одна провинциальная кафедра мединститута не имела столько сотрудников со степенью. Ко мне посыпались письма с военных кафедр мединститутов других городов с просьбой помочь заняться наукой.
Всего лишь через год после защиты я получил диплом доцента. После такого успешного вступления на тропу науки я стал задумываться, а не написать ли мне докторскую диссертацию? Но это лишь мечты. Вышел приказ Министра Обороны, устанавливающий возрастной предел службы в армии. Мне оставалось служить каких-то пять лет. И стоит ли затевать большое дело, могущее протянуться и десять лет? Как жаль, что я поздно осознал свою возможность заниматься наукой. А все потому, что не встречал в жизни умного наставника, не вращался в среде научного мира и считал, что наукой могут заниматься лишь особо одаренные люди, а я простой человек из рабочей семьи.
С профессором Эпштейном у меня сложились хорошие взаимоотношения, я запросто приходил к нему в кабинет, и мы вели долгие беседы о современности. Во время одной из таких бесед он попросил меня быть оппонентом у врача травмотологического института Гефельда. Диссертация по материалам института, в войну лечившего раненых. Диссертация оказалась слабенькая, ее уже раз провалили и, после поправок, врач решил еще раз попытаться защититься. Здесь, конечно, должен быть опытный оппонент, как опытный адвокат, выигрывающий ненадежный процесс на суде, я же не чувствовал себя опытным "адвокатом". Я спросил Эпштейна, почему он, авторитетный человек, профессор, заслуженный деятель, не взял на себя столь сложную миссию, а поручает неопытному человеку, как я. "Дело не в авторитете, - ответил профессор, - вы военный медик, полковник, доцент и, очень важно, у вас хорошая фамилия, ФеоктистОВ", последний слог он подчеркнул. Уважая Эпштейна, пришлось согласиться быть оппонентом мало надежной диссертации. Защита прошла нормально, и после некоторой задержки ВАК утвердил решение Ученого Совета. Мотивируя большими расходами дважды представляемой диссертации к защите, Гефельд не устроил банкета, и мы с профессором Медведевым, вторым оппонентом, сами пошли в ресторан и случайно оказались за одним столиком с известной в Казани певицей Шариповой. Ужин прошел весело. Так мы с Медведевым отметили оппонирование мало надежной, но успешно защищенной диссертации.
Однажды, совершенно неожиданно, ко мне пришел однокурсник по факультету Володя Розенцвейг. Поговорили о том, о сем, потом он перешел к цели своего визита: у него сын Юра закончил школу, и Володя хотел бы определить его в мединститут, продолжить династию Розенцвейгов в медицине. В Москве очень большой конкурс, и он не надеется на его преодоление. В Казани у них есть родственники, и Юра может жить у них. Володя просил меня помочь Юре поступить в наш мединститут. Я обещал, хотя никому еще не пытался помогать.
В зтот период председателем приемной комиссии был назначен доцент Хамитов, его готовили на должность ректора института. С Хамитовым мы были знакомы по участию в работе партийного бюро, на мою просьбу он ответил согласием, тогда еще он не набрался апломба и спеси, каковые быстро приобрел на посту ректора. Получился небольшой казус. Среди абитуриентов оказался еще один Розенцвейг, Хамитов, не зная, за кого из них я просил, пропустил в институт обоих. После он говорил мне об этом. Будучи студентом, Юра иногда заходил к нам, но он долго не собирался быть в Казани, через год он перевелся в Москву, а с Розенцвейгами у нас наладились дружеские отношения.
Жизнь продолжалась своим чередом, мое положение в институте упрочилось, дети растут, мы стали ощущать тесноту в нашей маленькой двухкомнатной квартире. Квартирами для военнослужащих ведает военное ведомство. Бывший начальник гарнизона генерал Автандилов уволен и на его место назначили полковника Шапошникова, он оказался "человекообразным" начальником, с ним можно было поговорить по-человечески. Где-то я узнал о существовании положения, в котором указано о причитающейся дополнительной жилплощади офицеру в звании полковника и научному работнику. На основании этого стал просить об увеличении мне жилплощади.
После некоторых хлопот новый начальник гарнизона выделил мне дополнительно однокомнатную квартиру. В соседнем доме нашлась семья, занимающая трехкомнатную, полногабаритную квартиру, пожелавшая разъехаться с замужней дочерью, мы с ними обменялись. Таким образом, мы оказались в прекрасной, просторной квартире. Но для того, чтобы квартира была действительно прекрасной, необходимо было сделать полный ремонт. Мама где-то разыскала румынского маляра, прекрасного мастера своего дела. Звали его дядя Саша. Он говорил: "Я вам отремонтирую так, что все будут любоваться". Так оно и вышло, приходившие к нам гости щупали стены в прихожей, отделанной под излом красного мрамора. Отлично отремонтированы и комнаты, каждая особым рисунком.
Вся тяжесть уборки квартиры во время ремонта легла на плечи только одной Мамы. С ужасом я вспоминаю, как Мама, наряду с обычной домашней работой, ежедневно убирала мусор, мыла полы, стирала пыль, ведь долбили штукатурку по всей квартире, чтобы сделать электропроводку скрытой, убрать висевшие провода, а потом уборка после штукатуров, уборка после побелки и так каждый день, в течение всего ремонта. Все дни вся семья была накормлена, обстирана, ухожена и все делала только одна Мама, только одна.
Ремонт квартиры стал рекламой мастеру, все, побывавшие у нас, видевшие качество ремонта, хотели для своего ремонта иметь только этого мастера. И действительно, квартира выглядела отлично. Мы приглашали на обед сотрудников кафедры, помогавших при переезде, соседей, от которых переехали, и тех, с которыми будем жить и... вот это была моя крупнейшая ошибка, пригласили ректора с его заместителями. Ректором был Хамитов, еще молодой, но уже успевший проявить спесь и жесткость в руководстве. Он был не чета старому интеллигенту Рустем Алямовичу, тот хотя и был националистом, но не выходил за рамки вежливости. Хамитов, как увидел нашу квартиру, сразу стал завидовать и возмущаться, как это так, он, ректор крупного института, а не имеет такой квартиры. После его визита к нам наши взаимоотношения стали заметно прохладными.
Шли годы. Как-то незаметно подрастала Лена, ее успехи в школе и поведение не вызывали у нас беспокойств. Ляля закончила университет и стала работать в одной из лабораторий. Начавшееся ее знакомство с Юрой, видимо, не прекращалось, и после окончании Юрой института завершилось их бракосочетанием. Событие это было радостным для нас, тем более, что мы знали семью Юры, и когда Ляля спросила мое мнение, я всецело одобрил их брак. Зная, что Юра принадлежит к такой среде, в которой уважают жен, мы с Мамой были рады тому, что наша дочь вольется в хорошую семью.
Расходы на свадьбу разделили поровну. Мы были готовы на любые расходы, в том числе и на проведение банкета в ресторане, но Володя предложил провести банкет дома, что по его словам обойдется намного дешевле, кроме того, у них большая просторная квартира, только недавно приобретенная и ему хотелось обновить ее. Нужно сказать, что мы полностью с Розенцвейгами соглашались, считая их, столичных жителей, более компетентными в жизни, тем более, что Володя воспитывался в интеллигентной семье, его отец был врач, не то, что мы с Мамой, оба из рабочей семьи, да еще и провинциалы.
Замужество Ляли повлекло за собой ее переезд в Москву, но чтобы прописать ее в квартире, в качестве гарантии (какой, так и не понял) Розенцвейги потребован с нас полторы тысячи, по тогдашним ценам деньги были большие. Таких сбережений у нас никогда не было, жили от зарплаты до зарплаты с небольшим запасом. Но чтобы обеспечить дочери спокойное замужество, мы безоговорочно приняли это условие, заняли у Ульяновых деньги и вручили их Розенцвейгу-старшему. Вскоре, при покупке кооперативной квартиры, нужно было внести две тысячи, полторы были уплачены нами, а недостающие 500 рублей заплатил Розенцвейг.
Прошло тринадцать лет моего заведывания кафедрой. Работа превратилась в однообразие, и мне стала надоедать. Мне стало понятным, почему раньше офицеров часто перебрасывали с одного места на другое. Перевод на другое место стимулирует работу, на новом месте человек трудится с удвоенной энергией, а проработав некоторое время, привыкает, становится менее внимательным и не замечает тех шероховатостей, которые бросаются в глаза новоприбывшему. Так и я, привыкнув, стал где-то недорабатывать. Нет, все выполнялось, что нужно, но уже не с той энергией, что в начале, а вяловато.
