;
Лосёнка будут звать Бонго, как моего отца,осеняет меня, пока я бреду в сторону леса.
Хотя отца звали не Бонго, лосёнок получит такое имя в честь отца. Бывают в жизни
моменты, когда человек обязан мыслить широко и видеть такого рода взаимосвязи.
Э. Лу, «Допплер»
Лучший город на свете
;
;
Глава 1.Иваново
;
;
Мы сегодня выезжаем, Гурд уже звонил и сказал, что купил водки в дорогу, десять бутылок, и чего-то съестного, и уже ждёт, не дождётся, когда мы, наконец, тронемся в путь, он весь уже измаялся, сделал все дела на работе и не знает, чем себя занять, хоть карандаши точи, говорит он, от безделья и ожидания, или вокруг офиса ходи, чтобы время до отъезда быстрее пролетело, я тоже хочу побыстрее уехать, отвечаю я ему, вот только заеду попрощаться с Анежей и Крамом, и всё – я практически готов, если не брать мелочи, носки покидать в сумку, да зубную щётку, она, кстати, вся растрепалась, стала похожа на сырого лохматого пса, то ли дело - анежина щётка – волосок к волоску, не придерёшься, любо-дорого посмотреть на такую щётку, хоть на конкурс отправляй самых аккуратных щёток на свете, но, насколько я слышал, таких конкурсов не проводят, ведь тогда любой дурак может обмануть организаторов конкурса, послав зубную щётку, которой ни разочка даже не провёл по своим зубам, которую только из магазина принёс и из упаковки вынул, такая щётка, естественно, первое место займёт, потому что у неё щетина не тронутая, и как тогда судьям оценки выставлять, вообще непонятно – может оказаться много одинаковых новых щёток, может быть, даже из одного магазина, и получится ерунда, поэтому, даже если кто-то и придумал такой конкурс, анежину щётку туда отправлять не станем, а то не исключено, что столкнёмся вот с такими нечестными конкурсантами.
Я полностью набиваю сумку своими вещами – не забываю зонтик, вдруг пойдёт дождь, туда, куда мы едем, это не редкость, хотя я точно не знаю, так ли это, может быть, и не так, но я, на всякий случай, беру, мало ли что, вдруг я окажусь прав, кладу тапки, если нам придётся жить в гостинице, то они точно пригодятся, не ходить же носками по грязному полу, носки и стирать тогда придётся чаще, чем, если я возьму тапки и буду ходить по грязному полу гостиницы в тапках, а если Инженер поселит нас у себя, то, тем более, тапки пригодятся, его жена начнёт нам выдавать свои домашние тапки, но у неё же не дом приёмов, где всегда есть запасные тапки, к ней же не каждый день приходит по столько гостей, и у неё наверняка тапок на всех не хватит, и тогда я достану их из сумки и одену, и все удивятся моей предусмотрительности, и к тому же, свои тапки – это свои, мне всегда так моя мама говорила, своё – это своё, это в том смысле, что своя рубашка ближе к телу, своря ноша не тянет, своя собака тебя не кусает, а своя пижама не жмёт, поэтому тапки я кладу непременно, кладу палочки для ушей – в дороге это просто незаменимая вещь, уши так часто загрязняются и чешутся, а палец в ухо далеко не пролезает, и ножницы для ногтей, и пилочку, и щипчики – целый набор, в общем, есть такие наборы для дороги, где всё тщательно упаковано, и для каждого прибора есть свой уголок и своя петелька, куда его можно подсунуть, я не скажу, что я уж очень щепетильный по части красоты рук, у меня тоже бывают заусеницы или небольшая грязь под ногтями, я её, ко-нечно, сразу выковыриваю, хотя, тем не менее, она иногда откуда-то берётся, тоже самое я замечаю и у других людей – идёт, казалось бы, важный, хорошо одетый человек, может быть даже чиновник или директор банка, а посмотришь на его руку – а у него грязь под одним или двумя пальцами, он-то уж точно ничего не копает и не сверлит, а всё туда же, так вот, набор для ногтей нужен обязательно, потому что я не люблю, когда ногти превышают максимально возможную для них длину, критерия этой длины нет, она может быть разной, скажем, для большого пальца и среднего, я её просто чувствую, наступает такой момент, и меня прямо в дрожь бросает, не терпится постричь ногти, чтобы ничего не беспокоило, книжек я беру три, потому что мы едем на три дня, а я привык читать каждый день по одной книге, Крамик суёт мне свою фотографию, будешь смотреть на меня перед сном, хорошо, мой сладкий, конечно, буду, и кладу её между страниц одной из книг, вроде, всё самое главное сложено.
Гурд звонит ещё раз, говорит, что у него уже кончаются силы и, если я сейчас же не выезжаю, то он напьётся на работе и никуда не поедет, я ему отвечаю, что почти готов, только постригу ногти, я всё-таки решил их постричь, на всякий случай, и до поездки, а то вдруг будет некогда в пути, и выезжаю, Крупный уже подъехал к дому и стоит, вот, я его даже из окна вижу, стоит, курит у машины, в бушлате, как у моргунова в самогонщиках, в растянутом синем свитере, с которым он не расстаётся, кроме, как летом, когда Крупный ездит голым по пояс и в шортах, скорее всего, из-за жары, а у людей крупных потоотделение более обильно, чем у худых, вот он и раздевается летом почти догола, в общем, не отвлекай меня, я почти уже еду, не надо быть таким нетерпеливым, мне в жизни очень много раз приходилось ждать, и в магазине в очереди, и когда перерыв на обед в муниципалитете закончится, и даже в турагенство я как-то пришёл за путёвкой и ждал две семейные пары, пока они выберут направление и маршрут, такое ощущение, что за хлебом в очереди стоял, или у турагенств такие заработки огромные, что путёвки как семечки продают, и ничего, тоже мучился, когда стоял, тоже хотелось уехать куда-нибудь поскорее, так что спокойствие и только спокойствие, как, кажется, говорил карлсон, скоро выезжаем, только посмотрю электронку, там должен прийти ответ на мой запрос, так, сирин собака яндекс точка ру, пароль, он, кстати, у меня простой - шестьдесят один – год смерти хемингуэя, сорок девять – год рождения мураками, который харуки, а не рю, сорок четыре – столько прожил чехов, всё просто, вот и письмо, которое я ждал, я читаю его и радуюсь.
Пока, мои дорогие, пока, я знаю, долгие проводы – долгие встречи, но давайте всё-таки присядем на дорожку, когда у меня папа уезжал в командировки, мы всегда с мамой и братиком садились, кто куда получится и молчали минуту, давайте присядем, и я поеду, зачем? – на это не так просто ответить, как кажется, есть вопросы, на которые отвечаешь быстрее, чем вопрос закончится, а здесь не так, поездка поездке рознь, надо мне, наверно, туда поехать, тянет душеньку мою засидевшуюся у нас в Иванове, в дальние края, за великие горы, конечно, это я шучу, нет там никаких гор – ни маленьких, ни, тем более, великих, а если серьёзно, могу и серьёзно, есть у меня идея одна по поводу того, что ищу, хочется мне на места эти своими глазами посмотреть, да и позвали меня в гости, что же не съездить, какая идея, сказать не могу, потому что и сам не уверен, что всё это не паранойя, хотя вряд ли паранойя, какая ещё паранойя, кто заговорил о паранойе, я заговорил, нет, конечно, это не паранойя, но сказать я всё-таки не могу, уж извини меня, Анеженка моя, и ты, конечно, Крамик, извини, я понимаю, что тебе любопытно, но ты уж потерпи, все такие нетерпеливые, что ты, что Гурд, кстати, Гурд уже там, наверно, точно напился и никуда не поедет, а без него не поеду и я, и всё сорвётся, и все останутся дома, но все будут грустные и станут злиться друг на друга – потому что станут искать виновных, так что, любимые мои, дорогие, чтобы этого не произошло, постарайтесь, чтобы всё было хорошо, пока меня нет, не ругайтесь и ждите папку.
Я сажусь в машину к Крупному, у него приподнятое настроение, ему нравится ездить далеко, а, тем более, к Инженеру, он уже был у него в гостях, его кормили картошкой и мясом, а это для Крупного важно – он любит картошку и мясо, особенно, когда и того, и другого много, говорят, что в мясе много холестерина, но если разобраться, в каждом продукте есть свои минусы, если откусывать от мороженого, а не сосать его, можно простудить зубы, мне в детстве так говорила мама, может быть, поэтому я никогда не студил зубы и не знаю, что это такое, если не мыть яйца перед жаркой, можно заразиться сальмонеллёзом, а это страшное заболевание, так думает мой брат, и моет яйца даже перед тем, как их варить, он отмывает их до такой степени, что кажется, что это не яйца, а сувениры какие-то, если много выпить воды, то может затошнить, в этом я убедился, когда мой детский друг на спор выпил три с половиной литра, а поллитра не допил, потому что его вырвало, вот вам и безобидная вода, так что, Крупный пусть себе спокойно ест картошку и мясо и не боится холестерина, это не самое страшное, что есть в жизни, я сажусь в машину, говорю Крупному привет, и краем глаза замечаю, что на меня из окна смотрят мои Анежа с Крамиком и машут мне рукой, чёрт возьми, зачем они это делают, я же просил их, не надо прощаться так долго, вышел из двери, забыл, и всё, так нет, подошли к окну, машут, сейчас плюну на всё и вернусь, и пусть Гурд там хоть сточит до стёрки все карандаши, мне наплевать, я открываю окно и машу тоже, сжимаю челюсти, чтобы не расплакаться, но не могу сдержаться, и в то время, пока одной рукой машу, другой рукой я вытираю слезу, которая соскочила с ресницы на нос, давай уже дёргай, Крупный, когда надо задержаться, ты торопишься, а тут надо тикать, а ты мямлишь чего-то, сумку забыл? ну вот чёрт, точно, когда присаживались на дорожку, я её рядом положил, но не возвращаться же теперь, это плохая примета, вон пушкин вернулся домой перед дуэлью, перчатки забыл, и известно, чем всё кончилось, я бы на месте пушкина сказал: и хрен с этими перчатками, а он вернулся, хотя может быть при нём ещё этой приметы не было, а только из-за него она и появилась, кстати, а если бы он пристрелил дантеса, все люди, которые в приметы верят, специально бы что-нибудь перед тем, как выходить, забывали, и потом за этим возвращались, и верили бы, что это к удаче, но я возвращаться не стану, пушкина всё-таки убили, а у нас дальняя дорога, и лучше не рисковать, давай, Крупный, едем, а то Гурд уже наверно все карандаши сточил, пока, мои любимые.
Крупный спрашивает, почему с пустыми руками, я отвечаю, всё у Гурда, сейчас доедем до него, и выпьем, в том смысле, что мы с Гурдом выпьем, а Крупному выпивать нельзя – дорога сложная, да и вообще, выпивать за рулём нельзя, он пошутил, сколько ты, Сирин, в своей жизни за рулём выпивал, ведь бывало, что именно за рулём в прямом смысле и выпивал, а действительно, сколько было у меня случаев, связанных с выпивкой за рулём – и как с полицейскими дорожными приходилось разбираться, и как в аварии попадал, и как девчонок на руках на водительском сиденьи возил, всё и не припомнишь, но тогда у меня книжечка была красненькая, в которой было написано, что я друг полиции, и когда я её показывал, полицейские меня отпускали, потому что друзей не судят, их прощают, сейчас у меня такой книжечки нет, и выпивать за рулём так нагло, как раньше, не получается, почему ты остановился, спрашиваю я, Крупный выносит из магазина бутылку водки и банку кокаколы и говорит: почему на тебе лица нет, что-то случилось или уезжать не хочешь, сил на тебя смотреть нет, выпей уже что-ли и стань нормальным прежним Сириным, и я тоже понимаю, что надо выпить, а то так и не очистишь голову, я наливаю полпластиковогостакана и выпиваю залпом, этого мало, убеждён Крупный, я повторяю и чувствую, что тепло разливается по желудку и неторопливый смерч крутится в моём черепе, разметая и перемешивая остатки переживаний.
Мы едем по городу Иваново, колыбели трёх рево-люций, так именовался Иваново во времена моей юности, хотя что может быть хорошего в том, что Иваново всегда было всем недовольным и порождало в себе революцию, в Иваново вообще любят цифры и эпитеты, про Иваново ивановские газеты пишут: это порт пяти морей, я вот вообще не понимаю этого, в Иваново нет ни порта, ни моря, ни тем более, пяти морей, может быть, я чего-то не знаю, и где-нибудь за Пустошь Бором прячется неведомое мне море, или Иваново - город невест, ну вообще чушь, где в Иваново столько невест, сколько нет в любом другом провинциальном городке, непонятно, но эпитет привязался, и в Иванове теперь всё подряд называют городом невест, даже майонез, а ещё Иваново иногда именуют русским манчестером и текстильным сердцем России, так и представляешь себе огромное тело России и в центре трепыхающийся комочек прялок и ниток, пульсирующими ударами выталкивающий в вены России реки ситца и льна, и даже гордость берёт за Иваново, и, раз уж заговорили про наш город, добавлю – в Иванове есть несколько домов, с высоты птичьего полёта напоминающие определенные силуэты – так у нас есть дом-корабль, дом-подкова и дом-птица, а ещё в Иванове есть щудровская палатка, она ничего не напоминает, она сама напоминает себя – маленький беленький домик 17 века с соломенной крышей, вот как раз мимо неё и проезжаем, поэтому я и присовокупил, Крупный разгоняется и пролетает на красный свет, это не очень хорошо, правила движения для того и существуют, чтобы их соблюдать, а если каждый будет их нарушать, то какой авторитет у этих правил будет, правильно, никакого, и смысла тоже не будет, и можно их будет просто выкинуть, а каждый будет ездить так, как захочет, но я Крупного понимаю, он тоже мечтает побыстрее выехать из нашего города и встать на трассу, как говорят профессиональные водители.
Гурд затаскивает в машину сумки с провиантом и водкой, интересно, я допустил тавтологию или нет, если водка является частью провианта, то допустил, а если провиант – это только еда, а водка – это водка, то я сказал правильно, надо будет потом посмотреть в интернете, Гурд из мешка с провиантом достаёт банку пива, стоп, а пиво значит является частью провианта, или тоже не является, а просто лежит в той сумке, где еда, в общем, чтобы не засорять себе мозг, больше не буду употреблять это дурацкое слово провиант, достаёт пиво и с треском выламывает крышку, делает несколько жадных глотков, кидается мне на шею, я тоже его целую, и мы орём: ура-а-а! едем! Крупный нам улыбается в зеркало заднего вида и тоже светится от счастья, он радуется тому, что мы едем в путешествие, путешествие – это всегда здорово и романтично, не то, что какая-то кислая поездка, или, тем более, натужная командировка, мы едем ни за чем, мы едем за впечатлениями и приключениями, в книгах все-гда употребляют именно слово путешествие, в этом слове и шуршание покрышек дилижанса, и стук вагонов по рельсам, и топот копыт лошадей, несущихся по прерии, и визг тормозов, может быть, конечно, что Крупный улыбается не поэтому, а он просто рад за нас с Гурдом, что мы такие молодые и весёлые шалтаи-болтаи, а он уже старый и не может быть таким же озорным и непринуждённым, как мы, и не может так же, как мы, драть глотки и ржать, вон, у него уже некоторых зубов нет, да, Крупный стареет, хотя, с другой стороны, ему ведь нет и сорока лет, наверно, он всё-таки счастлив оттого, что мы отправились, не поехали – поехать можно на дачу, а отправились, как всегда пишут в книгах, в путешествие.
Мы едем по Суздальской, там расположен офис, где мы работаем с Гурдом, дорога вся разбита, словно мы в девятнадцатом веке, поворачиваем на улицу Парижской Коммуны, понятно, в честь чего её так назвали, непонятно, какое отношение она имеет к Иваново, и о какой коммуне идёт речь – о той, что была в 1789 или той, что в 1871, а, вообще, название красивое, на мой взгляд, Commune de Paris, так бы и писали на аншлагах, на улице Ивановская мы с Гурдом выпиваем за наше путешествие, заедаем свежим ароматным огурцом, и поворачиваем на улицу Ташкентскую, я всегда вспоминаю, как в детстве читал Ташкент - город хлебный, так у меня в памяти и остался этот эпитет, Иваново – город невест, а Ташкент – город хлебный, на улице Ташкентской жил мой друг, он сейчас в Москве большой человек – судья, не то, что я, ни дня не проработавший на службе, наконец, после нескольких виражей мы оказываемся на улице Лежневской, а это не хухры-мухры, это – прямая дорога на Минск, да, на Минск, именно в Минск мы держим путь, а улица Лежневская, как игла, пронзает сердце города Иваново, а начинается далеко за его пределами, она пронзает сердце текстильного сердца России, мы пересекаем по-лицейский пост на выезде из города, делаем с Гурдом по глоточку водки, и э-ге-гей! пока, Иваново, пока, наш любимый город, пока, порт пяти морей и колыбель трёх революций, пока, город невест и студентов, пока, про себя добавляю я, мои любимые Анеженка и Крамик, я чувствую, как комок подступает к горлу, и, чтобы не заплакать, я кричу: даёшь Минск! даёшь Инженера! закуриваю сигарету и с головой высовываюсь в окно, чтобы ветер смахнул всё-таки вытекшие несвоевременно слёзы, пока-пока, шепчу я в ветер.
Крупный ставит автомобиль на трассу, как и хотел, включает магнитолу с шансоном, усаживается поудобнее, приоткрывает форточку и закуривает – в таком положении он готов ехать хоть сутки напролёт – я это знаю, мы с ним столько наездили за предыдущие годы, что кажется, что ездили всегда, Крупный – хороший человек, надёжный, с ним уверенно себя чувствуешь в дороге, можно спать даже, в других машинах с другими водителями я спать не могу, а с Крупным – пожалуйста, засыпаю вмиг, некоторые спать в машине не любят – мол, укачивает их и тошнит, меня тоже в детстве тошнило, особенно в троллейбусах, я помню, как мама собралась отвезти меня в Пустошь Бор своей маме, то есть, моей бабушке, и мы поехали на троллейбусе, мороз был градусов тридцать, а внутри троллейбуса столько же, я стал околевать на первой же остановке, почувствовал, как отнялись ноги, затем руки, как стала кружиться голова, захотелось тошнить, и вот меня уже вырвало на дверь троллейбуса и я потерял сознание, и так меня укачивало не раз, а потом я привык и к троллейбусам, и к поездам, и к машинам, так что могу и спать в машине, и читать, и выпивать, что мы с Гурдом и делаем с превеликим удовольствием, Гурд даже передёргивается и крякает, я так давно хотел поехать в Минск, говорит он, и я тоже, отвечаю я, Минск, наверно, очень красивый город, даже красивее Москвы, уж точно красивее Иванова, ну почему же, и в Иванове есть очень интересные виды, тот же дом – корабль, ага, и щудровская палатка, скажи, ну и она тоже, да фиг с ней, почему ты за неё всегда цепляешься, Минск должен быть красив другой красотой, столичной, а не провинциальной, как Иваново, это разные вещи, так же, как есть тёмная ночь - … только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают… и есть вагнеровская валькирия, понимаешь разницу, но и то, и другое красиво, только разной красотой, так же и Минск, должен быть монументален и имперск, как Вена, посмотрим, сворачивает тему Гурд и выливает остатки водки в наши стаканчики, выпьем за Инженера, мы выпиваем и начинаем петь: …смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи, вот и теперь надо мною она кружится, ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь, и, поэтому, знаю, со мной ничего не случится…
Первый раз я просыпаюсь от того, что мне что-то очень сильно бьёт по затылку, сначала я вообще не пони-маю, что произошло, и мысленно списываю всё это на сон, во сне и не такое бывает, но очень быстро начинаю понимать, что это не сон, уж очень болит голова, я просыпаюсь окончательно, открываю глаза, принимаю сидячую позу, точно, это пустая бутылка из под водки скатилась на меня с задней полки, такой сон испортила, о чём это там было, я прикрываю глаза и пытаюсь медленно вернуться к тому, что было до обрыва сна, у меня немного получается, так, так, образы возвращаются, картинка пошла, вернуть звук, звук пошёл, ну почему ты на меня орёшь, испуганные глаза Крамика, внутри ощущение бессилия – ни заорать, ни успокоиться, папа, я случайно залез на гараж, Крам, ты уже достаточно взрослый, чтобы услышать, что я тебе скажу, я набираю воздуха, есть такое чувство, когда бьют по щекам, трясут за плечи, душат в объятиях, когда не отпускают ни на шаг, затискивают до смерти, зализывают до дыр, трясутся и мечутся, когда жестоко и оскорбительно, когда через боль и страдание, когда достаточно молчать и смотреть, прижаться и не двигаться, когда навзрыд, нараспашку, напролом, без оглядки, без утайки, целиком, навсегда и хоть в полымя, когда единственная искренность – слёзы, когда плакать не стыдно, когда наплевать на любые слова и мнения, не думая о том, как это смотрится со стороны, каждый раз, как в последний, бессрочно, изо всех сил, постоянно, ежесекундно, всепоглощающе, беспредельно, саморазрушающе, неспра-ведливо, сильнее, чем все люди Земли, сильнее, чем Бог, а если Дьявол затребует душу, отдают незамедлительно, когда твоя жизнь – это Его жизнь, и всё, что хорошо для него, хорошо для тебя, но ещё раз – эгоистично, жестоко, не отпуская, не давая дышать, не давая сделать шаг, ругая и оскорбляя, а потом, страдая от бессилия и невозможности вернуться и попросить прощения, и снова нападая и делая больно, и выискивая слабые местечки, прикрывать их, не давая вырасти и огрубеть ему, и быть готовыми всю жизнь быть костылями для него, быть его ногами, руками и глазами, быть им, поглотить его, наконец, чтобы никто не ранил, не обманул, не обидел, а самим можно обижать и обманывать, и нужно, ибо всё – во имя, во славу и ради него, и не спрашивая, не обсуждая, хочет ли он всего этого, не слушая ответа, не вникая в смысл услышанного, и ещё раз напролом, без оглядки, с шашкой наперевес – вперёд, это, Крамик, родительская любовь, я ничего не понял, но я не буду больше прыгать с гаражей, значит, ты всё понял.
