* * *
Мы познакомились у оракула Трофония в Лебадее. Геркина была холодна, как кровь мертвеца, я вошел по колено в воду и мне казалось, что кто-то отрубил мне ноги по колена; рукой схватился за колючий куст; голова закружилась; мальчишки-прислужники куда-то разбежались, небось, за кустами в свайку резаться; глаза искали помощи, а нашли Аминтора. Помню, что он был белым, как выбеленная ветром кость, и казалось, что в руке у него был обнаженный меч, хотя, на самом деле он помахивал веткой оливы - даже смешно, но мне он всегда представлялся во всеоружии, в невидимых, но блистающих доспехах, с мечом несуществующим, но разящим насмерть. Мы вместе проходили очищения в храме Доброго Демона и Доброго Случая (мне они не казались добрыми, скорее безумными, с какими-то извращенно-смешными представлениями о благе человека, и у жрецов были хитрые или скучающие глаза на важных лицах), каждый вечер и каждое утро смывали грехи в Геркине, приносили жертвы, гуляли в лесу, где повсюду были нити паутины, высохшие ели с бурыми ветвями, ковер сухих иголок под ногами, и все укутано в паутину, как в кокон... Мы оба искали небывалого и хотели познать все тайны мира, и оттого нас манила и черная пропасть пещеры и небо над нашими головами. Это теперь, глядя в небо, я с глубокой и безнадежной печалью думаю, есть ли там бог, любящий людей, безвестный бог, которому не досадно видеть нас живыми и не в мученьях, кто улыбается, слыша наш радостный смех?
Мне предсказали по неким признакам, что Трофоний будет ко мне неблагосклонен, поэтому я не пил воды ни из Леты, ни из Мнемозины, не спускался в пещеру, а Аминтор с медовыми лепешками в руках, в белых одеждах, все же дождался дня, когда встал у узкой и страшной щели, ведущей в глубь земли (словно рана от стилета, рваный ход в смрадное чрево). "Кончено", - сказал жрец, и Аминтор поднял голову. Мы же, стоящие вокруг, сказали: "Прощай, прощай, прощай". Он нырнул в этот лаз, и вернулся только через два дня; он появился с востока и отдыхал в храме, чистый, как жертва, спокойный, молчащий. Жрецы выходили от него с исписанными табличками, неодобрительно и испуганно покачивая головами.
Когда мне разрешили войти в к нему, он сидел, опустив голову на колени, словно сильное горе сломало его, как тростник. Говорят, что все вопрошающие оракула, возвращаются на землю неведомыми путями, объятые ужасом, и на всю оставшуюся жизнь теряют способность смеяться. "Что же ты видел там, во тьме? - спросил я его. - Вкусны ли показались демонам твои лепешки? что открыли они тебе в грядущем?"
- Ах, братец, - он засмеялся, не поднимая головы, и я подумал, что хотя слезы жгут его губы, смех его остался при нем, как тот невидимый меч, который слепил мне глаза, когда Аминтор сжимал свои смуглые тонкие пальцы. - Судьба вроде тех ящиков, которые лучше держать закрытыми. Тут ухватки взломщика ни к чему - сбил замок, и гады расползлись, стервятники разлетелись... Не знал бы, что внутри - топтал бы цветочки, соловьев бы слушал...
- Куда ты теперь? - спросил я. - Можно мне с тобой?
- О да, мой дорогой, пожалуйста, если ты хочешь грязных денег, недозволенных удовольствий, чужих тайн и возлюбленных, если хочешь исполнения запретных желаний и преступных снов. А если твои мысли о куске свежего хлеба и поцелуе деревенской девки, так поди прочь.
Он относился к миру со всепоглощающей и мрачной страстностью. Тогда мы были еще мальчишками лет двадцати, но уже тогда шутки его были причудливы и злы. У Аминтора уже была жена и сын, мой Гефестион, о которых он не вспоминал. (Иногда, опять заблудившись во времени и паутине снов, я самоуверенно думаю, что я сам нашел своего ягненочка в корзине, плывущей в потоке чистейшей воды, на искрящемся гребне волны; ложе его было в цветах, а теченье стремительно. Нагнувшись над водой, я протянул руку - и услышал детский плач.)
- Куда бы ты ни шел, я хотел бы быть рядом.