Подошел мой возрастной предел: 55 лет. Я чувствовал, что пора освобождать место давно ожидавшим продвижения по службе моим помощникам, Собанову и Ландышеву. Оба прошли путь от преподавателя до заместителя (Собанов) и начальника цикла (Ландышев). На пути их дальнейшего продвижения стою я. К тому же я стал замечать у себя ослабление слуха, а для преподавательской работы это не годится, особенно на экзаменах. На кафедру, как бы между прочим, стал заходить дивизионный врач подполковник медслужбы Котляревский. Заводил дружбу с преподавателями и интересовался жизнью кафедры. Во время моего пребывания на курсах в Москве, на имя ректора поступила анонимка, "раскрывающая" безобразия, творящиеся на кафедре. Назначенная ректором комиссия, под председательством профессора Овруцкого, установила незаконную выдачу 0,5 литра спирта. Я и не отрицал и не скрывал, да это не было секретом и на других кафедрах, что для оформления праздничных демонстраций иногда расплачивался спиртом. Но нарушение есть нарушение, и ректор провел совещание у нас на кафедре и осудил этот факт. После этого я почувствовал, что мой "пьедестал" дал трещину.
Двумя годами раньше я пережил неприятности от моего заместителя полковника медслужбы Румянцева. А было это так. С ревизией работы кафедры прибыл из Москвы представитель Главного Военно-Медицинского управления, он нашел недостатки в планировании учебного процесса и несоответствие специальности заместителя с профилем кафедры, что явилось следствием отсутствия у него выполненных учебных часов, да и выполнять их он не мог, не зная медицинского обеспечения сухопутных войск. Учитывая это, да еще и запредельный возраст Румянцева, представитель предложил представить его на увольнение, что я и сделал. Румянцева уволили, но он стал лить грязь клеветы на меня. Жалобы и клевета полетели ректору, в Военный Округ, в Москву. Ничего, кроме склоки, он не добился, но я чувствовал себя оплеванным. Это была плата за добро, сделанное мною товарищу по академии.
Когда появилась анонимка, я понял, что кто-то стучится, нет, ломится на мое место и мне пора уступить. Вполне здраво рассудив, я предупредил Собанова, что передам ему кафедру, поскольку он, будучи моим заместителем, является законным преемником. Но... когда пришел приказ о моем увольнении по выслуге лет, ректор дал письменный приказ передать кафедру Котляревскому. Приказ есть приказ, но Собанов на меня обиделся, считая это моей инициативой. Оказалось, что у Хамитова (ректора) и Котляревского жены родные сестры, и это послужило причиной назначения на должность начальника кафедры Котляревского, совершенно не имеющего опыта преподавательской работы. Справедливость все же восторжествовала позже, почти через год, Москва не утвердила Котляревского и назначила Собанова.
Гражданская жизнь
В 1970 году, в возрасте 55 лет, я снял форму и стал гражданским человеком. Из шинельного отреза сшил пальто, купил недорогой костюм, и военного вида как и не бывало. Что теперь делать? Сидеть сложа руки я не собирался, одной пенсией нам не прокормиться, кроме того, я еще не расплатился с долгами и был должен Ульяновым крупную сумму.
Примерно в этот период министерством высшего образования были введены во всех гуманитарных институтах двухгодичные курсы по обучению девушек-студенток навыкам медицинских сестер запаса. К ведению таких курсов привлекали, как правило, военных медиков в отставке. Руководителем таких курсов я и решил стать.
Вначале обещал поступить в финансово-экономический институт, ректор института брал меня без разговоров, руководил там курсами бывший преподаватель нашей кафедры, он очень просил меня заменить его, ректор не отпускал его без "достойной" замены. Обстоятельства изменились, и я отказался.
Как-то спокойно и тихо выросла Лена, и из малышки превратилась в девушку, оканчивающую английскую школу. Она росла тихо, без эксцессов, вела спокойный образ жизни, без "компашек" и гуляний допоздна. Ее подружек, с кем она дружила, мы знали, никаких огорчений от нее мы не испытывали, поэтому и казалось "незаметным" ее взросление. Вопрос о выборе института у Лены не был сложным. Решили подавать документы на иностранный факультет педагогического института. Тогда еще считалось владение иностранными языками престижной профессией. Решающую роль в выборе института сыграло окончание английской школы, целесообразным было продолжать изучение языков.
Училась Лена хорошо, надобности в репетиторах не было, конкурс на вступительных экзаменах выдержала, но... опять же через приемную комиссию могла не пройти, где абсолютное преимущество отводилось татарам. В пединституте также были курсы по подготовке медсестер запаса, руководителя не было, а помощником руководителя курсов был бывший мой заместитель по кафедре Поликарпов, он познакомил меня с проректором по учебной части института, а тот представил меня ректору. Я изъявил желание руководить курсами, если будет введена должность доцента. Ректор согласился. Иначе и не могло быть. Для руководства кафедрой вводится должность профессора, а для руководства отдельного курса должна выделяться должность доцента. Я имею звание доцента и вправе занимать должность доцента. Но не всегда это соблюдается. Доцентских должностей министерством выделяется ограниченно, и ректор распределяет их до кафедрам экономно, бывает так: доцент занимает должность преподавателя и получает оклад не как доцент, а как преподаватель. А бывает, что преподаватель имеет ученую степень, ведет лекционный курс, но получить ученое звание "доцент" не может из-за отсутствия доцентской должности. На курс медицинской подготовки доцентская должность была введена. Мне осталось только выразить желание, чтобы моя дочь училась на инфаке этого института.
С сентября я приступил к работе в пединституте. Получилось, что мы с Поликарповым опять вместе, я руководитель, он помощник по учебной части. Он и здесь был опытным помощником, проработавшим до моего прихода несколько лет. И здесь мне с ним легко было работать. Но работал я здесь недолго, всего около двух лет.
Приехала из Москвы Ляля, она ожидала ребенка. Мама и слышать ничего не хотела, чтобы Ляля оставалась в Москве без ее заботы, да к тому же я мог во многом помочь, имея связи в медицинском мире. Конечно, так оно и должно быть, в Москве Ляля была одна, все работали и помогать ей некому. Чтобы Юра не скучал один в Москве, я устроил его на курсы усовершенствования при казанском ГИДУВ, что недалеко от нашего дома. В результате оказалось, что мы, вся семья, в сборе. Все заботы о семье опять легли на Маму, но она ни разу не сказала, что ей тяжело и к помощи себе никого не допускала.
Рождение ребенка было большим радостным событием. Мама никак не могла сидеть на месте, она успевала все делать сама: и постирать, и погладить, и приготовить, и накормить, и купить, и купать, и-и-и-и... Откуда она брала столько энергии, ведь физически она слабая. Немного отдохнув, Ляля с ребенком уехала вслед за Юрой в Москву. Мама не могла сидеть спокойно. Ляле и Юре нужно работать, а ребенок? Она и мысли не допускала об определении ребенка в ясли, да их и не было поблизости от квартиры. Сидеть без работы Ляля не могла, прожить на зарплату молодого специалиста, каковым был Юра, просто невозможно.
Возникла мысль переехать в Москву, а как? Москва не принимает только желающих, их очень много, половина Советского Союза захотела бы переселиться в столицу. Первым камнем преткновения к переезду в Москву было получение разрешения Моссовета на переезд, но не как пенсионеру, их и так в Москве больше, чем нужно, а необходимо было прежде найти работу, а на работу не возьмут без московской прописки. Положение казалось безвыходным. Мама не могла с этим мириться, все время долбила меня: иди, ищи, добивайся, и т. д., и т. п. Видимо, она здорово меня накрутила, я поехал в Москву искать пути преодоления барьеров к переезду в Москву.
Приехал в Москву, куда идти? Пошел в "родное" Министерство Здравоохранения, разыскал, хотя и незнакомого мне лично, но знающего меня по работе на кафедре человека, и попросил его помочь мне. Человек оказался влиятельным и расторопным, он пошел к заместителю министра и через короткое время принес мне отношение, адресованное председателю Моссовета Промыслову (мэру Москвы), где указано о предоставлении мне работы в системе здравоохранения и просьба разрешить переезд в Москву. Удивительно легко удалось завершить первый этап. Не менее сложным был второй этап: осуществить обмен квартир. Основное условие обмена - это равное количество людей, совершающих обмен. Если нас трое, то при обмене из Москвы выезжало не менее трех, ни один человек не должен быть лишним. Но какой нормальный человек обменяет московскую квартиру на Казань? И все же нашелся такой, его нашла Мама, я не решался, но Мама настояла. Мы обменяли чудесную, полногабаритную, трехкомнатную квартиру в центральной части города, на однокомнатную, малогабаритную квартирку на 12-м этаже в отдаленной части города. Мама настолько загорелась желанием скорей приехать в Москву, освободить ребят от ребенка и няньчить внука, что готова была ехать хоть в одну комнату коммунальной квартиры.
Слух об обмене квартир быстро распространился по Казани, к нам пришла заместитель председателя Верховного Совета Татарии (бывший министр здравоохранения) Яр-Мухамедова и просила обменять мою квартиру на ее, а уже ее квартиру обменять на Москву. Но я вежливо отказался, мотивируя тем, что сменщик уже смотрел нашу квартиру.