Почему-то очень холодно, сильный снег, ничего не видно, ночь, Крупный клюёт носом, но не сдаётся и продолжает пробираться сквозь метель, почему так холодно, спрашиваю я, Крупный закрывает окно, я его открыл, чтобы освежиться, отвечает он, Гурд всё спит, продолжает Крупный, почему сразу спит, потягивается Гурд, я всё слышу, ничего я не сплю, а почему так холодно, кстати, мы с Крупным смеёмся, давай лучше, Гурд, выпьем, предлагаю я, водка только в багажнике, мы останавливаемся, курим, нас тут же облепляет снегом, сигареты мокнут, хватит уже курить, кричит Гурд, он сам не курит, и никогда не курил, был только один случай, связанный с курением Гурда, когда появилась мода крутить папироски из специальной бумаги и специального ароматизированного табака, и мы все на это подсели, табак так вкусно пах черносливом, что однажды Гурд попросил и ему скрутить, говорит, всю жизнь мечтал такие самокрутки делать, но никогда бы сам не решился, мы ему скрутили, вот тот наш друг, который в Иванове на Ташкентской жил, как раз и скрутил, Гурд повертел в руках папироску, помял, понюхал и затянулся, мы очень за него испугались, хотя и смеялись, он позеленел, глаза выпучил и стал бешено кашлять, нафиг, говорит, знал, что нечего и пробовать, а всё туда же, потянуло, так больше никогда и не пробовал, я забираюсь с водкой в машину, и пока Крупный протирает фары и очищает щётки от налипшего снега, мы с Гурдом немножко выпиваем, мы где, спрашивает Гурд, а фиг его знает, сейчас Крупный сядет и спросим.
Ну что, двигаем дальше, риторически спрашивает Крупный, набирая скорость, люди вообще часто задают вопросы, либо не требующие ответы, либо сами на них и отвечающие, папа, когда мы с братом и мамой садились за праздничный стол, спрашивал, прищурясь: ну что, все в сборе, и мы отвечали: все, хотя ведь и так понятно, что мы все в сборе, все четыре человека, папе ли нас не сосчитать, он не просто математик, он ещё и доктор математических наук, а уж доктора наук, даже не математических, уж точно до четырёх умеют считать, значит, он спрашивал нас не с целью пересчитать, не для того, чтобы получить правильный ответ, а для того, как я сейчас понимаю, чтобы сплотить нас, нашу семью, то есть тогда его семью, чтобы лишний раз были произнесены слова – все, мы, в сборе, и мы чувствовали это единение, и только после этого мы начинали на-кладывать в тарелки еду, а папа, покашляв, читал маме или кому-то из нас с братом поздравление в стихах, когда он заканчивал, мы с братом молчали, потому что не любили выставлять свои чувства напоказ, а мама восторгалась и говорила папе: ой, как здорово, какое чудо, нам тоже стихи нравились и мы их ждали, но и меня, и брата подводило то, что называется - слёзы близко, минуту-две после чего-нибудь сентиментального мы не можем произнести ни слова, иначе расплачемся, как только откроем рот, это у нас наследственное, мама говорит, она тоже всегда плакала по любому поводу; иногда люди звонят мне на домашний телефон и спрашивают не сплю ли я и дома ли я, хочется всегда ответить на первый вопрос положительно, а на второй - отрицательно, но мне жалко людей, просто они очень редко задумываются над тем, что говорят, а если задумаются, не исключено, что разучатся говорить вообще, как ёжик из анекдота, который умер, когда задумался, что значит дышать, да полно примеров риторических вопросов, вот и Крупный спросил, ну что, двигаем дальше, и я ответил да, одновременно уговаривая себя – Сирин, спокойно, не нервничай, Крупный не первый, и не последний, кто допускает речевые ошибки, он даже в слове позвонит делает ударение на второй слог, не убивать же его за это, так что успокойся, и не порть себе дурными мыслями карму.
Я спать не хочу и смотрю на снег, который белыми прутьями стегает по окнам машины, сквозь них плывут еле видные тёмные силуэты лесов, машин на дороге почти не видно, видимо, ночью их поток иссякает, это, кстати, очень странно, я всегда удивлялся, почему автомобилисты не перераспределяют трафик по времени суток с точки зрения логистической целесообразности – ехать ночью и быстрее, и проще в отсутствие других машин, тогда почему, если все это понимают, так не поступают, следовательно, водители это не осознают, что говорит о том, что люди не только редко думают о том, что говорят, но и о том, что они вообще редко думают, хотя думать, на мой взгляд, так же естественно, как спать, кушать, читать книги, выпивать, воспитывать наших детей, любить наших матерей, почитать наших отцов – все эти действия настолько нам присущи, настолько не требуют никаких душевных усилий, что можно сказать, что мы рождаемся с этими свойствами, и даже больше, что эти свойства настолько органично в нас вплетены, что они и есть мы, и не думать так же мне непонятно, как и не спать или не выпивать; ты чего не спишь, прерывает мои мысли Гурд, да так, задумался чего то, ну раз не спишь, давай тогда по глоточку вмажем, а то что-то ноги замёрзли, а это всё потому, что кто-то очень много курит, и поэтому очень часто открывает окно, объясняю я, ведите тогда сами машину, а я спать лягу, огрызается Крупный, давай, ладно, рули, не обижайся, мы шутим, нам хорошо, даже жарко, мы выпиваем и начинаем говорить о Минске, Крупный всё равно наду-вается и сопит.
Интересно, там есть метро, как в Москве – с огром-ными холлами, длиннющими эскалаторами, бешено несу-щимися поездами, иногда даже без машинистов – я сам видел, говорю я, с этим волшебным запахом, присущим только метро – запахом резины, сквозняка и суеты, метро пахнет величественно – как существо, в пустотах которого носятся туда-сюда толпы микроскопических существ, пока не наступает ночь, и в нём не остаётся никого, даже свет гаснет, и только запах витает, напоминая о недавнем прошлом, я не знаю, отвечает Гурд, по-моему, метро строили во всех столицах национальных республик, значит, и в Минске тоже, вы бы меня спросили, вдруг говорит Крупный – есть в Минске метро, две линии - Автозаводская и Московская, я там ездил, я думаю на это - и мы поездим, а ты куда хочешь сходить в Минске, Гурд думает, потом отвечает – в театр, в Минске есть БГТ, Белорусский государственный театр, там Юнону и Авось будут показывать, я смотрел афишу, пока вас на работе ждал, на неё надо обязательно сходить, это как в Москве в Большой театр сходить, вот там действительно красота, а ты, спрашивает он меня, а я хочу просто походить по улицам и послушать голос города, ведь у каждого города он свой, и у Иванова есть голос, конечно, и у Иванова, хо-чешь скажу – голос Иванова глубоко провинциальный, не старинно - провинциальный, а как у города, который хоть и расположен рядом со всеми культурными, торговыми, промышленными, интеллектуальными, мировоззренческими путями и струнами, не находится ни на одной из них, и из-за этого страдает комплексом неполноценности, но постоянно мнит о себе и напоминает всем, что он рядом с этими струнами, но струны остаются струнами – их свет не рассеивается в стороны, как, впрочем, у любого луча, а с другой стороны, его голос отдаёт родным, домашним – там всех знаешь, нам наши матери рожали нас, а мы рожали наших детей, особенно, родным пахнут некоторые уголки города – Пустошь Бор, Ермака, лес за Новосельской, Рабочий посёлок, это там, где я обитал на протяжении своей жизни, у Иванова голос родного хвастливого неудачника, в Москве я тоже слушал её голос, но у неё много голосов, и все очень громкие и надменные, мне даже страшно стало, я чуть не оглох, так что и у Минска тоже должен быть голос, и я хочу его по-слушать; вы не перепили, голоса городов слушать, голос Крупного назидательно строг, но этим и добр и смешон, мы воспринимаем это как сигнал к действию, и разливаем остатки второй бутылки.
Ты знаешь, Сирин, Гурд меняет тему, что наш друг Ч стал замом губернатора, что же, неплохо, отвечаю я, нет, Сирин, ты не врубился, не руководителем отдела, не руководителем управления, а замом губернатора, это очень круто, а ты, Гурд, хотел бы работать в Муниципалитете или вообще на госслужбе, конечно, нет, я – совсем другой разговор, мне свобода дороже, а потом, ты же знаешь, я нервный, если кто на меня заорёт, я могу и в морду дать, я про Ч говорю, через что ему пришлось пройти, чтобы добраться туда в неполные тридцать, фиг с ним, Гурд, что ты разошёлся, жизнь на карьере не кончается, мы вот с тобой вообще без должностей, и ничего, едем в Минск, пьём водку, кстати, наливай, а ты всё – Ч и Ч, да нет, ты не понял, опять начинает Гурд, я знаю, что дело не только в карьере, и мне плевать, где Ч, я просто скорости его передвижения поражаюсь, Гурдик ты мой дорогой, я вообще ненавижу этот кровавый режим, чем больше мы его будем раскачивать, тем быстрее он падёт, а Ч – слуга этого режима, и пусть он неплохой человек, но продался ему с потрохами, я чувствую, что уже запьянел, но пытаюсь договорить свою мысль, я вообще думаю, что морды бывают разные – красные, синие, зелёные – причём, почему-то, в такие цвета их окрашивает один и тот же напиток, ну это мы, например, потом морды бывают козьи и лошадиные, тупые и кирпичом, жидовские и вражьи, и так далее, можно, вообще, трактат о мордах написать – и ткнуть этим мордам в морду, но не буду, а самое главное, что ещё среди всего многообразия типажей, которые нас окружают, живут особые морды, особенно мной нелюбимые – протокольные, они встречаются достаточно часто, выгляни в окно, это менты и депутаты, и почти всё чиновничество – от гардероба и поликлиники до губернаторов и попов, и, что самое противное, это людские сосунки, волею судеб попавшие в обойму власти – и со всей силушкой пытающиеся поменять своё юное лицо на протокольную морду, не у всех хорошо получается, но они стараются, ох как, Гурдик, стараются, а некоторые так просто рождаются с протокольной мордой – хоть на младенца натягивай галстук селёдкой и пиджак с налокотниками; стоп, Сирин, стоп, ты сейчас на кого бочку катишь, я понимаю, что меня занесло, говорю ещё какие-то слова, но их не помню, и проваливаюсь в сон.
В моей жизни было много случаев, когда я куда-то ехал, я люблю ездить, но почему-то всякая моя поездка была бегством, каждый раз, когда я куда-нибудь уезжал, я делал это потому, что не мог так не поступить, потому что я жаждал уехать, убежать, но не признавался себе в этом, а вот сейчас понимаю, и тогда, когда я уехал в общежитие на первом курсе, я бежал от родителей, от родительского дома и уюта, и тогда, когда я уезжал в Зелёный городок, я бежал от друзей и общества, да и к брату я периодически ездил прятаться ото всех, включая и Крамика, вот и сейчас я еду в Минск, меня там ждут, со мной Гурд, он, я знаю, меня любит, а я чувствую, меня это гложет, что я не еду, а бегу, бегу, закрыв от страха глаза, бегу напролом не зная куда, с одной только целью убежать, то есть не быть там, в Иванове, в колыбели революций и морских портов, там, с моей семьёй, с Нежей и Крамом, там, где я должен быть по своему статусу, хотя я ненавижу свой статус, я вообще ненавижу статусы, это сковывает, не успеешь обрести статус, как ему тут же нужно соответствовать, он не придаёт тебе дополнительные силы, а отбирает, и отбирает возможности делать что-то не по статусу, пошли они в задницу, эти статусы, никакой пользы, только вред и тоска от этих статусов, я не хочу называться кем-то, мне претит быть кем-то, я хочу и быть кем-то и не быть, и менять быть и не быть по своему усмотрению, а не по усмотрению окружающих, вот, к примеру, я люблю сво-его Крама, я люблю играть с ним и заниматься, значит, я – хороший отец, но вот сейчас я от него уехал безо всякой цели, и значит, я отец плохой, но на самом деле я не хороший и не плохой, я просто отец, и оценивать сейчас качество моего отцовства преждевременно, время рассудит, какой я отец, да пусть даже и Крамик это сделает, скажет: батяня, ты был бед фазер, и я пойму, а сейчас, сейчас увольте от амплуа и статусов, мне хорошо и без них, я вообще мечтаю о том, чтобы вокруг никого не было – ни врагов, ни друзей, враги плохи тем, что они подлые и злые, могут сделать больно, а то и убить, а друзья и близкие – слишком родные, чтобы их разочаровывать, ты ведь в их глазах такой хороший и положительный, за что-то ведь тебя любят, а поступишь не по ихому, сделаешь наперекор здравому смыслу и представлению о тебе, и всё – пиши пропало, не поймут, обидятся, расстроятся, уж лучше не надо, ведь и себя жалко – не поступить своевольно, держать себя в руках всегда приходится, чтобы не сделать другим больно, и вот мучаешься, терпишь, а так хочется иногда пописать с балкона, пробежаться голым по улице, стащить в магазине булочку, кинуть с крыши яйцо, завести любовницу, уехать навсегда, не попрощавшись, так хочется, но, к сожалению, не получается, поэтому лучше быть одиноким и жить на чужбине, не иметь привязанностей и подолгу не задерживаться на одном месте, а ещё хочется расчесать бороду, выпить полстакана ледяной водки, натянуть сандалии на босу ногу, одеть купленную в Финляндии красную майку с оленями, голубой вязаный кардиганчик с забавными висюльками на рукавах, положить в жёлтый рюкзак окрошку в виде твёрдой составляющей в банке и жидкой – в бутылке, горчицу, хрен, недопитую и ещё одну водку, сесть на велик и поехать, горлопаня под дождём песни Феди Чистякова к Митрухе, и когда-нибудь я буду так жить.
Вот чем отличается день человека со статусом и положением ото дня свободного человека, а тем, что человек со статусом всегда знает, какой сегодня день недели, вот вы, наверно, никогда об этом не думали, а ведь на самом деле знание о том, какой сегодня день недели, это проклятье человечества, это рок, который преследует человека даже тогда, когда ему это знание уже не нужно, когда он перестал работать, ушёл на покой, живёт себе на даче и растит капустку, ну зачем ему знать, пятница сегодня или суббота, ан нет, знает и держит в голове, не отпускает, как будто это что-то решает и для чего-то важно, и ведь даже по вкусу различаются эти дня – пятница – горьковата как грейпфрут и чуточку вяжет, а суббота – спелый банан, сладость на сладости, и он уверен, что так и есть, но это же ужасно, не может один день, сотворённый Господом нашим, отличаться от другого такого же, нет в этом божественной необходимости, поэтому свободный человек и ощущает мир более целостным и прекрасным, нежели человек со статусом, потому что нет для него деления на выходные и будни, да и недель тоже нет, да и времён года, по большому счёту, пошёл снег, видать, зима пришла, листья пожелтели, осень никак стучится, и всё, и неважно, понедельник сегодня или воскресенье, выпить можно в любой день, лишь бы было чего, дрянь какую-нибудь пить не станешь, какой бы день недели ни был, а так и в среду можно, и в четверг, потому что это и есть свобода, вот только до такой свободы дожить надо, но когда доживёшь – будет лафа, а пока она только мечты.
Я спрашиваю Крупного, граница скоро, километров сто осталось, это совсем пустяк, пешком идти, конечно, долго, сутки, наверно, придётся идти, а на машине это пустяк, час езды, на самолёте и того быстрее, но пока он прогревается, разгоняется, встаёт на курс, приземляется, тот же час и пройдёт, что-то колет шею, я засовываю руку под рубашку, так я и думал, амулеты запутались в цепочке, поскольку их у меня несколько, они имеют свойства закручиваться в цепочку и своими краями упираться в грудь или шею, смотря, где запутаются, амулетов у меня семь, как смертных грехов, в принципе, я мог бы придумать, что я ношу семь амулетов против семи смертных грехов, но это не так, ничего лучше правды на этом, да и на том свете, не существует, поэтому я никогда, ни капельки, ни чуточки не сочиняю и не додумываю, от чего часто страдаю, но ничего не могу с собой поделать, таким уж уродился, поэтому можете верить каждому сказанному мной слову, амулетов, как я уже обмолвился, семь – православный крестик, он симво-лизирует мою историческую и духовную причастность к православной вере, благословлял меня сам Патриарх всея Руси, когда был с крестным ходом в Иванове, я тогда восемь часов в очереди выстоял за его благословением, а просвирка, которую я получил из рук Патриарха, хранится у меня уже как десять лет и с ней ничего не происходит, ни плесени, ни гниения, второй мой амулет – это анх, его ещё называют ключом жизни, или египетским крестом, или крукс ансата, кому как нравится, я приобрёл его в первой моей поездке в Египет, это произошло в год, когда меня благословлял Патриарх, вот так символично, и я его не снимаю ни на час - уже, соответственно, более десяти лет, он придаёт мне сил и отражает мою мистическую сущность, третий амулет на моей шее – это гексаграмма, ну или звезда Давида, звез-да, политая кровью миллионов моих предков, звезда, означающая моё родство с Давидом, Царём царей, я повесил её в тот день, как пять лет тому назад в Иваново на праздник Песах, где я был с папой, приезжал главный раввин России Берл Лазар, который совершил со мной обряд посвящения в евреи, другими словами, гиюр, и прочёл со мной совместную молитву, я накладывал тфилин впервые, и долго возился с ремешками, пока один из его помощников не помог мне, четвёртый амулет представляет собой чуть сдавленное обручальное кольцо, в результате похожее на овал, оно принадлежало мужу женщины, с которой я потерял девственность двадцать лет назад, женщину звали Родина, она была на пятнадцать лет меня старше, она подарила мне это кольцо в память о нашей близости, сколько же ей сейчас – лет эдак сорок пять, наверно, пятый амулет – круглое обручальное кольцо, оно не принадлежит какому-нибудь мужу, оно моё, моё обручальное кольцо, которое я ношу ближе к сердцу, где живёт моя Нежа, этим самым я пытаюсь сделать так, чтобы они были ближе друг к другу – кольцо и сердце, шестой по счёту, но не по значению, талисман представляет собой металлическую ладанку с запиской внутри, в записке написано: я тебя люлю, именно так – люлю, а не люблю, её написал мой Крамик несколько лет назад, провожая меня в очередное путешествие, он, конечно же, хотел написать люблю, но пропустил одну букву, а я сначала не заметил, а потом не стал просить его, чтобы он переписал, и, наконец, седьмой амулет – это мой зуб, да, мой коренной зуб, зуб мудрости, который врос в щёку и доставлял этим неудобства, и который мне вырвали восемь лет назад, я просверлил в нём дырочку и вставил металлическое колечко, он символизирует для меня мудрость, ведь он так и называется – зуб мудрости, а мудростью, извините, не разбрасываются; вот, собственно, эти амулеты и переплелись с цепочкой – зуб застрял в звезде Давида, кольцо мужа Родиной обжало ладанку, кресты так вообще залезли друг другу в колечки, на которых сами висят, я снял цепочку, расправил их и вернул цепочку на место, коим является моя шея.
Кажется, мы приближаемся к границе, Гурд отсыпается после наших с ним ночных возлияний, три бутылки всё-таки выпили, не шутка, голова, однако, свежа и настроена только на одно – на Минск, скоро мы увидим Минск, Крупный, я спрашиваю его, а в Минске люди добрые, добрее, чем в Иванове, как-то я об этом не задумывался, плохо, что не задумывался, ведь это самое главное, какие люди, здания, асфальт – они могут быть любыми, они всё стерпят, а вот из-за людей город и начинает пахнуть и голосить по своему, вот ты знаешь, как пахнет Тенерифе, не знаешь, а я тебе скажу – Тенерифе, я недавно только оттуда приехал, ах ну да, ты же меня из аэропорта и забирал, Тенерифе пахнет сосной, это небольшой остров с вулканом Тейде посередине высотой километра четыре, я, как вступил на него, сразу почувствовал – пахнет сосной, огромной высоченной необхватной сосной с грубой тёмной корой и длиннющими иглами, но вокруг были только пальмы и мандариновые деревья, а сосен не было, так вот, я взял машину и объехал весь остров, и на другой стороне Тейде на высоте полторы тысячи метров я нашёл сосновый лес, и сосны там были именно такие, какими я их себе представлял, а всё потому, что каждый город и каждый остров имеет запах, Крупный отвечает в том духе, что ему на эти запахи и голоса плевать с самой высокой колокольни, я никогда не понимал таких выражений, то ли автор этих слов хочет сказать, что, чем выше за-берёшься, тем точнее плюнешь, то ли, важно, чтобы тебя плюющегося издалека было видно, непонятно, но ладно, раз тебе плевать, Крупный, я помолчу, и замолкаю, и тут с ужасом понимаю, что то, чего я боялся, присходит – у меня задирается ноготь, я как-то неудачно шаркаю им по обивке сиденья, оно шершавое на ощупь, и цепляюсь за ниточку невидимым, но уже существующим на микроуровне заусенцем, чёрт побери, я же не взял ни щипчики, ни пилочку для ногтей, да я вообще весь маникюрный набор оставил, и всё из-за кого, из-за пушкина, который, может, хороший писатель, но плохой дуэлянт, и породил такую неудачную примету, что же делать, я же весь изойдусь, пока до Инженера доберёмся, как же быть, когда я им задеваю за одежду или за что-то другое, сделанное из ткани, меня всего передёргивает так, что окружающим кажется, будто у меня припадок, а мне просто неприятно, на самом деле, я временно откладываю раздумья о том, как обрезать ноготь, пряча его в кулаке, потому что вижу впереди границу с Белоруссией, Гурд, просыпайся, граница.
Дорога забита фурами, мы объезжаем их по обочине, лавируя между припаркованными там легковушками, останавливаемся у жёлтого киоска с надписью гринкарты, и, пока Крупный покупает страховку, мы с Гурдом достаём из багажника бутылку и поправляем своё здоровье, вернувшийся Крупный начинает на нас орать, мол, вы не знаете, какие здесь правила, здесь ничего нельзя, по его словам, нельзя превышать скорость, не пристёгиваться в машине, мусорить, писать на обочине – тоже мне, чистоплюи, нельзя бросать бычки в окно и выпивать на улице водку, ты куда нас, в концлагерь что ли привёз, шутит Гурд, а я добавляю, мол мы ещё на территории России находимся, до Белоруссии пятьдесят метров, я не успеваю даже договорить, а к нам подходит белорусский милиционер и спрашивает: почему вы пьёте водку на улице, мы отвечаем, что больше не будем и вообще мы отмечаем приезд в Белоруссию, не забывайте закусывать, советует белорусский милиционер, Крупный закатывает от чувства собственной правоты глаза и мотает головой в направлении машины, мол, садитесь уже, мы не за-ставляем себя ждать и занимаем свои места, то-то же, я вас предупреждал, Крупный сияет от ощущения значимости, что, окурки на самом деле в пепельницу складывать, интересуюсь я, на самом, разве ты ещё не понял, куда приехал, тут даже дорогу переходить только по зебре можно, прикольно, оцениваем сказанное мы с Гурдом, не успели пересечь границу, а уже столько интересного узнали, что же ты всю дорогу, Крупный, молчал, а вы не спрашивали, он пересекает границу и мы оказываемся в Белоруссии.