Мои ли это слова? или я вспомнил, что говорил Тезей Пирифою перед разверстой пастью Аида? Когда столько живешь, кажется, что всему был свидетелем. Любовь, как и любопытство, может завести так далеко, как и во сне не снилось (во сне тогда меня мучали совсем иные виденья - то семья за одним столом за едой и разговорами, то мои блужданья по болоту, описываю круги, с трудом выдирая ноги из черной жижы, а вокруг, насколько видит глаз, ничего, кроме болотной травы, вялых и блеклых асфоделей...) Родной дом, болото ли?.. любая другая дорога покажется веселее. Тем более, когда чувствуешь счастье первой и единственной в мире дружбы. Знаете, как это бывает? - тысячу лет ты провел в одиночестве и лишь печаль была тебе подругой, и вот он, божественный друг, выходящий из тьмы на свет, мрак вокруг головы его, огонь в очах, цветущая земля под ногами.
Аминтор часто влюблялся, всегда был готов и умереть и убить ради обладанья желанным, но дрожь отвращения охватывала его сразу же, как он вставал с ложа. Поначалу он стремился только к удовольствиям, пусть и беззаконным, страсть к самому беззаконию пришла позже, и очень скоро он стал предпочитать брать силой то, что мог бы получить добровольно. Он был прекрасен и ярок, как лесной пожар, никто не мог ему отказать в любви, но его разъедала страсть к разрушению. Я был навек очарован им, отравлен, и не я один, и в Гефестионе его кровь, и черные стрелы летят с его кудрей, жалят в сердце, и сердце каменеет в любви, как под взглядом Медузы.
Что-то случилось с ним в пещере Трофония, словно в себя он нырнул и захлебнулся, встретился там с таким ужасом, что уже не мог оставаться счастливым и дарить счастье другим, пропала легкость неведенья, которая так облегчает нам путь к страшным провалам нашей судьбы. Отныне он был лишен всяческих оправданий. Может быть, ему следовало бы умереть там, в ревущем потоке, который тащил его, как мусор, под толщами земли, спутанными корнями, нависающими каменными пластами к неведомому выходу. Он должен был умереть, увидев свет, потому что вся тьма этой бездны осталась не за плечами, а внутри его, но он был мальчишкой двадцати лет, он выжил и даже сумел снова сложить губы в усмешку. Вот так и вышло, что он стал погибелью для других.
Все это было только на руку македонскому царю - Аминтор стал его страшным оружием, отравленной стрелой, летающей по греческим городам. Подкупы и убийства были для него и службой и развлечением, нужные люди тянулись к нему, как быки на убой - со смутным ощущеньем несчастья, но смиренно, подчиняясь его властному обаянью, которое только возрастало с каждой новой жертвой. Есть ведь актеры, которые могут вывернуть вам душу, есть кифареды... нет, лучше вспомнить о сиренах на скалистом берегу... Аминтор предлагал человеку стать предателем, как предложил бы ему стать любовником, склонял к измене, словно подавал кубок с пьянящим вином и жарким поцелуем, убивал также пленительно, как улыбался... Помню, как он убил в первый раз бесцельно. Ту бедную девку мы подобрали в придорожной гостинице и оба видели первый раз в жизни. Аминтор сломал ей шею одним легким движеньем, когда она, утомленная и счастливая, больше ждала поцелуя, чем обещанной платы...
И я стал убийцей и, пожалуй, предателем (я-то ведь родился в Фивах, а не в Пелле), но я любил Аминтора больше, чем свой город, и был предан ему больше, чем своим богам...
* * *
Красное, красное яблоко на серебряной ладони... Аминтор подбрасывал его, хотя это была не игрушка, а беда (отравленное, что ли?). Я, пытаясь спасти нас обоих, выхватил яблоко и отбросил с отвращением. Оно упало в воду. Да, точно, мы плыли на лодке по какой-то странной воде - слишком гладкой, вязкой и темной, и алое яблоко кануло в эту черноту беззвучно. Плохо. Вода сразу начала меняться, из глубины поднималось красное, воды багровели, на поверхности стали вспухать пузыри размером с телячью голову, они трескались и лопались, как от жара. Да, стало очень жарко и нечем дышать. Мы плыли в лодке без весел и паруса по морю кипящей крови и нигде не было видно берега. Вот такой был сон.
