* * *
Гефестион принялся ждать Александра чуть не с первого же дня разлуки; когда выздоровел, все тянул меня в ту сторону садов, которая выходила на дорогу. Я следил за его взглядом и видел, что он сочиняет для себя сравненья, показывающие невозможность разрыва. "Назови мне вещи нераздельные, Ликаон"... - - "Ястреб и его тень на земле", "оса и трепет", "красота цветка и его запах", "блеск кинжала и боль раны". Он ждал Александра, чтобы убежать от нас; я вижу: по утоптанной, но мягкой дорожке, где даже самые тяжелые шаги не слышны, легкий бег - как по облакам, на веселый луг, весь в цветах.
Домашние вольности после солдатского хлеба Миезы должны были отвлечь его, и отвлекали, но он всегда находил время, чтобы сосредоточиться на своей тоске. Для того, кто хочет забыться, радости жизни - всего лишь лекарство, оттого и горчат. А сколько упреков самому себе за то, что жилось ему здесь, в сущности, легко и весело! Гефестион искупал этот грех неким покаянным ритуалом, печалью перед сном, немного напоказ: тут были и взгляды в пустоту со сдвинутыми бровями, и стиснутые руки, и хитрые уловки, чтобы произнести имя Александра, о чем бы ни шел разговор.
Наконец, пришло известие, когда же прибудет долгожданный гость. В горячке ожиданья мой ягненочек вдруг забеспокоился: все ли у нас, как у людей? Он осматривался вокруг с торопливой придирчивостью, но с чем ему было сравнивать? в конце концов удовлетворился тем, что передвинул кровать к окну.
Александр сильно похудел (не в разлуке ли?), от этого в нем прибавилось мальчишеского. Он выглядел настоящим щеголем. Недавно еще - черная кайма под ногтями, сбитые костяшки пальцев, спутанные волосы - а теперь руки и ногти ухожены, от тела и одежды пахнет уже не взмокшим мышонком, а благовониями - ароматы гиацинта и корицы, волосы красиво вьются, видно, что не просто пятерней провел, теперь у него был серебряный гребень, который, правда, на следующий же день оказался у Гефестиона. Тоненький и надушенный Александр был грациозен и немножко нелеп со своей мечтательно склоненной к плечу головой и привычкой охорашиваться, откидывая волосы назад; он вдруг захотел нравиться, значит, детская убежденность, что он всеми любим, испарилась окончательно.
Аминтор встретил его, как врага, то есть, обворожительно учтиво, с вкрадчивым дружелюбием, неотразимым, как яд Тифона. Он щекотал под брюшком дивную мелитскую собачку золотистой масти, которую Александр привез в подарок. ("Мне нравится, как спят собаки - пятка у носа, невинно и трогательно", - говорит Аминтор и Александр доверчиво улыбается в ответ.) Он дал детишкам время нарадоваться друг на друга, Лисимаха, приехавшего вместе со своим воспитанником, стараньями Аминтора все эти дни даже видно не было, радушный хозяин приготовил для него особые развлеченья, собственно, это был заговор против старичка, его уводили от детей, баловали, развлекали, так, что он чувствовал себя счастливым, как школьник, сбежавший с занятий. Я знал, что Аминтор тщательно готовился к встрече, нарочно пригласил много гостей, актеров, шлюх, видно, хотел поразить Александра утонченностью и любезностью приема. Все-таки он воспринимал царевича всерьез. ("Дай поиграть, и лиса играет с мышью") Ягненочек, опасавшийся их встречи, расцветал на глазах и доверчиво льнул к отцу. Аминтор же при мне негодовал: "Не смешно ли: чтобы понравиться сыну, я должен сперва получить одобрение его друга. Какова наглость! Какое оскорбление!"
За едой же Аминтор начал забавный разговор, разбрасывал отборные шутки, словно перстни с пальцев небрежно ронял, прихотливо смешивал ужасное с комичным, так, что не возникало ни малейших сомнений в подлинности расказанного... Не знаю, вызывал ли Орфей такую страстную дрожь в своих слушателях: я видел, как Александр почти грубо отмахнулся от заскучавшего ягненочка и даже не заметил его обиды. Наконец, допивая вино, Аминтор завершил полупристойной шуткой историю, от которой кровь стыла в жилах, поднялся из-за стола и исчез, извинившись за то, что слишком разболтался. Мне показалось, что Александр бросится за ним или хотя бы протянет вслед руки с мольбой, он же смотрел вслед Аминтору, как оглушенный, без всякого выраженья, потом в комическом ужасе воскликнул: "О боги! кто это был? Тезей или Еврипид?" Ягненочек нехотя засмеялся. Остаток дня Александр расспрашивал меня о подвигах Аминтора, а Гефестион переводил ему мои знаки и злился.
* * *
- К вину здесь примешивают мирру. Совсем не похоже на строгие нравы древних, не правда ли? - Анаксарх при царевиче, конечно, держался учителем жизни, который, бесчувственный, но любопытный, наблюдает за жизнью обычных людей с пользой для философии, но без осуждения. - Я предпочитаю рыбу, как родосцы, ее вкус более тонок и она не оставляет тяжести в желудке.
Александру вкус вина и рыбы нравился. Сердце билось сильно и неровно под быстрый страстный ритм кроталона и тимпана. Две темно-золотых девушки, похожие, как сестры, танцевали для гостей. Их тени мелькали по стенам, как ласточки по небу.
- Мне нравится та девка, что слева, - сообщил Мосхион, мастерски находя в них различия.
- Она с причудами. Надушила себе живот фиалкой, а каждый палец у нее пахнет по-своему.
- На такое баловство тебе денег хватает, Аминтор... - Мосхион прижился в доме и обнаглел: "Я в детстве с голоду землю жрал, а теперь - хрен вам, буду богатым, а нет - буду сладко жрать за чужой счет". Аминтора это забавляло. Мосхион с кроваво-красными губами, синими и большими, как у стрекозы, глазами, был очень молод и всегда изображал из себя нечто, чем не являлся. В присутствии Александра он держался так фальшиво, благовоспитанно и дружелюбно, что Александр смотрел на этого милетского жулика, как на воплощение афинского лоска, по крайней мере в начале пира, до того, как все напились.
- Тебе нравится эта девушка? - спросил Аминтор, наклоняясь к Александру. - Она будет рада, если ты захочешь провести с ней ночь, она сама просила передать это тебе.
- И не вздумай, - возмутился Гефестион, хватая Александра за руку. - С ней не выспишься... мы же завтра с утра собирались...