Кто такой вообще Гурд, как-то не было оказии рассказать о нём поподробнее, сейчас попробую восполнить этот пробел – Гурд это мой друг, мы вместе учились в университете, вместе пили водку, вместе сдавали экзамены, вместе ухаживали за девчонками, у нас было ещё три друга – один, который жил на Ташкентской, я про него вспоминал, другой Ивашка - Серая Сермяжка, как он себя называл, когда прибеднялся, хотя на самом деле был и начитанным, и со-образительным, даже где-то мудрым, и современным человеком, и Испанский – человек – энциклопедия, знал всё и обо всём, и вот наша пятёрка: я – Сирин, Гурд, человек с Ташкентской, Ивашка – Серая Сермяжка и Испанский, была непобедимой, да и остаётся такой и поныне, мы до сих пор вместе, хотя все разлетелись, кто куда, Гурд, например, попал в милицию, и проработал там несколько лет, пока случайно не столкнулся со мной, я спросил его, Гурд, давай работать вместе, и он согласился, мы стали теперь проводить вместе почти всё время – и на работе, и вне её, мы встречались утром и расставались только на ночь, а порой и ночевали вместе, я с Нежей со своей и Крамиком столько времени не проводил, сколько с Гурдом, и вот все годы, что мы вместе, мы ни разу не поругались, ни разу, а я уже говорил, что никогда не вру и не преувеличиваю, мы были неразлейвода, и считали, что так будет всегда, что, по моему мнению, совершенно реально, и нет никаких причин того, что будет по иному, я люблю всех своих друзей, но так, как я люблю Гурда, я никого не люблю, он мне порой ближе, чем брат, он самый лучший и порядочный человек на свете, а это, согласитесь, немало, и, в общем, если бы меня спросили, с кем ты полетишь покорять Марс, ну или Венеру, я, не задумываясь бы, сказал – с Гурдом, с моим Гурдом.
Однажды я спросил Гурда, в чём смысл жизни, в чём призвание человека, на что он мне ответил совершенно по библейски, он сказал, что много и часто над этими вопросами думал, в результате чего пришёл к выводу, что в нашей власти только одно – совершать поступки, совершать поступки для и ради близких людей, не говорить о любви, не кричать о том, как ты помогаешь своим друзьям, а просто делать, молча, закатав рукава, без надежды на благодарность и даже взаимность, не боясь перетрудиться и устать, тратя своё и только своё время на эти поступки, экономя при этом чужое, так ответил мне Гурд, и мне стало понятно, почему его так любят окружающие, почему тянутся к нему со вся-кими просьбами о помощи, и получают её, словно черпают из бездонного колодца, и эта помощь от Гурда не кончается, он спешит делать людям добро, и это, видимо, придаёт ему силы для новых свершений, хотя я думаю, этот процесс конечен, на этот счёт у меня есть своя теория, и заключается она в том, что каждому человеку отмерено определённое количество всего – любви, добра, злости, ненависти, честности, слёз, спермотозоидов, и так далее, это, кстати, уже доказанный факт на примере клетки, давно известно, что при каждом делении клетки в нормальных тканях теломеры (это концевые участки ДНК) укорачиваются на какие-то доли микрон, и после определенного количества таких делений теломеры уменьшаются до строго определённой длины, при которой дальнейшее деление клетки становится невозможным, и клетка умирает, вот количество этих делений, как правило, не превышает пятидесяти, поскольку это открыл некий Хайфлик, это открытие назвали лимитом Хайфлика, вот именно этим лимитом Хайфлика, я считаю, обусловлена конечность запасов любви, доброты, ненависти и всего остального, о чём я говорил раньше, вот полюбил парень девушку, исстрадался весь, измучился, чуть в петлю из-за неё не лез, прошла любовь, вторая девушка как-то понезаметнее по его жизни прошлась, третью не так уж и любил, так, платочек на восьмое марта подарит, и всё – а почему, а потому, что кончились запасы любви, кончился лимит Хайфлика, или со злобой такая же история: вот была у нас в школе Вера Николаевна, учителем биологии работала, уж такая злючая тётка была, хоть стреляйся, и так тебе подгадит, и эдак, и такую подлянку подстроит, и эдак перед классом опозорит, ничто её не брало – ни беседы с родителями, ни ответные наши гадости ей, ни возраст её не брал, ни здоровье не подводило – знай, себе гадит нам, ученикам, и конца и края запасов злобы в ней не видно, тут вот вроде и можно засомневаться в лимите Хайфлика, но не торопитесь, был я как-то в той школе, что закончил двадцать лет как, и увидел случайно старушоночку, по лестнице школьной спускалась, доброе такое лицо, ласковое, смотрю, а это Вера Николаевна, видимо, кончилась злоба, много её, конечно, было, но вышла вся, до капельки, лимит Хайфлика сработал, так вот, такая же история и со спермой, ну есть у тебя литр спермы, ты хоть всю жизнь ей пользуйся, хоть за месяц издрочи и живи потом, горя не зная, анекдотами женщин балуй, есть запас добра, вот я и подобрался к Гурду, как у него, и пока непонятно, много его, мало ли, главное, пока есть, хотя сколько есть и на сколько хватит, неясно, быть может, надоест ему всё и плюнет он на нас, друзей своих, и скажет: плюю я, братцы, на вас с высокой колокольни, устал я от ваших просьб и стенаний, кончились мои силы и запасы добра, не буду я больше радовать вас своими поступками, точнее, может, и буду, но уже не добрыми – кошелёк, у кого-нибудь, глядишь украду, или в морду дам, не знаю пока; так, может быть, скажет Гурд, но пока не сказал, пока он самый лучший мой друг и, как я уже говорил, люблю его сильно, вот он как раз нам по глотку водочки плеснул и мандарин чистит, про тебя, Гурд, вспоминаю.
А меня зовут Сирин, я тоже неплохой человек, в меру добрый, в меру умный, в меру мужественный, на войну добровольцем, конечно, не запишусь, но можно сказать, я ещё и в меру смелый, роста во мне сто восемьдесят добротных сантиметров, веса девяносто уверенных в себе килограмм, волосы - то длинные, то полностью отсутствуют, я часто сбриваю их налысо, а потом отращиваю их до плеч, нос чуть больше среднего, глаза серые, особенно левый, правый скорее зелёный, чем серый, зубы правильной формы, нескольких не хватает, но это окружающим незаметно, щёки слегка небриты, во рту чаще всего сигарета, при этой, весьма заурядной наружности, у меня есть и несколько осо-бенностей, которые, несомненно, меня отличают от других – во-первых, глаз в центре лба с тремя веками, он имеет красноватый оттенок и помогает мне видеть, слышать и чувствовать запахи там, где никто не видит, не слышит и не осязает, там, где заканчивается материальное и начинается абстрактное, вот, к примеру, чем пахнет честность, или как выглядит подлость, ответить на эти вопросы для меня не представляет никакой сложности, я просто живу этим, сначала окружающие подсмеивались над моим третьим глазом, но потом привыкли и перестали обращать внимание, тем более я часто хожу в шапке, чтобы получать чуть поменьше информации из внешнего мира, а то порой так нахлынет, что начинает сильно болеть голова, а в шапке глаз отдыхает, Сирин, кстати, это райская птица с головой девы, чаще всего изображается вместе с другой райской птицей Алконостом, причём они поют песни - Сирин поёт песни Радости, а Алконост — песни Печали, Алконост мне видится такой алкогольной птицей, с синим клювом и бутылкой в лапах, но это я отвлёкся, я хотел рассказать о себе, помимо третьего глаза у меня есть ещё одна особенность – я громко разговариваю, ну не умею я делать это тихо, поэтому меня хорошо слышно на десятки метров вокруг, иногда это доставляет некое неудобство для окружающих, в общем это всё, во всём остальном я обычный средний человек, у меня даже особых привычек и хобби нет, разве что коллекционирование, да, я люблю коллекционировать, ну как люблю, наверно, просто обожаю, в нашем мире есть много поводов, чтобы что-нибудь начать коллекционировать, например, спичечные этикетки, в эпоху спичек их коллекционировал каждый ребёнок, или пустые сигаретные пачки, это тоже было интересно в эпоху не такого засилия корпораций, которое есть сейчас – три компании контролируют весь рынок, имея в своём портфеле десять – двенадцать марок, а аутсайдерам – место у параши, видимо, или вот насекомые, я очень долго собирал насекомых – живых, естественно, жужелиц всяких, жуков, гусениц, я понимаю, что они переходное звено от личинки к бабочке, но тем не менее есть такие красивые волосатые гусеницы, что от них невозможно оторвать взгляд, иногда я собирал и куколок бабочек, собирал их с кустов во дворе дома, и укладывал в баночку с ваткой, чтобы им было не холодно, и ждал, пока они вылупятся, а они вылуплялись – как бы это ни звучало необычно, они вылуплялись и летали по квартире, пока мама не начинала ругаться и не выгоняла моих новорождённых капустниц, а это были именно капустницы, из дома на улицу, а однажды я принёс к бабушке бамбул – так мы называли крупных чёрных жуков с длинными усами, четырнадцать штук, и оставил их в баночке, крышку которой оставил приоткрытой, чтобы они не задохнулись, именно в тот день папа положил конец моему хобби коллекционированию живых насекомых, ибо ночью бабушка, пробираясь в туалет, опрокинула банку, и жуки расползлись, а что им оставалось делать, я бы тоже побежал, куда глаза глядят, из плена, и утром мама с бабушкой собирали жуков в банку, а когда я проснулся, задали только один вопрос: Сирин, сколько бамбул ты принёс вчера к нам ночевать, и я ответил четырнадцать, а в банке было только семь, вот так папа поставил точку в собирании живых насекомых, после этого случая я коллекционировал только мёртвых насекомых, точнее, я их убивал сам, втыкая иголку им в спину, на границе с головой, а потом приклеивая мо-ментом на фанерку, у меня до сих пор хранится несколько коробок бабочек и жуков, эта страсть к насекомым прошла через всю мою жизнь, когда я увидел в книжном магазине предложение о подписке на журнал с приложением в виде замурованных в прозрачном пластике насекомых, я немедленно купил её, и до сих пор получаю журналы с плавунцами, медведками и пауками, хотя строго говоря, пауки – это не насекомые, но этот журнал так подошёл к этому вопросу; фантики от конфет я коллекционировал всегда, только недавно бросил, поскольку с возрастом становишься консерватором и ешь два-три сорта конфет, а для коллекции это ничего не даёт, пробки от пузырьков и календарики тоже остались в прошлом, упаковки от жевательных резинок, фотографии памятников нашего города, открытки с самыми известными актрисами и космонавтами, цветочки сирени с пятью лепесточками, записки одноклассниц, которые я тщательно систематизировал, вклеивая их в толстую тетрадь, нумеруя и подписывая каждую такую записку сопроводи-тельной надписью - кому, когда и по какому поводу, описания кинофильмов и театральных постановок, которые я сам и посещал, вырезки из газет с рецептами десертов и полезными советами, сами газеты в виде их подшивок, нераскрытые сосновые шишки, выточенные из коры деревьев кораблики, засушенные в книгах листочки, книги – во всём их многообразии, толстые, тонкие, с приключениями и философские, религиозные и поэзия, книги я особенно люблю коллекционировать до сих пор, и никогда не разлюблю, - всё это собиралось под моим руководством и кураторством долгие и долгие годы, превращаясь из мусора вселенной неким памятником – в каждой области своим, но эти увлечения были ничем по сравнению с моим главным делом всей жизни – с собиранием сувенирных тарелок, которых у меня более двухсот штук, первую из тарелок я купил в Египте, это произошло тогда же, когда я купил ключ Нила, ну, тот коптский крест, который я ношу в качестве талисмана, это была здоровая чуть ли не шестьдесят сантиметров в диаметре тарелка с изображением бога Ра в золотой колеснице, как она в чемодан влезла, я до сих пор не понимаю, и я загорелся, я всех друзей, знакомых, знакомых знакомых стал просить привозить мне тарелки из-за границы, потом стал ездить сам, и не только за границу, но и по России, может быть, поэтому я знаю города России, а когда понял, что не смогу купить всё, что хочу, сам, зарегистрировался в Интернете на молотке.ру и стал покупать тарелки через Интернет, договариваясь о покупке по электронной почте, а забирая сами тарелки в Москве, встречаясь для передачи в одних только ведомых москвичам, которые назначали мне свидания, местах.
У меня много тарелок, у меня их двести, кажется, я об этом уже говорил, есть тарелки с Шолоховым и Маяковским, Кипром и Израилем, Америкой и Китаем, Северодвинском и Хатынью, эти тарелки висят у меня на стенах квартиры в, казалось бы, случайном и хаотичном порядке, но только я знаю, что порядок их расположения не случаен, они висят на основе ассоциативной связи – Китай, а именно Пекин, соседствует с Питером, потому что, во-первых, я мечтаю съездить в оба этих города, а, во-вторых, их названия начинаются на одну и ту же букву, или вот, например, Тунис повешен чуть ниже Бали поскольку, я слышал, отдых на Бали гораздо качественней, чем в Тунисе, или Ташкент идёт у меня левее Суздаля потому, что Суздалю – тысяча, а Ташкенту – две тысячи лет, Ташкент старее, а значит, должен располагаться левее, ведь у нас письменность левосторонняя; вот так организовано пространство моих стен, и не то, чтобы я какой-то фанатик, одержимый, нет, я просто люблю свои тарелки, переписываю их, каталогизирую, фотографирую, располагая по разным системам в таблицах с их подробным описанием, годом выпуска, поводом, благодаря которому они появились на свет, случаем, из-за которого они оказались у меня, а также подробные их характеристики – размер, использованные цвета, маркировка, страна изготовления, фабрика, если есть такая возможность, вес, материал и форма с указанием градуса изгиба края тарелки по отношению к её основанию и некоторые другие подробности, интересные только мне и которые я размещаю в графе таблицы под названием: особые характеристики; я свожу списки своих тарелок в графики – всегда интересно, сколько из них называются на букву Т, сколько размером тринадцать с половиной сантиметров, какие из тарелок покрыты золотой краской, а какие сделаны из металла или бересты, я их распечатываю и складываю в отдельную папку, там, кстати, хранятся и описания всех других коллекций – и насекомых, и спи-чечных этикеток, и афоризмов на вкладышах в жвачки, и открыток с космонавтами, каждой коллекции присвоен свой раздел в папке, независимо от времени создания коллекции и времени отказа от коллекционирования тех или иных артефактов, несмотря на это, каждой из этих коллекций присвоен свой уникальный номер, а ещё у меня есть папка, которая именуется каталог каталогов, она содержит имена всех коллекций и всех дневников, которые я когда либо собирал или вёл, и чётко и недвусмысленно обозначает их место на специальных полках в шкафу каталогов со специальными номерами, именно эта упорядоченность и делает меня счастливым и в меру беззаботным человеком – это, кстати, ещё одно личное качество – быть в меру беззаботным, а если говорить вообще, то никаких особых привязанностей к какому-нибудь хобби у меня нет, даже иногда стыдно в этом признаться людям.
А ещё у меня есть жена Анежа, мы живём с ней уже несколько лет и не тужим, так, как мы, многие живут, спокойно, размеренно, ругаемся, правда, довольно часто, но так ведь и многие другие люди ругаются, Анеже не нравятся мои загулы с Гурдом и мои хобби, когда мы ссоримся, она в сердцах говорит, что я пьяница и параноик, хотя я лично себя ни тем, ни другим не считаю, какой же я пьяница, пьяница – это синий худой человек, который тащит из дома будильники и видаки, чтобы продать и напиться, а я, насколько себя помню, хоть и пил всегда, но видаки и будильники в дом тащил и раскладывал их по сервантам и шкафам, то же и с параноиком, параноик имеет блуждающий взгляд и не-здоровые мысли – как бы что посчитать или систематизировать, а я и в мыслях такого не имею, то, что каталоги и каталог каталогов веду, так это для дела, а не просто так, да и взгляд у меня нормальный такой, цепкий, я бы сказал, взгляд, особенно когда я всеми тремя глазами смотрю, так что зря моя Неженка на меня наговаривает, а вот её мне упрекнуть не в чем, она хорошая – мы с ней много разговариваем по ночам, сядем на балконе, положим перед собой пачку сигарет и говорим ночь напролёт, эту пачку опустошая, говорим про всё, про что говорят обычные люди – про бесконечность (или конечность – это вопрос) Вселенной, про то, оправданна ли была жертва Авраама, почему человек смертен, да и всякие такие глупости, мы ещё толкуем сны друг друга, учимся телепатии, играем в слова, но загадываем не города, а термины немецкой классической философии – из Гегеля и Фейербаха, пытаемся телекинезировать пачку сигарет, одним словом, занимаемся, как все нормальные люди, разной чепухой, имя нашего сыночка мы сложили из букв Священного Писания, тыкая в раскрытые страницы наугад, первым ткнул я и попал на фразу: и не будем пить воды из колодезей твоих; но пойдём дорогою царскою, причём именно в слово колодезей, потом ткнула Анежа и ей выпало: разит князей Моава и сокрушает всех сынов Сифовых, так у нас образовалось буквосочетание КР, я тогда ещё подумал, а если и третья буква будет согласной, например, Б, то наш сынок получит имя КРБ, это как-то не очень благозвучно, но я зря усомнился в божьем промысле, потому что Нежа попала пальцем в следующий стих: а имя убитой Мадианитянки Хазва, и уже делом техники был мой выбор, я был уверен, что не промажу: Моисей сказал сынам Гадовым и сынам Рувимовым: братья ваши пойдут на войну, а вы останетесь здесь? – так и получился Крам, причём и зачат он был в одно из этих ночных бдений, ласково мы его называем Крамик; в остальном Нежа, как бы это выразиться попонятнее, не очень приспособленный человек, да, она интересно рассуждает и держит в голове восемьсот мантр, может угадывать цифры, которые я загадываю для неё, может шевелить ушами, но в жизни ей ориентироваться очень сложно – она не знает, откуда берутся продукты, не понимает, что такое деньги, считает, что люди не летают только потому, что разучились, и вообще, её лучше не оставлять одну, она боится оставаться одна, ей страшно в одиночестве, причём, в любом одиночестве – хоть в натуральном, фактическом, хоть в метафизическом, я стараюсь не оставлять её одну, хотя это всё сложнее и сложнее, я так и не нашёл тот город, который постоянно вижу во сне, я даже, по-моему, об этом не обмолвился, да, я вижу во сне чуть ли не каждую ночь город, какой-то город – я смотрю на него всеми тремя глазами, ощущаю его запах и вкус, слышу его голос, и всем своим существом, всеми своими жабрами, я и про жабры вроде бы не говорил, да, я умею дышать под водой, такой уж я уродился, так вот, всеми своими жабрами и кожей я чувствую и твёрдо уверен, то, что я вижу – это лучший город на свете.
Гурд меня трясёт, я тебе пятьсот раз спрашиваю, будешь водку, а ты как будто в анабиоз впал, только третий глаз выдаёт, что ты жив – то моргает, то плачет, это ничего, мой Гурдик, так, задумался что-то, нахлынуло, про Неженку опять думаешь, а про кого же я могу думать, как-то всё не очень у нас хорошо складывается, с одной стороны, вроде всё как по маслу – дом, Крамик, учится она опять же, а с другой, не так у нас всё происходит, не по-людски как-то, мы хороши сами по себе, нам вместе быть нельзя, мы запускаем термоядерную реакцию, когда вместе, вот с тобой, Гурд, мы можем быть вместе, а с ней – нет, это просто беда какая-то, ну вот представь, не далее, как вчера, перед моим уездом, когда мы прощались, у соседей потолок провалился, так прощались, почему не говорил, да устал я, Гурдик, понимаешь, от всего этого, и рассказывать неохота становится, как на пороховой бочке живёшь потому что, нет, так жить нельзя, надо что-то решать, да понимаю я, что решить ничего невозможно, пусть будет всё, как есть, ведь не зря мы вместе, не зря я не полетел с марсианами, ну теми, неужто не помнишь, да, да, с теми самыми, они предлагали вечную жизнь, а я отказался, дудки, сказал я им, дудки вам, уважаемые марсиане, мне и с Нежей хорошо, не полечу я с вами, ладно, не будем об этом, Гурд наливает по полстакана и предлагает тост за Анежу – ну давай, Гурдос, выпьем, тем более она нас слышит, ты же знаешь её способности, мы выпиваем, Крупный, глядя на нас, сглатывает слюну – скоро и я оторвусь, дайте только дорулить, и голосом левитана сообщает: Минск, мы быстренько разливаем оставшуюся, это, кажется, четвёртая за прошедшие сутки, и выпиваем за Минск, вот мы и приехали, почему-то с грустью говорит Гурд, не ной, звони Инженеру, возвращаю я Гурда в реальность, прывітанне хлопцы, слышу я в трубку, я ўжо вас зачакаўся, привет, Инженер, кричим мы в ответ, мы приехали, мы узнаём адрес, и Крупный везёт нас к дому Инженера.