Конечно, в двух словах не опишешь всех мытарств, поисков путей переезда и обмена квартир. А сколько было хождений Ляли и Юры по инстанциям, дабы протолкнуть движение бумаг по инстанциям и следить, чтобы они не затерялись. Это может понять тот, кто испытал. Мама хлопотала с удвоенной энергией. Она распродала (причем, очень неплохо) имущество, тем самым были накоплены деньги для переезда и обустройства на новом месте. Моя забота сводилась к оформлению документов и перевод Лены из казанского института в московский.
МОСКВА
В Москву мы приехали в конце июня. Основные вещи шли контейнером, а при себе мы имели только то, что необходимо на первые дни. Наша квартирка оказалась чистенькой, большую работу в ней проделал Юра, он оклеил ее новыми обоями и привез мебель, купленную нами при одном из моих посещений Москвы. При покупке мебели я чуть было не лишился крупной суммы денег. В свободной продаже мебели не было, но Юра каким-то образом договорился с директором магазина об отпуске нам гарнитура на однокомнатную квартиру. Мы с Юрой приехали в поселок Рублево, где нам должны были продать мебель, и стали смотреть образцы. Деньги лежали у меня в портфеле. Осматривая образец, я положил портфель рядом на какую-то меблину. Посмотрев образец, хватился портфеля, а портфеля нет. Я стал метаться по магазину, покупателей вроде бы не было, спрашивал у продавцов, те пожимали плечами. Не помню, что я говорил или грозил, после некоторого времени подошел ко мне продавец, отвел меня в каптерку и вручил портфель, говоря, что портфель лежал "бесхозный" (около меня), и он его спрятал.
Теперь эта мебель стоит в квартире. Квартира однокомнатная, малогабаритная, на 12-м этаже блочного дома. Типичная "хрущевка". Некоторые с презрением относятся к малогабаритным домам, построенным по распоряжению Хрущева, это те, которые не испытывали квартирного голода. Хрущевки предоставили многим, многим миллионам людей тесноватое, но уютное жилье.
Живя в Казани, я все время подспудно ощущал, как будто живу не у себя дома, а в чужом городе. В институтах, а, в особенности, в педагогическом, рельефно проявлялись национальные признаки, от скрытых до явных, официальных. Национализм проявлялся даже в бытовой жизни, особенно в магазинах, где продавец-татарин обслужит покупателя-татарина наилучшим образом, отпуская "лучший кусочек". Официальные лица, такие, как ректор института, в присутствии русского будет говорить с татарином по-татарски, совершенно не беспокоясь о состоянии присутствующего, не знающего татарского языка. Так что переезд в Москву я расценивал, как переезд "домой", в свою среду. Но одной из причин, побудившей переезд, была Ляля, ей нужна помощь, нужно быть с ребенком. С первого же дня нашего приезда Мама стала ездить к Ляле на целый день и вечером, по возвращении ребят с работы, возвращаться домой.
А ездить оказалось не так просто, автобусом с пересадкой на другой. Жизнь ребят, Ляли с Юрой, была нелегкой. Их зарплата, как у молодых специалистов, только что закончивших институт, была минимальной и просуществовать на нее, значит быть (как сейчас говорят) за чертой бедности. У нас было немного денег от продажи имущества в Казани и можно было бы, в виде единовременной помощи, дать ребятам немного денег, но... я, наверное, был неправ, что послушался Владимира. Когда Мама завела разговор с ним о материальной помощи детям, он предложил помогать продуктами, а деньги давать нецелесообразно, ребята молодые и могут истратить их не по назначению. Мама еще придерживалась другого мнения, но я согласился, считая Владимира более опытным, практичным человеком. И еще один маленький эпизод того времени, терзающий меня, что я не проявил инициативы. Как-то все мы были у ребят с очередным визитом. Разговор зашел о головных уборах. Юра предложил проводить нас в близлежащий магазин головных уборов. Там, при активной помощи Юры, я и Владимир выбрали и купили одинаковые шляпы. Я еще подумал, а почему бы и Юре не купить такую же шляпу, мне казалось, что отец мог бы побаловать сына таким пустяком, я бы мог войти в долю, если ему дорого, но проявить инициативу постеснялся. Чувствовалось, что Юре непиятно, но он не подал вида. Позже я выбросил эту шляпу, мне как-то не хотелось ее носить, она долго валялась дома, а потом на даче.
Перевод Лены в московский институт осложнился. Хотели обратиться в Институт иностранных языков им. Мориса Тореза, но туда не принимают простых смертных, каковыми являемся мы, да и в наших отечественных институтах не оказалось мест. Тогда я решил обратиться за помощью в военные кафедры, ведающие медицинской подготовкой в институтах.
В педагогическом институте им. Крупской гарантировали прием Лены, если я поступлю работать к ним на кафедру. Но выяснилось, что это институт областного подчинения и готовит преподавателей только в сельские районы. Тогда я обратился в институт им. Ленина, старейший, солидный институт союзного значения. Начальник военной кафедры был любезен и представил меня декану иностранного факультета, полностью ведающей факультетом и самостоятельно решающей вопрос о приеме на факультет. Она не обрадовала меня, сказала, что мест нет, все группы переполнены сверх нормы, а желающих много. Вот если бы, говорит, Министерство Просвещения разрешило сформировать еще одну группу, то место вашей дочери будет обеспечено. Между прочим, как бы невзначай, назвала сотрудника министерства, который мог бы разрешить этот вопрос.
Конечно, я, не мешкая, побежал в Министерство Просвещения, к счастью, нашел нужного чиновника, им оказался очень любезный человек, выслушав меня, он велел придти завтра. Не будет ли кормить меня "завтраками", подумал я, но на следующий день пришел с надеждой. Сотрудник, покопавшись в делах, сказал, что разрешение институт получит, можете это сообщить декану. Сломя голову, я побежал в институт, сообщил декану и удостоверился в приеме документов Лены.
Теперь на очереди - найти себе работу. На военную кафедру я мог поступить без каких-либо затруднений. Мой опыт, ученая степень и звание доцента открывали путь во многие институты Москвы. Но мне нельзя было идти на преподавательскую работу. Внешне еще не было заметно, но сам я уже осознал, мой слух резко ухудшился и быть преподавателем мне нельзя. Нужно "менять" профессию и снова начинать "новую жизнь", искать работу, не связанную с преподаванием, приемом зачетов и экзаменов, но связанную с медициной. В поисках работы я встретил однополчанина Крамаренко, в войну он был начальником хирургического госпиталя нашей армии, а я сотрудником медотдела, мне приходилось организовывать передислокацию его госпиталя и направлять к нему поток раненых из медсанбатов. Встретились как приятели, он посоветовал обратиться в Четвертое Главное управление, где он работает врачом-инспектором. Он представил меня начальнику второго отдела Проценко. Тот как бы безразлично выслушал меня, ничего определенного не сказал и отпустил. Крамаренко пояснил, что в этом управлении вопросы приема на работу решают медленно. Мне от их медлительности не легче. По закону, если три месяца человек не работает, он теряет непрерывность стажа, а я уже более двух месяцев не работаю. Поэтому я продолжал искать работу. По моему предположению самым подходящим местом поиска работы были здравотделы, ведающие лечебными учреждениями, где для меня могла найтись работа в антропологическом кабинете. С такой мыслью я отправился в первый попавшийся райздравотдел. Он был пуст. То ли "все ушли на фронт", то ли обедать. У одной двери женщина возилась с замком, не поддающимся ее усилиям. Я, как галантный мужчина, предложил свою помощь, замок в моих руках поддался, дверь открылась. "А что Вы тут бродите?" - спросила женщина. "Ищу райздравотделом", - ответил я. "Я к Вашим услугам", - сказала женщина. - "Что Вы хотите?" Я кратко изложил свою просьбу. "Есть хорошее место для врача в отставке, нам в районную поликлинику нужен врач-медстатистик, я Вам предложу эту должность, если Вы знакомы с медстатистикой". Знаком ли я с медстатистикой? Да у меня целый раздел диссертации основан на медстатистике, но об этом я умолчал. Я согласился и тут же получил направление в 31-ю городскую поликлинику, что у Курского вокзала, около метро. Метро чудесный вид транспорта, в считанные минуты оно доставит в нужную точку. Вот только наша линия, "Текстильщики", по утрам очень забита народом. В вагон набивается столько, что не только повернуться, руке нельзя придать нужное положение, если она оказалась в процессе втискивания в вагон на спине чужого человека. Чтоб дверь вагона закрыть, служащие метро руками и коленями вдавливают в вагон людей, если им самим не удается протиснуться. На работу ездят все в одно и то же время, поэтому утром, протискиваясь в вагон, иногда встречаешь одних и тех же людей, они становятся как бы знакомыми без знакомств. С одной и той же женщиной мне пришлось стоять нос к носу, прижатые друг к другу плотнее, чем прижимаются на современных танцах, и так теснота прижимала нас два-три раза, а потом, при встречах, мы кивали друг другу, как знакомые.