Александр бурно вспыхнул, растерялся, стал неловко благодарить, отказываться, умоляюще глядя на Аминтора, как приговоренный к смерти. Аминтор слушал его, подняв брови, а когда Александр замолчал, сказал серьезно и сочувственно: "Неблагодарное занятие - стремиться к идеалу. Так просто сбиться с пути... А еще приходится объяснять причины своего воздержания. Бедняжка! Куда легче было бы получить удовольствие при полном одобрении других, не правда ли? Выгоднее поддаваться соблазнам - это так понятно, близко, все будут снисходительны, а то и похвалят за молодечество... Ну что ж, держись, сколько сил хватит, герой"... И отошел, смеясь.
- Глупо получилось. Я даже не сумел поблагодарить твоего отца, как следует. Надеюсь, он не обиделся? - спросил Александр.
- Он не обидчивый, - мрачно проговорил Гефестион. - Зачем было такую чепуху предлагать!
- Это не чепуха, - быстро сказал Александр. - Каждый философ учит воздержанию, но мало кто из мужчин принимает это всерьез. У меня пока нет времени об этом думать, и сейчас я просто растерялся, но когда-нибудь все равно придется решать... Твой отец прав: то, что кажется единственно верным, часто кажется смешным, будто я важничаю или лицемерю.
Арравею, который рядом с дочерью Леены истекал желанием, как потом, как кровью, как слезами, видно хотелось слышать речи о любви, и, припомнив к случаю заезжего философа, которого недавно остановился послушать, завел разговор о природе Эрота.
- Есть разные мнения о происхождении этого бога: Алкей называет его сыном Ириды и Зефира, но все знают, что любовь и страсть не всегда радостна, легка и игрива... Еврипид считает, что Эрос порожден Зевсом, а значит, любит властвовать, блещет золотыми крылами и пускает стрелы, которые иногда разят сокрушительней молнии... Орфики говорят, что Эрос, родившись, привел вселенную в движенье... - Анаксарх настроился на длинную лекцию, но Деметрий оборвал его, глупо улыбаясь:
- Смотри не разгони Харит ученым разговором, дружище. Философская беседа - та же забава между двумя кубками вина.
- Ты, Анаксарх, трезв и несносен, - заметил Аминтор.
- Пьяницы рано стареют, - отвечал тот, не смущаясь. - Стоит посмотреть на тебя поутру, как дрожат твои руки, как ты спотыкаешься на ходу, держась рукой за стены, чтобы не упасть, как холодны твои руки и ноги, как бледна кожа...
Арравей молчал о своем под созвучную сердцу беседу.
..."и безумные "алала" с запрокинутыми головами" ... - читал молоденький, но уже известный своим талантом актер Фессал, с подведенными глазами, величественными плавными жестами, точеными руками и гордой посадкой головы. В его движеньях и облике была заметна женственность, не потому что она была присуща его натуре, а из-за сосредоточения на новой роли. Он был ослепителен в ролях грозных и страстных женщин, Медеи, Электры. Александр присел с ним рядом - я думал, что он из-за мальчишеского чистоплюйства и строго воспитания станет сторониться актера, но царевич увлеченно говорил с ним об Еврипиде. Видно, что при македонском дворе мода на филэллинство еще держится. "Еврипида сожрали псы," - вспомнилось мне.
Гефестион помогал рабам разносить вино. Эргий неотрывно следил за ним, как жало стрелы за дичью: Ганимед с кувшином в собрании богов? Гиацинт или Нарцисс? погибшая красота или роковая безмятежность? "Сделай для меня такого Ганимеда, Мосхион, и я заплачу тебе, сколько пожелаешь". Высокомерный грек поморщился от близкого дыханья пьяного Эргия. "Ты появляешься редко, как дневные звезды, побудь немножко со мной"... - Жест Эргия, которым он удерживает Гефестиона рядом, почти непристоен, так руки к уходящему богу простирают, он влажным взглядом смотрит на послушного мальчика, который стоит рядом и спокоен, как зеркальная гладь, гладит его по голове. Пальцы обжигало, будто в саже волос он случайно наталкивался на горящие угольки. Гефестион вежливо отстранился - привык и безмятежен, как жемчужина в раковине. Ресницы, как вороньи перья, белки посверкивают.
- Не хвали его, Эргий, он и так знает себе цену, - заметил Аминтор. ("Я люблю его, - говорил мне Эргий, нарочно избрав поверенным немого. - С ним бы я был, как в золотом веке, питался бы медом, сочащимся из его тела, и больше ничего бы не просил". Неужели не понимает, что и этого слишком много? Он криво улыбается и отводит глаза.) Гефестион зевнул в сторону, и, проходя мимо, шепнул Александру: "Как жарко! Точно я золото и плавлюсь..." Смертельное жало желаний всегда дрожит у сердца, как оса над чашечкой цветка. Все мои желанья и суеверья замыкаются вокруг Гефестиона, как кольцо вокруг пальца, а вся моя жизнь, моя боль, мое вызверенное лицо, обрубленный язык кричат мне: "Не смей желать!"
Ягненочек смеется в углу с Керавном, ионийским рабом, рыженьким и забавным, как лисенок. Аминтор полгода назад выкупил его из бань с дурной репутацией и упорно баловал, испытывая, до каких пределов может дойти испорченность человека, - испорченности Керавна не было предела, и он чаще других занимал место в беспокойной постели хозяина. С Гефестионом они были почти друзьями, быстрый разговор - сплошь из крепкой похабщины - веселил обоих. Смеялись беззлобно, болтали ногами. Я прислушивался (Александр тоже, беспомощно оглядываясь через плечо - у него ведь нет волчьего слуха). "Эргий опять ронял слюни тебе на подол?" - спрашивал Керавн. "Пошлю ему вожжи, пусть удавится," - легко отвечал Гефестион. Он давно освоил шутки в семейном духе: перед пиром Эргию, зардевшемуся от счастья, он дал анемон со словами: "Погадай, как на ромашке, люблю или нет", - и тот до сих пор убито посматривал на восемь алых лепестков, безнадежно шевеля губами. Керавн протянул Гефестиону ковш и ягненочек припал к нему, как ребенок к материнской груди. Когда оторвался - ковш был пуст, губы темнее крови, а глаза пьянее летнего жара на цветущем лугу.
Все говорили о своем, уже не слушая друг друга. Деметрий щеголял ученостью: "Даже голубь не станет топтать голубку, не поцеловав ее прежде, иначе самка его не подпустит". Леена жаловалась, прильнув к мужскому плечу и вымаливая взглядом похвал: "Взрослая дочь старит сильнее, чем морщины. Соперница. Я красивее, она моложе, пока она еще слушает меня, но скоро, я знаю, уйдет". Почти трезвый Мосхион рассуждал вслух: "Хотелось бы мне сделать статую Алкивиада в венке из роз и фиалок, усмехающегося из-под лент, пьяного и нежного, а рядом щит с изображеньем разящего Эрота. Да где натуру взять? Будь Аминтор моложе лет на десять"... Он сидел по правую руку от Аминтора, полузакрытые очи, презрительный взгляд. Аминтор с недовольной гримасой схватил его за волосы и поцеловал в губы, холодно глядя через его плечо на побледневшего Диотима.