Я всё-таки очень предусмотрительный человек, я это понял, когда случайно нащупал в кармане палочку для ушей, это величайшее изобретение человечества, я не знаю, кто и когда придумал палочку для ушей, но уверен абсолютно, этот человек заслуживает огромного памятника, к которому благодарные потомки будут нести цветы, я вообще не понимаю, как люди века и тысячелетия жили без палочек для ушей, ведь это абсолютно незаменимая вещь в человеческой гигиене, я бы даже сказал, главная вещь, ну посудите сами – зубы можно почистить пальцем, глаза - соответственно, тоже, третий так вообще можно не мыть, нос очищается путём высмаркивания – ему палочки не нужны, а вот уши, и жабры тоже, такие узкие, что палец туда не пролезает, им требуется палочка, палочка для ушей, только ей можно, предварительно её обмуслякав, залезть в ухо, или жабру, покрутить там ей, почесать хитрые и недоступные казалось бы закоулки, собрать скопившуюся серу (из ушей) и слизь (из жабр) и в качестве бонуса всеми этими действиями доставить себе удовольствие; несмотря на то, что я оставил свою сумку дома, куда я, естественно, положил две упаковки палочек для ушей, я нахожу палочку в кармане, куда я, видимо, положил её в качестве резерва, на всякий случай, который, собственно, и представился – очень зачесалось ухо, а я полез в него пальцем с заусенцем, об этом впереди, и поцарапал ухо изнутри, а тут, как будто Создатель сбросил удачу с неба, в кармане оказалась палочка для ушей, я намочил её своей слюной, засунул в ухо и долго совершал равномерные круговые движения, пока ватка с палочки не слезла от такой большой нагрузки и край пластиковой палочки не начал царапать по тому же самому больному месту; а заусенец я решил откусить зубами, но не смог, раньше я грыз ногти и умел за семь секунд обгрызть десять пальцев, а теперь, я давно не грызу ногти, квалификацию растерял, и не смог даже откусить заусенец – даже не догадался, каким зубом это сделать наиболее эффективным способом, и поэтому так и еду, уже пол-Минска проехал, сжав кулак – так что даже костяшки пальцев побелели, зря я всё-таки не взял маникюрный набор, ты опять провалился, слышу я третьим глазом голос Гурда, давай лучше выпьем, он открывает пятую, насколько мне позволяет память, бу-тылку, и мы пьём за Инженера.
Мы в Минске, чувак, втолковывает мне Гурд, ты должен быть рад, ты купишь себе очередную тарелку и повесишь её ниже Бомбея, потому что в Минске меньше жителей, и правее Монако, поскольку они начинаются на одну букву, ты купишь себе колокольчик и поставишь рядом со всеми другим колокольчиками – из Пензы, Костромы и Ярославля, ты купишь себе майку белорусской сборной по хоккею, и не только себе, а и папе, и Крамику, и братухе, ура, ликуй, чувак, ты почему кислый, Крупный, скажи ему, чтобы он развеселился, не трогай его, он слушает голос Минска, до этого и всегда невнимательный и нечуткий Крупный попал в точку, я вдыхал и слушал голос Минска, он ворвался в меня толчками со вкусом сушёных белых грибов и разлился по телу мягким огуречным рассолом, Минск пахнет мало-сольными огурцами, понял я, и звенит железом – не православными колоколами, а каким-то казённым толстым железом, Минск встречал нас неласково, я даже передёрнулся, как это у меня бывает, когда я задеваю ногтем об одежду, и ответил Гурду – да, мы приехали, так будем веселиться, и не останется здесь камня на камне.
;
;
Глава 2. Минск
;
;
Минск встречает нас несколько враждебно – мой третий глаз даже плачет, не переставая от нахлынувшей информации – я чувствую, как жернова белорусской столицы крутятся, приближаясь к нам, и норовят перемолоть нас в прах, я читаю краткую молитву – боже, не суди строго, глаз, не видь много, это я обращаюсь к своему третьему глазу, успокаивая его, всё хорошо, Сирин, мы приехали, ходи, смотри теперь, нюхай, слушай, только не впадай в уныние, а то случится, как тогда, пару лет назад – когда ты месяц жил затворником в Зелёном городке и ни с кем даже словом не перемолвился, бабушки, которые жили в соседних номерах, вообще думали, что ты немой, ладно, всё, прихожу в себя, как тут красиво, мы проезжаем по площади Якуба Коласа, видим памятник одноимённому герою, здание государственной филармонии, поворачиваем на какую-то, я забыл, улицу и вот он дом Инженера, а на пороге его жена – стоит, в белом переднике с кружевами и национальными узорами, улыбается, проходите, говорит, в дом, стол уж накрыт, Инженер с утра от окна не отходит, где, бурчит, гости мои дорогие, любимые, где, говорит, Гурд мой родненький, где Крупный – сто лет не видел, где, наконец, Сирин мой трёхглазый – чтоб его, глаз этот, едут, наверно, трясутся от холода, вот так, говорит жена Инженера, и день прошёл, и дождался Инженер вас, а то вокруг стола, как волк голодный кружил, конечно, голодный, вставляет Инженер, хоть бы рюмочку дала выпить, нет, попрятала всю водку, жди тут насухо, а эти-то, смотри, один другого краше – а Гурд, так тот вообще еле ноги переставляет, им то в дороге спокойно пилось, небось, как на трассу встали, так и начали глушить, нет, раньше, отвечает Крупный, как Гурд с работы вышел, так и понеслась душа в рай, кстати, почему люди так говорят – понеслась душа в рай, можно подумать, если душу определили в рай, то она сразу ускоряется что ли, а если в ад – то тормозит, упирается, я в рай хочу, не надо мне вашего ада, но ведь с какой скоростью заселяться на новое место жительства душе, решать не ей самой, а то все души выбрали бы рай и ад бы пустовал, а черти жарили бы друг друга на своих сковородках, нет, всё в этом мире, да и в том тоже, не так просто, поэтому мы с Гурдом вовсе не бросились напи-ваться, как спешащие в рай гипотетические души, а просто медленно, размеренно, с толком стали переходить благодаря водке из одного состояния в другое, из состояния болезненной, тоскливой и чёрно-белой трезвости в мир красок, здоровья, веселья, в мир игр – игры ума, игры языка, игры чувств, у меня даже был стишок на этот счёт – слова какие мог ты говорить, глаза у женщин были все в слезах, а тут, глядишь, как только бросил пить, теряешь шарм, мельчаешь на глазах, хватит уже болтать, всё остывает, Инженер начинает подгонять нас к столу и рассаживать.
Когда я говорил о своих хобби, а точнее, об их отсутствии, я, кажется, забыл упомянуть о том, что я пишу стихи, не баллады, не поэмы, как вы могли бы подумать, а просто стихи, обычные стихи, состоящие из одного или нескольких четверостиший, чаще всего из одного, конечно, потому что растекаться мыслию по древу, как вещий боян, не люблю, так же, как и серым волком по земле, и сизым орлом под облаками, это из слова о полку игореве, кто не понял, и всегда стараюсь мысль отразить на бумаге, как можно короче, вот, скажем, пИсали мы сегодня на трассе в обочину, пролетала передо мной жизнь, как обычно пролетает, когда я писаю на свежем воздухе, и меня пронзили строки: я был обычным и спокойным сыном, но из меня пёр гениальный человек, я с детства рисовал мочой картины, прорезая жёлтым белый снег, тут есть, конечно, доля неправды, а мои принципы не позволяют мне лгать, и я скажу, как есть, на самом деле, – я мочой картины, безусловно, не рисовал, я рисовал всё, что угодно - кружки, крестики, запятые, а их, по гамбургскому счёту, полноценными картинами назвать нельзя, но меня тоже можно понять, если бы я в сти-хотворении вместо «картин» указал «кружки, крестики, запятые», то у меня получилось бы некрасиво, некрасиво и нескладно - я был обычным и спокойным сыном, но из меня пёр гениальный человек, я с детства рисовал мочой кружки, крестики, запятые, прорезая жёлтым белый снег, так звучит плохо, хотя и честно, а если подойти с другой стороны, может быть, я писал не про себя, а про другого человека, который действительно рисовал мочой картины, и они у него получались гораздо лучше, чем у меня, и их как раз и можно было бы назвать картинами, вообще, скажу я вам, раз уж зашла речь об этом, самое главное в рисовании картин мочой, большой мочевой пузырь, потому что, если у тебя мочевой пузырь маленький, ты максимум, что изобразишь – это палочку или кружочек, как я, а вот прорисовать лицо, движение или, я уж не говорю об этом, светотени, на это нужно мочевой пузырь литров на десять, и пИсать надо ти-хонько, маленькой струйкой, хотя, как раз, когда, мочевой пузырь полный, ты хочешь писать, как из ведра, как говорит мой брат, и струя у тебя получается толстая, как рука, одним словом, это целое искусство, и это отдельная тема, я вернусь к стихам, не на снегу, а обычных, на бумаге, - я пишу маленькие стихи, собираю их в десятины, и раскладываю их по папкам, я, можно сказать, коллекционирую стихи, коллекционирую написанные мной стихи, это увлекательнейшее занятие, гораздо лучше, чем насиловать и грабить, если сравнивать; как у меня это получается – я имею ввиду писать, а не коллекционировать, я и сам не понимаю, они приходят откуда-то, заселяют мою голову, я даже третьим глазом их чувствую изнутри черепа, иногда я даже ночью просыпаюсь и начинаю быстрее записывать их в специальный блокнотик с маленькими стихами, ещё у меня есть блокнот с большими стихами – по нескольку четверостиший, но их я пишу реже и не так ими горжусь, как маленькими, а маленьких я накопил уже сотню десятин, жалко только, окружающие не оценивают их по достоинству, кто-то любит большие стихи, кто-то не любит юмор, а я всегда юморю, это, я так думаю, заметно, кто-то вообще их не слышал, да, не слышал, а говорит: не люблю я стихи Сирина, вот Маяковского какого-нибудь, люблю, а Сирина нет, а как можно не любить, не читая, хотя иногда есть исключения, согласен – вот, например, поставят за стену женщину незнакомую и спросят меня: любишь ли ты, Сирин, ту женщину, и я отвечу: позвольте, конечно, нет, как я могу её любить, если я люблю Анежу, мне и видеть ту женщину не надо – будь она хоть самой жанной агузаровой или аллой пу-гачёвой, я всё равно её не полюблю так, как Анежу, поэтому, наверно, тех людей, которые не любят мои стихи, не читая их, нужно отбросить из списка из трёх пунктов под названием: три основные группы людей, не оценивающих мои маленькие стихи, двух других и так достаточно, а все остальные – это моя аудитория, и я в неё вхожу, и брат, и Анежа с Крамиком, и Гурд, и Ивашка - Серая Сермяжка, и Испанский, вот только того, кто жил на Ташкентской, с нами нет – он живёт в Москве и слышать маленькие стихи в моём исполнении не может.
Гурд открывает водку, на которой написано, точнее, написано на бутылке, в которую налита водка, а на самой водке написать нельзя, даже поговорка есть – вилами на воде писано, это означает, что вода не оставляет следов на ней, а я говорю сейчас, что Гурд открыл водку – для краткости, так вот, на ней написано: изготовлена на берёзовом соке, видимо, вместо воды в спирт добавляют берёзовый сок, кровь берёз, я видел однажды, как из берёз сосут сок – на взрослой берёзе делают глубокий надрез, я бы даже сказал, просто втыкают несколько раз здоровый тесак и вставляют в эту рану желобок, по которому вскоре начинает течь сок в подставленные для этого бидоны, это страшное зрелище – представьте себе, что вы видите табун истекающих кровью лошадей, они молча жмутся друг к другу, только тихо ржут, и у каждой в ноге торчит жёлоб, из которого течёт кровь в привязанный к ноге полиэтиленовый пакет, так и берёзовая роща тогда на моих глазах превратилась в такой табун – берёзы шуршали листьями, а из их тел текла их кровь – берёзовый сок, я ещё думал, а куда людям столько этого сока, в магазинах его не продают, куда же он девается, а теперь понятно, на нём делают водку, Инженер ловит мой недоумённый взгляд и поясняет – наша национальная гордость, у нас в Минске вся водка на берёзовом соке, нежная как шёлковая простыня, и прозрачная, как слеза младенца, так что пейте, гости дорогие, не жалейте, жена вон ещё три бутылки где-то спрятала, а для вас достанет; за ваше гостеприимство, говорит всегда самый вежливый Гурд, за тебя, Инженер, и за твою жену, как её, кстати, зовут, шепчу я в ухо Инженера, Ингрид, отвечает мне также тихо Инженер, мы чокаемся, выпиваем, без промедления наливаем ещё и, за ваш город, я произношу второй тост, мы выпиваем, на столе – изобилие, чего только нет – и картофельный гульбишник с маком, и юц с молодой картошкой, и пюре со сливочным маслом, и драники всех видов, и посередине, как царь, возвышается картофельный пирог с грибами и мясом, мы лакомимся этой вкуснятиной, хвалим хозяйку, и периодически выпиваем, водка на берёзовой крови ласкает внутренности, мы постепенно пьянеем, уже смеркается, наконец, Инженер рассказывает нам о наших планах, когда мы встанем из-за стола, мы пойдём в гостиницу Винница, какая занятная рифма, потом пригодится, я незаметно для других записываю её на клочке салфетки, там для нас Инженер снял два номера, завтра мы поедем в Хатынь, а вечером – в театр, неужели на юнону и авось, подпрыгивает Гурд, именно на юнону и авось, я знал, что ты захочешь на неё пойти, Гурд целует Инженера в щёки, послезавтра мы гуляем по Минску, а во вторник возвращаемся в Иваново, я еду с вами, план очень хороший, оцениваем мы, качественный, всему в нём есть место – и прогулкам, и театру, ты целую культурную про-грамму составил, говорю я, спасибо тебе, а сейчас давайте уже поблагодарим Ингрид за этот прекрасный ужин и пойдём в гостиницу, а то очень хочется спать, меня поддерживает Гурд, Крупный уже похрапывает в кресле, и поддержать на словах не может, но, судя по всему, не против, что он всем своим видом и демонстрирует, пусть и исподволь, он всё-таки целые сутки рулил, не то, что мы с Гурдом – шесть бутылок выпили, пока ехали, мы целуем Ингрид руки и выходим на улицу.
Улица встречает нас колючим ветром, снежинки залетают в рукава и за воротник, я так вообще в майке, не знаю, почему другим не нравится, а я люблю ходить в майках – и летом, и зимой, зимой, правда, не всегда – когда ртутный столбик опускается ниже десяти, на майку я одеваю ещё чего-нибудь, а до десяти вполне можно ходить в майке, главное, не стоять долго на одном месте, и эти морозы – безусловный минус зимы, если бы не они, я вообще, кроме маек, ничего не покупал, а так приходится – и водолазки, и кофты, и чёрт знает, что ещё, и вот выходим мы на улицу, а там как раз такая ситуация – градусов двадцать стало, пока мы у Инженера гостили, и снег – такой мерзкий, мелкий, как нанокнопки канцелярские, мечется косыми прядями из стороны в сторону, да вдобавок, идти, как оказывается, километра два, ты же говорил, тут рядом, ворчит Крупный, с мо-лодости не покрывавший расстояние больше, чем от подъезда до машины у подъезда, у него в доме в десять вечера отключают лифт, так он с пятого этажа на улицу даже курить не ходит позднее десяти, вообще не курит, при том, что в поездках за ночь три-четыре раза встаёт, а если возвращается из командировки хоть пять минут одиннадцатого, ночует в машине, независимо от того, какая погода; ничего, дойдём, пара километров – это не пять, до моей стоянки, куда я каждый день два раза хожу, и не семь, до дочки моей, куда я тоже хожу пешком, а машину не беру, потому что десять километров до стоянки пешком и четыре – до дочки на машине – это неразумно, я вообще езжу куда-либо, только если расстояние до этого объекта больше пяти километров от моей стоянки, я так и спрашиваю, когда меня куда-нибудь зовут, сколько километров от стоянки на Бонч-Бруевича, и, исходя из полученного ответа, формирую маршрут и выбираю спо-соб передвижения, поэтому два километра – это вообще ерунда, пытается объяснить свою теорию Инженер, а я за-был в машине шапку, и мой глаз залепляет снегом, и там, как всегда бывает, когда в глаз попадает вода, начинаются неведомые мне процессы, результатом которых становится то, что я начинаю видеть и слышать окружающий мир словно через стократную лупу, таких луп, конечно, не бывает, это скорее бинокль или подзорная труба, но на происходящее со мной это не влияет, я слышу, как чавкает котлетой пришедший с работы водитель троллейбуса, от него пахнет пивом, он выпил после работы с мужиками в депо, я вижу, как кукушка выпрыгивает из часов одиннадцать раз подряд, да, уже поздно, я ощущаю запах спермы и вижу, как тринадцатилетний семён вытирает маминой скатертью из комода так сильно повзрослевшую за последний год, в том числе и благодаря ежедневным упражнениям, письку, он одевает трусы и убирает скатерть на самое дно ящика, до которого мама ещё не добиралась, потому что всегда брала скатерть сверху, на нижней скатерти нет живого места, она могла бы стоять в углу, если бы её туда поставили, но её не ставят и она пахнет на всю Бобруйскую улицу, по которой мы идём, но никто этого почему-то не чувствует, я вижу и слышу, как Минск засыпает, он подгибает тяжёлые неповоротливые лапы, скрипит своими металлическими костями, укладываясь поудобнее, прикрывает глаза, но не до конца, и в этих щёлках я вижу игривые огоньки, это огни дискотек и цен-тральных улиц, Минск не спит, он дремлет, в любую секунду он может вскочить и раздавить любого, я слышу, как урчит в животе у Крупного, у него урчит по-особому, не как, у нас с Гурдом или у Инженера, я как-то спал с ним в одной машине, точнее, не спал, потому что спал только Крупный, а громче его живота был только его храп, для того, чтобы его слышать, не нужен третий глаз, можно сразу же с утра идти в поликлинику к лору с контузией среднего уха, я как- то читал, что теннисистка шарапова кричит на корте с силой более ста децибел, вот где можно выспаться, на корте на стороне шараповой, если сравнивать её со спящим Крупным; Крупный жалуется на усталость, не успели поесть, как всю еду сейчас растрясём, пока идём, говорит он, Инженер, ну почему ты не сказал, что гостиница винница так далеко, я бы не пил лучше, и на машине бы домчали, Инженер мол-чит, я вижу, ему и самому не очень приятно идти после ужина с выпивкой два километра, это не пять по трезвому с утра, о, оживляется вдруг он, смотрите – гостиница, мы дошли, и правда – о.
Инженер заселяет нас в нумера, я люблю говорить – нумера, а не номера, как нужно, это звучит по-пижонски, к примеру, а поедемте в нумера, как говорил киса воробьянинов, а мы всё-таки в путешествии, и слова к окружающим нас предметам и процессам нужно подбирать соответствующие, так, если бы наша гостиница не именовалась винница, я бы непременно назвал её мотелем, а администраторов – портье, так вот, Инженер заселяет нас в нумера, желает выспаться перед завтрашней поездкой в Хатынь, а Хатынь – это серьёзно, это не в зоопарк какой-нибудь сходить, не на клоунов с эквилибристами поглазеть, Хатынь – это что-то очень серьёзное, завтра поподробнее узнаю что, поэтому он говорит: давайте по кроватям – у вас два номера на троих, он не такой романтик, как я, и называет вещи привычными для себя именами, поэтому произносит именно - номера, а не нумера, как сказал бы я, быстренько разыграйте на чингачгук, кто с кем спит, и по кроватям, я завтра за вами заеду, мы сознательно не подначиваем Инженера по поводу его теории пешего и автомобильного передвижения, чтобы он вдруг не отказался и не сказал, ладно, раз вы вспомнили про мои принципы, тогда я за вами зайду, а нам-то что с его зайду, Инженер ведь не конь, чтобы нас на себе увезти, а даже если бы и был конём, втроём мы на нём бы точно не поместились, да что там, один Крупный бы не поместился – ему не коня, а слона надо – причём, не индийского, среднего, а африканского, огромного, чтобы Инженер так не сказал, мы его выпроваживаем и безо всяких чингачгуков, по пути мы с Гурдом каждый в своей голове приходим к одному и тому же выводу – спать мы с ним будем вместе, уши у нас не бронированные, чтобы ими рисковать, так что пускай, спит себе Крупный, как царь, в отдельном нумере, а мы как-нибудь потеснимся, зато в тишине выспимся, ты спишь отдельно, говорим мы Крупному, он говорит, я в жизни много начальников возил, много по командировкам мотались, всегда, что себя помню, отдельный номер мне брали, он тоже, Крупный, не большой романтик, и тоже говорит – номера, так что благодарить вас, братцы, мне не за что, вы не от чистого сердца так поступаете, не потому, что я вас две тысячи километров вёз, не потому, что мне отдыхать надо, а вы и в дороге поспите, вам без разницы, где водку жрать, вот если бы вы от чистого сердца меня отдельно положили, спи, мол, Крупный, спи и высыпайся, наша жизнь от тебя зависит, это другое дело, я бы вам спасибо сердечное и сказал, а так нет, какое спасибо, сдали меня, как стеклотару, и радуетесь, в его речи меня режет два выражения – без разницы и водку жрать, я не люблю эти словосочетания, да что там, меня просто трясёт от этих слов, ну вот, скажите, разве можно говорить без разницы, неужели не приятнее произнести: мне нет никакой разницы, а второе – жрать водку, мало того, что некрасиво звучит, по хамски как-то, так ещё и содержит внутреннее противоречие, я уже вспоминал про свойства жидкости, когда Гурд открывал водку, тут получается то же самое, потому что водку нельзя жрать, её можно пить, пригублять, пробовать, выливать в стакан, охлаждать, смешивать с томатным соком, нюхать, в конце концов, хотя это не очень приятное занятие, а главное – бесполезное, хотя иногда имеет смысл – когда вы берёте со стола бокал и перед тем, как выпиваете, нюхаете, чтобы убедиться, что внутри, да и то не всегда - если внутри оказывается водка, то выражение получается правильным, вы нюхаете водку, но если там оказывается вода, то опять выходит полная бессмыслица, потому что вы по факту нюхаете воду, а вот это точно совсем дурацкое занятие, так же, как и на неё дуть, обжёгшись на молоке, ведь это и дураку понятно, что в чашке или в стакане вода, а не молоко, но я отвлёкся – водку ни жрать, ни есть нельзя, это каламбур, это в некотором смысле, даже враньё, а я уже говорил, как я отношусь к вранью, водка – это не бублик, не картошина какая-нибудь, чтобы её есть, кусать, рвать зубами, жевать, водка – это жидкость, вкусная тонизирующая жидкость, и её не надо жевать или грызть, её надо пить, впрочем, как и любую другую питьевую жидкость, даже то же молоко или воду, а если говорить про слово жрать с эстетических позиций, то я бы предпочёл услышать - дегустировать, ну или совместно выпивать, и тогда фраза Крупного приобрела бы культурный и приятный на слух, хотя и не безупречный по смыслу, вид: вам, господа, по моему скромному мнению, нет никакой разницы, где и с кем дегустировать водку, что я, безусловно, отношу к вашим отрицательным сторонам характера, вот сказал бы так, и всё - никто бы в смысле слов копаться и не стал, понятно, что он не прав – мы с Гурдом с посторонними водку пьём только на новогодних гуляниях, а так ни с кем, но он сказал, как нагрубил, и я на него обижаюсь.