На новой работе в отделе медстатистики работали три женщины среднего медперсонала, работу они знали хорошо, особенно старшая из них. Она сразу взяла меня под свое покровительство, объясняя все особенности и тонкости ведения статистики в поликлинике. Я стал участником утренних конференций при главном враче и начал было открывать рот, предъявляя претензии заведующим отделений, если кто-либо из них не выполняет требований медстатистики.
Работа в поликлинике спокойная, без особого напряжения, самая подходящая для отставника. Но я не чувствовал себя немощным и считал, что смог бы выполнять более широкую по объему и более ответственную работу, чем статистика.
После того, как я проработал в поликлинике около трех месяцев, ко мне на дом пришел сотрудник из больницы Четвертого главного управления и сообщил, что мое личное дело прошло все инстанции проверки и меня приняли. Если я не раздумал, то должен завтра же явиться в Управление.
Меня приняли начальником спецотдела Центральной Клинической больницы (ЦКБ) Четвертого Главного управления. Моим непосредственным начальником был зам. главврача по спецработе, а прямым – главврач. На приеме у главврача профессора Живодерова я кратко сообщил, кто я таков, а он мне вдруг говорит: "Мы с Вами, товарищ Феоктистов, знакомы, Вы помните меня?" Я напрягаю память, стараясь вспомнить, но тщетно, и несколько смущаясь, отрицательно помотал головой. Тогда он мне напомнил: "На Всесоюзном совещании ректоров и начальников военных кафедр мединститутов нас познакомил начальник военной кафедры Владивостокского мединститута, было такое?" Только тут я вспомнил высокого, седого, но моложавого, несколько простоватого на вид человека, разговаривавшего с нами во время перерыва. Вот ведь какая память, а я считал, что у меня хорошая зрительная память на лица. Несмотря на замешательство, я все же сообщил Живодерову об отдаленности места жительства и стесненных жилищных условиях. Что удивительно, он не отказал, а сказал: "Поработайте у нас, а там посмотрим, думаю, что мы сможем помочь Вам."
Больница, ранее называемая "Кремлевской", (у окрестных жителей это название так и осталось) предназначена для лечения только "контингента", т.е. сотрудников высшего органа партийного руководства, содержит все основные разделы медицины, имеет десятка полтора зданий и примыкающий к ней, огороженый высоким забором лес в 90 га. Больница богатая, средств на приобретение оборудования, в том числе импортного, не ограничено. Зачастую накупят импортную аппаратуру, а работать на ней не умеют или нет материала, на чем работать (ленты, пленки, порошка и т. д.). Дорогостоящий, купленный на валюту аппарат простоит несколько лет, поржавеет и его списывают.
В спецотделе десяток сотрудников различных специальностей, обеспечивающих работу по разным направлениям. Коллектив спецотдела тепло принял мое появление. Вникнув в работу, я понял, что мой опыт и мои знания превосходят знания моего начальника, зам. главврача, об этом он мне сам сказал и всегда прислушивался к моему мнению. У нас с ним сложились очень хорошие отношения.
Вскоре на деле я почувствовал отрицательное влияние отдаленности работы от квартиры. Продолжительное время пребывания в пути утомляет не меньше, чем работа. Ведь я привык тратить на дорогу всего 5-10 минут. Все годы квартира находилась вблизи места работы. А тут пока добираюсь до работы, преодолеваю три пересадки, шесть в день. Получить квартиру в Москве чрезвычайно трудно. Квартирный голод был по всей стране, а в Москве тем более. Но меня окрыляла надежда, прошел слух, что для больницы будут строить дома, и вот тогда я надеялся, что мне повезет.
Мне было тяжело ездить, но несравнимо тяжелее было Маме, она тоже ежедневно, еще раньше меня, ездила к Ляле. Приезжала еще до ухода ребят на работу, целый день няньчила ребенка, что-то делала по хозяйству; после прихода ребят с работы возвращалась в сутолоке переполненного автобуса, да еще с пересадкой. Дотащившись до дома, она валилась, измученная. А ведь нужно еще приготовить еду для всех нас. Такую нагрузку Мама выдержать долго не сможет, она просто выбивается из сил. Нужно что-то придумать, что-то предпринять. Мои надежды на быстрое получение квартиры не оправдались. Еще обнаружилось, что больничная квартирная комиссия тормозила выполнение решения главного врача о выделении мне квартиры.
Вначале мы было хотели взять ребенка к себе, чтобы освободить Маму от утомительной езды в автобусе. Но этот вариант сразу отпал. С ребенком нужно ежедневно гулять, а в Текстильщиках, где мы жили, негде гулять, район промышленный, воздух загазован, да и выходить с коляской Маме трудновато, а находиться ребенку постоянно в одной комнатке, где нас взрослых трое, тоже невозможно. Кому-то из нас пришла мысль обменять обе квартиры на одну просторную и жить вместе.
После долгих поисков свой выбор остановили на двухкомнатной квартире в самом центре города, на проезде Серова, в семи минутах ходьбы от Красной площади и совсем близко к улице Горького. "Центрее" избранного нами дома нет. Напротив дома небольшой скверик, где можно гулять с ребенком. В предлагаемой нам на смену квартире две большие комнаты, большая кухня, используемая и как столовая, еще маленькая комнатка "для прислуги", не учитываемая, как жилплощадь. Квартира замечательная на небольшую семью. Комнаты смежные, кому-то нужно жить в проходной. Мы мало думали об удобствах, важно, чтобы Мама была дома и для ребенка был большой простор и дома, и в скверике. Мы настолько были увлечены идеей объединиться, что не придали значения тому, что наши сменщики "разъезжались", а их было всего трое и им было тесно, а мы "съезжались", нас было шестеро.
Оформление обмена осложнилось. Обменивались государственные квартиры и кооперативная (в которой жила Ляля), но за кооперативную уплачен только вступительный взнос и, чтобы она могла быть обменена на государственную, нужно оплатить сразу полную стоимость. Мы обратились к Юриным родителям, но они отрицательно отнеслись к идее обмена. Тогда мы с Мамой решили сами оплатить кооперативную квартиру и совершить обмен. В общей сложности нам пришлось оплатить четыре пятых стоимости кооперативной квартиры, да плюс отдали свою квартиру. Конечно, дорого нам обошлась квартира на Серова, но цель была достигнута.
При оформлении обмена ордер на квартиру выписали на Лялю, я не хотел обременять себя "владельцем", ибо надеялся получить квартиру в больнице, а эту, вымененную, оставить Ляле, как наш родительский подарок. Жить стали вместе, одной семьей. Лена без возражений заняла маленькую комнатку, ей, студентке, было бы где заниматься и иметь свою кровать. Хорошо ли ей было или нет, она никогда не предъявляла никаких претензий, жила тихо, не привлекая к себе внимания и ничем не беспокоила нас. Ляля с Юрой заняли первую комнату, а мы с Мамой вторую. Женя имел простор в обеих комнатах, мог кататься по всей просторной квартире на детской машине или велосипеде.
В связи с обменом возможность получения квартиры усложнилась. В больнице рассчитывали дать мне квартиру, а в мою вселить другого нуждающегося. Без обмена я бы получил квартиру без особых осложнений, вопреки скрытым возражениям некоторых членов квартирной комиссии, да к тому же еще получил бы трехкомнатную, на троих. Вся эта затея с обменом осуществлена была еще и для того, чтобы вызволить Лялю из отдаленного и не очень приятного района Выхино. Мама больше всех настаивала на этом, поскольку она больше всех прочувствовала прелести автобусной езды. С обменом квартир мы очень рисковали, могли так и остаться все в одной квартире. Не помню, какие доводы я приводил, но очень долго убеждал главврача и квартирную комиссию, что от обмена мои жилищные условия нисколько не улучшились, а жить одной семьей пожилым и молодым, с диаметрально противоположными взглядами на жизнь, становилось все труднее. Я уж было стал сожалеть о совершенном обмене, но вдруг блеснула надежда.
Вводился уже третий дом, построенный для больницы, а обо мне молчат. Подвернулся случай показать главному врачу и сотрудникам управления учебный класс-музей, созданный по моим чертежам и под моим руководством. Все стенды, а их было 18, выполнены красочно, в художественной мастерской, строго по тематике специальной подготовки врачей. Осмотрев класс, главврач взял меня за обе руки и с чувством поблагодарил меня.