Я слышал, как Александр спрашивал Гефестиона, небрежно так, будто бы ему и дела нет: "А что у тебя с Мосхионом?" Видимо, что-то такое услышал на пиру, смешно, совсем не то, что могло бы быть действительно важным, замер, ждет, что ответит ягненочек. Гефестион, конечно, даже бровью не повел, начал завлекательным полушепотом: "Прихожу к нему каждый день, ложусь на доски в позе, которая любому показалась бы странной, а он то "спину выгни", то "бедро поверни"... И так часа два: я мерзну, а он время от времени кричит: "Можешь ты не шевелить ногами?" и швыряется в меня глиной. Такого разврата ты еще не видел". Александр засмеялся и в ладоши захлопал, оглянулся вокруг, как победитель, на ягненочка смотрит восхищенно, спрашивает: "Так он в тебя не влюблен?" Сущее дитя. А Гефестион бросил пренебрежительно: "Откуда мне знать?"
- Алкивиад готов был продать свою любовь за мудрость и не прогадал бы, - язвительно заметил Анаксарх, учитель безлюбия. - Платон называл Эрота сыном Бедности, нищий бог, который ищет и никогда не находит, и теряет все, что имел... Потому лучше предаваться философии, чем любви.
- Даже обычное мнение об Эроте как о сыне Афродиты и Ареса говорит о его двойственности, - мрачно сказал Эргий. - Половина в нем от войны и насилия, он беспощаден и неразборчив - были бы обильные жертвы... Поэты пишут о двойном дыхании Эрота, губительном и возрождающем, и мне он представляется родным братом Гипноса и Танатоса - то сладкий сон, то смерть.
- Сладкоистомный Эрот! Где ты, где? Стеляй, рази! - крикнул Деметрий. Его душа хоронилась от тревог на дне кубка, в неразбавленном крепком вине, оттого он был по-юному безмятежен и пылок. Он рывком обнажил грудь и упал с ложа.
Гефестион помог ему подняться, слушая, как Эргий говорит о бездомном боге, который стучится в любую дверь, просит впустить... Ему нравились такие вечера, когда в воздухе точно золотые стрелы летают - дикие танцы рабынь, разговоры о любви, винные пятна на полу после игры в коттаб, обволакивающие и вечно следующие за ним взгляды друзей отца, бархатные глаза и воровской шепот одного из них: "О, прекрати же огня безустанного дикую ярость, ты, кто жаром своим естество выжигает..." . Забавляясь своей властью, он узнавал в этом дрожащем голосе двойное дыхание Эрота: жадное, голодное, звериное и еще - стесненный вздох восторга, будто сам бог сошел на землю. Эргий, из-за несчастливой любви слишком чуткий, чувствовал внимание Гефестиона, то и дело оборачивался через плечо, и тут же опускал глаза, словно боясь встретиться лицом к лицу с судьбой.
- Эрос - громко жужжащая небесная пчела, - говорит незнакомый мне поэт, который не так давно мучил всех своими стихами. - Узкий стилет ввинчивается в сердце. Сердце, как бабочка на булавке, трепещет, мучается и, наконец, взмахивает крыльями в последний раз.
- Вот оттого и ходишь к девкам - пусть один глоток, пусть жалкой, но все же - красоты... - эхом добавляет Эргий.
После танцев рабынь в темном уголку скромно присел музыкант, пряча в тени уродливое лицо, и под резкое и острое звучанье двойного авлоса речи стали горчить, как плохое вино... Деметрий прыгал на месте и не в лад хлопал в ладоши. На него напала икота среди пылкой речи, вот он и начал плясать.
- Все люди ведут себя глупо, - сказал Анаксарх, глядя на Деметрия, обращаясь к Александру, - и Аминтор не дальше и не ближе по отношению к мудрости, чем какой-нибудь добропорядочный гражданин и честный служака. Боги не на Олимпе - когда я там был, они точно находились в другом месте. Они могут оказаться где угодно - хоть рядом с Деметрием, хотя у всех он вызывает сожаление, как безнадежно испорченная вещь или замшелые развалины, но боги не так брезгливы, как люди... К истине нет верных путей, а точные ответы знает только глупец.
- В глубине безнадежности таится надежда, в самом сердце гнева - любовь, в глубинах любви - гнев. - Аминтор пробуждал в сердцах сотни страстных желаний и с изощренной убедительностью доказывая их невозможность, оставлял маленькую лазейку для надежды. Он опьянял несчастьем и стойкостью в несчастье.
- В этом нет логики, мой милый.
- Я бы запретил логику, она лишь все запутывает. Называй меня разумным, если хочешь оскорбить. Я внеразумен, как пророчество, как сон, как шелест священного дуба. Когда-то и ты, Анаксарх, был милым повесой... - вдруг вспомнил Аминтор.
- Неужели? - и философ загрустил до конца пира.
Мимо меня проплыл откормленный желудями зад сонного раба, струи благовоний и запах увядающих венков. Рабы окропляли пол настоем вербены и адианта, но свежее стало лишь чуть-чуть. Духота, винные и любовные испарения, рубаха, прилипшая к телу... Керавн принес еще вина, наклонился ко мне с наглой усмешкой, прошептал: "Обойдешься и дешевым, урод". Я оскалился в ответ - не злюсь, смешно. Ему положено наглым быть, а то хозяину наскучит. Дешевого вина и Деметрию налил, пьянчуге после первых двух чаш уже все равно, чем наливаться.
- Скучно мне жить, боги! Скучно! - новый поворот мысли, новая пьяная речь Аминтора. - Только самой себе толпа кажется огромной, а взгляни-ка на нее с облака - останется щепотка разноцветного мусора на морском берегу. Это мир камней и волн, а не людей.
- К чему все твои речи, жалящие и бесплодные, как осы? Не лучше ль дружественное согласие пчелиного улья и сочащиеся медом соты, плоды трудов земных? - поэт, кажется, процитировал свое творенье, наклоняясь к Аминтору.
- Что любовь? - Аминтор сбросил серебристый тополиный венок, овитый синей лентой, в его глазах что-то мутно плещется и мерцает, как ядовитый осадок на дне чаши. - Вот, змея, разрубленная пополам... два обрубка сползаются, чтобы жить, чтобы чувствовать себя целыми. Где здесь дух? где бог? Нет, только желанье чувствовать себя живым... В любви, что ни обретешь, все идет прахом...