Когда я с Гурдом остаюсь один, рассказываю ему о том, что я сегодня слышал и видел, пока мы шли в гостиницу, говорю про свой третий глаз, про то, что с ним происходит, когда в него попадает вода, он смеётся и отвечает, что я у Инженера перепил, вот мне, дескать, и чудятся малолетние дрочуны, я пытаюсь его убедить, что это правда, но он, кажется, не верит, он заявляет даже, если бы ты, Сирин, про свой глаз мне не рассказал, я бы никогда его и не заметил, так – вмятинка какая-то, у меня вмятина и то больше, говорит он, я в детстве в сушилку уличную для белья, там крюки такие железные, врезался, вот, смотри, шрам почти полсантиметра, а у тебя сколько, я не отвечаю, потому что он в чём-то прав, глаз у меня, действительно, не большой, миллиметра два в длину и пол в ширину, но всё остальное про него – сущая правда, а Гурд не успокаивается - помнишь, спрашивает, историю про белого голубя, эдак тебя колбасило, а я всё равно прав оказался, и я вспоминаю, как я переехал на улицу Строительная с Анежей, и у нас родился Крамик, и мы с ним, когда он начал ходить, стали гулять по соседним улицам, смотреть там особенно не на что, у нас не очень респектабельный район, и чуть ли не каждый раз видели белого с несколькими крапинками голубя, я когда-то слышал легенду про белого голубя, смысл её был в том, что встретить белого голубя несколько раз подряд – это хорошее предзнаменование, это значит, он следит за твоей судьбой и охраняет твой покой, я похвастался тогда этим фактом Гурду, на что он цинично предположил, что мы с Крамиком встречали не одного и того же, а разных голубей, да я тебе говорю, Гурд, доказывал ему я, я первый раз в жизни увидел белого голубя, их очень мало, и вероятность, что мы чуть ли не каждый день стали встречать не одного и того же белого голубя, а каких-то разных голубей, равна нулю, а Гурд всё равно не убеждался, и вот однажды мы с Крамом дошли до частного сектора домов, и застали такую картину: у деревянного забора на лавке сидели две старухи и кормили голубей, отламывая и бросая им хлебные мяки-ши, скажете, что же тут необычного, а вот что необычно – все голуби были белыми, кто больше, кто меньше, но белыми были все, у меня аж в глазах всё побелело, вот так, значит, ко мне мой белый голубь – одиночка прилетал, и так жалко стало себя, даже плакать захотелось, ведь так бывает – веришь во что-то, веришь, до глубины души, до того, что готов другу морду разбить за свою веру, но наступает момент, когда всё рушится – и ничего не остаётся, кроме разочарования, и радуешься, что другу морду не набил, и он даже этого не узнал, что мог набить, а Крамик, наоборот, стал радоваться – смотри, папуля, сколько белых голубей, ты думал, он один, а их вон сколько, и все нас охраняют, правда, папа, конечно, правда, сынок, а почему ты плачешь, я не плачу, это ветер с пылью, вот такая была история с белым голубем, на которую мне намекает Гурд, пытаясь этим сказать, что и в данном случае, когда я слышал людей через стены, тоже он окажется прав, вот иди, Сирин, намочи свой лоб и послушай, что делает Крупный, я мочу лоб, но не происходит ничего, повторяю попытку, но без результата, как вдруг слышу, как Крупный повалился на спину и захрапел, он храпит, довольный сообщаю Гурду, смотрю на него, а он затыкает уши ватой, это не ты начал слышать, это Крупный на самом деле захрапел, или у меня тоже третий глаз, смеётся Гурд, я лично не вижу ничего смешного в том, что у меня не получилось, но меня осеняет – я не могу сам включить глаз, это может только матушка – природа, которая его и породила, я объясняю это, крича сквозь вату, Гурду, а он, знай себе, смеётся, давай уже спать, трёхглазик, на тебе на ночь снотворное, и протягивает недопитую бутылку водки, Инженер оставил, сказал, на утро.
Сувенирные тарелки – это лица городов, на них обычно нарисована главная городская достопримечатель-ность, например, церковь или стадион, в Иванове на тарелках изображают женщину в деревянном кресле с прялкой – она прядёт нить, это герб Иванова, я уже говорил, что Иваново – это текстильное сердце России и русский Манчестер, сами ивановцы герб Иванова называют тёткой в инвалидном кресле, кстати, действительно похоже, на других тарелках, которые у меня есть, всегда примерно то же самое, или герб, или вид главной улицы, никакой оригинальщины, казалось бы, это так просто – почувствовать, что нужно настоящему коллекционеру, которым я, безусловно, не являюсь, поскольку сувенирные тарелки копятся у меня совершенно хаотично, несмотря на их постоянную каталогизацию и систематизацию, а настоящему коллекционеру нужно то, чего нет у других, вот, например, у меня есть одна такая тарелка – на ней гуашью нарисован голубой попугай на жёлтом фоне, это тарелка из Португалии, хотя, как мне кажется, Португалия – не главный ареал обитания попугаев, но оригинально же! – ведь ничего не скажешь, или ещё у меня есть тарелочка с писающим в профиль мальчиком, она не из Брюсселя, как может показаться на первый взгляд, я её привёз из Таиланда, какой-то ненормальный прикрепил её к двери уборной в ресторане Савой, и это – действительно лица городов, реальные, настоящие, правдивые, всё, как я люблю, и даже тётка в инвалидном кресле порой мне кажется очень милым созданием.
Был уже полдень, когда горничная, Крупный и Инженер открыли нашу дверь с помощью приглашённого слесаря, наверно, они подумали, что мы от чего-нибудь умерли, но мы не умерли, во всяком случае, тела наши крепко обнимали и ощущали друг друга в момент пробуждения, просто кто-то вчера оставил открытым окно, когда курил, да что там греха таить, я оставил, если бы Гурд хотя бы курил, я мог бы хотя бы здесь предположить, что это был он, но он безнадёжен в смысле курения, и окно оставил открытым действительно я, тем более, что хорошо этот момент помню – меня мутило, а, поскольку до туалета бежать нужно было далеко, я открыл окно, даже плюнул в него, несколько раз, хорошо, что у нас всего лишь третий этаж, а то могло пострадать гораздо больше этажей, если бы мы разместились в отеле, скажем, Бостона, поэтому я уверен, что окно открыл для этой цели я, в чём молчаливо про себя признаюсь, мы с Гурдом разлепляемся, как будто не грелись теплом друг друга всю ночь, и спрашиваем, чуть не в один голос: что, пора? – и слышим сквозь какое-то мерзкое жужжание электродрели за стеной голос Инженера: вы вообще охренели, это не вопрос, это перчатка, пущенная нам в лицо, точнее, в лица – как бы мы ни были с Гурдом близки, лица у нас всё равно разные, перчатка ударяется в цели, а вдогонку летят слова: я купил вам билеты, оплатил экскурсии, а вы дрыхните, как … он не находится с термином, и выскакивает из нашего нумера, Хатынь отменяется, вставайте и быстро в бар на завтрак, идём на прогулку, почему-то командным тоном добавляет Крупный, мы ползём в бар гостиницы-винницы, пьём кофейный напиток, чуть-чуть коньячного напитка, и едим яичницу с сосиской, про напитки я не демагогизирую – они взаправду так назывались в меню – напиток кофейный, напиток коньячный, выходим гулять – на улице красота, тротуары выскоблены, дороги, даже центральные, почти пусты, пешеходов мало, деревья растут в геометрическом порядке и в одном стиле пострижены, окна первых двух этажей домов вдоль дороги блестят так, что, глядя в них, побриться можно, солнце сквозь облака светит чуть заискивающе – мол, не буду тревожить ваши глаза своим присутствием, граждане и гости Минска, на столбах флажки, синие и красные, мы видим, как бабушка вступает левой ногой на зебру, и все машины в обе стороны с визгом тормозят, покуда хватает глаз, но форд на противоположной стороне улицы не успевает затормозить в течение одной десятой секунды после фотофиниша прикосновения бабулиного ботинка к асфальто - бетонной поверхности Праспэкта Незалежнасьці, и делает заступ,а точнее наезд на стоп-линию перед зеброй практически на четыре сантиметра, и в этот момент из непонятной неподписанной будочки выпрыгивает милиционер, и, как лось, несётся к нарушителю, пятнадцать суток получит, Инженер знает все местные законы, а если бы на пять заехал, мог и год условно схлопотать, и лишение прав на три, сурово, постепенно отхожу от хмеля я, мы ещё немного смотрим на провинившегося водителя форда, стоящего перед минским гаишником на коленях, и заходим в костёл, там венчают молодых, мы садимся на задние ряды де-ревянных стульев, вот чего не хватает в православных храмах, они могли бы ещё столько же заманить к себе, если бы просто лавки поставили, даже без спинок, а то тяжело всенощную выстоять, или что там выстаивают, пастор красиво, грассируя, поёт: Kyrie eleison, Christe eleison, Kyrie eleison, молодые целуются, мы выходим в холл, где я покупаю два распятия для коллекции – одно деревянное, другое металлическое, тяжёлое такое распятие, я их повешу вместе с тарелками, по моей классификации, всё, что олицетворяет город, приравниваются к тарелке, потому что тарелка это не то, из чего едят, а то, что висит на стене и радует глаз, по-этому распятия из главного костёла Минска тоже тарелки, и будут учтены как тарелки из Минска.
Город пахнет тряпкой для вытирания ученической доски, я кожей ощущаю этот запах мела, Вера Николаевна суёт мне эту тряпку в лицо – нюхай, Сирин, это тебе не про горох говорить – усики, какие же у гороха усики, у гороха усы, это у таракана усики, а у Сирина – в горошек трусики, нюхай, и запомни, у гороха – усы, а то опозоришься в следующий раз перед всем классом, весь класс в этот момент держится за животы и ржёт, как стадо ретивых, нет у тебя усиков в трусиках, продолжает пытку она, а то смотри, мы можем и проверить, я стискиваю зубы до образования на языке зубных опилок и говорю смиренно: не надо, Вера Ни-колаевна, я запомнил, что у гороха усы, а не усики, беру из её рук тряпку и стираю с доски усики, и пишу вместо них усы, смех не прекращается, но в глазах Веры Николаевны я вижу прощение – и вас бог простит, и вам дай бог здоровья, Вера Николаевна, я иду по проспекту Независимости и чувствую, как неистребимый запах ученической тряпки проникает во все мои поры, боже, избавь, боже не избавляет, хотя, я так понимаю Создателя, он мог бы, ОН МОГ БЫ, СОЗДАТЕЛЬ БЫ СМОГ ЭТО СДЕЛАТЬ ДЛЯ МЕНЯ, ГОСПОДИ БОЖЕ, ДА СДЕЛАЙ ДЛЯ МЕНЯ ТАКУЮ МАЛОСТЬ, МОЛЮ ТЕБЯ О ТОМ, и, о чудо, запах тряпки для ученической доски медленно исчезает, а потом появляется вновь, только чуть более отдалённый, устойчиво – слабый, и я понимаю, что мои воспоминания наложились на реальный запах Минска, этого выспренного и побеленно – покрашенного, как плац в армии, города, а я в детстве, когда учился в тридцать седьмой школе, видел и никогда не забуду, как двор школы перед первым сентября разукрашивали белилами, хоть строем ходи, что мы, впрочем, и делали, и не только на линейке первого сентября, но и весь год, кроме зимы, даже весной, когда от побелки оставались только пятна, проспект Независимости давит на меня, даже душит, и я уговариваю всех свернуть на улицу Купалы, тихую и спокойную, по ней даже машины не ездят, там стоит торговая лавка и торгует брелками – я просто таю, тут и берёзы, истекающие кровью, и лукашенко на стуле, в смысле, на троне, хотя это одно и то же, и БГТ, куда мы вечером пойдём, и системы ПВО С 300, последние очень красивые – такие серебристые ракеты с четырьмя крыльями у основания, я всегда думал, что это для солидности, а на самом деле, они на самом деле нужны, когда разгоняются, чёрт возьми, какие красивые ракеты, я беру брелок с ракетой в руки, щупаю его, проходя пальцами от основания ракеты с крыльями, там ещё прикреплено колечко для цепочки, до острия, я кручу ракетой перед лицом Гурда – внимание, цель обнаружена, огонь, она пролетает мимо носа Инженера – радары в порядке, она невидима, сэр, ракета подлетает к животу Крупного – Вашингтон, бойся, это я, плачь, Америка, и Крупный инстинктивно одёргивается, всё тебе, Сирин, в игрушки играть, а я понимаю, что это моя ракета, я спрашиваю продавца – сколько, а он отвечает – это подарок, если тарелки купишь, а вот тут он попал в цель, словно ракета С-300 в мишень на полигоне, а что у вас за тарелки продаются, интересуюсь я, взглядом окидывая весь прилавок, но, не видя ничего, напоминающего сувенирные тарелки, очень хорошие даже тарелки у меня продаются, добрушского тарелочного завода тарелки, с росписью, и чашки есть, и супницы, э, нет, супница мне не нужна, может, она и красивая, но на стену её не повесишь, я объясняю это продавцу и интересуюсь, раз ситуация зашла в тупик, не мог бы он продать мне одну тарелку из Добруша, я не был в Добруше, но все будут думать, что был, а иначе почему она на стене у меня висит, а, поскольку я честный, на вопросы – ты был в Добруше, я буду загадочно улыбаться и молчать, что с вероятностью девяносто восемь процентов будет означать утвердительный ответ, нет ли одной тарелки, только набо-ры, по шесть в упаковке, но мне не нужно шесть, ну тогда извините, - он убирает С-300 с прилавка, чем разбивает мне сердце и я ломаюсь пополам: беру, один раз живём, вон тот сервиз, с подсолнухами и маками, это разные сервизы, тогда с подсолнухами, он тщательно упаковывает и передаёт покупку, я убираю упаковку в рюкзак, а ракету подвешиваю ко всем остальным талисманам, они, я прямо так и чувствую, рады появлению нового друга, восьмого по счёту, я даже слышу, они спрашивают его: ты кто, я ракета С-300, а что ты олицетворяешь, я олицетворяю вечную мечту чело-вечества о ядерном паритете, я – та, кто не позволит ввергнуть мир в пучину третий мировой войны, я – носитель силы и, вместе с тем, мира, я – благо в степени бесконечность, и талисманы слушают и уважительно кивают, им приятно, что в их компании такой достойный сосед, ничего, приедем домой в Иваново, я повешу вам ещё два талисмана, я принял это решение мгновение назад, а говорю, как будто вынашивал месяц, я, кстати, про них даже не упомянул, когда рассказывал про свои талисманы, у меня в ящике стола хранится мусульманский полумесяц, его мне подарил двадцать два года назад Равиль Аскаров, мой школьный друг, он видел, что висит у меня на груди, немного завидовал, наверно, а у него висел на шее только этот полумесяц, и в один прекрасный день он подошёл ко мне на перемене и протянул его молча: тебе нужнее, я запомнил его слова, но не прикрепил к цепочке, а убрал до того момента, когда почувствую, что нуждаюсь в нём, и вот, этот день настал, такая же ситуация и со вторым артефактом, это зуб, зуб акулы, это самый старый мой амулет, ему тридцать лет, его подарил мне папа, когда мы с ним отдыхали в Абхазии на озере Рица, он одел мне его на шею со словами: ты теперь настоящий морской волк, я его завернул потом в носовой платок и спрятал в пись-менном столе, потому что считал своим самым главным сокровищем, не знаю, водятся ли сейчас в озере Рица акулы, но тридцать лет назад точно водились, иначе откуда бы взяться акульему зубу, честно говоря, меня мучило и ещё одно обстоятельство, правда только последнее время, с того момента, когда среди моих амулетов на шее появилась воплощённая мудрость в виде зуба мудрости, мне стало казаться, что если к нему я добавлю клык акулы, моя грудь станет напоминать трофеи дантиста, но сейчас, в данную минуту, я понимаю, что это абсолютная ерунда, и сразу же, как я приеду домой, я закончу формирование амулетного ряда, одним словом, сегодняшний день уже не прошёл даром, потому что я приобрёл: 1. амулет, 2. тарелку из добруша, 3. сервиз из пяти тарелок из добруша, неплохой подарок, между прочим, кто сказал, что в наборе их должно быть не пять.
А есть ли у вас синагога, спрашиваю я у Инженера, может, нам туда прогуляться, если недалеко, есть, и недалеко, только давайте заглянем в рюмочную, что-то холодно как-то, рюмочная представляет собой коридор с прилавком во всю стену, вход и выход, соответственно, в начале и конце коридора, тебя засасывает в эту кишку, ты продвигаешься вместе с другими людьми без остановки, по пути выпиваешь, расплачиваешься и выходишь на улицу, если хочешь повторить, повторяй маршрут заново, в хорошем сравнении это макавто, в несколько скользком – пищеварительный тракт с глоткой- дверью на входе и дверью - сфинктром на выходе, два раза прогулявшись по коридору с водкой, мы идём в синагогу, синагога – это такое место, где всегда много евреев, а иногда мало евреев, но обычно там только евреи, независимо от того, иного их или мало, обычное жёлтое здание с гексаграммой над обшарпанной дверью, мне вспомнился гайдар со своими тимуровцами, которые на дома, где проживали старики, которым тимуровцы усердно помогали, даже без воли самих стариков – те, к примеру, спать ложатся, а тимуровцы набегут и давай дрова рубить, их и так целый дровник, так нет – рубят и рубят, домой, говорят, занесём, а то у вас дел больше никаких нет – помогать вам нечем, или огород поливать, когда он полит только что, но тимуровцы об этом не знают, в общем, жалко мне тех стариков, мало своих обалдуев – внучат, ещё и за чужими глаз да глаз, только смотри, как бы тебе не напомогали, так вот, на дома этих несчастных стариков тимуровцы вешали пентаграммы, а если старик умирал, что было не редкость, побегай тут за этими тимуровцами – глянь, кто-то яблоки собирает, почём знать - своровать хочет или тебе принесёт, пентаграмму переворачивали шпилем вниз, это означало, что хозяин покоится в земле, пентаграммы до моих дней дошли выцветшие, серые, почти как гексаграмма на синагоге, я почему и вспомнил, мы проходим внутрь, Крупный перед входом крестится, Инженер тоже хочет, но осекается, моё сердце трепещет в ожидании какого-то чуда, я жду, что в любую секунду чудо случится, свалится с неба, подойдёт, прокричит, прозвенит, промяукает, я готов увидеть всё, что угодно, только не это – в здании нет ничего, ничего в том смысле, что ничего сакрального, ни минор в рост человека, ни раввинов, толкующих закон, ни хасидов в высоких меховых шапках с большими полями, перебирающих в молитве чётки, ничего похожего нет, помещение выглядит почти пустым, единственное, оно разделено на несколько комнат, и ни одной живой души, а к тому моменту, когда ко мне выходит молодой очень полный парень в кипе и пейсах, мои друзья уже оказываются на улице, так что мы с ним один на один; привет, что привело вас, он широко улыбается, добрый день, моё имя Сирин, я приехал в Минск в гости, решил посетить синагогу, добро пожаловать, пойдём, я тебя отведу, в голове проносится – наверно, это тот самый самес, которому достаются все шишки, когда виновен кагал, и даже забываю спросить, а куда он меня отведёт, я весь потный, то ли от волнения, то ли от того, что побывал в прямой кишке, да ещё дважды, самес открывает дверь, и я вижу мужчину и женщину, таких же полных, как и самес, они сидят за столом и пьют чай, при виде меня полная женщина расплывается в улыбке – добрый день, чем обязана, Авдюш, отнеси, пожалуйста, книгу в библиотеку, она поворачивается к полному мужчине в годах: Гев, ты представляешь, я на трол-лейбусе сегодня ехала полтора часа, он вздыхает, и вместо ответа, обращается ко мне: ;;; ;;;; ;;;;;;, он спрашивает, глядит на моё недоумённое лицо, говоришь ли ты на идиш, ;;; – соскакивает у меня с языка, Сирин, - проносится в голове, -зачем ты решил выпендриться, выдав сразу пятьдесят процентов своего идишского словарного запаса, вторые пятьдесят процентов были, соответственно, словом ;;, что означает да, мы рады Вас видеть, - говорит женщина, и я тоже, понимаете, я почему-то начинаю заикаться и врать, впервые в своей жизни, глядя в её большие чёрные миндалевидные глаза, я тоже, тоже рад, я в гостях в Минске, я приехал найти могилу семьи своего деда, от этих слов мои уши начинают шевелиться, а третий глаз выпучивается, как у рака, чтобы посмотреть на тот рот, который произнёс последнюю фразу, но я быстро собираюсь с мыслями, насколько могу, и продолжаю – у моего деда была расстреляна семья, в Белоруссии была расстреляна, фамилия деда Сирин, у вас нет данных каких-нибудь об этой трагедии, ах вот оно что, глаза полной женщины теплеют и перестают сверлить мои внутренности, понятно, как же, как же, Сирин – известное еврейское имя, но мы ничего об этом не знаем, у нас нет таких сведений, а даже если бы были, мы могли бы об этом поговорить только завтра, сегодня Шаббат, Сирин, смотреть документы – это нарушение Субботы, а где захоронены ваши родные, меня вновь прошибает пот, потому что я забыл, я занимался этим всерьёз, и забыл сейчас, чёртова водка, я мотаю головой и нащупываю нить, я иду за ней, иду, да-да, туда, хорошо, да, да! – Гомель, выпаливаю я, в Гомеле всё произошло, а что, это важно, да нет, я просто уточняю, глаза полной женщины теряют интерес к разговору, но, видимо, не ко мне, я желаю Вам удачи, молодой человек, Вы делаете хорошее дело, дай Вам Б-г здоровья и крепости духа, она что-то говорит ещё, но я не слышу, меня охватывает такое безумное чувство благодарности к ней, к полному Гевару, к самесу Авдею, к синагоге, наконец, где я понял, за чем ехал, что готов рыдать у неё в ногах, рыдать в голос и возносить хвалу Б-гу, а потом обнять её, целовать в щёки и плакать на её плече, я понял, зачем я сюда приехал, я не соврал, нет, я не умею врать, я приехал найти могилу семьи моего дедушки и поклониться ей, как же я не мог раньше догадаться, я же чувствовал что-то, сомневался, спорил сам с собой, а оказалось, что я ехал в Минск по этой самой причине, я не помню, как прощаюсь, как выхожу из синагоги, как нахожу своих друзей, распивающих кем-то купленную, при мне её не было, водку, и обнимаю их: Гурд, я счастлив, Крупный, мне хорошо, Инженер, наливай полный стакан, не зря же мы сюда ехали, я говорю обильно и густо, и прихожу в себя только после выпитого стакана – я прозрел, говорю я, на что все начинают смеяться – что, четвёртый глаз, мол, открылся.