- Вы задолжали нам пятьдесят жизней, одну победу.
Им сообщали, что в Афинах он был строен и пьян, с коротким мечом за поясом и в венке из маков, что в Фивах у него были черные глаза, смеющийся рот и зеленый плащ, под которым он прятал стилет, а в Коринфе он покупал души, разбрасывая золото и анемоны. Они приносили ему свое восхищение, скрытое под ненавистью, как под цветами, а для меня у них были только кнут да каленое железо. Они слагали ему гимны, как безымянному страшному богу, а я для них был предателем на службе у македонского царя.
- Как зовут того, кто тебя послал? - спрашивают. - Где он сейчас?
Стоит мне произнести имя Аминтора, и кровь перестанет литься, боль перестанет. Имя Аминтора - лучшее кровеостанавливающее, лучшее болеутоляющее, оно рвется с моего языка, но я глотаю его снова - пусть лучше будет внутри, залогом произнесенных обетов, моим храбрым войском, спрятанным во чреве, моей надеждой. Я сглатываю кровь и имена.
Мне приятно думать, что когда я растянут на дыбе, Аминтор лежит на благоуханном лугу и божья коровка пробегает по его голой руке, или пусть он будет в постели с красавицей, белой и нежной, как морская пена. Радость их поцелуев освежает боль моих ран.
Много времени проходит (столько Тантал протягивает руки к источнику, столько Сизиф обдирает плечи о камень, Атлант - о небесную твердь), и они отчаялись, решили, что язык мой для них бесполезен, их пальцы раздирают мой рот, раскаленные клещи тянутся к лицу... какое-то время я дышал пламенем, раскаленным металлом и кровью, как умирающая Химера, но я не умер, как она, просто не жил какое-то время, а потом очнулся на коленях у Аминтора, столь же прекрасного, как и в моих виденьях. Не знаю, спас ли он меня с мечом в руках или выкупил задешево, как ненужного уже никому калеку, или просто подобрал в куче падали, когда греки занялись другими делами?.. мне все равно, я теперь с ним навеки, он был и гибелью моей и спасением, как я могу его оставить?
* * *
"Наш мальчик что-то размечтался, - говорит Аминтор, - потонет ведь в своих мечтах, ты знаешь, как это бывает, как это опасно - море, сладкие сны, нелепое счастье на три пальца над смертью... Дружба! как это глупо! рождается случайно и ни к месту, как ублюдок у сельской девки, умирает из-за пустяков, а пока живет - болтает, хвастается, требует одолжений - мол, давай, дружок, давай"...
Аминтор казался небрежным отцом, с Гефестионом прежде виделся редко и случайно и не желал обращаться к нему напрямую. Так и выпустил из рук - кто знает, намеренно или случайно? Следуя его причудливой логике, посредником между отцом и сыном был избран я, немой. Аминтор хотел, чтобы наш мальчик был один-одинешенек, от всех свободен, и не отражал бы кого-нибудь, как зеркало, а чтобы все отражало его, как море, речки, роса на траве и волчьи зрачки отражают лунный свет. Немудрено, что теперь Аминтор бесится: он рассчитывал, что сын всю жизнь будет царственно принимать или отвергать приносимые ему жертвы, а мальчик, не успев вволю наиграться властью своей красоты, самозабвенно бросился в служенье, смиренно подставил шею, в сущности, первому встречному.
По моим немым, но понятным ему рассказам, он чувствует, что мальчик ускользает безвозвратно. Прежде Аминтор любил слишком многих - иногда мне казалось, что он вычерпан до дна, как колодец в пустыне на караванном пути, я думал, что он нарочно замуровал все двери и окна своего сердца, чтобы до конца жизни наслаждаться гулкой пустотой, но в какой-то момент расцветающая красота Гефестиона прорвала каменную кладку. Последняя любовь есть последняя любовь, особенно если любишь ребенка. Я слышу, как под его прозрачным виском шумит боль, накатывает, как прибой - шух, шух, шух - он такой слабый, кривит рот, черными глазами помощи просит; я люблю, когда у него болит голова, утешаю его - наливаю вина или девку веду...