Вдруг, резко обернувшись, он бросил Диотиму: "Что ты все трешься около меня, как шелудивая свинья?" Свинцовый блеск черных глаз, тяжелых, мрачных. Все обернулись и смотрели на них. Диотим отшатнулся, жалкий и оскорбленный. Александр, поморщившись, потянул Гефестиона прочь, но тот застыл, восхищенно глядя на отца и на Диотима, будто на танец Терпсихоры. "Я утоплюсь", - тускло пробормотал Диотим, он пал так низко, что согласен был и на жалость. "В пруду? - спросил Мосхион. - Не стоит. В нем и без того хватает грязи".
Аминтор вдруг принялся искать Гефестиона среди гостей, увидел и разозлился. Не знаю, что ему не понравилось, то ли взгляд Гефестиона с поволокой, как в дреме, как спросонья, непонимающий и текучий, то ли как он клонил голову Александру на плечо, пьяно усмехаясь, обнимал его и, шутя, прятал лицо у него на плече, дышал ему в ухо. Аминтор раздраженным жестом подозвал сына к себе и вкрадчиво спросил: "А кроме Александра у тебя еще что-нибудь вызывает радость?" Гефестион беспечно пожал плечами, засмеялся, оглядываясь на друга.
- Твоя преданность Александру очень мила, - холодно сказал Аминтор, - и все же я надеюсь, что ты не правратишься в подобие Диотима со временем. В таких вещах мера нужна, небрежность, что ли, и уж конечно никакой исступленности. Чтобы быть привлекательным, любовник должен оставаться капризным. Знаешь, он все-таки не Юпитер, а ты не Ганимед, вечно юным и вечно любимым тебе не быть, надо готовиться сразу. Не строит настраиваться на вечное блаженство.
Аминтор проговорил это быстро, словно выговор сделал мимоходом, почти не понижая голоса, но так, что никто не услышал, ни соседи по столу, ни подошедший Александр. Ягненочек побелел, но, сощурившись, смотрел в упор на отца тяжелым пытливым взглядом. Аминтор вдруг ослабил хватку: "А впрочем, если он тебе так нравится, затащи его в постель", - шепнул он благодушно, а в полный голос посоветовал всем, кто еще стоит на ногах, выйти в сад. Александр сразу же потянул за собой Гефестиона, а тот все оборачивался на отца.
- Можно мне с вами прогуляться? - вдруг просюсюкал Диотим, даже приседая от желания понравиться, обеими руками хватаясь за их туники; лицо его было таким жалким, улыбка расползалась на нем и стекала, как краска на жаре, в несчастные, умильно прищуренные глаза было больно и стыдно смотреть. Александр сразу застыл, потрясенно впитывая впечатление, а ягненочек словно взбесился, со всей силы ударил беднягу по рукам с горловым невнятным рыком, оттащил и Александра, словно от прокаженного, задыхаясь от возмущения, а когда Диотим, сложив дрожащие губы в подобие усмешки и пробормотав что-то неловкое, то ли шутку, то ли извинение, побрел прочь, Гефестион схватил с земли ком и метко швырнул в спину Диотима: "Грязь к грязи!"
- Как же можно!? - Александр вдруг ожил и почти злобно схватил ягненочка за руку, тот в запале оскалился и на друга.
- Мой сынок немножко непутевый, - это Аминтор появился в дверях, обнял сына за плечи, излучая отцовскую любовь. Гефестион трепетал под его рукой, как стрекозиное крыло в воздухе, все рвался вслед Диотиму. - Неможко горяч, правда? - подмигнул Аминтор Александру.
- Чтоб он сдох! - крикнул Гефестион вслед Диотиму и плюнул на землю.
* * *
"Кто он такой? - спрашивает Аминтор. - Какой-то царевич... складно сложен, неплохо держится, изящно одет, красивые волосы и глаза, ростом только маловат для тринадцати лет, зато в остальном выглядит старше - знаешь, обычно те детки взрослеть торопятся, кому любви не хватает. Все эти царевичи - такая морока! раньше их отправляли за золотым руном или на какую-нибудь дальнюю и затяжную войну... а сейчас - куда их девать? Филипп и лет через тридцать не устанет от груза царской власти, не попросит, чтоб заменили, я его знаю, ему и трех жизней мало будет. А Александр, как Хрисеида, "обветшает в неволе" ... И этой жалкой судьбе принести в жертву хотя бы год жизни моего сына? Он и сейчас уже сам не свой. Где его былая безмятежность, скажи, Ликаон?"
* * *
В следующий раз Александр приехал уже на неделю. Но за это время многое произошло. Аминтор как с цепи сорвался, была даже драка на мечах, были и раны - что-то такое он сказал Эргию, что тот не смог вытерпеть. Мы их растащили, укоряя Эргия за то, что он связался с пьяным безумцем, Эргий молчал, держась за ребра, туника его намокала от крови, но рана была не серьезна, царапина, а Аминтор смеялся, вытирая кровь с лица. Диотима совсем задразнили Мосхион с Аминтором. Аминтор при всех посоветовал ему покончить с собой и Диотим долго с горестными воплями бегал по дому, собирая людей вокруг, вступил в жалкую схватку с Деметрием, который пытался вырвать у него нож, нечаянно изрезал руки, а остальные стояли вокруг и смеялись, потом бросился в сад, рабы неслись за ним, улюлюкая и крича, а он спотыкался, падал и до пруда дотащился уже при последнем издыхании, вошел в воду по колено, опять закричал, царапая грязное лицо, все в полосах от непрестанных слез, упал на живот, и, хотя там было совсем мелко, все же успел порядком наглотаться воды, потому что рабы не спешили его вытаскивать, забавлялись, глядя, как он пускает пузыри на мелководье. После такого купанья Диотим серьезно заболел и чуть вправду не умер.
Анаксарх, который единственный старался что-то сохранить, что-то спасти, ухаживал за ним, как мать родная, а потом уехал вместе с ним в Пеллу, потом Диотим, как мы узнали, отправился в Азию и больше никогда не появлялся в нашей жизни, что несомненно пошло ему на пользу, а философ все же вернулся несколько дней спустя. Да, еще в нашем доме умер старик, не знаю кто, какой-то странник, Аминтор приютил его, даже не спросив имени, и, конечно, забыл о нем, а потом кто-то почувствовал дурной запах из каморки под лестницей... Тут все ненадолго протрезвели и хотя бы похоронили беднягу прилично.