Перед театром Инженер инструктирует нас на предмет распития спиртных напитков в том смысле, что, если мы хотим выпить, то это можно сделать сейчас или дождаться антракта, либо выпить сейчас, а потом ещё в антракте, и после оперы, но не во время, потому что он, как гражданин Белоруссии, несёт определенную нравственную ответственность за нас перед лицом своего народа и своей страны, вот в Иванове или Москве ему было бы на нас пофигу, потому что это наши города, российские, а, поскольку мы находимся в Минске, уж будьте добры, говорит он, подчиняться нашим правилам и условностям, а у нас одно из правил, все вам знать не обязательно, это не выпивать во время оперы, я раздаю всем по двухсотграммовой бутылочке коньяка, а пятую мы распиваем тут же, перед входом в Белорусский государственный музыкальный театр с пятью музами над нами, Гурд, который знает очень много разных вещей, не упускает возможности и в данный момент проявить собственную эрудицию – знаете, как скульптора этих муз зовут, задаёт он нам риторический вопрос, и, выждав несколько секунд для проформы, важно сам себе отвечает - Зильбер, Леонид Зильбер, он, кстати, жив ещё, мне так нравится Гурд в эти минуты его торжества, что хочется его обнять, что я и делаю – ну ладно, пошли в театр, а то опоздаем, мы занимаем свои места в седьмом ряду, разглядываем, как заядлые театралы, программки – белорусские слова очень смешные, мы смеёмся, но звучит третий звонок, свет гаснет и опера сразу же начинается, первые же слова, которые я слышу, приковывают моё внимание к сцене - бьёт двенадцать годов как часов, над моей терпеливою нацией, есть апостольское число, для России оно двенадцать, душа Резанова страдает от царского гнёта и духовной удушливости тамошней России, он по-другому, идеалистично, видит её будущее, это толкает его искать новые земли для осуществления вечной мечты о свободной стране для русских людей, однако, он понимает утопичность своих замыслов, понимает, что трудности на его пути непреодолимы, но даже наличие самого минимального шанса на удачу, эта вера в «Авось», вот почему так называется один из кораблей, раньше я думал, что юнона и авось – это и есть любовники, как ромео и джульетта, заставляет резанова подавать одно прошение за другим с просьбой разрешить ему путешествие в калифорнию, ему постоянно отказывают, отказы ломают его волю, в безмерной тоске и отчаянии молится резанов богоматери, в молитве признаётся он в своем самом сокровенном и пугающем его самого чувстве — любви к богоматери как к женщине, это болезненное наваждение всецело охватывает его, на вершине своего экстатического состояния резанов слышит неземной голос, благославляющий его, вслед за этим, как эхо этого божественного сияния, осуществляется его мечта наяву — он получает разрешение на путешествие, более того – высочайше на него возлагается важная государственная миссия, он плывёт в америку на двух кораблях юноне и авось, доплывает, русские моряки высаживаются на берегу, антракт, боже, что это было, меня трясёт от восхищения перед актёрами, Гурд, пойдём выпьем, тут и безо всяких правил не пьётся.
Мы курим на крыльце, ну как курим, Крупный, оказывается, ушёл в середине первой части, видите ли, он ничего не понимает в этом, а Инженер и Гурд никогда не курили, но я всё равно говорю по привычке – курим, хотя курю один, безо всякого желания обмануть или ввести в заблуждение читателя, ну как, спрашиваю Гурда, я в восторге, и я тоже, Инженер, спасибо тебе, это лучший подарок, который ты мог сделать для нас, Инженер молчит и застенчиво смотрит на свои ботинки, всё, хватит курить, я волнуюсь, что пропустим начало второй части, и мы торопимся занять свои места, предварительно выпив по глоточку коньяка, я на несколько секунд закрываю глаза, чтобы вернуть себя в состояние, в котором пребывал до антракта, возвращаю, льётся музыка, слышу голос резанова: благословен калифорнийский край, он вступает в контакт с испанскими монахами- францисканцами, с губернатором сан-франциско хосе дарио аргуэльо, будучи приглашённым на приём к губернатору, резанов знакомится с его дочерью, пятнадцатилетней концепсией де аргуэльо, на балу жених кончиты федерико поёт сонет о печальной судьбе двух влюблённых, я плачу тоже, а резанову видится в кончите земное воплощение мучающей его сверхъестесвенной страсти, которая зародилась у него во время молитвы богородице, ночью в саду резанов слышит разговор кончиты и федерико об их предстоящей помолвке, но сам уже не может справиться с охватившим его чувством и прооникает в спальню к кончите, где сначала умоляет её о любви, а потом, несмотря на все отчаяние кончиты, овладевает ею, после чего вновь слышится печальный, тихий неземной голос, ты меня на рассвете разбудишь, проводить необутая выйдешь, ты меня никогда не забудешь, ты меня никогда не увидишь, и качнутся бессмысленной высью, пара фраз залетевших отсюда, я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду, во время звучания которого в душе кончиты зарождается любовь, в душе резанова остаются только раскаяние и горечь, счастливая фортуна с этого момента отворачивается от резанова, дела русско -американской кампании идут плохо, скандал, вызванный его поступком, заставляет русских срочно покинуть сан-франциско, в своём письме к румянцеву резанов пишет, что его мечты о просветлении душ человеческих в новых русских колониях разбились в прах, и он мечтает об одном — вернуть корабли и моряков в Россию, после чего совершает тайную помолвку с кончитой, я рыдаю в голос, слушая как кончита с резановым поют - заслонивши тебя от просту-ды, я подумаю: "Боже, Всевышний", я тебя никогда не забуду, я тебя никогда не увижу, не мигают, слезятся от ветра, безнадёжные карие вишни, возвращаться - плохая примета, я тебя никогда не увижу, и пускается в обратный печальный путь, в сибири он заболевает горячкой и умирает, а кончита остаётся верной своей любви всю оставшуюся жизнь, прождав резанова 36 лет, она постригается в монахини и в келье доминиканского монастыря в сан-франциско оканчивает свои дни, все артисты выходят на сцену и поют, - и качнутся бессмысленной высью пара фраз залетевших отсюда, я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду, аллилуйя, возлюбленной паре, мы забыли, бранясь и пируя, для чего мы на землю попали, аллилуйя любви, аллилуйя любви, аллилуйя, аллилуйя, я сжимаю подлокотники кресел так, что сводит руки, я пытаюсь сдержаться, но слёзы катятся из глаз, не переставая, как из ведра, как сказал бы мой брат, мне хочется запрыгнуть на сцену и целовать этим людям ноги, зал встаёт, я встаю и хлопаю, как заведённая игрушка, до боли в ладонях, не жалея ладоней, хлопаю, как безумный, хлопаю даже когда люди начинают расходиться, пока со сцены не уходит последний актёр, наконец, я перестаю сдерживаться, и кричу сквозь слёзы – аллилуйя, аллилуйя, вокруг меня возникает воронка, всё кружится, кружится, и я куда-то проваливаюсь.
Преподобный Ефрем Сирин, учитель покаяния, родился в начале четвёртого века в городе Низибии в Месопотамии в христианской семье бедных земледельцев, родители воспитали сына в благочестии, но, отличаясь с детства вспыльчивым, раздражительным характером, в юности Сирин часто ссорился, совершал необдуманные поступки, даже сомневался в Промысле Божием, пока не получил от Господа вразумление, направившее его на путь покаяния и спасения, однажды его несправедливо обвинили в краже овец и посадили в темницу, где он услышал во сне голос, призывавший его к покаянию и исправлению жизни, после чего Сирин был оправдан и освобождён, но искра Божья никуда не делась, и Сирин удалился в окрестные горы и стал отшельником и учеником знаменитого аскета святого Иакова – под чьим влиянием и стяжал христианскую кротость, смирение, покорность Промыслу Божию, дающую силу безропотно переносить различные искушения; так, после взятия Низибии персами в 363 году преподобный Сирин покинул пустыню и поселился в монастыре близ города Едессы, где к нему начали приходить люди, ждавшие услышать его наставления, которые особенно действовали на души потому, что он начинал их с обличений себя, кроме этого он писал молитвы - известны его молитвы к Пресвятой Троице, Сыну Божию, Пресвятой Богородице, его покаянная молитва "Господи и Владыко живота моего..." читается Великим постом и призывает христиан к духовному обновлению, и ныне по Уставу Церкви некоторые его поучения положено читать в дни поста, если Сын Божий в тебе, то и царство Его в тебе, вот царство Божие - внутри тебя, грешник, войди в самого себя, ищи усерднее и без труда найдёшь его, вне тебя - смерть, и дверь к ней – грех, войди в себя, пребывай в сердце своём, ибо там – Б-г; стяжать жизнь вечную, по учению преподобного Сирина, не значит перейти из одной области бытия в другую, а значит обрести небесное духовное состояние, ибо Вечная жизнь не даруется человеку односторонним произволением Божиим, но, как зерно, постепенно произрастает в нём через подвиг, труды и борения; по возвращении в свою Едесскую пустынь преподобный Сирин хочет конец жизни провести в уединении, но Промысел Божий ещё раз вызывает его на служение ближним, когда сильным словом преподобный побуждает богатых оказывать помощь неимущим во время свирепствовавшего в Едессе голода, а только затем преподобный Сирин удаляется в пещеру под Едессой, где и остаётся до конца своей жизни.
Ты слишком впечатлительный, Сирин, так нельзя, да он просто перепил, что ты с ним разговариваешь, Сирин, ты нас слышишь, да ничего он не слышит, посторожи его, я за водой в буфет схожу, побрызгаем на него, может, очнётся, и такси вызову, я чувствую, что полулежу у стены, всё слышу и вижу и всё понимаю, но не могу дать Гурду этого понять, боже, что сейчас было, восторг от чего-то небесного и чарующего, что только что было, тлеет в моей голове, точно, резанов и кончита, и качнутся бессмысленной высью пара фраз залетевших отсюда, ангельские голоса, рвущие на куски душу, я и сам, как резанов, поехал искать на чужбину то, чего нет в родном краю, пью, валяюсь в театральных проходах, а дома – Крам и Анежа, ждут меня, переживают за меня, где их папка сейчас находится, какие-такие города и веси проезжает, чем жив, чем голова его полна, скучает ли по нам, или в загул пустился, а, может быть, ничего и не думают и не переживают, Анежа, наверняка, накупила папирос с семечками и сидит с подружкой семечки лузгает и папиросы курит, а Крамик вообще, наверно, у бабушки, носится с ней по лесу, в снежки играет и снеговиков катает, ему и не до меня, маленький он ещё, вот приеду – обрадуется, проверит, храню ли его записочку-талисман в ладанке со словами: я тебя люлю, храню, сынок, конечно, храню, ой, а это что у тебя, папа, за ракета, это, сынок, мой восьмой талисман, и расскажу ему всё подробно про него, про силу про его, про то, как в руки не давался, но, в конце концов, был завоёван, да нет, вру я сам себе – тоскуют они по мне, плохо им без меня, какая – никакая, а всё же я им опора, да что там – какая-никакая, единственная я им опора, на мне всё и дер-жится, конечно, тогда, когда я дома, а не в пути, да и не только поэтому скучают, наверно, ещё и любят, Крамик-то точно любит, а Анеженка моя то любит, то не любит, ругаемся даже иногда, и всё как-то с надрывом, больно, по живому, да с заусенцами, колем друг дружку, и режем ни за что, ни про что, ладно бы были причины, гулял бы из нас кто, ведь из-за чего ругаются супруги, из-за гулянки, из-за другого и не ругаются, а причин-то и нет, разве что выпиваю иногда, ну, скорее, часто, чем редко, конечно, можно сказать, каждый день выпиваю, но не всегда же до состояния пьяницы, бывает, что и очень даже ничего держусь, начнись война, никто и не заметит, что выпил немножко, винтовку в руки, и на фронт, только шинель бы не забыть и щипчики для ногтей, если ей вот это не нравится во мне, то, что иногда, часто, каждый день, - я ничего поделать не могу, уж что заложено природой, то не вырубишь топором, как любит повторять мой брат, но всё равно любит она меня, любит и жалеет, я ведь помню её взгляд при расставании, он говорил о явном неодобрении моего предстоящего путешествия, что свидетельствует об отсутствии безразличия при оценке моего нахождения либо ненахождения дома, и качнутся бессмысленной высью пара фраз залетевших отсюда, чёрт возьми, что я здесь делаю, почему я не с ними, почему, боже, я заставляю себя открыть глаза, и чувствую, как оттуда вновь хлынули слёзы, Гурд, я вернулся, хочу сказать я, но не успеваю, да и слёзы оказываются не слезами, Инженер умудряется плеснуть мне в глаза воды в тот момент, когда я их открываю, ну ты даёшь, только и говорит побелевший Гурд, и смотрит волком.
Перед гостиницей-винницей мы заходим в магазин за провиантом, я так говорю всегда в путешествиях, или мне нравится – за снедью, набираем разных овощей, колбасную нарезку, копчёного сыра, водки и большую бутылку кокаколы, в принципе, большая, на три литра, бутылка нам была не нужна, у нас и холодильника нет, но взяли трёхлитровую, точнее, я взял трёхлитровую, потому, что во всех этих делах, связанных с ценообразованием кокаколы, есть одна не-маловажная деталь, которая всегда меня вводила в штопор, согласно моей теории цен, или теории Чёрных Зажигалок, так я её называю, ибо чёрная зажигалка по какой-то необъяснимой причине всегда стоит дешевле зажигалки другого цвета, проверьте сами, любые две вещи, относящиеся к одному виду, а, тем более, производителю одного вида, при относительно равных исходных данных относительно их функционального назначения и стандартных эстетических характеристик, могут быть сравниваемы только по одному параметру, а именно, по цене, в этом случае применима, соответственно, только одна, следующая формулировка: вещь N лучше, чем вещь G, на L рублей, где L равна разнице цен вещей N и G, поясню на примере: мы с Анежей идём в магазин, скажем, с целью купить ей сапоги, очень даже неплохой пример, пусть это не так часто бывает, но бывает же, так вот, идём, точнее Анежа идёт, а я сижу на лавке для примерки и смотрю на неё, вот она одни примерила, вторые, десятые, вот в результате некоего неведомого мне принципа отбора передо мной встают две пары сапог, какие, Сирин, ты выберешь, а я-то знаю, какие, я применяю свою теорию Чёрных Зажигалок (ТЧЗ), и смотрю на ценники одних и вторых сапог, и что я вижу – первые стоят на полторы тысячи рублей дороже, в результате чего я делаю единственно верный и внутренне непротиворечивый вывод, что вторые на полторы тысячи рублей лучше, и говорю Анеже: дорогая, берём вторые, подробности определения лучшести я ей не сообщаю, что делал в первые годы нашей совместной жизни, потому что она считает, что интуиция важнее теорий, но не будем об этом, возвратимся лучше к секрету кокаколы, а точнее, секрету образования цен на неё, я рассуждаю так – если литр стоит Х рублей, то поллитра должны стоить 1/2Х рублей, два литра 2Х рублей, а три литра – 3Х рублей, и тогда всё было бы понятно, и укладывалось бы в здравый смысл, здесь даже ТЧЗ не нужна – нет смысла сравнивать литр с двумя, если цена их увеличивается пропорционально объёму, но не тут-то было, и в этом за-гвоздка, - поллитра кокаколы стоят 0,8Х, то есть совсем непривлекательно, два литра – 1,5Х, а не 2Х, что неплохо, а три – вообще 1,7Х, а не 3Х, что приводит чуть ли не к половинной скидке при покупке такого объёма, и что делать – купить два литра и удовлетвориться подачкой производителя??? или взять трёхлитровую, приобретя дополнительный литр за 0,2Х рублей, что, напомню для сравнения, в восемь (!!!!!) раз дешевле, чем если бы я купил это ёмкостями по поллитра, в восемь раз, вы слышите, в магазине, в любом, рядом стоящие, абсолютно одинаковые товары могут отличаться в восемь (!!!) раз, то есть, если бы в детстве мне мама дала денег на поллитра кокаколы, её, правда, тогда ещё не продавали, я мог бы купить четыре литра и угостить всех друзей, да ещё бы осталось для бабушки, в общем, что-то здесь не так, и, вообще, удивительно, что в магазинах над полками с кокаколой не пишут указатели со стрелочками – кокакола для идиотов и кокакола для умных, Сирин, ты куда столько кокаколы набрал, мы же не выпьем, нам литра за глаза хватит, пригодится, с утра выпьем, отвечаю я, а в душе ещё раз задаю себе вопрос – про указатели со стрелочками.
Мы стоим в очереди в кассу, перед нами молоденькая девушка с рыжей косой, у неё товаров совсем ничего – два творожка – один с малиной, другой – с персиками, бутылка подсолнечного масла, пачка стирального порошка, чёрный хлеб, дрожжи и палочки для ушей, её коса туго заплетена, так, что не торчит и волосика, сразу видно - аккуратистка, как и по набору продуктов – я люблю смотреть, что покупают другие люди, и на основании того, что они сочетают в одной корзине, делать выводы о том, что это за люди, что они будут делать, когда придут домой и вывалят купленное на стол в кухне, бывают совсем лёгкие варианты – мужик взял бутылку водки, два пива, банку килек и городскую, тут даже не то, что мисс марпл быть не надо, тут и думать нечего, бывают сложные ситуации – когда на движу-щуюся ленту на кассе выкладывают, один раз такое видел, хеннеси, чёрную икру, красную икру, два багета, макароны три колокольчика за триста рублей, кусок мяса, пять брикетов быстрорастворимых супов, два плавленых сырка, три бутылки по пять литров шишкиного леса, две по полтора шишкиного леса, и одну поллитровую шишкиного леса, вот это поди разбери, ничего, справился, видимо, человек покупал на две семьи, причём, наверняка, на дачу – себе икру, багет, коньяк и воду в пятилитровых, а соседу, который за его домом приглядывает, или там работяге, который ему печку кладёт в этот момент – всё остальное, а поллитровую бутылку воды, это меня дольше всего смущало, просто себе в машину – жажду утолять, пока на дачу едет, продуктовая корзина рыжей была из серединки – при всяком отсутствии взаимосвязи между различными вещами, которые она выбрала, их объединяло одно – точнее, один, - список, в магазине не покупают так разнопланово, без хаотичности в выборе, а здесь явно она затыкала прорехи в быту, тем более, мы уже выяснили, что она аккуратистка, по её причёске; когда ей начали пробивать её покупки, мне в голову пришла шальная мысль – попросить палочку для ушей, просто так, для проверки: даст – не даст, но, как только я об этом поду-мал, у меня сразу же зачесались оба уха, причём, страшно зачесались, я вспоминаю, что не взял палочки для ушей из Иванова, я вообще безо всего уехал, думаю о том, что сзади очередь, и метнуться обратно в торговый зал быстренько не получится, и чувствую, что моя шальная мысль перерастает в мысль просто смелую, но только основанную уже на действительной проблеме – ощущении зуда в ушах, рыжая девушка оглядывается, мне папа рассказывал, что в школе они дразнили своего рыжего однокашника тем, что смотрели на уроках ему в спину, а он крутился из-за этого, как уж на сковородке, а всё потому, что, это опять же папины слова, а не проверенная информация, рыжие чувствуют направленные в их сторону взгляды, если это так, то рыжая девушка огляды-вается именно по этой причине, она скользит по мне взглядом, и, как мне кажется, улыбается, что я истолковываю, как доброе предзнаменование, к тому же, я прикидываю, что такого в моей невинной просьбе – я же не предлагаю ей отдать все палочки, или, упаси боже, не отбираю у неё пачку стирального порошка, мне нужно всего лишь две палочки, даже одну, ведь у палочки два конца с ватками, как раз на оба уха, неужели я так ошибаюсь в людях и она откажет, нет, не должна, она даже повторно улыбается мне, и в тот момент, когда она с чеком отходит от кассы, я хочу крикнуть ей вслед: ради Б-га, простите, я не слишком потревожу Вас, если озадачу одной крошечной просьбочкой, такой же крошечной, как палочка для ушей, которую я хотел бы у Вас попросить, всего лишь одну, у меня очень саднят уши, а Вы как раз, извините, что подглядел, купили упаковку отличных ушных палочек, целых сто штук, и если Вы мне отдадите одну, там останется девяносто девять, а при ошибках в счёте при упаковке ушных палочек на фабриках, и все сто, а то и сто одна, так что прошу Вас, прекрасная незнакомка, дайте мне палочку, я так убедительно думаю, что последняя часть фразы звучит вслух, и девушка резко оборачивается, в третий раз окидывает меня взглядом, но на сей раз при всей моей фантазии на её лице нет улыбки, задерживается взгдядом на мне две-три секунды и идёт прочь из магазина, ну и ладно, думаю я, и не надо, у меня и уши-то уже не чешутся.