"Ты вырос, милый, и стал мне любопытен. Кажется, нам давно было пора сойтись поближе, познакомиться"... Аминтор встал в дверях, веселый и нарядный. Он смеялся, как обычно, и Гефестион, краснея от удовольствия, робко улыбался ему в ответ. Я в своем углу вспоминаю, как хищные звери перекусывают горло маленьким и слабым, крик какой-нибудь белки, когда сова расклевывает ей шею. Ночью много такого слышишь, особенно, если слух волчий. Я многое видел в жизни и знаю, что нет ничего опаснее, чем любопытство Аминтора. Не зря у него невидимый меч в руке - он из тех, кто разрезает любимую игрушку, чтобы посмотреть, что там внутри.
(Года два назад он был смертельно влюблен в одну свою рабыню, за которую заплатил куда больше, чем мог себе позволить. Она дивно пела и всегда появлялась на обедах, закутанная с ног до головы в белое покрывало, будто Аминтор ревновал ее даже к чужим взглядам. Она была совершенно дикой и позволяла себе слишком многое, иногда вела себя, как хозяйка, а не рабыня - странно и жалко было смотреть на ее попытки чувствовать себя сильной и свободной. Аминтора давно мучили головные боли, и он считал, что только прикосновенье ее прохладной руки усмиряет боль, она же ломалась, капризничала и огрызалась, что ей надоело держать руку на его лбу. Тогда Аминтор, смиренно склоняя голову, просил у нее платок и часами лежал на спине, закрыв лицо тонкой душистой тканью. Однажды он попросил ее спеть в присутствии Эргия и Диотима. Она явилась с нагло обнаженой грудью, как у критянок на вазах, но пела даже лучше, чем всегда, из-под своего покрывала. Аминтор ровно улыбался, медленно и грубо ощипывая венок и растирая пальцами лепестки лилий. "Не песня, а признанье в отравлении под пыткой", - сказал его тогдашний дружок. Аминтор согласно наклонил голову, на лбу выступил крупный пот, протянул ей руку - она подала свою неохотно, оба вышли, Аминтор скоро вернулся с ужасной головной болью, все пил вино и прятал лицо в ее платок. Кто-то спросил, не станет ли ему легче, если девка споет еще? Аминтор выглянул из-под платка, лукавый взгляд нашкодившего мальчишки, и сказал, что это, к сожалению, невозможно, он, мол, только что ее убил. "Будь так добр"... - обратился он ко мне и небрежным жестом показал: убери там. Не знаю, поверили ли ему гости, но у девки, когда я вошел в комнату, горло было искромсано несколькими сильными ударами ножа, подбородок, шея и грудь были в крови, словно она пила чью-то кровь, как ламия. В первый раз я увидел ее лицо - она была совсем некрасива, очень смуглая, со множеством темных родинок на коже, густыми сросшимися бровями...)
"Хорошо, что ты так красив, - Аминтор присел рядом с Гефестионом, дотрагиваясь до его волос, до слабой прозрачной руки нежными, почти любовными прикосновеньями. - Это делает мне честь, и твоей матери тоже... Она была хороша, сладкосмеющаяся, фиалковенчанная, с ресницами гнутыми, нежная ... Только глупа очень."
- Я ее не помню, - сказал Гефестион почти безразлично.
- Надеюсь... ах, смешная была женщина, безмозглая, как цветок, все под Аспазию причесывалась... Хорошо, что умерла в Афинах, в Македонии не прижилась бы. Она ведь ткацкого станка за всю жизнь в глаза не видела...
Ягненочек вдруг разволновался и спросил, отчего она умерла. Аминтор задумался, сочиняя ответ, и, удивив даже меня, сказал, что она утонула. Со вкусом описал, что ее волосы растекались по воде, как пятно масла, водоросли обвивали ее бледные ноги, а в волосах пряталась змея, как пестрая лента. Мол, была зима, и в холодной воде ее кожа дивно сверкала: "Знаешь, как белки глаз у черных рабынь, бедняжка плавала в пруду, как огромная лилия... Нет, хорошо, что она умерла. Что за дурацкая наука знать все оттенки поцелуев? лучше бы ткать училась"...
- Я на нее похож? - спросил Гефестион. Аминтор пробежал пальцами по его лицу, наклоняя голову то вправо, то влево, любовался. Cходство Гефестиона с матерью его немало тревожило, еще раньше он жаловался мне: "Видеть не могу, как он также смиренно наклоняет шею, на все равнодушно соглашаясь, и эта его дурацкая привычка глупо улыбаться, когда он слышит неприятное известие, будто ждет, что все окажется шуткой, и то, что он ленив и нелюбопытен..."