Эргий гостил у нас еще больше месяца, все из-за Гефестиона, а тот нарочно бегал от него, прятался даже, чтобы не показываться ему на глаза, игру такую придумал. Эргию все еще нравилось говорить со мной (глупая иллюзия, что с немым безопасней откровенничать), он даже предлагал мне жить у него. "Ведь скоро здесь ничего не останется, - говорил он убежденно. - Это как на корабле, который летит на скалы, а команда больна чумой, весла брошены, у руля никого нет, кто умер, кто еще жив и корчится на палубе, просит воды... Гибель неизбежна". Больше всего он говорил о Гефестионе, он действительно любил его, замечал в нем малейшие изменения, беспокоился... Как-то он спросил: "Правда, что Аминтор бьет его?" Я помотал головой, прислушиваясь к демону внутри себя. Однажды я бил ягненочка по просьбе Аминтора - без всякого повода. Он хотел, чтобы мальчик прочувствовал боль, но был слишком щепетилен, чтобы бить самому. "Я же не для собственного удовольствия тебя наказываю, ты должен понять. Просто готовлю к тому, что ярость богов будет куда страшнее..." Иногда мне кажется, что Аминтор сделал это для меня, как подарок, подумал, что мне, как Артемиде Лаконской будет приятно видеть плеть, красные полосы на нежной коже и вздрагивающее молодое тело. Он догадывался, как мне важна власть над Гефестионом.
Больше всего я люблю его хрупкость, детскость, уязвимость, еще прекраснее то, что я могу положить руку ему на горло и сжать, будто выжимая сок из апельсина - та же свежесть, та же едкость; разве дыханье его не живительней не только сока, но и божественного нектара? Много беззащитных созданий на свете, которым я мог бы сломать шею одним движеньем руки, но я нашел самое совершенное, и лишь один Гефестион открывает во мне бездну темных желаний. Я не настолько глуп, чтобы воплощать их в жизнь; это было бы и самоубийством тоже - о нет! один взгляд вниз, на Иксиона, и я легко себя смиряю, нельзя путать мечты с явью, от помыслов еще можно отказаться, они эфирны и прозрачны, не оставляют улик, а принять мечту за явь - что может быть убийственнее?
Некоей гранью, переступив за которую мы уже не могли вернуться назад из своего безумия, было таинство, посвященное Гекате. Придумал это Аминтор; некоторое время он размышлял, кого ему следует почтить: Гекату, богиню колдовства, которую не пускают на Олимп, или Диониса Лисея - Отрешителя, который освобождает душу из гробницы тела. Остановился на Гекате, той, что охотится среди могил, почему-то связывая ее черную силу с надеждой на возрожденье после смерти. Еще он сказал: "Вряд ли другие боги согласятся исполнить такие желанья". Несколько дней он готовил Гефестиона к посвящению, ему хотелось, чтобы он танцевал во время праздника. Потом было само посвящение, на которое даже я допущен не был. Они заперлись в доме, и через несколько часов Аминтор позвал меня, чтобы я забрал ягненочка. Когда я увидел Гефестиона, мне показалось, что мой мальчик после такого не выживет. Я выхаживал его три дня, прикладывал мокрые тряпки к его изуродованной спине (не только следы от кнута, но почему-то еще и ожоги), Гефестион был без сознания и бредил, все время слышал какой-то стук, который ужасно пугал его - должно быть, его преследовали ослиные ноги в бронзовых башмаках. Потом пришел в себя, возбужденный, радостный, все не мог дождаться, чтобы встать на ноги и начать репетировать танец - Аминтор специально пригласил танцовщицу, чтобы она его учила.
И вот, на перекрестке трех дорог мы совершили жутковатые обряды, страшные не только тем, что мы призывали на помощь самое страшное волшебство, но и общим безверием, которое превращало таинство в кощунственный фарс. Все ряженные: в кобыльей голове Леена, в волчьей - я, Аминтор - во львиной, слепленых из гипса и шерсти, вымазанных краской (это Мосхион постарался), остальные тоже нарядились кто во что, лишь бы пострашнее, ягненочек дрожал, он был совершенно голым под плащом. Все нарочно громко и грязно ругались, чтобы разбежались прочь мерзкие эмпусы, страшные твари, которые почему-то боятся бранных слов. Я чувствовал звериный запах мокрой волчьей шкуры на плечах и грязного пота моего тела, как чернота наполняет мой рот, словно кто-то кинул с лопаты чернозема в мое запрокинутое лицо. Аминтор слабым верным голосом пел гимн Гекате, другие, не зная слов, подвывали:
Я придорожную славлю Гекату пустых перекрестков,
Сущую в море, на суше и в небе, в шафранном наряде,
Ту,примогильную,славлю, что буйствует с душами мертвых,
Ту нелюдимку Персею, что ланьей гордится упряжкой,
Буйную славлю царицу ночную со свитой собачьей.
Не опоясана, с рыком звериным, на вид неподступна,
О Тавропола, о ты, что ключами от целого мира
Мощно владеешь, кормилица юношей, нимфа-вождиня,
Горных жилица высот, безбрачная - я умоляю,
Вняв моленью, гряди на таинства чистые наши!
Затем он перерезал горло белой суке, монотонно читая какие-то заклинания; голые до пояса женщины, живописно раскрашенные все тем же Мосхионом, вытягивали кишки из распоротого собачьего брюха и наматывали их на свои белые руки, как пряжу. Гефестион скинул плащ и Аминтор плеснул на него кровью, а затем мальчик сам осторожно зачерпывал сложенными ладонями кровь из чаши, размазывал ее по лицу и по всему телу. Потом развели костры и он танцевал между ними, я видел его лицо в отблесках пламени - глаза горели, ноздри раздувались, кровь черными блестящими полосами засыхала на щеках. Танец Гефестиона - ветер, пролетевший по цветущему саду и захвативший все его ароматы, душистый цветок, плывущий в прозрачной воде, соловьиная песня во время звездопада... В конце он молитвенно поднял руки, замер. "Я принесу тебе огонь" , - вспомнил я.
Аминтор затянул гимн эриниям:
Вы, о богини всечтимые, звездные, в грома раскатах!
О Тисифона! О ты Аллекто! О богиня Мегера!
Вы, потаенные, вы, о ночные, живете сокрыто,
Вечно витаете вы над преступными мыслями смертных,
Дико ликуете, о непреклонные, при злодеяньях,
Страшные, мощные, в шкурах звериных, терзаете тяжко,
Жуткие девы подземного Ада, ваш облик изменчив,
О невидимки туманные, быстрые в беге, как мысли,
Вечные судьи, очами самой Справедливости-Дики
Смертных вы вечно блюдете во всех племенах неиссчетных!
Ныне о вы, змеекудрые, вы, многовидные Мойры,
Славой меня наградите беззлобной и праведной жизни!
Зажав ноздри Гефестиону, Аминтор лил ему в рот вино, смешанное с виноградным спиртом. Смертельно пьяный, задыхающийся ягненочек валялся под ногами, Аминтор забрасывал его черной и жирной землей, работая лопатой, как могильщик, словно мой бред исполнял, потом, встав на колени, осторожно стряхивал комья с его лица. Гефестион лежал неподвижно, не моргая, смотрел вверх, на луну.