У нас в больнице, в инфекционном корпусе, лежал Черненко (тот самый), в один из выходных дней я был ответственным дежурным. Секретарь главврача сообщила о звонке по "вертушке" (прямая связь с Кремлем): "Из Кремля к нам выехал член Политбюро Кулаков, нужно встретить". Как только от ворот больницы сообщили, что проследовал черный ЗИЛ, я вышел к главному подъезду. Подъехала машина, и из нее вышел Кулаков и солидная полная дама. По портретам я сразу узнал Кулакова. Как положено, я доложил, кто я и что в больнице все благополучно. Он вежливо поздоровался за руку и сказал, что приехал повидать Черненко, попросил провести к нему. Я объяснил, где лежит Черненко и предложил пройти, он секунду подумал, посмотрел на жену и предложил мне сесть к нему в машину и провести в нужный корпус. Это было правильное решение, инфекционный корпус расположен на значительном удалении от других корпусов потому, что он инфекционный. Кулакова я передал главврачу инфекционного корпуса и ушел.
Между прочим проект инфекционного коопуса обсуждался при мне и от меня, как от начальника спецотдела, требовалось мнение. Замечаний к проекту у меня не было, а вот сделать запасной отдельный выход за пределы больницы я предложил с твердым убеждением необходимости полной изоляции на случай эпидемии. Мое замечание учли.
На следующий день я доложил главному врачу о посещении Кулакова, он остался доволен мной и сказал: "Вот тебе награда, иди получай ордер на квартиру". У меня от радости "в зобу дыханье сперло", только когда пришел в себя поблагодарил и побежал в местком. Получение квартиры целиком и полностью является заслугой главврача, без его напористости мне бы не дали. На очереди стояло много желающих, ожидающих много лет, а я, только что прибывший, сумел получить.
Ключи от квартиры мы передали Ляле, им, молодой семье, нужно иметь отдельную квартиру. Лена так и осталась в комнате для прислуги.
В своих воспоминаниях я увлекся квартирным вопросом, конечно, это животрепещущая тема, но работа всегда была важнее. Работа в больнице не то, чтобы нравилась, она для меня совершенно не была сложной. Факультет, Академия Тыла, военная кафедра, все эти этапы требовали аналогичных знаний и накопление опыта, пригодившегося здесь, в больнице. Начальник спецотдела больницы обязан обеспечить обучение медперсонала по военно-медицинским дисциплинам. Как нельзя лучше пригодился мой опыт организации занятий по военной медицине. Я установил контакт с военным факультетом, договорился с начальниками кафедр военно-полевой хирургии, терапии и токсикологии, чтобы они на уровне современного развития военно-медицинской науки проводили в больнице занятия с медперсоналом.
Легко сказать "организовать", это понятие включает большую кропотливую работу. Составить программу мне было не сложно, но вот разработать расписание, удовлетворяющее все корпуса, отделения, весь персонал, и чтобы оно соответствовало свободному времени лектора, это очень и очень сложно.
К составлению программы я подошел "научно", провел анкетирование во всех корпусах больницы с целью выявления знаний и опыта врачей. Анкеты раздал анонимные, иначе не получить объективных ответов. Оказалось, что подавляющему количеству врачей не приходилось накладывать жгут, иммобилизировать переломы, делать искусственное дыхание и многое другое, что относится к неотложной помощи. Свои выводы я доложил руководству больницы, и мне была предоставлена полная свобода в составлении программы.
Организация занятий - это небольшой объем работы по сравнению с составлением мобилизационного плана по развертыванию больницы в военное время в заданных районах. Такими районами были Подмосковье и Курская область. Нами были разработаны штатные расписания больниц на 100, 300 и 500 коек. Каждая должность замещалась конкретным "живым" человеком. Все изменения, происходившие в кадрах больницы, отражались у меня в штатных расписаниях. Копия каждого приказа об увольнении или назначении и переводе ложилась мне на стол. Разработали систему явки сотрудников к своему предназначенному месту. Нами было спланировано и соответствующее имущество для каждой формируемой больницы. Особенно трудно планировать хирургическое имущество, ведь нужно предусмотреть каждую мелочь, вплоть до зажима и хирургической иглы. В основном мы задействовали имущество, существующее в мирное время, а имущество, необходимое в военное время, как, например, полевые операционные и перевязочные столы, бестеневые лампы и многое другое, а также противогазы на весь личный состав имелось на складе, подотчетном только спецотделу.
Всей работы спецотдела не перескажешь. Для обеспечения всей сложной работы в штате спецотдела предусмотрены врачи, инженеры, провизор, начальник штаба ГО, делопроизводство, склад имущества. Вот с таким штатом я и вершил дела. О наших планах знали только главные врачи нормируемых учреждений. При их участии заполнялись штатные должности, они, как правило, совпадали с занимаемыми должностями, но не всегда. Планирование шло не только на бумаге, на место формируемого госпиталя иногда выезжали представители спецотдела, чтобы сопоставить план развертывания госпиталя с действительно имеющимися помещениями, а также согласовать с местными органами власти, чтобы они в своих мобилизационных планах не задействовали намеченные нами помещения.
Как-то с главным врачом формируемого госпиталя, солидной, степенной дамой, долгое время возглавлявшей партийную организацию больницы, мы ездили в подмосковное местечко за Загорском, где нами было намечено по мобплану развертывание больницы в военное время. Наши планы в основном совпадали, сделали лишь замечание, чтобы в комнаты, где по плану должны быть стерилизационная и реанимация, подвели электросиловые линии. По возвращении заехали в Загорск и, проголодавшись, зашли в путевой ресторанчик. Одной закуски оказалось мало и мой "коммунистический вожак" предложила для аппетита заказать по стаканчику вина. Я, конечно, разделил с ней компанию. Раньше, когда слушал ее речи с трибуны, мне она казалась особым человеком, далеким от простого обращения с людьми, а тут она вела себя просто, как обычный сослуживец в компании равных. После закуски она предложила пойти в церковь. Как же, быть в Загорске и не посмотреть на такую достопримечательность, как храм. Шло богослужение, Мария Сергеевна (кажется, так ее звали) совершенно естественно, как завсегдатай-богомолец, подошла к пресвитеру, купила три свечки и поставила их перед иконами святых, ею почитаемых. Чтоб не казаться противником ее действий, я поставил свечи перед иконой Николая Чудотворца (которому моя мама поклонялась) и Богоматери. Постояв немного в молчаливом благоговении, вышли из церкви и без каких-либо комментарий поехали домой. После этой поездки я стал больше уважать Марию Сергеевну уже не как партийного деятеля, а как человека.
По мобилизационному плану одна из формируемых больниц должна остаться на месте и принимать больных и раненых членов правительства, оставшихся в Москве. Нас, планировщиков, беспокоил вопрос защиты от ядерного оружия и вообще от средств массового поражения оставшихся нетранспортабельных больных. Нельзя оставлять больницу в ее восьмиэтажном здании. Такие функциональные подразделения, как операционная, реанимационная, перевязочная, кухня требуют особой защиты. Не знаю почему, но долгое время никто не задавался вопросом об использовании подвала. Под главным восьмиэтажным корпусом больницы есть глубокий бетонированный подвал, никем не используемый. Естественно, в спецотделе встал вопрос об его использовании для укрытия больных. Мне было поручено разработать схему развертывания в подвале стокоечной больницы со всеми функциональными подразделениями.
Больница вполне вписывалась в размеры подвала, нужно лишь пробить в одном месте дверь в фундаменте, поставить перегородки и навесить двери в нужных местах.
Разработанная мною схема размещения больницы была взята за основу и строители приступили к работе. Чтобы больница была автономной и независимой от внешнего мира, строители установили в конце подвала автономную электростанцию, работающую на дизельном топливе. Для хранения дизельного топлива в стороне от подвала построено хранилище.
Работал я первые годы с увлечением, как и всегда на новом месте работаешь с огоньком, пока не надоест однообразие. О Казани я стал уже забывать, пока мне не напомнили. Как-то вызвали меня в финансовое управление областного военкомата и предъявили претензию о неправильном начислении мне пенсии. Я, как кандидат наук, получал оклад на 10% больше, чем получают без степени. При начислении пенсии кандидатская прибавка не должна учитываться, мне же начислили пенсию с оклада с кандидатской надбавкой. Получилось, что я переполучил (ограбил государство) на N-ую сумму, которую я должен вернуть. Для этого от меня потребовали заявление о добровольном согласии высчитывать из моей пенсии (и без того мизерной) переполученную сумму. Я смалодушничал и дал такое заявление и зря, пожалел бедное государство. Не моя вина, не я начислял себе пенсию, и никто ничего не сделал бы мне, если бы я не дал согласие, а так почти год из моей пенсии высчитывали 20%.
Время шло, летели дни, недели, годы. Жизнь наша, ничем серьезным не омрачалась. Дети выросли, у Ляли хорошая семья, внук большую часть времени проводил у нас, а летом Мама выезжала с ним на дачу. Взаимоотношения были теплые, всегда чем-то делились, старались сделать друг другу приятное.