- Выброси ее из головы, - мягко сказал он. - Она о тебе тоже не слишком много думала.
Прежде у Гефестиона не было ни желаний, ни тревог, ("ничего, кроме замкнутой на ключ пустоты", по словам глупца Эргия, который, несмотря на верность своих умозаключений, все же позорно влюбился в мальчишку). Но после встречи с Александром наш мальчик изменился, сломалась некая преграда, которая прежде защищала его так надежно. Александр сразу вознес их дружбу превыше небес, щедро деля вселенную на двоих, как Кастор с Поллуксом, а у бедного ягненочка дух захватило, сердце замерло, голова закружилась на этой страшной высоте. И безмятежность расколота, как ледяная глыба.
Аминтор приходил и раньше, с ласковыми уговорами протягивал ему горькие укрепляющие отвары, когда ягненочек, неподвижный, горячий и слабый, лежал в жару, нежными прикосновеньями вытирал ему пылающий лоб и щеки. А теперь оставался у сына долго, с долгими разговорами (хитро подмигивал, отвечая на мои недоуменные взгляды), расспрашивал о жизни в Миезе, болтал занятную чепуху - ни один воспитатель бы не одобрил. Голос его был, как мед и фиалки. Общеизвестно, что такие разговоры на равных очень соблазнительны для детей и развращают, конечно; о добродетели в таком тоне не поговоришь и мудрого наставленья не получится - все насмешки да выверты легкого и язвительного ума. Гефестион был взволнован чрезвычайно - все краснел, торопился отвечать, старался понравиться, каким-то чутьем понимая, чем может вызвать одобрение отца, пересказал некоторые свои дерзкие ответы Аристотелю, несколько глупых и оскорбительных шуток над взрослыми, описал драки, из которых выходил победителем. Аминтор одобрительно смеялся, лаская взглядом.
Гефестион после их бесед нехорошо задумывался, кусал губы, морщил лоб, но уже жадно и нетерпеливо ждал его, радостно встречал, просил не уходить. "Пара дней, десяток добрых слов - и ягненочек уже с руки соль лижет", - похвастался мне Аминтор.
- Зачем? - спросил я знаком, он пожатьем плеч ответил:
- Так...
Об Александре ягненочек говорил мало, всякий раз запинаясь на имени. Аминтор спросил сам. "Он обещал навестить меня здесь", - сказал Гефестион, опуская глаза, глухая тоска, как тень на солнце. Аминтор смотрел насмешливо, ждал продолжения, но больше ничего не услышал. "Вот и хорошо, - сказал он. - Мы славно позабавимся вместе."
* * *
Дни в пирах, ночи в наслаждениях! Аминтор дней не видел, зато вечера и ночи длились бесконечно, вечные сумерки, как на берегах Леты. У него всегда было полно гостей, как у юноши, недавно зажившего своим домом. Когда мы приехали, здесь уже жили Мосхион, молодой скульптор из Милета, сам похожий на статую из темной бронзы, портил его только поверхностный стеклянный блеск слишком светлых глаз да профессиональный взгляд, холодный и жестокий, и старая подружка Аминтора, рыжая гетера Леена с молоденькой дочкой. Мосхион жил здесь с весны, устроил мастерскую в саду и сразу сделал пару глиняных эскизов с больного Гефестиона - голова Гиацинта с проломленным виском.
За работой Мосхион насвистывал и, ногтем завершая окончательную отделку изваяния, резким высоким голосом пел какие-то рыбацкие песенки, чем выдавал свое неблагородное происхождение. На ягненочка он смотрел, как на кусок необработанного мрамора, укладывал его в неудобных и неестественных позах, резко покрикивал, когда мой мальчик шевелился, пытаясь тайком размять онемевшие ноги. Гефестион дерзил ему в ответ, но ходил к нему в мастерскую - враждебность людей его всегда забавляла, хотя он совсем не умел защищаться).
