( все даты в тексте – по старому стилю)
На какое-то время люди перестали обращать внимание на жару и засуху. Другое будоражило и терзало Крутоярово. Кто она: Маланья Коровина? Вот – червоточина и причина беспокойства селян.
Кого спасла пучина Серебряного омута? Трёх женщин, одна из которых – ведьма. Но если ведьма должна была утонуть и не утонула, значит среди них нет ведьмы! А если ведьма должна была выплыть, а выплыли все трое, значит, что? Вот то-то же. Не могут все трое быть ведьмами.
После купания в Серебряном омуте одна из них (Пелагея) помёрла на другой день, другая (соседка Маланьи) – онемела, будто типун на язык получила, а сама Маланья говорит, но не со всеми. А с кем? Непонятно. Но до людей дошли её слова: «Пелагея откроет глаза». Люди не поняли, да не очень-то и прислушивались: Пелагея уже лежала в гробу и её отпевали. Но на погосте, когда стали прощаться с Пелагеей, та неожиданно и резво открыла глаза. Народ разбежался, а кое-кто впал в беспамятство. Пелагея пришла домой, сварила зелёные щи, наелась и легла спать. Не выспалась.
Тогда-то и вспомнили о словах Маланьи.
А она ещё одной новостью огорошила селян: цыгане жнут хлебА. Конечно, никто и в голову не взял эти слова. Цыгане стояли табором под Осиповкой, в восьми верстах от Крутоярова, какие тут залОмы и прожИны? (А они продолжали появляться на полях крестьян каждую ночь!) Но когда мужики на две ночи стали дозорами на хлебах, всё подтвердилось: цыгане выкашивали окраинные хлеба, искусно делали скрутки колосьев, отводя людской гнев на ведьм. Люто расправились мужики с ворами: лошадей отобрали, цыган избили до полусмерти, привезли в табор, бросили, а табор подожгли.
Больше залОмов и прожИнов не было.
Вот эти новости и обсуждали деревенские бабы, придя на обеденную дойку к реке, «у Захара». В погоде перемен нет, только висит в знойном мареве над горизонтом одинокая тучка – так она погоды не делает.
Коровы шалеют от оводов и, не насытившись, задирают хвосты и несутся к реке, и никакая сила не может их остановить. Они становятся по брюхо в воду, лениво помахивают хвостами, отгоняя оводов, и неохотно идут на зов хозяек.
- Малинка! Малинка! – зовёт Аграфена.
Малинка трясёт рогатой башкой, взмахивает хвостом и даже не смотрит в сторону хозяйки.
- Малинка! Красавица! Кормилица наша! Иди, я тебе хлебушка дам. Иди сюда, иди.
Малинка снисходит: поворачивает голову, мычит и с достоинством выходит на берег.
Ванятка уже искупался в Алайке и просит у матери позволения сходить к пастуху: тот всегда рассказывает какую-нибудь историю.
Пастух Епифан сидит в тени тальника и рассказывает очередную историю.
-Полевик страсть, как не любит, если кто-то лежит или спит на меже. Или у межевой ямы. Покалечить может.
- Как?
- По-разному. Его мальцы, межевички, носятся по межам, птичек ловят родителям в пищу. А ты тут лежишь на меже, сопишь в две ноздри. Они и задавить могут незаметно или задушить.
- А я не сплю никогда в полдень, - говорит Ванятка.
- Спит тот, кто работает, кто устал. А ты пока только живёшь, - объясняет пастух. – Один усталый мужик лёг на межу, да уснуть не мог: думы тяжкие мешали. Вдруг слышит – конский топот. Несётся на него здоровенный малый верхом на сером коне, руками размахивает. Едва успел работник скатиться с межи, да увернуться от коня. А полевик – это был он на коне – прокричал ему: «Хорошо, что успел соскочить, а то навеки бы тут и остался!». Вот так-то.
- А на своей земле можно спать?
- На своей – да. За ради бога. Своё – не чужое, полевик не накажет. А вот залОмов на твоей десятине наделать может не хуже ведьмы. Или огнём может тебе поблазниться, когда о пожаре предупреждает.
- Вот! – вскрикивает один из мальцов. – Огонь! Я видел!
- И я, - говорит Ванятка.
- Это молния, - объясняет Епифан, услышав резкий раскат грома.
- Дождик, дождик! Припусти! – заорали дети.
- Не будет дождя, - со вздохом говорит пастух, - Это – сухая гроза.
Солнце светило, но зарыскали резкие порывы ветра, поднялась пыль. Возникла вихревая воронка из пыли и сухой травы. Она росла и стремительно двигалась вдоль берега Алайки к деревенскому стаду. В её карусель уже попала речная вода. Вот она подхватила чью-то доёнку с молоком. Доёнка опрокинулась, молоко из неё вылилось и завертелось самостоятельно, отдельно от доёнки. Воронка переметнулась на противоположный берег и там распалась.
- Вот, и наша какА напилась молока, - утешали женщины хозяйку доёнки.
А пастух Епифан сказал, ни к кому не обращаясь:
- И такая силища не заломает хлебА?
И отсылает детей:
- Идите, хлопчики, вас мамки кличут.
Ванятка подходит к матери и та сразу спрашивает его:
- Где трава?
Ванятка виновато хлопает глазами: купался, играл, потерял.
Аграфена, после случая с гадюкой, велела и Ванятке и Даньке носить с собою змеиную траву – веронику, особенно не забывать её, идя в лес или в поле. За гасник заткнуть или положить в лапотки, но обязательно с собой: отпугивает эта трава гадюк. Дула Аграфена на воду, обжёгшись на молоке. На то и мать.
- Придётся зашить в ладанку вместо чеснока, - решает Аграфена.
От обычаев отходим – от того и кара божия, думает Аграфена. Ровно через полгода, будто в Четьи-Минеи записано, расшалилось бесовство: ведьмы, полевики, русалки, полУдницы. От жары и грехов наших всё идёт. Домашняя нежить в силу и хамство вошла. Тока отошли от обычаев – соблазнили душу злобой и завистью – и нА тебе колокольчики с бубенчиками…
Дома Аграфена процедила молоко, разлила по кувшинам и поставила в погреб. Подошла к соседскому клюкинскому плетню:
- Дуся!
Подошла Евдокия, вытирая фартуком руки.
- Бог в помощь, Дуся.
- И тебе - от него же.
Аграфена молчит, собирая слова в деликатную фразу.
Молчит и Евдокия, насторожилась. И не выдерживает:
- Не томи! Говори прямо, не стели соломку.
- Повиниться тебе надо, Дуся. Грех ведь…
Сразу поняла: у самой свербит:
- Да я и сама маюсь! Ни день, ни ночь – молюсь. Ни сесть, ни стать – тяжко.
- Вот и …
- Не мучь, Аграфена! Схожу к Маланье, покаюсь.
И прокатился гром, долгий, сухой и протяжный – к ненастью.
Ах, как ждут его люди…