То же самое с Леночкой, она стала взрослеть, но оставалась по прежнему домашней, была послушной, ничем нас не огорчала, старалась чем-либо угодить, быть полезной. Нам было хорошо, мы гордились своими дочками. Как и бывает в жизни, со взрослением Лены у нее появились кавалеры, к счастью, солидные, степенные, благовоспитанные люди. Никаких беспокойств, нам, родителям, не было. Когда Лена сказала, что собирается выйти замуж, неожиданности не было, события развивались в рамках порядочности. Она представила нам своего избранника, им оказался Валера Кудинов, студент Института Международных Отношений. Вскоре к нам пришли его родители, познакомились и обсудили все вопросы, связанные со свадьбой и дальнейшей жизнью молодых до их самостоятельности. Предполагалось свадебную церемонию провести в ресторане "Прага," сняв на вечер банкетный зал. Организацию банкета мы с Мамой взяли на себя, поскольку мы свободны, а Валерины родители работали. Свадьба прошла исключительно хорошо, весело, было много гостей, на столах полный достаток вин и закусок, гремела музыка.
Ну что, наша родительская миссия, в основном, выполнена. Обе дочери приобрели статус самостоятельности, конечно, еще придется помогать кое в чем, но дальнейшая наша жизнь видится нам в образе отдыхающих пенсионеров. Однако не суждено было нам спокойно жить. На фоне безоблачного неба грянул гром. Соседка этажом выше, с которой Ляля была в хороших отношениях, вдруг сообщила Маме: "Ваша дочь Оля собирается эмигрировать за границу". Эта весть от постороннего человека ошеломила нас, особенно была поражена Мама. Как же это так? Дочь, с которой связано столько переживаний, столько пережито трудностей, дороже которой нет никого на свете, и вдруг потихоньку от родной матери....
Нет, нет, нет, тысячу раз нет. За границу, в эту бездонную пропасть Ада, где господствует нищета, бесправие и преступность, где выживает только сильный. Лучше пережить физическую боль, чем отдать родную дочь в водоворот загнивающего, преступного мира. Мама была так потрясена, в таком нервозном состоянии, что я опасался за ее здоровье. Что касается меня, я разделял ее мнение, но не в такой резкой степени. Я совершенно не имел представления, как может существовать иммигрант, очутившийся за границей. Ведь быть безработным, значит быть без дома, без денег, жить на подаяния, а дети? Как их кормить? А как найти работу, если "там" масса безработных? У нас пишут в газетах, показывают в кино об ужасном существовании (не жизни, а существовании) бездомных и безработных людей за границей, и мы верим этому.
Мы бросились к родителям Юры, они возмутились не меньше нашего. Владимир обвинил нас, что мы раньше не сообщили им, он бы уже предпринял что-нибудь. Договорились не допускать иммиграции детей, решили противодействовать вместе. Необходимый для выезда документ, письменное согласие родителей, решили не давать. Дать письменное согласие, значит собственной рукой подписать приговор детям на неизвестность, бесправие и скитание в чужой, неизвестной стране.
Наличие родственников за границей отрицательно трактовалось в нашей стране. Человеку, имеющему родственников за границей, не устроиться на работу в учреждения закрытого типа, вроде нашей больницы. Больше того, его уволят, если узнают о наличии родственных связей. Мне грозило увольнение. Но дело не в нас, родителях, мы дослужили до пенсии, а вот на наших младших детях (Лене и Валере) это отразилось бы отрицательно, а они только начинали жить. Упорство детей и наше несогласие их отпустить привело к полному разрыву наших отношений. Дети не хотели нас знать, они изолировали нас от внука. Для Мамы, воспитавшей его и вложившей в него всю любовь, которую она питала к дочери, это было тяжелым испытанием.
Ляля неистовствовала, она требовала нашего согласия, но мы не могли его дать. В нашем понятии эмигрировать, это потерять человека совсем, все равно что похоронить. Эмигрант, это изменник Родины, космополит, человек, не имеющий ни рода, ни племени, и горько было слышать от Ляли, что она "не обременена понятием Родины, родственными чувствами" и т. п. К сожалению, она доказала это на деле... Для достижения своей цели она готова была отказаться от родителей и даже предприняла кое-что в этом плане. Для меня это совершенно непонятно. Я воспитан в семье, где родственные чувства играют первостепенное значение. В нашей семье мать это святая-святых, братья, сестры дороже всего на свете и строить свое благополучие в ущерб родственникам, да еще не просить, а требовать, никто не будет, даже в мыслях не допустит, а вот нам пришлось испытать от собственной дочери, в воспитание которой вложили все, что могли, особенно в тяжелейшие послевоенные годы.
В результате нервотрепок Маму пришлось положить в больницу, где я работал. Из Нарсуда, на имя главного врача больницы пришла бумага с просьбой подтвердить мое заявление о пребывании Мамы в больнице и срок ее выписки. Главврач вызвал меня, начались вопросы, как это так, что родная дочь подает в суд, что это твориться в семье и т. д. и т. п. От стыда я готов был провалиться сквозь землю, но земля оказалась твердой. В больнице я был заметным человеком, пошли разговоры и пересуды, но не из уст главврача, а из канцелярии, докладывавшей главврачу письмо и отсылавшей в Нарсуд ответ.
В это горестное время опять подвернулся мой товарищ по фронту Крамаренко. Он был назначен начальником второго отдела Четвертого Главного управления, но уже Российской федерации. Он пригласил меня на должность замглавврача тоже Центральной Клинической больницы (ЦКБ), но федерации. Я рад был бы уйти из своей больницы, где было столько разговоров обо мне и дочери. Меня не отпустили. Мое дело стало известно райкому партии, конечно, через работников КГБ, курирующих нашу больницу, со мной беседовали и нашли мое поведение правильным. Таскали "на ковер" и Лену, тоже работавшую в Кремлевской больнице воспитателем, ей пришлось много терпеть от заведующей терапевтическим отделением, узнавшей об истинной причине вызова Лены в спецотдел. И карьера ее мужа, Валеры, работавшего в системе Министерства Внешней Торговли, повисла на волоске.
Мне остается до сих пор непонятным и, по совести говоря, обидным, почему так неистовствовала Ляля, собираясь эмигрировать, тогда как Юра был относительно спокоен. Почему мишенью их нападок были именно мы с Мамой, ведь эмиграция готовилась через еврейскую общину, в еврейскую страну, вызов был через еврейских лиц. Если Юрины родители не давали Юре согласия, а отец Юры, являясь сам евреем, относился к эмиграции в Израиль отрицательно, так почему же мы, совершенно посторонние в этом вопросе люди, должны давать согласие Ляле? Какой толк в нашем согласии, если вызов на Юру? Ведь, наверное же, мы не стали бы разбивать семью и не стали бы упираться, если бы Юра имел согласие и собирался уезжать, мы бы вынуждены были тоже согласиться. Не можем же мы, родители, торопиться выпроваживать дочь в чуждую нам страну, если на вызов нет реакции тех, от кого вызывают.
После Лялиных, обидных для нас нападок, после ее решения не признавать нас, отказаться от нас, мое мнение изменилось. Если вначале, в душе, я сочувствовал Ляле и надеялся, что Мама успокоится, и мы найдем компромиссное решение, то потом занял резко противоположную позицию. Я не только стал поддерживать мнение Мамы, но стал более непримиримым, особенно после небрежно брошенной, до глубины души обидной фразы: "Мы приедем на вашу могилку", последовавшей после Маминого восклицания: "Мы же вас больше никогда не увидим!"
А как жаль, что так получилось. Вообще-то у Ляли много раз проявлялись добрые, теплые чувства по отношению к нам и ко мне в частности, но желание перестроить свою жизнь пересилило у нее родственные чувства. Она перестала нас признавать и наступили годы изоляции. Сколько лет это продолжалось? Право, не помню.
Утешением нам осталась Лена. Она никогда ничего с нас не требовала, всегда довольствовалась тем, что мы могли дать, всегда была ровной, послушной дочерью, а давать-то нам было нечего. Пенсия была только у меня, у Мамы не было стажа работы, и она ничего не получала, по принципу социализма: "кто не работает, тот не ест." Я работал на хорошо оплачиваемой работе, но получал только две трети зарплаты. Как военный пенсионер я не имел права получать заработанные деньги, превышающие установленный каким-то социалистом потолок. Мы мечтали дать Лене, как и Ляле, квартиру, или хотя бы помочь в приобретении, но у нас ничего не получилось.
Как-то Ляля говорила с обидой, что вот есть же родители, исполняют просьбу детей, не только дают согласие на выезд, но принимают деятельное участие, чтобы добиться выезда. Да, есть такие родители, но она умалчивает, что это еврейские семьи, и они добиваются получения визы на выезд в Израиль на родину своих предков. Кроме того, у них постоянно есть информация (не по газетам) о международных правах, о жизни за границей и о многом другом, о чем мы совершенно не имеем никакого понятия. У них четко работает "живая газета". Сзади нашего дома, около синагоги, постоянно по вечерам собирается толпа, где обмениваются новостями и дается консультация по важным вопросам. Мы же, кроме идеологии, вдалбливаемой постоянно на обязательных занятиях, ничего не знаем.