Леена, львица, могла бы стать Аминтору хорошей женой и доброй матерью ягненочку, у нее было сильное золотое тело с крепкими мускулами и робкая покорность во взоре, когда она смотрела на Аминтора. Часто приезжал и Деметрий, старый пропойца, который за рабскую преданность Аминтору сохранял место за столом по левую руку от хозяина. Бывал и Анаксарх, который только здесь отбрасывал профессиональную спесь, франтоватый философ с увядшей розой за ухом, с добродушно сизым носом. Еще Эргий, Арравей и Диотим - из молодой сволочи, которая всегда крутилась вокруг Аминтора (и я смолоду искал погибели, и они найдут). Из них, пожалуй, один Эргий заслуживал лучшей доли, но он был одержим Гефестионом и с жалкой откровенностью признавался, что уже давно перешел допустимый предел безумств. ("Как можно любить того, кого и человеком назвать нельзя?" - иронически вопрошал Анаксарх, а Эргий хмуро отвечал: "Тут законов нет".) Арравей, упрямый и кудрявый, как черный барашек, не знал, что ему делать со своей свободой и деньгами после смерти отца и, как и все, был жаден до мимолетных радостей и призраков красоты, как и всех, его влекла искренность и беспечность жизни без оглядки. Аминтор нашел применение и деньгам его и свободе. Диотим, юноша из благородной семьи, второй год был влюблен в Аминтора, вялый, женоподобный, с выщипанными бровями, завитой, нарумяненный. Пелла - не Афины, здесь своего рода храбрость нужна, чтобы выйти на площадь с таким-то лицом, благоухая миррой, гордо и упрямо подняв подбородок, пряча несчастные глаза. Аминтору он уже наскучил ревностью и мелочной обидчивостью, но не выгонять же мальчишку, которому идти больше некуда. Аминтор был гостеприимен, как могила, всех принимал, кому это знать, как не мне... Пожалуй, он ценил преданность, правда, если приносимые жертвы приходились ему по вкусу.
Это был остров, где собирались не друзья, а обломки кораблекрушения, неудачники, любители повеселиться за чужой счет, радующиеся чужой боли - все было замешано на неудовлетворенных желаньях, безысходной любви, горьком сознании собственного провала и высокомерии, на изощренности выдумок и причуд людей, которым уже мало что доставляет радость. (Разговор двух гостей: - "Кажется, Аминтор давно выгорел дотла, но ведь все равно к нему слетаются люди, вроде нас, как мотыльки на огонь, на свою же погибель". - - "Огонь? Жизнь разъедает, как ржавчина или известь. Пожалуй, я предпочел бы сгореть".)
Аминтору все льстили - у него были деньги, власть, красавец сын, он был средоточием желаний. В отношениях между остальными была тонкая возбуждающая игра, оставляющая всех недовольными, но напряженными до предела, вражда - глумливый тон Мосхиона, с которым он обращается к Диотиму; Диотим визгливо огрызается, как дворовая шавка, и, не зная, как противостоять трущобной наглости Мосхиона, срывает злость на Деметрии, жалком пьяньчуге, или наивном выскочке Арравее; Леена оставляет дочь без сладкого, потому что та не умеет держать себя в обществе, а той, кажется, больше ничего и не надо, как отбить у матери хоть какого-нибудь мужика, ради этого она готова всех обслужить бесплатно, кроме Арравея, который действительно сильно в нее влюблен; Эргий от отвращения ударил Деметрия и теперь они ненавидят друг друга. Жестокие дни, клубок любви и злобы, словно спутанные в брачном клубке гаюдки. ("Что плохого во вражде? - говорит Аминтор. - Помню, я всю жизнь радовался двум вещам - уложить девку в постель и врага в землю. Даже сейчас это как-то бодрит".)
Мира не было, не было жалости - только к ночи глумленье затихало, на лицах проявлялась усталость, тени смягчали лица, словно последний день вселенной отгорел и настал последний в мире вечер.
Гефестион быстро вернулся к этой безалаберной, безответственной жизни под теплым солнышком. Его сразу полюбила галка, которая потом все лето от него не отставала, и соловей, как мне кажется, начинал петь, как только он входил в сад. Он дразнил Диотима и Арравея, иногда беззлобно, но не всегда, и с упрямой жестокостью издевался над Эргием, Леена его баловала, как всегда, Анаксарх расспрашивал об Аристотеле и Феофрасте, ругал их и Гефестиона за то, что он ничего не помнил из их уроков. Новой тактикой Аминтора в воспитании сына были лесть, вседозволенность, вино, вот все и прыгали вокруг ягненочка, чтобы угодить хозяину, один Анаксарх сердился, что мальчишку портят похвалами. Гефестион, как взрослый, присутствовал на пирах, и никто не следил, сколько чаш он выпивал, что шептал ему пьяный сосед и что он отвечал соседу.