Вечером мы сидим с Гурдом на окне гостиницы, высунув ноги на улицу, и болтаем о разных философских штуках, Гурд высказывает сомнение в границах познаваемости вещей, на что я отвечаю – знаешь, Гурд, про все абсолютно вещи не скажу, но многое, очень многое знают раввины, в интернете есть сайт, где раввины отвечают на различные вопросы, связанные с нашей жизнью – что есть, что пить, какой стиральный порошок покупать, можно ли в субботу стричь ногти, сколько звёзд на небе, и они отвечают, причём, не расплывчато, а точно, с цифрами и датами, взять ту же историю про Иова, ведь просто измучился человек, верил в Б-га, верил, души, можно сказать, не чаял в Б-ге, сеял во имя Б-га, пахал во имя Б-га, скот пас в Его Имя, жил, по большому счё ту, только для Б-га, и тут вот на тебе, дора-ботался, доверился, слишком сильно, говорят, верил, слишком много о себе, любимом, думал, пока перед Б-гом красовался, пока пахал на Его глазах и урожай собирал в Его Имя, слишком чистым решил пред Б-гом предстать в конечном счёте, слишком большого молодца из себя вообразил иов, вот тут-то Б-г и решил показать иову, что не всё так просто в этом мире, что не всё чистое, что белое, не каждый аккуратист перед Б-гом – праведник, так подумал Б-г, я, конечно, не знаю, что Он на самом деле подумал, но отчего тогда Он сделал так, как сделал, если не поэтому, вот тебе, иов, язвы по всему телу, как тебе, нормально, ну тогда жена пусть твоя умрёт в мучениях, слишком вы милуетесь с ней часто, про Меня даже забываешь порой, а потом, с такой-то красавицей, что в Меня не верить, и жену пережил, деток своих отдавай, всех за одним, всех четырнадцать, для каждого свою смертушку придумаем, уж за Мной не заржавеет, не таких ломал, перемёрли все детушки, жив ещё, не взмо-лился, иов, не усомнился в моей благодати, не разочаровался в своём Б-ге, всё так же чтишь Меня, и благодаришь Меня, ну тогда пусть скот твой помрёт, урожай высохнет, дом сгорит, вместе со всех барахлом твоим, ты онемеешь, глаза вытекут, руки плетьми сухими повиснут, язык вывалится, живот и спина проказой усыпятся, так, что деток деревенских тобой пугать станут, и легенды складывать жуткие, а ни одна душа живая не выдержит, глядя на тебя, теперь какого, веришь в Отца своего, веришь в Б-га Единорожденного и Пребудущего в веках, ну тогда воля твоя, забирай всё взад, проверку прошёл, молодец, иов, орден тебе надо выписать, за Мужество перед Б-гом, зайдёшь к Ангелам в Канцелярию, за наградой, а потом на склад – за детками, за всеми четырнадцатью, за женой любимой, за скотом воскресшим, за зерном и всходами пшеницы, за здоровьем твоим подорванным, за благословением Моим, наконец; так вот, меня, Гурд, всегда мучил вопрос, а сколько продолжались эти игрища с иовом, сколько десятков лет потребовалось, чтобы эта драма развернулась и свернулась, а также – сколько лет был прокажён иов, и выздоровел ли при прощении, вот тебе разве неинтересно было бы это узнать, а мне интересно, и я зашёл на этот сайт и задал свои вопросы раввину, ну как задал - в соответствии с приложенной инструкцией я заполнил необходимый бланк и отправил его по указанному адресу, и вот не далее, чем два дня назад, прямо перед приездом Крупного ко мне, я получил ответ: уважаемый раввин Овадья Климовский сообщает Вам, что Книга Зоар доказывает, что всё испытание Иова не могло длиться дольше года — ведь наказание человека в Геиноме длится не более года, это именно тот срок, который отпущен Сатану, чтобы проявить свою власть над людьми, и, в соответствии с простым пониманием текста, Иов был прокажённым большую часть этого периода; разве не круто, я просто был потрясён точностью и лаконичностью ответа – никаких тебе заумей, разгла-гольствований – всё предельно конкретно и недвусмысленно, да и сейчас потрясён – раввины действительно могут ответить на любой вопрос, а ты потрясён, спрашиваю я Гурда, Гурд тоже лаконичен, как раввин, молодцы они, твои раввины.
Инженер заезжает за нами в девять утра с дочерью – это моя дочка Шелестлистьев, я сам за рулём поеду, отдыхайте, как-никак завтра домой, нормально себя чувствуете, поинтересовался он, глядя на наши невыспавшиеся лица, всё отлично, Инженер, мы выползаем из кроватей, будим Крупного – он, оказывается, как пришёл вчера из театра, сразу в кровать, и отсыпаться, чистим зубы, покупаем в буфете бутербродов с сыром и бутылку коньячного напитка, и са-димся к Инженеру в машину, куда едем, спрашиваю я, в Дудутки, мы же в Хатынь собирались, удивляется тоже Гурд, профукали вы Хатынь, вчера нужно было ехать, а думать головой – позавчера, но вам понравится, не расстраивайтесь, там круто, в Дудутках, там целый город ремёсел – и подковы куют, и снопы вяжут, и драники жарят, и самогон гонят, лукашенко только в Дудутках и Беловежской Пуще разрешает его гнать, а так – тюрьма, он начинает рассказывать нам про Дудутки, пока мы разливаем по голодным своим ртам коньячный напиток, а Шелестлистьев смотрит на нас, как на динозавров, коими мы не можем быть по причине их гибели в мезозойскую эру, Дудутки встречают нас плакатом: Мой Мінск, у сэрцы ты адзіны, мы входим в кованые ворота и окунаемся в девятнадцатый век, или в восемнадцатый, точнее сказать сложно, наверно, даже организаторам этого псевдогородка, все эти реконструкции пахнут канцелярским клеем, кусочки, слепленные в одно целое, отпадают друг друга, потому что не могут удержаться на канцелярском клее, который клеит хорошо только бумагу, и то – тонкую, здесь не пахнет жизнью, как пахнет даже в брошенных деревнях, где много лет никто не живёт, здесь нет места для человека, который придёт здесь жить, здесь место только для туриста, желающего окунуться в прошлое, вот я так задумываюсь, а оглядываюсь - людям радостно, им нравится, они веселятся, ходят из одного дома в другой и любуются разными рукодельными ремёслами, и Гурду нравится, я смотрю, и даже Крупному, ох, рассказать бы кому, как зацикленный на гендерном превосходстве Крупный колотит молотом по подкове и визжит, как дитя, и фотика с собой нет, пойдёмте, для начала, в самогонный павильон, зову я всех своих, самогонный павильон – это хорошая затея, правильная, и интересно посмотреть, и есть, что выпить, если бы такие самогонные аттракционы в Иванове поставить в детских парках, все папаши бы с детьми гуляли, с жёнами бы передрались – дай я пойду, можно мне – я давно с ребёнком не гулял, а куда пойдёте – в парк аттракционов, конечно, время, так сказать, с детьми своими провести, с родненькими, жалко, не поставят в Иванове самогонные аттракционы, а здесь – в Дудутках – есть, мы заходим в хату, а там три самогонных аппарата пыхтят, роняют в огромные бутыли влагу небесную, мы занимаем очередь, я обращаю внимание, что многие не дураки выпить, не только мужчины в очереди, но и девушки молодые, и старушки с внуками стоят, сейчас, внучек, пойдём змея запускать, дай бабушке только водицы напиться, не водицы, а самогона, встреваю я, потому что не могу не встрять – не люблю вранья, особенно, детям, всегда от этого страдаю, но не могу с собой ничего поделать, бабушка, ты пьёшь самогон, вскидывает на бабушку невинные прозрачные глаза внук, да что ты, серёжа, дядя просто так сказал, не нам, правда, дядя, и умоляюще смотрит на меня, почему же не вам, вам я сказал, а точнее, вашему внуку, вы не за водицей, как вы изволили выразиться, стоите, а за самогоном, вон он как бурлит в чане, обращаюсь я уже к мальчику, сейчас самое лучшее оттуда выкипет, осядет на стеночки, потом по блестящей трубочке перетечёт в другой чан, а оттуда накапает в бутыль, откуда можно налить самогон в стаканчик и дать твоей бабушке, чтобы она выпила и окосела, а если она выпьет и второй стаканчик, то может и блевануть слегка, так что, смотри, чтобы она только один выпила, фу, какая гадость, мальчик морщится, пойдём, баба, к маме, а очередь начинает на меня роптать, нечего на меня роптать, дети должны знать правду, я вот никогда перед своим сыночком Крамиком не стесняюсь выпивать, а то он дурачок – папа язык не ворочает, а сыну думать, что папа с молоком перебрал, глупо это, и нечестно – только правда спасёт мир, Гурд толкает меня в бок, я думаю, ругается, а, оказывается, пока я бабулю педагогике учил, наша очередь подошла, Гурд с Инженером налили себе целую банку первача и уже шли к выходу, а ты с бабушками знакомишься, пытается меня подколоть Гурд, да, с бабушками, подыгрываю ему я, мы заходим в специальный приделок к хате, там люди выпивают, и занимаем очень удачное место у окна, оно только что освободилось, женщина с дочкой нашли своего надегустировавшегося папашу и повели его на воздух.
А почему не поехала Ингрид, я стараюсь быть вежливым даже после третьего глотка самогона, она нам прощальный ужин готовит, вот Шелестлистьев со мной отправила, чтобы я, так сказать, с вами вечером за стол смог сесть, так ты же за рулём, говорит Крупный, ты и так до вечера доживёшь, и без Шелестлистьев, это да, Инженер чешет нос, но с Шелестлистьев наверняка не напьюсь, она это знает, а что у вас в Минске делают с пьяными водителями, встревает Гурд, расстреливают, удивляется глупому вопросу Инженер, я чувствую, как у меня прихватывает живот, и я отпрашиваюсь в туалет, смотри на указатели, кричит вслед Шелестлистьев, я сначала не понимаю, что она имеет в виду, но после третьего круга по Дудуткам начинаю догадываться, что поиски туалета в Дудутках – это отдельный аттракцион, ну раз аттракцион, будем играть по правилам – указатель налево и я поворачиваю налево, направо – и я направо, ещё раз направо – двигаюсь в указанном направлении, и натыкаюсь на собачью будку, с собакой, собака зевает и настороженно на меня смотрит – что, дескать, в туалет пришёл, тогда снимай штаны и делай своё грязное дело, или отливай прямо на мой дом, что уж его жалеть, давай, давай, дудонь, пруди мне на голову прямо, что стоишь, застыл, как вкопанный, я действительно стою, как вкопанный, и не понимаю, зачем придумали эти дурацкие приколы, я никогда не портил собачьи будки, да и вообще не обижал собак, да что там – я люблю собак, и всех животных люблю, а тому, кто придумал, чтобы люди гадили на собачью будку, пусть тоже кто-нибудь наложит в квартире, а ведь он рассчитывал – этот кто-то - что я это сделаю, и, наверно, спрятался где-нибудь рядом и приготовился сфоткать, и я злюсь в конец, нет, брат, ты просчитался, я не стану ни писать, ни какать на бедную собаку, зачехляй фотокамеру, я специально говорю погромче, чтобы этот шутник в кавычках услышал, но он не подаёт виду, что его разоблачили, только люди оглядываются, может, он среди них, но меня это перестаёт интересовать, где у тебя камера, несчастный недоумок, я показываю во все стороны язык, чтобы он понял, что разоблачён, что со мной такие штуки не проходят, у меня болит живот, и если я сейчас не опорожнюсь, то будет, как тогда в Сочи, куда мы с папой ездили отдыхать, это было в тот день, когда папа по-дарил мне акулий клык на озере Рица в Абхазии, который я до сих пор храню в своём столе в красной бархатной коробочке из-под золотого кольца, был вечер, мы наелись жареных на огне острых колбасок, напились лимонада, и гуляли по парку, до этого я не какал два дня, и папа очень переживал за меня, и даже не хотел ехать гулять в этот парк, потому что боялся, что может заболеть живот, а я, как бы это выразить поаккуратней, мальчиком был домашним, и ходить в общественные туалеты не очень любил, а уж на улице этого не делал никогда, и даже не представлял себе, как это можно сделать в принципе, но в конце концов мы с папой поехали с надеждой, что обойдётся, не обошлось, у меня вдруг резко заболел живот, и мы с папой вприпрыжку побежали в туалет, в этот момент во всём парке вырубился свет, и мы побежали потише, вот чёрт, ругался папа, натыкаясь на кусты и молодые деревья, мы добежали до домика с надписью М и Ж и увидели, что на обеих дверях висят замки, живот к этому моменту просто разрывался, и папа принял единственно верное в эту секунду стратегическое решение – снимай штаны, я не поверил своим ушам, но выхода, действительно, не было, и я узнал на практике, как какают на природе, всю дорогу до Иванова, да и после, мы с папой шутили: в городе Сочи тёмные ночи и смеялись на эту шутку, и только мы понимали юмор этих слов; чтобы не получилось так же, как в Сочи, а с того раза Б-г миловал меня какать в иных местах, кроме удобных, я бегу обратно, к последней стрелке, и обнаруживаю дверь в туалет вплотную к указателю, то есть сразу после него - получается, что острый конец стрелки упирается в окладку двери туалета, готов поклясться, что этой двери, когда я пробегал здесь в предыдущий раз, не было, либо это продолжение игры в поиски туалета, или реальная мистика, так не бывает, что за десять минут появляется новая дверь на пустой стене, даже если рабочие очень ловкие, и те не смогут поставить, а если даже предположить, что они это сделали, то туалет-то точно за десять минут не построишь, я дёргаю дверь за ручку, боясь повторения сочинского инцидента, но дверь открывается и передо мной - туалет, точно, мистика.
За столом сидит один Крупный, все полезли на мельницу, опережает мой вопрос он, ты где был, лучше скажи, тебя час не было, я отвечаю, что искал туалет, и иду искать мельницу, которую, собственно, и искать не нужно, она - самое высокое здание в Дудутках, на моём пути продают всякие безделушки, я останавливаюсь посмотреть, что – чего здесь только нет – и наряды из бересты, и кокошники, и расписные дубинки, и сало, и хромовые сапоги, и украшения из цветных стёклышек, особенно среди всех памятных сувениров мне нравятся колокольчики – но пока я их не вижу, вообще, я очень люблю колокольчики, люблю ими звенеть, а потом слушать, как звон тонет в ушах, люблю их разглядывать, особенно, бронзовые, тяжёленькие, трогать толстую петельку для верёвочки, выгравированные на юбочке орнаменты, язычок, расширяющийся книзу, у меня есть колокольчики из Костромы, Вологды, Рязани, Челябинска, Рыбинска, всего из тридцати двух городов – даже тот совсем маленький колокольчик с школьного выпускного, и тот хранится в моём шкафу, он олицетворяет город под названием Детство, интересно, а в Дудутках продаются колокольчики, я подхожу к торговцам поближе и вижу, что для колокольчиков здесь отведён целый прилавок – они стоят рядами от колокольчика ростом с напёрсток до больше похожего на ведро, всех их объединяет одно – на них на всех надпись – Дудутки, от такого изобилия у меня потеют ладони, у меня всегда потеют ладони, когда я вижу чего-то, что я люблю, в большом количестве, помню, в детстве, когда я собирал и засушивал насекомых, папа отвёл меня в краеведческий музей, чтобы посмотреть на тамошние коллекции, и, когда я увидел целую стену с бабочками, потерял сознание, а по-следнее, что помню, у меня очень вспотели руки, так и сейчас, я чувствую, что надо успокоиться, и говорю себе – держись, Сирин, держись, сейчас пройдёт, и точно проходит, я выбираю три – два с надписью Дудутки, но на разных языках – по-английски и по-русски, и один, керамический – с видом мельницы, в которую я иду, глядя на этот колокольчик, непонятно, что за город изображён, и поэтому, когда меня будут спрашивать, я стану отвечать: я привёз его из Белоруссии, а, согласитесь, Белоруссия и Дудутки – это разные вещи, хотя и пересекающиеся, как круги эйлера, я расплачи-ваюсь за колокольчики, мне упаковывают каждый в отдельную бумажку, и в этот момент я замечаю краем глаза тарелочки на соседнем прилавке, по спине у меня мчатся мурашки, а когда подхожу ближе – опять потеют ладони – если есть на свете тарелочный бог, то его резиденция тут – в Дудутках, почему-то здесь разложены тарелки с видами всех европейских столиц, и Лондон лежит, подмигивает, и Прага, и Париж, и Хельсинки, и Мадрид, едрит-мадрид, и Минск, и сами Дудутки, у меня темнеет в глазах, я вспоминаю, сколько у меня денег, потому что я обязан их купить все, другого варианта я даже не рассматриваю, денег мало, ничего, надо занять у Гурда и Инженера, я хладнокровно вспоминаю, какие столицы у меня есть, и из тридцати отобранных откладываю восемнадцать, я сейчас приду, говорю, и захожу в мельницу.
Гурд склоняется с самого верхнего этажа мельницы и кричит: э-ге-гей, Сирин, давай к нам, из-за его плеча выглядывает Шелестлистьев, раскрасневшаяся от лазанья по приставным лестницам, я лезу к ним, деньги-то нужны, и, когда уже встаю на то место, с которого орал мне Гурд, он сам и Шелестлистьев, оказываются под самой крышей, врёшь - не возьмёшь, думаю я, сейчас я вас догоню, во мне просыпается спортивный азарт, я скидываю свой кардиган и лезу за Гурдом, я не люблю проигрывать, не люблю прибегать к финишу вторым, мне нравится пересекать финишную линию победителем, я немножко параноик в этом смысле, и во всём проявляю свой максимализм – если уж что-то делать, то лучше всех, больше всех, красивее всех, и быстрее всех, тем более, Шелестлистьев, а я только смог её рассмотреть, задорная и красивая девчонка, и смотрит на Гурда, как смотрят женщины на победителя, а мне это не нравится, победитель – это тот, кто побеждает не на этапе соревнований, а на всей дистанции, я ухватываюсь за последнюю перекладину, и я стою на одной досочке с Гурдом и Шелестлистьев, мы держим друг друга за плечи и вдруг вместе начинаем петь - под небом голубым есть город золотой, с прозрачными воротами и яркою звездой, мы хохочем, и я предлагаю соревнование, смысл его в том, что мы с Гурдом разными путями, а в мельнице два симметричных подъёма наверх, соответственно, и два – вниз, бежим до мороженщицы, и кто первый приносит Шелестлистьев мороженое, тот срывает с её губ долгий, как её имя, поцелуй, план пре-красный, я это чётко понимаю, но самое главное в нём уговорить саму Шелестлистьев, поэтому я уделяю этой части правил соревнования особое место, я рассказываю ей, что ещё со времён сократа женщина была главной наградой для соревнующихся меж собой за неё мужчин, и ей должно быть лестно, что два цветущих богатыря понесутся сейчас в её честь с тридцатиметровой высоты, не жалея живота своего, ради маленького, невинного и тихого, как её имя, поцелуя, она соглашается, и на счёт три мы срываемся с места и бежим, и уже в беге я понимаю, что несколько переоценил свои силы, и в процессе этого испытания есть один минус – оно может затянуться, поэтому уже на улице я догоняю Гурда и прошу передышки, он тоже тяжело дышит, и соглашается, и мы едим по мороженому сами, а только потом с но-выми силами бросаемся на покорение мельницы, по моим ощущениям, я должен победить, но Гурд, я отчётливо это вижу, не отстаёт, наконец, мы выходим на финишную прямую, как стрелы, пущенные опытным охотником в дичь, взносимся по последней лестнице и не видим там никого, похожего на Шелестлистьев, да и вообще, на человека, я оказываюсь на пару шагов вторым, но это неважно – важно то, что Шелестлистьев пропала, к тому же мы оба забыли купить ей мороженое, мы оглядываемся, в стене есть окно, я выглядываю из него и вижу, что Шелестлистьев стоит рядом с отцом и Крупным и ест мороженое, вследствие чего я признаю результаты соревнования аннулированными по причине нарушения регламента третьим участником договорённостей, а именно, наградой, о чём торжественно объявляю Гурду, Гурд возмущается, но я волевым усилием, как мой папа в Сочи, когда он сказал мне: снимай штаны и какай, принимаю окончательное решение, что победителя нет, и точка.
Можно ли всё-таки завоевать твой поцелуй, шепчу я в ухо Шелестлистьев, пока мы двигаемся к выходу мимо столярных и фрезерных мастерских, кузниц, мыловарен и маслоделен, можно, отвечает она, запросто, выточи мне розу из куска дерева, и я тебе не только поцелуй подарю, вот сто процентов сейчас она кокетничает, понимаю я, не только, видишь ли, поцелуй подарит, а что ещё – брелок свой с нотр дам де Пари, или бейсболку свою с миккимаусом, если, конечно, из этого выбирать, то брелок лучше, уж как-нибудь разместился бы один лишний талисман у меня на шее, олицетворял бы воспоминание о поцелуе Шелестлистьев, давай, говорю я, согласен, на поцелуй и брелок, а брелок-то тут причём, удивляется она, как причём, ты же сама сказала, что не только поцелуй, но и ещё нечто неназванное, Сирин, ты, наверно, меня не так понял, сочувственно произносит она, конечно, не так понял, проносится в голове, придумала отмазку какую-то, если не хочешь поцелуй, то так и скажи, а не жидься со своим брелком, да и вообще, не очень-то он мне и нужен, твой брелок, что я, Нотр дам де пари не видел, вот как тебя сейчас вижу, так я его видел, вот руку протяни и дотронешься до него, первый раз в жизни зачем-то вру сам себе я, но уж очень она задела моё мужское достоинство своим полуотказом – полукокетством, или тем и другим одновременно, фифа такая, брелок ей жалко, а я тоже хорош, петух гамбургский, распушил крылья, соревнования для неё устраиваю, с призами в виде неё же, розу предлагаю выточить из дерева, хоть и не умею, но как-нибудь уж постарался бы – не такие вершины брал, а она – пигалица ещё, смотрите-ка, гримаски корчит и заявляет, что я её неправильно понял, да если я тебя неправильно понял, и ты не желаешь на кон честного испытания ставить свой брелок, то так и скажи, и точка, не темни, не нужно мне этого, не очень-то он мне и нужен, твой брелок, и вообще, целуйся с Гурдом, громко говорю ей я, и впервые в жизни вижу, как у человека округляются глаза, Инженер смотрит на нас строго и вклинивается между нашими телами, напился опять, скандалист, ворчит он, пока мы садимся в машину.