Оказывается, Ляля с Юрой общались с людьми, получающими информацию из-за рубежа, раскрывающую глаза на действительность, и если бы они не секретничали, а делились с нами полученной информацией и своими планами, да еще познакомили бы нас с особой, приезжавшей к Юриным родителям, как знать, может и не было бы такой длительной затяжки с выдачей согласия. И опять же, почему Юрины родители, имеющие информацию из-за границы, переписывающиеся с родственниками за границей, имеющие представление о жизни за рубежом, не давали согласия Юре?
Шли годы, у Леночки родилась дочка Машенька, мы с удвоенной активностью помогали ей. Машенька спокойный, ласковый ребенок, мне не составляло труда гулять с ней в скверике, что напротив дома. Но она с нами была недолго. По окончании института Валера пошел служить в армию офицером, в Германию, чтобы заработать немног денег. Вместе с Валерой уехала и Лена с малышкой.
Постепенно стала "теплеть" политическая обстановка, через разные источники, через знакомых, мы начали сознавать, что отъезд Ляли за границу не такое уже страшное событие. Уехавшие за границу могут приезжать в качестве туристов, уехавших многие уже не считают потерянными навсегда, бывает, что приезжают в гости, а бывает, что из Союза ездят в гости. Самое большое "наказание" за выезд дочери за границу, что определят мне, это увольнение с работы. Ну так что же, пора и отдыхать. Одна из неприятных "неприятностей", это обсуждение в партийной организации, когда пустословы будут обсуждать, почему не привил дочери марксистко-ленинской идеологии. И это в конце концов можно пережить.
Так рассуждая, мы постепенно пришли к решению дать Ляле согласие на выезд, если на это согласятся Юрины родители. Юриному отцу было проще принять решение. Я не знаю, почему он не решил это сделать раньше. Институт, где он работает, далек от поголовной партийной принадлежности, там много ученых, занимающихся больше наукой, нежели марксистко-ленинской идеологией. Наше же Четвертое Главное управление, это частица правящего аппарата партии и малейшее отклонение влечет немедленную изоляцию - увольнение. Ничего в мире нет постоянного. Лед сломлен. Обе стороны решили дать письменное согласие. Договорились обоюдно забыть все обиды, все оскорбления и не поминать всуе.
У Ляли прибавилось семейство, родился Антоша, она перестала работать. Имея на руках согласие обоих родителей, Ляля с Юрой возобновили ходатайство о выезде в Израиль. Это единственная страна, куда наше правительство начало понемного выпускать желающих, и то только тех, у кого есть приглашение от МИД Израиля. Юра их получил несколько. Возобновление активности наших ребят не ускользнуло от внимания зоркого КГБ, и оно сообщило через своего представителя руководству больницы. Мой начальник вызвал меня и заявил претензию, что я не доложил об активности дочери. Я ответил, что это только очередная попытка, которая, как и все предыдущие, останется без последствий. Вероятно, я не убедил его, он дал понять, что наличие близких родственников за границей, а тем более в Израиле, не совместимо с пребыванием в больнице. Постепенно все утихло, мы начали успокаиваться, надеясь, что и наше согласие не дало возможности получить в ОВИР-е разрешения на выезд. Но дети проявили удивительную напористость и продолжали отстаивать право на выезд.
Примерно в этот период произошло значительное для меня событие: мне исполнилось 70 лет. Оно запомнилось тем, что впервые так хорошо, тепло отмечено сослуживцами во главе с начальником. Сослуживцы изготовили стенд, на котором отобразили всю мою жизнь, от рождения до 70-ти лет. Причем все этапы жизни иллюстрированы фотографиями, все фото подписаны в стихах, но не сухо официально, а с веселым юмором. В конце рабочего дня закрыли отдел и устроили богатый банкет. Были речи, тосты, добрые пожелания и веселые беседы. А цветов и адресов столько, что пришлось отвозить меня на машине. Мой юбилей продолжался на даче. Близкие друзья Пригоды и Горбуновы тепло поздравили и преподнесли подарки. А Манечка с Наташей, внучкой Горбуновых, показали маленькое шоу, наивное, но приятное.
После Германии Лена с семьей жили с нами. Нас с Мамой совместная жизнь не тяготила, но какие бы ни были хорошие отношения родителей и детей, их совместная жизнь не дает свободы. Интересы пожилых людей и молодежи совершенно различны. Как их ни сближай, а различие интересов будет проявляться на каждом шагу. Естественно, Лена с Валерой стали мечтать о собственной квартире, и мы должны были помочь им в этом. У Валеры представился случай записаться на кооперативную квартиру, и он не замедлил этим воспользоваться. К сожалению, мы ничем не могли помочь Валере, он сам пробивал и осваивал квартиру.
Пришло время занимать "свои места". У Ляли еще прибавилось семейство, родилась Ниночка, и им уже тесно жить в двухкомнатной квартире, Лена с Валерой заимели свою, а нам с Мамой, двум (почти) старикам не обязательно жить в просторной квартире. Лена, переезжая на квартиру к Валере, должна выписаться из квартиры на Серова и потерять право квартиросъемщицы, но все мы далеки от практицизма, не посоветовали ей подождать и не выписываться, не сниматься с учета в этой квартире, пока не выяснится вопрос с Лялей, продолжающей добиваться выезда за границу. Конечно, слов нет, квартира предназначалась для Ляли с ее большой семьей, но формально числиться Лене в квартире нисколько не помешало бы Ляле. Итак состоялось "великое переселение". Лена переехала к Валере, Ляля с семьей переехала к нам, а мы решили тоже переехать, но после небольшого ремонта. Интересно, что придумали дети, до нашего переезда мы с Юрой покрыли пол в квартире самым обычным ситцем, а сверху наложили пару слоев лака. Получился оригинальный пол с расцветкой цветастого ситца, довольно прочный, выдерживающий нагрузку нескольких лет. Эту идею предложила Ляля.
Наконец и мы с Мамой переехали в свою квартиру в Кунцево, там же недалеко, где квартира у Лены. Лена с Валерой и Маней уехали в Сирию. Опять жизнь вошла в свое мирное русло, мы с Мамой не скучали, иногда нас навещали маленькие внуки - Антоша с Ниночкой. Они очень шустрые и подвижные, с ними не заскучаешь. Иногда собирались вместе за обеденным столом, как ни в чем не бывало. Недавнее прошлое забыто, казалось, навсегда.
Неожиданно наступил долгожданный, радостный для ребят и печальный для нас день. Поступило сообщение, что получено разрешение на выезд. Им предоставили время на сборы, а сборы были очень хлопотливые. У ребят накопилось много имущества, которое нужно куда-то определить. Нашлось много друзей и знакомых, с удовольствием согласившихся помочь "освободиться" от мебели и вообще от всякой всячины, накопившейся за многие годы. Мы с Мамой не хотели ничего брать, однако пришлось взять часть посуды и несколько книг, а книг оставалось много, ими распорядилось доверенное лицо. Еще мы проследили за продажей автомашины, часть денег, вырученных за машину, ушло на оплату визы, а остальных денег (в последующем) едва хватило на обмен на австралийскую валюту.
Отъезд Ляли с Юрой был маленьким политическим событием. Приезжали на квартиру корреспонденты иностранных представительств, брали интервью и снимали отъезд на видеопленку. Я смалодушничал и спрятался от съемки, все же я еще работал и не хотел фигурировать на документальной пленке и фиксировать факт проводов детей в эмиграцию. Не было при отъезде и Юриных родителей. Прощание было трогательным, особенно для нас с Мамой, ведь прощались навсегда. Я не выдержал бодрого духа и поспешил отойти в сторону.
Ляля с Юрой и детьми ушли, ушли и корреспонденты, квартира осталась пустой. Кому она достанется? Немного жаль брошенной квартиры, дорого она нам обошлась, но при таком событии не стоят внимания такие мелочи, как квартира.
Отъезд Ляли не остался без внимания соответствующих органов, блюдущих "чистоту нравственности" сотрудников. Я человек понятливый и после беседы с начальником попросил лишь закончить протезирование зубов, начатое еще до отъезда Ляли. Мне благосклонно разрешили, но предупредили, чтобы долго не задерживался.
Мы с Мамой остались одни. Отъезд Ляли для знакомых некоторое время оставался секретом. Все боялись общения с человеком, покинувшим Родину. Вскоре приехали Лена с Валерой из Сирии. Ехали они пароходом до Одессы, там мы их встретили и привезли в Москву. Квартира у них новая, полупустая, необходимо купить мебель и обставить. Хотелось бы обстановку иметь приличную, но в Москве, да и в других городах, купить мебель - проблема. Им все же удалось купить самое необходимое и жилище приобрело уютный вид.