"В конце концов, что мне за дело? - говорит Аминтор, косится на меня черным глазом, диким, как медведь в чаще. - Сын с ума сходит, у меня долги, дом заложен, хозяйство разваливается, еда пригорает, рабы воруют, я пью гнусное вино, которое бы раньше в рот не взял, и девки ходят ко мне, наверно, из жалости, потому что давно знают, что денег ждать бесполезно... Все равно, всегда есть выход". Он медленно и нежно улыбнулся в пустоту, плеснул остатками вина на пол - буквы не вышло, просто бесформенное красное пятно.
Аминтор пока молод и бесстрашен, но бегут дни, воруя цвет с лица, мельчают прежде обильные доходы, как реки в засуху, только храбрость отчаявшегося сердца неизменна. Нет, он - воин, а не философ. "А Гефестион... что мне за дело? - говорит он. - Небось, найдется какая-нибудь козочка с полным выменем молока, или мудрый кентавр, или добродетельные пастухи, которые обо всем позаботятся - им не привыкать брать на воспитание деток благородного происхождения, в конце концов, это традиция... К чему мне думать, что, когда я умру, в доме не останется ни обола, чтобы положить мне в рот, это ведь мне придется разбираться с Хароном. Кстати, Ликаон, может ты знаешь обходные пути в Аид? У тебя такое лицо, будто ты знаешь... Что мне за дело до Гефестиона? И не зови его больше ягненочком в своих дурацких мыслях, я тебе запрещаю."
"Этот луч в небесах - он уж больше не мой, это солнце погаснет ... - декламирует Аминтор, опираясь на плечо рыжего раба, а раб корчит рожи. Пожеланье Аминтора, что-то вроде здравицы с чашей в руке, - "Пусть мальчик почувствует свою силу, пусть вызывает слезы своим смехом," -и Гефестион чувствует и послушно изменяется, становится капризным, спесивым и бездушным. Похвалы его не смущали и не радовали, он рассеянно смотрел вокруг, ни к кому не стремясь взглядом. Эргий вздыхал ему вслед: "Спокоен, как смерть". (Но мне все равно, я вне игры, я радуюсь возврату его нежности. Только когда он снова обратил на меня всеобъемлющую бархатность своих зрачков, я понял, как мучительна была ревность, как тяжела оставленность. Прежде я был только ухом, в которое он шептал, как в тростник, свои секреты и восторги, зная, что я молчаливей тростника, теперь у меня снова появились руки, лицо, кожа. Теперь, в отсутствии Александра, его доверие принадлежало только мне.
Сплетенье его рук на моей шее, когда я несу его сонного домой, как колодки добровольного рабства, завитки на его висках равноценны мирозданью, а серые тени под его глазами - гибели мирозданья.) Эргий с боязливым любопытством всматривался в Гефестиона - неужели в нем возродится черное пламя Аминтора? задавал горькие вопросы: "Что происходит, когда гости расходятся? Мне становится жутко, когда я об этом думаю. Ребенок наедине с сумасшедшим отцом в пустом доме... Страшно представить, что будет с ним лет через пять... Лучше бы он умер сейчас. Да ему в клетке со львами быть безопаснее, чем в отцовском доме."