* * *
На втором пиру, где присутствовал Александр, говорили уже не о любви - о смерти. Все никак не могли начать разговора, пока кто-то не задал самую банальную тему: что кому снилось ночью? Эргий тут же надменно сжал губы и отвернулся, отказываясь участвовать. Аминтор сказал: "Я умирал в пустыне от жажды или лихорадки, глаза были засыпаны песком и сердце болело, по руке и по ресницам ползали красные муравьи". Мосхион без капли сочувствия заметил, что, скорее всего, это предвестье серьезной болезни. "Тебе надо жить в горах, жара тебя доконает". Александр сказал, что ему снятся обычно битвы и дальние страны, а часто и вовсе ничего не снится, иногда он припоминает утром какие-то несвязные обрывки с чувством невосполнимой потери, будто не расслышал важного пророчества, и сегодня было так же, кто-то говорил ему во сне о каких-то состязаньях. "Беговая дорожка, кажется, и я один на ней, оглядываюсь, где же соперники, а никого нет, а потом кто-то невидимый подает сигнал, я бегу, и со всех сторон чье-то тяжелое дыханье и земля подрагивает, будто бежит войско в полном вооружении, но все равно никого не видно, ни впереди, ни сзади... Ничего не помню точно."
- Это было под утро? - спросил Деметрий, и, когда Александр кивнул, сказал с видом знатока, что утренние сны по природе обманчивы и ненадежны. Кто-то добавил, что если слышишь чей-то голос во сне, не видя лица, значит, это особенно важно, значит, боги с тобой говорят. Гефестион помалкивал, зябко ежась. В этот раз он совсем не ждал Александра, даже как будто побаивался его приезда - неудивительно, у всех нас было ощущение необратимого падения, близкого конца. Во сне он часто метался, бормотал что-то, всхлипывал; прислушиваясь, я мог угадать его сны, а ягненочек, проснувшись, не помнил ничего.
- Люди слепы и глухи, и еще больше беспомощны оттого, что считают себя зрячими, - говорил Эргий. - Вольно ж обманываться, пытаясь угадать значение снов, знамений, каких-то случайных знаков. Лучше почаще вспоминать о пещере Платона, о том, каким искаженным и неверным предстает перед нами истинный мир - метущиеся тени на стене, вот и все, что мы видим...
- И без Платона ясно, что мы сидим в самой гнусной дыре, - отвечал Аминтор каким-то склочным тоном, он был пьян с утра и теперь продолжал пить чашу за чашей, но почему-то почти не пьянел и злился из-за этого. - А эти отблески света... может быть огненные капли Флегетона или сверканье глаз крадущихся к нам эриний... Что-то не верю я в царство мертвых, в богов на Олимпе; я думаю: все мы здесь, и мертвые и живые, и мир платоновского света также заключен в нашу пещеру, только невидим. Все, что есть на свете, весь наш мир, вопреки философам говорящим о множественности миров, о беспредельности, кажется мне утомительно малым и тесным, я болезненно чувствую его пределы, словно ворочаюсь в гробу, и мертвых, толкущихся рядом, они между нами, и мертвые поющие птицы и мертвые запахи тысячелетья назад отцветших роз и тот ясный свет, который нельзя увидеть.... Что-то странное происходит с моим зрением. Анаксарх, ты, вроде, сведущ во врачевании... Я гляжу в чашу и не вижу дна, будто в пропасть заглядываю. Плохой признак. Я все думаю: не переменить ли мне место или образ жизни? В Персии я давно не был, в Финикии... Давно пора все бросить, пора уже, припекает... Или нет, лучше куда-нибудь к ленивым скифам. Сократ считал, что люди бездеятельные и ленивые куда более свободолюбивы, чем ловкие и оборотистые. Лень - сестра свободы, вот так, а мне так все надоело, дом, семья, друзья, какие-то жалкие потуги казаться живым...
- О тебе, Аминтор, можно сказать, как о провинившихся перед богами демонах: "Ярость эфира гонит их в море, море изрыгает на твердь, земля - в жар негасимого солнца, а оно - снова в эфирный вихрь". Ты во вражде со всем миром, мой милый, и разве не справедливо наказанье, что ты нигде не находишь себе покоя? Вся эта маята - как метанья заблудившегося ребенка, ты всегда выбирал пути не так, как следовало, тебя слишком влекли опасные неожиданности и причудливые повороты, а о цели пути - разве ты задумывался? Вот и не сетуй, что безнадежно заплутал, - Анаксарх тоже отвечал раздраженно. Не было ни музыки, ни танцев, ни веселых разговоров с соседями. Слова падали в угрюмую озлобленную тишину, и когда речь оканчивалась, молчанье снова смыкалось над столами, как болотная вода над утонувшими.
- Уж не ты ли покажешь мне должные цели, Анаксарх? - жестко спросил Аминтор, нацеливаясь на него, как коршун на дичь. Его лицо было в тени, только на лбу, как рваная рана, алел багровый отблеск факела.
- Цель одна, - устало ответил философ. - Бестрепетное сердце совершенной истины . Не те бесчисленные и грязные тайны мира, за которыми ты гоняешься, как щенок за пчелами, натыкаясь на колючки и преграды, а одна единственная истина, которую надо искать не вне себя, а в чистоте отрешенной от мира души.
- Я никогда не тщился бороться с человеческой природой, - сказал Аминтор. - Бесполезно. А уж если посмотреть на наших философов, одолевающих страсти! Нет уж, я лучше сразу признаю свое поражение. Орфеотелесты говорят, что первого Диониса еще розовым младенцем растерзали титаны, и тут же их, вкусивших плоти божественного ребенка, спалили до тла молнии разгневанного Зевса, а из этого пепла, смешанного с невинной кровью Диониса, произошли люди, в которых изначально сочетается дерзкая жестокость со страданьем. К чему я это говорю?.. забыл...
- Наверно потому, что ты сам - прекрасный и редкий пример, подтверждающий учение орфеотелестов, мой друг. Только не все люди похожи на тебя, за что следует возблагодарить добрых богов... все же большая часть человечества стремится, в отличие от тебя, избегать страданий и не находит удовольствия в чужой боли, и любая философия ищет путь к спокойному счастью... Ты же философ навыворот, Аминтор, - проворчал Анаксарх. - Не знаю, чем ты привлекаешь людей...
- Уволь, дружок, я не участвую в ваших петушиных философских боях... - резко ответил Аминтор.
- Это его кровавый дом манит людей, как костер в ночи, - скучающий Мосхион имел в виду основной цвет стен перистиля, но больше никто не подумал о краске.
- Кстати, Александр, ты знаешь, что говорил Фемистокл о петушиных боях? - Анаксарх, не желая больше спорить с Аминтором, обратился к Александру, который слушал всех внимательно и грустно, вглядываясь в лица, то и дело сжимая руку Гефестиона, словно боясь, что он куда-то исчезнет. - Фемистокл весьма похвально отзывался о петухах, потому что они сражаются не за родину, не за отчих богов, не за гроба своих предков, принимают муку не ради славы, свободы или блага детей, но единственно ради того, чтобы победить и превзойти мужеством противника. Мне-то это как раз кажется невообразимой глупостью, но тебе, пылкому юноше, это должно быть близко...