Для нас было неожиданностью получение письма и фотографий от Ляли из Италии. Приглашение им было из Израиля, мы так и думали, что они уехали в Израиль, но оказалось, что всех иммигрантов направляют на сборный пункт, а оттуда в страну, которая их примет. Большинство едут в Америку, незначительная часть в Израиль и лишь единицы попадают в Австралию. Наши ребята попросились в Австралию, их просьба рассматривалась более полугода. Все время ожидания разрешения они жили в солнечной Италии. Им повезло. Они посмотрели все достопримечательности. Италия - признанное место туризма, мечта многих. Присланные фотографии рассматривались нами с восторгом, а потом знакомыми с интересом и любопытством. Как же, ведь в Италию ездят только избранные, а для нас, смертных, это недостижимая мечта.
Вначале знакомые боялись общения и разговоров о Ляле, но через некоторое время постепенно обстановка изменилась, и знакомые уже без боязни себя скомпроментировать общением с иммигрантами стали брать Лялин адрес, писать письма.
В Москве наша жизнь протекала спокойно. Мне не нужно по утрам бежать на работу, думать о тех или иных служебных проблемах и вообще не о чем было беспокоиться, порой было просто скучно ничего не делать, и я с удовольствием помогал Валере во время ремонта его квартиры. Правда, он мне мало что позволял делать, старался делать все сам, но все же я ухитрялся сделать какую-нибудь небольшую работу и был рад, что хоть что-то сделал. Валера и Лена работали, Манечка первое время была днем с нами, а к вечеру мы ее отвозили домой. Но можно было не возить автобусом, а ходить пешком, расстояние от их квартиры до нашей не столь уж большое, всего тридцать минут ходу, но все же лучше автобусом.
Мы с Мамой мечтали приобрести земельный участок и построить дачу, но все как-то неудачно. От больницы мне выделили участок, мы с Валерой ездили туда пару раз, но потом решили отказаться, слишком далеко и с несколькими пересадками с одного транспорта на другой. Посчитали нецелесообразным, затраченный труд не оправдается отдыхом. Нам помог Сережа Пригода. На возглавляемое им учреждение выделен участок для сотрудников, и он организовал участок ддя нас. Правда тоже далековато, под Загорском, но все же по нашей ветке железной дороги. На земельном участке нам с Валерой пришлось поработать вместе. Мы вырыли котлован для подвала и фундамента, достроили сарай, посадили деревья и многое другое, необходимое для устройства дачи.
Я в шутку хвастался, что я потомственный столяр и могу держать в руках молоток, но на деле оказалось, что Валера не на словах, а на деле имеет навыки в строительстве, я ему годился лишь в помощники, но все же когда Валера уезжал или был занят, я без него многое сделал: вставлял рамы, строил веранду, обшивал филенкой внутренние стены, потолки и другое. Вместе мы с ним многое сделали, по сути сами построили дачу. Еще до отъезда Ляли с Юрой за границу они иногда в выходной день приезжали к нам на дачу и Юра, вместо прогулки по лесу, помогал что-нибудь сделать.
Наши квартиры с Леной располагались недалеко одна от другой, мы часто общались по делу и без дела, вместе обедали или "чаевничали", иногда разговор заходил о ее детстве и юношеских годах, конечно, у нее тогда были какие-то просьбы, которые не удовлетворялись нами, но она никогда о них не вспоминала и не упрекала нас и относилась к нам тепло и заботливо.
Прошло два года, как уехала Ляля. Ее письма, всегда оптомистичные, успокаивали нас и опровергали "ужасную" жизнь на западе. Тогда как у нас жизнь стала резко меняться в худшую сторону. Товар на полках магазинов стал редеть, ассортимент продуктов становился тощим, а товар по ветеранским талонам стал настолько бедным, что мы порой вообще не хотели его брать. Жить становилось трудно. Ничего нет скучнее, как ходить вместо прогулок по магазинам в надежде что-нибудь купить "съедобное".
Совершенно неожиданно для нас было предложение Ляли приехать в гости в Австралию. Ей нужно было работать и некому было присматривать за детьми. Это предложение целиком захватило нас. Валера с Леной одобрили наше решение поехать. Все это мы сообщили Ляле, и она выслала нам приглашение.
Пока оформляли приглашение через ОВИР и Австралийское посольство в Москве, Мама заболела. Ее основной симптом - общая слабость не давал врачам повода для заключения о наличии серьезного заболевания. И уже когда Маме стало трудно вставать с постели и ходить, настолько она стала слабой, только тогда ее положили в больницу в отделение невропатологии. Но там ей не стало лучше и только после обследовавания и консилиума врачей определили заболевание щитовидной железы. Интоксикация зашла настолько далеко, что требовалась срочная операция. Я побежал в военный госпиталь, но там принимают больных только по направлениям военных поликлиник. Мама не ходила в военную поликлинику, мы были прикреплены в очень отдаленную от нашего дома, да и ездить туда сложно, поскольку нет прямого транспорта. Мы однажды поехали на такси, а обратно не смогли поймать такси и Мама еле-еле добралась до дома. Кроме того, нашу лечебную книжку потеряли, и чтобы ее восстановить нужны длительные мытарства. Я побежал в Центральное Медицинское управление, но попасть туда просто так невозможно, на мою настойчивую просьбу по телефону вышел в бюро пропусков офицер лечебного отдела, выслушав меня и взяв мое заявление, он обещал дать направление в госпиталь, как только там появится первая свободная койка. А сколько ждать? Ведь Маме совсем плохо, интоксикация организма дошла до предела, Мама вообще уже не могла ходить. Жуткая ситуация. Знаешь, что надо делать, и не можешь ничего делать. Решил опять ехать в Медицинское управление и добиваться немедленной госпитализации. И тут, в самый ответственный момент, нашел что делать Валера. Через свою организацию, где он работал, он попал прямо к главврачу специальной эндокринологической больницы, получил направление в отделение эндокринных заболеваний и тут же, на своей машине, перевез Маму из городской больницы. Когда я пришел в больницу, где она лежала, ее уже там не было, Валера все сделал быстро. А "мое" Военно-Медицинское управление только через несколько дней позвонило, что место для Мамы готово. Маму оперировали, это была своевременная и необходимая операция.
По выздоровлении Мамы мы снова начали оформлять получение визы: у той, что была оформлена, истек срок. Продление визы затянулось на два с половиной месяца, а ведь нужно-то было всего-навсего в паспорте поставить штамп. Видимо, сотрудники ОВИР-а хотели что-то выжать из нас, но мы не могли догадаться. Наконец поставлен штамп, и мы можем ехать, но опять новое препятствие, Аэрофлот решил продавать билеты за доллары, а где их брать? Говорят, что на черном рынке один американский доллар стоит около 10 рублей. А один знакомый сказал, что он покупал по 12 рублей. Но у нас таких денег никогда в жизни не было. Жалко конечно, но пришлось примириться и продолжать "спокойно" жить в Москве. Неожиданно позвонила знакомая и сообщила о решении Аэрофлота продать некоторое количество билетов за рубли. Мы с Мамой, как из пушки, побежали в кассы Аэрофлота и после некоторых хлопот купили билеты с обратным рейсом, так нас предупредили, это как бы гарантия, что мы вернемся в Москву.
Следующим, не очень сложным этапом было обменять рубли на австралийскую валюту, здесь нужно только выстоять суток двое в очереди, но нам повезло, знакомый, контролирующий очередь, пропустил нас, ветеранов, в банк без очереди. Обменяли нам по курсу около пяти рублей за доллар, и мы получили на руки что-то около восьмисот шестидесяти долларов, которые вручили Ляле. На обмен пошли все имеющиеся у нас деньги, в том числе и деньги, оставшиеся после продажи машины. Сборы к отъезду были спешные, мы не знали, что нужно брать с собой и взяли много того, что не нужно, без чего великолепно можно было бы обойтись, и не взяли, что было нужнее. Брать что-либо ценное нельзя, а мелочь не была необходимой. Взять с собой что-то оригинальное мы не смогли. Как раз в этот период вышло новое положение о таможенных товарах, где указывался перечень вещей при отъезде в гости за границу. По этому положению мы не смогли взять сувенирный расписной самовар и другие интересные вещи. Мы было хотели взять Лялины картины, я пытался получить разрешение на их вывоз, стоял в очереди, регулярно ходил отмечаться, но бесполезно. Очередь не двигалась и терялась, вернее распадалась. Разрешение получали только по знакомству.
Три дня бегал по винным магазинам, в том числе и в Столешный переулок, все напрасно, полки были совершенно пустые. Чтоб прилично выглядеть, как пассажир, хотел купить новые чемоданы. Бегал в ЦУМ к открытию магазина, когда "выбрасывают" товар, все бесполезно, как ни прискорбно, вещи упаковывались в картонные коробки, купленные в магазине.
Но всему бывает конец. Сборы закончились. Валера с Леной проводили нас в аэропорт и 3 июля1990 года мы вылетели из Москвы в Сидней.
Феоктистов Борис Иванович (1915-2008)