Все пили слишком много, по утрам все гермы стояли в венках после ночных попоек. Аминтор всегда был самым пьяным из всех, самым беспечным, в венке из помятых маков, с винными пятнами на одежде. Он начинает пить с утра и к полудню уже пьян. Пища здесь слишком разнообразна и остра и сильно отличается от того, чем кормили мальчишек в Миезе (здорово, просто и питательно). Повар Аминтора был безумцем и, подобно ведьмам, собирал по ночам травы, чтобы приготовить приправы к блюдам, возбуждающие странные желанья. Дикий лук, чеснок, тмин, тимьян, ягоды можжевельника, горчица, и все это в странных сочетаньях; иногда блюда пахли сосновой смолой, иногда мастикой, в супе плавали цветы, а фрукты - в вине, несколько раз я замечал в подливах или сладких сиропах крупинки толченых камней - надеюсь, благородных, жемчуга там или кораллов... Повар кружился над горшками, как помешанный, и бормотал заклинанья - скорее всего безобидные, от запоров и поносов, и, словно скупец, священнодействующий над сокровищами, вынимал откуда-то крошечные узелки, боязливо оглядывался по сторонам, и выхватывал из узелка крупинки перца, щепотку киннамона, а может быть и цикуты, кто знает? Он был художником в своем роде, готовил ради высшего искусства, а потребителей презирал; заклинанья его не всегда помогали - иногда после обеда все мучались коликами, и тогда Аминтор приказывал выдрать фантазера - "за то, что снова предпочел игру ума здравому смыслу". -- "А сам-то!" - восклицает Анаксарх, держась за живот. (Гефестион повис на моей руке, а я перышком щекочу ему горло, чувствую резкие бесплодные судороги внутри его тела, поддерживаю его голову, и его лоб под моей ладонью ледяной и влажный, и горячая струя рвоты льется мне на ноги.) "Он всех нас однажды отравит, очарованный новизной сочетанья белены и аконита... - говорит Аминтор с чашей в руке. - Простим ему. Нас ведь тоже чаруют созвучья флейты и кифары"...
Я вышел в ночной сад, пахнуло волной ночных ароматов и, под звездами, весь в ядовитой росе гиацинтов и анемонов - Гефестион, слепым взглядом стремящийся к светлеющей полосе на горизонте. "Светает, Ликаон, - сказал он. - В доме слишком душно". Да, тяжелый запах любовных испарений.
С тех пор, как мы приехали сюда, мне каждую ночь снятся кошмары - быть может, от этих пряных кушаний. Снились небесные розы с лепестками из крови, багровые лепестки капали с цветов и прозрачные голубоватые стебли, столь похожие на вены на запястье, росли в густой и вязкой воде почти коричневого цвета. Снилось что-то уже сто раз пережитое - запрокинутая голова и кто-то льет мне уксус в окровавленные ноздри; колесо Иксиона, кромсающее и жгущее мое тело, и сам Иксион, распятый внизу, в Тартаре, на огненном колесе, чей жар должен был растопить и так уже слабые воспоминанья о столь воздушной Гере... ах, мне кажется, что его казнят не за свершенный грех, а за мечту, за невоплощенные желанья... если и меня мучали за то же, то мне грех жаловаться, судьи были еще слишком снисходительны...
* * *
Ночь здесь начиналась с рассветом. Сегодня так: Аминтор проливает неразбавленное вино из чаши, потому что сильно пьян, красотка-рабыня из Сиракуз злобно уходит неудовлетворенная, у Аминтора стынут ноги, он шевелит длинными смуглыми пальцами, по его одежде бежит беременная паучиха с колышущимся белым брюхом. Аминтор вспоминает весну, когда хотя бы есть чем дышать, щелчком сбивает паучиху на пол, одна ее нога остается на ткани и дергается. Он отводит взгляд, вслух считает плитки пола, затем трясет кудрявой головой и, вцепившись в чашу, говорит что-нибудь из Гомера. Звучные строки падают, как камни в пропасть. Заглядывает Керавн, маленький рыжий раб, ему холодно и хочется согреться. Чтобы привлечь внимание хозяина, он расписал свое тело причудливыми черными цветами, а на лицо одел страшную маску ночного демона. Сквозь прорези маски он видит, как Аминтор протягивает к нему руку и, улыбаясь, говорит: "Еще один дивный гость? Сколько вас сегодня... Что ж, цельного нам раствори и поставь перед каждого кубок: мужи, любезные сердцу, собрались под сенью моей! "
Гефестион падает на постель, вроде бы весело, но внутри - тревожная пустота: что мне делать с собой? Комната для гостей - рядом с его спальней. Аминтор всегда посылает гостю рабыню или мальчишку, чтобы тот не чувствовал себя одиноко. И Гефестион, в зависимости от настроения, то досадливо, то сочувственно слушает прерывистые речи и влажные звуки поцелуев за тонкой стенкой, и засыпает под них, как под колыбельную, уткнувшись носом в подушку. Ему двенадцать лет, из полуоткрытого нежного рта пахнет сивухой.