- Слава, - тусклым голосом сказал Александр, снова стискивая руку ягненочка так, что тот поморщился. - Иногда невыносимо слушать все эти прекрасные речи о благе народа и прочих благородных целях чьих-то поступков. Мне порой кажется, что все это придумывают историки, чтобы придать произошедшим событиям более величественный смысл, или ораторы, чтобы оправдаться или вовлечь как можно больше людей в свои дела. Базарные зазывалы поступают также. А на деле воевать идут, потому что хотят поживиться чужим добром, расширить свои владения, или потому что не хватает рабов, или войско бунтует без дела, иногда и из страха воюют, чтобы предупредить чужой удар. Можно ударить - вот и бьют. Чем желанье славы хуже всех этих желаний? почему любовь к войне должна прикрываться любовью к отечеству? Если человек любит музыку, он играет на кифаре или флейте, если умеет и любит торговать - торгует, и, конечно, есть люди, которые умеют и любят воевать... Я непременно буду воевать и думаю, лучше, чем отец, потому что у него есть определенные цели, значит, и пределы тоже есть, а мои желания беспредельны...
Тени и багряный свет факелов делали его лицо особенно живым, а голос был ровен, словно мраморная статуя решила заговорить, голос, которому трудно и который умрет, если его спугнуть.
- Похоже, что наш Александр вступил в тень Ахилла, сам того не зная, и теперь пропах его судьбой, как дымом погребального костра, - пошутил Анаксарх, слегка ошеломленный не столько словами, сколько голосом Александра, в котором было не меньше обреченности, чем в словах Аминтора. Александр залпом выпил вино и ответил быстро, слишком быстро, словно боялся, что не закончит, испугавшись своей откровенности.
- Смерть разве страшна? она как сон, но меня как раз сны и пугают, или вот такая жизнь, подобная сну, когда тело скованно, бессильно; я нигде не испытывал столько страха, сколько во сне, и столько униженья, когда проснусь, оттого, что так позорно вел себя во сне. Я скорей бы умер, чем поступил бы так наяву... а во сне? помнишь, как Аполлон окутал облаком Патрокла, сорвал с него доспехи, отобрал оружие и лишил сил, так, что даже руки не поднять? вот и со мной так. Я совсем недавно почувствовал, что я живой, и сразу - ужас вот такой смерти. Нет, я хочу освободиться от этого морока, несмотря ни на что, я не хочу после смерти стать беспамятной тенью, не хочу быть мертвым хотя бы миг, почувствовать, как черви сползаются к тебе, как гости на пир. Еще страшнее даже этого не почувствовать, вообще ничего, умереть, а потом гнить, ничего не чувствуя, даже боли... Если и есть в мире какая-то достойная цель, то это бессмертие, иначе все бессмысленно. Лучше стремиться к невозможному, верить в то, что превзойдешь всех, даже свою смертную природу, это лучше, чем жить без надежды...
Последние слова он проговорил, глядя прямо в глаза Гефестиону, будто искал утешений и находил их, будто в темной влаге глаз и улыбок ягненочка огонь Флегетона не отражался. Александр замолчал, вдруг ярко и мучительно покраснев, и никто не смотрел на него, словно его болезненное смущение передалось всем.
- Чему может научить философия? - медленно и тяжело заговорил Эргий, глядя в пустоту отравленным взглядом. - Мы проигравшие борцы, у нас вся спина разодрана о песок - так часто нас валят на лопатки. Как ни бейся, ни изворачивайся - все равно обречен, все равно одна судьба - с переломанным хребтом загребать песок горстями, будто что-то стоящее... хоть что-то еще от жизни, хоть что-то, и хватаешь полные горсти песка, а потом кровь и пена изо рта и - помогите нам, боги! - маленькая и жалкая душа трепещет на гермесовом жезле. Природа щадит только целесообразное, а бесполезное - обречено. Ты обречен на гибель, Аминтор, и я тоже, и вы... И ты... - он коснулся Гефестиона неожиданно нежным взглядом, и сразу опустил глаза.
- Я знаю, - надменно сказал Аминтор. - Последний раз я смеялся от души лет двадцать назад, тогда мне казалось, что это никогда не кончится, а теперь у всех нас к концу пирушки лица синее, чем у трупов... Ну и что? Если мне не нравятся рассветы, вся эта утомительная повторяемость пробуждений, если мне тяжело и страшно открывать глаза, чтобы вступить в новый день - разве стану я бояться покоя вечной ночи? Мне ли бояться безумия?
- А я хочу веселья, - бормотал совсем уже пьяный Деметрий. - Боги, мне веселье необходимо, как протянутая рука утопающему, хотя бы глоток чистого, крепкого, бодрящего веселья, не разбавленного водицей печали...
* * *
После наших ночных радений с Гекатой и эриниями Гефестион все никак не мог отмыться, он чувствовал себя несчастным и нечистым, два дня не вылезал из бассейна, остервенело терся мочалкой из водорослей, а потом, решив, видно, что все бестолку, тоже пустился вразнос. Он лет на пять постарел на несколько дней, и вел себя уже не как ребенок, а как взрослый - все ему вдруг стало скучно, все раздражало, он и сам себе не нравился и на других смотрел с брезгливой подозрительностью. Я знаю, как гадостно приходить в себя после испытанного экстаза, когда впервые полностью отвергаешь разум, все сдерживающее, человеческое, и выпускаешь на волю странного жутковатого зверя, который всегда пугает своим внезапным и причудливым появлением; о нем потом стыдно вспоминать, как о пережитом позоре. Ужас перед своей душой - что за чудовище там внутри? Поэтому он и Александра встретил без особой радости, хотя что-то такое изобразил, ведь положено друга радушно встречать. Гефестион по-новому присматривался к нему, с недоверчивым вниманием, смотрел исподлобья, задиристо и угрюмо. Это все из-за того, что и дом, и отец, и все люди, которых он знал с детства - все разрушалось на глазах. Теперь не угрожающее потрескиванье подтачиваемых жучком балок, а уж и стены кренятся, и пол проваливается под ногами, вот-вот рухнет крыша, и тогда все, конец. Те, у кого еще оставалась воля к жизни, просто уходили, как Анаксарх, захлопывали за собой дверь, словно уже попрощались со всеми, словно уже и прощаться не с кем. И Гефестион, не отделяя своей судьбы от судьбы своего дома, просто выбирал, как вести себя с Александром: "уйди от меня, я один сдохну" или все же броситься к нему с мольбой о помощи.
В конце концов он выбрал последнее после разговоров о смерти на пиру. Судя по всему, Гефестион в ту же ночь пытался затащить Александра в постель. Когда я заглянул к ним перед сном, он выставил меня прочь, на лице - отчаянная решимость и тревога. Александр, сидя на кровати, держался за голову, то ли похмелье, то ли раскаянье, не знаю. "Уходи, - сказал мне ягненочек. - Уходи же". Я еще никогда не видел его таким храбрым.
В эту ночь они не спали ни мгновенья, я слышал сквозь тонкую стену взволнованный голос Гефестиона, но сложно было разбирать слова - слишком пронзительно звенело отчаянье в его голосе. Он был чудовищно неловок (он пока умел только отвергать, а благородно и вежливо предложить себя другому - этому его никто не учил). Наверно, он был грубым, представляю себе его сквернословие и рабские ужимки, подсмотренные им у Керавна, наверно, то и дело пугался объяснений, изображая, что все это просто шутка, а потом снова, чуть не со слезами, требовал окончательного ответа. И что ему мог ответить Александр, который запутался в вопросах смерти, славы, бессмертия, богоподобия? сам растерянный, несчастный, опустошенный? Конечно, у них ничего не получилось.
Какие-то обрывки разговоров: "Что такое добродетель? Для меня - звук пустой, также как и благородство". Гефестион звенел, как оса, нападал, а Александр отвечал растерянно: - "Но дружба не должна быть такой!" - - "Кто говорит о дружбе?" Я чувствовал смятенье ягненочка: его легкая любовь становилась все тяжелей. Действие Аминторовой крови - делать легкое тяжелым, добавлять ужаса и черноты в скопленье синих теней...
Утром им было страшно смотреть друг на друга, ягненочек как с цепи сорвался, оскорбленный и отвергнутый, Александр ходил за ним, как за больным, словно он был виноват и вымаливал прощенье, смиренно терпел вспышки обиды и неприязни. Аминтор догадывался, что происходит, но не вмешивался, только раз сказал пренебрежительно: "Наш царевич хочет остаться чистеньким во всем этом дерьме... Конечно, ему это удастся."
Гефестион, конечно, наделал много глупостей. Позвал Эргия, заставил его говорить о любви при Александре - безобразная сцена, старательно торжествующий Гефестион и Эргий на коленях, прячущий лицо в ладонях, его глухой голос, слепые, как у статуи, глаза ягненочка, посиневшие вдруг безмятежным безразличьем. Он все же понимал, что это безнадежно. Александр смотрел, изнывая от неловкости и сочувствия, когда ягненочек разрешил, помог Эргию подняться, поддерживал под локоть, что-то шепнул ему на ухо, проводил до двери, потом обнимал Гефестиона за шею, горячими губами прижался к щеке - не поцелуем, а так... Гефестион затаил дыханье, будто исчез, только на виске бешено колотилась тонкая жилка.
В день отъезда Александра Аминтор объявил всем, что разорен окончательно. "Нужно покончить со всем этим барахлом", - сказал он сухо и деловито. Весь день рабы таскали из дома исцарапанную ободранную мебель, чаши, благовония, кучи увядших цветов, испачканных вином одежд, пока не остались только пустые стены, Аминтор временами что-то брал в руки, осматривал, - например, треснувшую чашу с надписью на дне "Гибель сладка", это, кажется, я ему подарил когда-то, - а потом равнодушно ронял на землю; я только тогда понял, что мы по-настоящему бедны, когда смотрел на огромную, но жалкую кучу этого безнадежно испорченного хлама в саду, действительно, жалеть было нечего. Вечером Аминтор разжег огромный костер, равнодушно ворошил золу, говорил: "Надо было бы и дом сжечь, да я его уже заложил, неудобно как-то получится"...
Все смотрели молча и безнадежно, даже когда загорелся высокий кипарис, он оказался слишком близко к костру, никто не собирался спорить, останавливать, Анаксарх даже засмеялся, кипарис горел, как свеча. Аминтор долго стоял, тупо уставившись в огонь, а потом вдруг оживился, притянул к себе Гефестиона, заговорил, обращаясь к одному Александру:
- Красивый мальчик, правда? - его рука скользила в волосах ягненочка, тот пытался вывернуться, но Аминтор держал крепко, вынул нож, поигрывал им, а в левой руке извивался Гефестион, слезы в глазах от боли и злости. - Глаза замечательные, такие выразительные, как у оленя, и волосы хороши, мягкие, блестящие, не хуже чернобурки, да? Вот, потрогай, - Аминтор срезал ножом прядь с его головы, протянул Александру. Гефестион продолжал упрямо вырываться.
- Он даже сейчас очарователен, - Аминтор продолжал свое дело, срезая прядь за прядью и кидая их то в костер, то на землю. - Мокрые щеки, ресницы слиплись, но все же, когда я закончу со стрижкой, он уже не будет так красив, правда? В нем появится некий изъян и ты можешь спокойно обратить свой взор на кого-нибудь другого. - Он благодушно засмеялся. - Беги отсюда, малыш, и не оглядывайся...
Наконец, он отпустил ягненочка - неровно обрезанные волосы торчали в разные стороны, по лбу стекала кровь (поранился, вырываясь), глаза блестели, как у пифии в трансе, кудри, как почерневшие лепестки ириса, среди травы. Шатаясь, как внезапно ослепший, он подошел ко мне, а не к Александру, прижался, пряча лицо в моей одежде.
- Я читаю осужденье на твоем лице, Александр. Кстати, в твоем лице можно читать, как в книге, это недопустимо для будущего царя, - наставительно говорил Аминтор. - Так вот, в жизни много неприятных неожиданностей, ничто не вечно, понимаешь? Я именно это и хотел вам втолковать. Я мог бы и глаз ему выколоть, это было бы более выразительным примером, но оставляю работу для стрел и мечей - Гефестион ведь собирается делить с тобой всевозможные будущие подвиги и опасности. Ты видел раненных в лицо, Александр? со срезанной челюстью, щекой, носом? всякое бывает... Вот, взгляни на Ликаона, он ведь смолоду отличался миловидностью, веришь?
- Зачем ты это сделал? - Александр за все время так и не двинулся с места, догадывался, что Гефестион не сунется к нему за помощью.
- Ты и у богов будешь так спрашивать? Боюсь, ты скоро потонешь в вопросах без ответов. А я отвечу, я обкорнал моего мальчишку, чтобы досадить тебе и просто для удовольствия, есть в этом что-то приятное, опять же слезы, ресницы стрелами, и как он вздрагивал, когда нож случайно дотрагивался до кожи... Ладно, теперь можешь взять его с собой, мне сейчас не до ягненочка, ты ведь понимаешь...
Так что они уехали в Миезу вдвоем, Гефестион и Александр.