Говорят, у вас на Франциска Скорины девочки не-плохие стоят, Гурд решается озвучить наш общий вопрос, а Крупный ему подыгрывает, говоря, дескать, откуда интеллигентному отцу семейства Инженеру знать что-либо про каких-то там девочек, тем более, путан, но Инженер удар, как настоящий белорус, держит, а скорее, не держит, поскольку в данной ситуации выдержать – означает не поддаться на провокацию, а он с удовольствием заглатывает наживку, почему это я не знаю про путан, очень даже знаю, сам хотел их вам предложить, но подумал, что времени мало для таких развлечений, завтра ведь уезжать, а сегодня ужин прощальный с Ингрид, извини, конечно, Инженер, что мы так настойчивы, но времени сейчас пять часов, мы к девяти, по-любому, успеем, встреваю я, попадём мы на ужин, не волнуйся, просто из нас только ты трезвый, только ты можешь вести машину, а если мы пешком пойдём, ну или там на автобусе, то проститутки над нами смеяться будут, так что помоги уже моим друзьям расслабиться, я-то, ты знаешь, не люблю с проститутками, разве что стихи им почитать собственного сочинения, да и то фигня какая-то по-лучается – все умные стали, наслушались есенина, как он стихи проституткам читает, мог бы и промолчать, не ему одному нравится стихи проституткам читать, ну прочитал одно – два своих стихотворения, так нет – и об этом надо написать, как читал им свои стихи, нескромный, конечно, был есенин, как человек, все карты наши, поэтов, раскрыл, куда нам теперь со стихами, разве что песни петь, да это как-то неромантично – проституткам песни, да и не напи-шешь про это ничего, одним словом, Инженер, поехали искать проституток, это я тебе, как человек, который соврал в своей жизни один раз, и то – сегодня, и причём, сам себе, ну может, второй, если синагогу брать, поехали за девками, а то Гурд с Крупным меня сейчас вместо них используют, ах, вон оно что, а я-то, дурак старый, думаю, что это вы все вокруг меня хороводы водите, Инженер умный, Инженер элегантный, Инженер добрый, а вы значит, просто повеселиться хотите, ну ладно, повеселиться и я не прочь, поехали на Франциска Скорины, я знаю места, мы как раз рядом, на ваше счастье; и на наше счастье через десять минут перед нами шеренгой, как на плацу в армии, выстраиваются человек сорок ****ей, сейчас я употребил это совершенно мне не свойственное слово не случайно, а с умыслом – этим словом я хочу показать глубину своего падения и падения моих друзей, за что мне стыдно перед всеми моими близкими, так уж пускай яма моего морального разложения с помощью этого слова станет бездонной; как боевики мексиканской наркомафии, мы едем мимо этого строя и обсуждаем личностные характеристики девушек, ты иди на вокзал пол мыть, от тебя и без того тряпкой половой пахнет, говорит одной Крупный, а ты слишком молода для меня, папочка – не педофил, папочка – не любит малолеток, а ты, уважаемая, мне в матери годишься, извини, привередничает Инженер, королева Минска, а знаешь ли ты, на улице имени кого стоишь, не знаешь, по глазам вижу, а знай, если бы не Франциск ваш Скорина, читать бы вам всем, белорусам, библию на латинском, до сих пор, интеллектуализирует Гурд, от чьих слов выпадают плывущие мимо нас челюсти, и не только искусственные, но вместе с тем шарит жадно глазами по бюстам и лицам, кто готов без денег переспать с трёхглазым человеком, пытаюсь сесть на своего конька я, но среди проституток это, почему-то вызывает смех и грубые намёки, в ответ на что я вообще откидываюсь от окна вглубь сиденья и слушаю город, на глазах у которого в двадцать первом веке разворачивается натуральная работорговля, наверно, именно так выглядели невольничьи рынки в древнем Риме, и так же богатые патриции выбирали себе женщин для половых утех, я закрываю глаза и пытаюсь абстрагироваться от происходящего, передо мной мчатся, обгоняя друг друга, события последних трёх дней, ведь я в отъезде всего лишь три дня, и наш въезд в Белоруссию перемешивается в голове с юноной и авось, откровение в синагоге с плевками из окна гостиницы-винницы, покупка талисмана С-300 с восемнадцатью тарелками из Дудуток, кстати, а где тарелки, так, стоп, это уже серьёзно, где тарелки из Дудуток, где целых восемнадцать тарелок из Дудуток, Сирин, приди в себя и вспомни, куда ты их дел, это же катастрофа, хорошо, отматывай назад, тарелочное послевкусие, которое всегда наступает после выгодного тарелочного приобретения, соревнование с Гурдом, попытка занять денег, выбор тарелок, о, чёрт, я же их не забрал, и не расплатился, хотя это и неважно, я забыл их купить, а всё Шелестлистьев виновата своей этнической красотой, так, что же, что же делать, ехать в Дудутки - невозможно, засмеют, это, всё-таки, сорок вёрст, я так говорю, когда путешествую, сорок вёрст, а не сорок ки-лометров, никто не поедет, да там уж, наверно, и закрылось всё, включая самогонные павильоны, поехать завтра, а как же парни, как же Гомель, куда я собираюсь, чтобы посетить дедово кладбище, я, кстати, так им и ничего не сказал, а вдруг они не захотят крюк в пятьсот километров делать, скажут, давай сам, встретимся в Иванове, чёрт, чёрт, чёрт, ситуация патовая, поездка в Дудутки невозможна, и тут я перестаю нервничать, закрываю повторно уже давно открытые глаза и понимаю, что ничего ужасного не произошло – поскольку я хотел совершить обман, обман на уровне перверсии, я хотел обмануть себя, купив в одном, причём, не настоящем, а придуманном городке, сразу восемнадцать тарелок, вот Всевышний и расстроил мои планы, подсунув мне смазливое лицо Шелестлистьев, которое потом так и не дало себя поцеловать, ладно бы семь или восемь тарелок бы присмотрел, прокатило бы по небесному счёту, так нет – восемнадцать надо было выбрать, ещё бы все тридцать оставил, ругаю я себя, но понимаю, что напрасно, потому что Облако, так зовут блондинку, и Гроза – брюнетку, гладят меня по бороде и усам, приговаривая: а что же вы дедушку с собой, хлопцы взяли, он, наверно, уже и не может ничего, я, то есть дедушка, хохочу от того, что пропустил весь кастинг, а декабрьский ветер плюётся мне в лицо снегом, хохоча надо мной.
Злая на первый взгляд женщина-портье понимающе улыбается, когда мы толпой вваливаемся в гостиницу, вы в буфет или сразу в нумера, прямо как я люблю произносить это слово, спрашивает она, вы нас, наверно, неправильно понимаете, мы в Дудутки ездили, на ваши достопримечательности смотрели, там и встретили двух туристок из России, хотим сейчас совместный отзыв на сайт Дудуток написать, а к девяти нам на ужин к Инженеру, Гурд ужом втискивается ей в доверие, это он так считает, что втискивается и втиснулся, но приветствующий кивок головы нашим дамам, и ответные кивки наших дам портье, не оставляют во мне места правдоподобности нашей версии, ну и что, и пусть, будь, как будет, уверяю я себя в правильности своих действий, и, понимая, что мне не простят мои друзья, говорю портье, правда, отстав, и в полголоса: это проститутки, сначала Дудутки, а потом проститутки, сначала гостиница-винница, а потом дудутки-проститутки, стихи у вас, в Белоруссии так и текут из меня, как из ведра, как сказал бы мой брат, - но портье усмехается и заявляет в ответ, что не первый день живёт на этом свете, это, кстати, и без её слов понятно, но она продолжает, что знает, что такое проститутки и не чурается их, а как же их болезни, внутренне протестую я, что мужик, возьми хоть рассейского, хоть белорусского, слаб и падок на передок, непонятные слова всегда остужают мой пыл, и я, не дослушав, прохожу мимо неё и догоняю своих друзей только у нашего нумера, Крупный, оказывается, зашёл раньше и натянул на журнальный столик наволочку от подушки, поставил на него две бутылки водки – наши ещё, ивановские, и торт графские развалины, который Гурд купил вчера перед театром для сегодняшнего похода к Ингрид, рюмки он взял из серванта нумера – они, как вуайеристы, стояли за его стеклом, как раз под объявлением: распивать спиртные напитки воспрещено, написано именно – воспрещено, а не запрещено, я так думаю, для значительности, но зачем тогда рюмки – этот вопрос не имеет ответа, по моему мнению, мы заходим внутрь, Гроза раскуривает сигарету, Облако подводит щёточкой глаз, а тот, которым она смотрит на отражение закрытого, испускает вокруг лучики, девочки, садимся, командует Гурд, и подвигает к накрытому наволочкой от подушки журнальному столику нашу с ним кровать и обе табуретки, весь вопрос остаётся только в том, кто как захочет сесть, а каждый из нас, не ходи к гадалке, я просто это чувствую, захочет сесть напротив Грозы или Облака, я, так уже сразу, как Гурд подвинул табуретки, занимаю одну из них в расчёте на то, что либо рядом со мной будет Облако, либо напротив меня, третьего не дано по определению, а на Грозу мне наплевать – пусть грохочет, сколько влезет, мне плевать, и вообще, она мне не нужна – кто хочет, тот пусть и жмётся с ней, а я в себе уверен, ну положим, почти уверен – я хочу Облако, у неё даже имя романтичное, Облако, да, всё решено, не далее, чем через час я прожгу это Облако своим лучом Сирина, молнией Сирина, и даже, если после этого, разразится Гроза, не мне её утешать, не мне целовать грозовые ушки и подливать Грозе в рюмку, все рассаживаются, но, словно насмехаясь надо мной, всё идёт не по плану – Крупный садится рядом на вторую табуретку, Гроза уходит с Инженером в нумер Крупного – мол, я сначала дело делаю, а только потом ем, тем самым совершая восхождение к лозунгу французской революции: Qui ne travaille pas, celui-l; ne mange pas, или даже к евангельскому тексту: если кто не хочет трудиться, тот и не ешь (2 Фесс. 3:10), а Облако садится к Гурду на колени лицом к лицу, обнимает его насквозь, я уже это отчётливо вижу, фальшивым обниманием, и поворачивается к столу – ну что же вы медлите, наливайте, мальчики, Крупный, не спеша, льёт водку в рюмки, а я считаю до тысячи – только так я умею сковывать свою плоть, когда она мне не повинуется.
Я следующий, - встаёт Крупный на звук открывшейся двери, за которым звучит смех Грозы, которая мгновение спустя оказывается у меня на коленях с бокалом шампанского, от чего мне становится крайне неловко перед Облаком, поскольку, несмотря на род её занятий, она остаётся для меня дамой, которую я возжелал, и с которой, быть может, уже через полчаса, стану делить ложе, поскольку не могу отказать влюблённой в меня женщине, правда, сейчас она сидит на коленях у Гурда, но этот поступок я объясняю легкомыс-ленностью и кокетством Облака, поэтому я неловким дви-жением поднимаюсь со стула, опрокидывая и Грозу, и её шампанское на пол, Гроза во время падения грязно ругается, а, достигнув земли, бьёт меня в коленный сустав, от чего я теряю равновесие и падаю сам, Гурд с Облаком хохочут, так и заливаются, откидываясь на кровати, дурень старой, голова с дырой, Гроза повторно набрасывается на меня, всю майку вином залила, мне ещё работать всю ночь, дёрганый психопат, во время всего этого спича я поглядываю на Облако, как она прореагирует на происходящее, а реагирует она очень странно – это понятно, почему она не вскочила, чтобы помочь мне встать, это даже объяснимо, она не хотела на людях проявлять свои чувства, я даже понимаю, почему она засмеялась, когда мы упали, это, действительно, достаточно смешная вещь – когда люди падают со стула, я знаю в этом толк - с чувством юмора у меня всё в порядке, но с какой стати она сейчас целуется с Гурдом, в то время, когда её подруга кричит на меня благим матом, а того и гляди, огреет чем-нибудь, простым кокетством это уже не объяснишь, надо действовать решительнее, я поднимаюсь, прошу прощения у Грозы, Крупный наливает ей ещё, берёт за руку и уводит, я не спеша, важной походкой, выхожу в коридор, тем самым давая Облаку шанс всё исправить, я даже не оборачиваюсь в уверенности, что в её глазах слёзы, в дверях Инженер, спрашивает, вы уже всё, я отвечаю, что нет, не всё, и что я иду в туалет мыть руки, он у нас находится в конце коридора, и ещё раз громко повторяю: я иду в туалет мыть руки, и закрываю за собой дверь, вот теперь дело сделано, я действительно могу сходить пока пописать, не долее, чем через минуту она будет вымаливать у меня прощение, я её слегка заставлю пострадать, но быстро прощу и поведу к себе в нумер, ну тот, который наш с Гурдом, и вот тогда покажу ей настоящего самца.
Я выхожу из туалета через пять минут, у меня слегка прихватил живот, но, благо стул не очень твёрдый, даже, скорее, мягкий, такой – конститенции горячего пластилина, я быстро справился, и уже готов к бою, я прополоскал рот, вынул кусочки мяса, застрявшие в зубах, намочил волосы и раскинул их небрежно по плечам, распушил бороду для большей мужественности, расправил амулеты на своей груди, так, чтобы были видны все и ни один не закрывал другого, и дабы уж наверняка поразить Облачное сердце, раздеваюсь до трусов, и включаю Безразличного, я это умею, дескать, ходил умываться и готовиться ко сну, потому что мне на всех девушек сейчас, и на Облако, в частности, начхать, и возвращаюсь к себе, трусы у меня красивые – жёлтые, со сценками из ну погоди, где волк догоняет зайца, где заяц поёт о соле мио, где волк упаковывает зайца в коробку, а на самом видном месте нарисован волк с папиросой в зу-бах, это самая классная картинка, и расположение у неё такое необычное, что я всегда одеваю их в эротические походы, а когда доходит до дела, говорю – ну что бэби, сегодня я дам тебе прикурить, действует безотказно, должно во всяком случае действовать, правды ради я пока ещё не пробовал воздействовать этими трусами на психику женщин, но, зная их сущность и природу, а я разбираюсь в ней, как бог, эти трусы не могут не рождать желания близости, поэтому не важно, было что-то или не было, при одинаковом выводе, пути его достижения вторичны, для полного образа не хватает книги в подмышке, но, к сожалению, я оставил их дома в Иванове, обойдусь и без книги, не успеваю я прошагать и половины коридора, из нашего нумера выходит Облако, я вижу её периферийным зрением, и бежит ко мне, я делаю ещё более безразличный вид, но, дабы снизить пафос своего облика, начинаю хромать, ну не хромать, а так, подволакивать одну ногу, правую, кажется, Облако пытается улыбнуться, но не может, такое ощущение, что либо у неё болит зуб, либо не может открыть рот, во всяком случае, правая, дальняя от меня щека надута, словно она спрятала там кусочек торта, она проносится мимо моих распахнутых рук, я всё-таки дал слабину и попытался её обнять, ну не могу я долго злиться на женщин, и забегает в туалет, я разрываюсь между желанием догнать её и утешить, может, Гурд её обидел, или она вспомнила маму, как та вручает ей чемоданчик и тысячу рублей, крестит непослушными стариковскими ру-ками и напутствует: смотри, доченька, хорошо учись, буду молиться за тебя, а та приехала, наверняка, в город, мальчики, наркотики, и понеслась душа в рай, теперь путаной, а мама-то ещё жива, живёт в той же деревне и верит, что дочура учителем ботаники работает, гордится, небось, конечно, тут расплачешься, когда такое вспомнишь, или оставить Облако на время в покое и пойти пока с Гурдом поболтать, после не очень долгого размышления я принимаю решение номер два, и захожу к Гурду, он тоже, почему-то, в трусах, сидит на кровати и ест графские развалины, я сажусь рядом.
Появляется Инженер и сообщает, что время закон-чилось, он ждал нас в баре, и там же сидел Гром, сопровождающий наших барышень, и вообще, пора на ужин к Ингрид, она оборвала ему телефон, мы обещали, говорит он, к девяти, а уже полдесятого, по глазам Гурда я догадываюсь, что ему идти не хочется, да и сам не горю желанием бросать дело на полпути, я почти соблазнил Облако, и что – столько сил затрачено впустую, и я отвечаю Инженеру – наверно, мы не пойдём, извинись за нас, мы завтра на обед придём, а сейчас ещё повеселимся, он сначала противится, но быстро понимает, что силком нас не поведёшь, и прощается, скажи Грому – Облако на ночь остаётся, успевает до того, как хлопает дверь, крикнуть Гурд, я с изумлением смотрю на него и не верю своим ушам – он решил мне подыграть, Гурд, мой любимый Гурд, решил помочь мне соблазнить Облако, и ведь понимает, что это не так просто, что может затянуться до глубокой ночи, и оставил Облако не на два, не на три часа, а до утра, я обнимаю Гурда и целую его в щёку, он косится на меня, но не отпихивает, не отпихивает, пока не появляется Облако, она не может сдержать смеха – прикольное у тебя нижнее бельё, да ладно, обычное дело, я всегда в таком хожу, скромничаю я, у меня ещё с виннипухом есть, добавляю, понимая, что опять чуточку переборщил, потому что она заливается – а с ёжиком в тумане нет, я прикидываю – у меня-то точно нет, а скорее всего, и вообще нет, с ёжиком в тумане, по-моему, трусы не выпускают, во всяком случае, я никогда не встречал, но нужно парировать, и третий раз в жизни я вру – конечно, двое пар, мои слова, безусловно, попадают в цель, потому что Облако проходит к столу и задаёт вопрос, глядя на Гурда – я слышала, до утра остаюсь, надо же, какие мы богатые, и улыбается, конечно, до утра можно никаких других клиентов не искать, Гурд совершил лихой поступок, вот она и благодарна ему, жалко, что она не знает всей правды, и в этот момент я порываюсь ответить ей, рассказать всё начистоту, раскрыть наш молчаливый секрет, я хочу рассказать ей, какой Гурд благородный, как он готов заплатить свои деньги за то, чтобы для своего друга оставить женщину на ночь, чтобы у меня получилось, чтобы у меня всё срослось, всё, наконец, срослось, хотя бы раз в жизни, хотя бы разок, чтобы я почувствовал, что это такое – продажная любовь, но осекаюсь, понимая, что раньше времени могу себя выдать, и наливаю Облаку шампанское, а нам водки на берёзовом соке, я хотел бы выпить за тебя, самая очаровательная и роскошная жительница белорусской столицы, и за Гурда, самого лучшего друга на Земле, они подмигивают друг другу, как старые друзья, ещё бы не подмигивать, если я прославил их имена в своём слове, наверно, думают, что же сказать в ответ – Гурд, скорее всего, пожелает мне удачи и уйдёт к Крупному, Облако, наконец, не знаю уже, с какой попытки, признается мне в любви, и мы с ней поплывём, держась за руки, по ровной глади моря, навстречу райским островам с шариками пальмовых крон и падающими с них батончиками баунти, я даже зажмуриваюсь от удовольствия и прикрываю глаза, но они не начинают пока ничего говорить, а Облако предлагает нам станцевать на столе, в том смысле, что она будет танцевать, а мы смотреть, а не наоборот.
Облако гасит свет и шуршит одеждой, я вспоминаю, как летом того года, когда мне исполнилось шестнадцать лет, и я сдал экзамены в университет, где потом и подружился с Гурдом, произошло два события, которые разрубили мою жизнь на две части – до и после, так бывает, когда умирает очень близкий человек, без которого не можешь жить, самое страшное в этом, что, на самом деле, можешь, жизнь – настолько пошлая вещь, что не гнушается ничем, но это совсем другая история, скажу по-другому - без которого ты, как тебе кажется в тот момент, не сможешь жить дальше, так говорят люди, которое пережили такую трагедию, у меня это было немножко не так – для меня жизнь разделилась на две части, когда я понял, что умерло моё Детство, - в то лето я потерял своего дедушку и перестал быть девственни-ком, оба этих совершенно несравнимых ни по своей трагичности, ни по каким-то иным критериям, события, просто они произошли в течение одного лета, способствовали тому, что как-то на полянке у нашего леса, где мы с друзьями гоняли мяч все эти годы, где выгуливала меня, а потом моего брата, мама, где мы дрались, играли в войнушку и в прятки, где занимались тысячей других милых детскому сердцу вещей, когда я сидел на бревне, куда пришёл выкурить сигаретку – другую, вдруг понял, меня просто пронзила эта мысль, она ворвалась, как огненная змея, обожгла внутренности и взорвалась в конце концов в голове, разметав мозг по уголкам памяти – Детство кончилось, Детство кончилось, повторил я себе второй, третий, четвёртый раз, осознавая с каждым разом сильнее и сильнее эту горькую правду, когда я повторил это в тысячный раз, я заплакал, и плакал целый час, или два, я задавал себе вопрос: ну почему так, почему так произошло, почему оно кончилось, я не хочу, чтобы оно кончалось, я не хочу, чтобы святые для меня вещи – необъяснимые для взрослых иррациональные детские понятия куда-то девались, я не хочу менять детские игры, родительскую любовь, наивное восприятие действительности на самые страшные и жестокие вещи, присущие миру взрослых – смерть и секс, а со мной произошло и то, и другое с разницей в несколько недель, у детей не бывает ни смерти, ни секса, волшебный мир детей не знает, не приемлет этих понятий, их там просто не может быть, а раз они случились, раз я почувствовал их на себе, значит, я потерял Детство, я похоронил его в тот самый момент, когда почувствовал, что это произошло, и тогда я увидел окаменелую улитку, такие я очень раньше любил собирать, я вообще любил собирать камешки, мне ещё и трёх лет не было, а дома все пустые коробочки были заняты разными камешками, а окаменелые улитки были королями среди камней, попадались очень редко и ценились нами очень высоко, и вот я вижу под собой эту окаменелость, она не больше двух миллиметров, конечно, взрослые никогда не найдут такую маленькую вещь, потому что их лицо гораздо дальше от земли, чем детское, я поднимаю её и целую, это символ моего Детства, моего утраченного, но пока не похороненного Детства, сначала я хочу повесить его себе на шею, но понимаю, что он слишком маленький, и расколется, когда я буду делать в нем дырку, я вытираю слёзы и копаю ямку, когда она становится достаточно большой, я кладу ракушку, прикрываю берёзовым листочком и закапываю, прощай Детство, прощай, мой любимый камушек, я буду приходить к тебе всякий раз, когда мне будет становиться больно, я буду хранить тебя в своём сердце, слышишь, ты, Детство Сирина, сегодня я хороню тебя, сегодня я стал взрослым; я часто потом вспоминал об этом дне, но ни разу не съездил на это место.
Гремит какая-то шаманская трансовая мелодия, слышны барабаны и диджериду, Облако вовсю танцует, ставя туфельки между нашим невеликим, прямо сказать, угощением, она выбрасывает руки в стороны, потом поднимает их вверх, начинает кружиться, опуская голову и плечи ниже и ниже к столу, кружится всё быстрее и всё размашистее, её лицо в поту и сковано стальной маской сосредоточенности, оно ничего не выражает, а глаза прикрыты, она продолжает наращивать темп, начинает танцевать животом, потом попой, её попа в капельках пота и двигается независимо от Облака, резкий взмах рукой, и юбка летит к окну, несколько вращений и новый взмах – блузка улетает к двери, в какой-то момент её танец начинает напоминать пляску святого Вита, и я боюсь, что у Облако оторвётся голова, так сильно она ей вращает, музыка меняет ритм – и меняются движения Об-лака, они становятся более плавными, но и более изощрёнными, она начинает изгибаться, как змея, поднимать ноги, хотя, на секундочку, у змеи нет ног, гладя их от кончиков пальцев до того места, откуда они начинают расти, и в один из таких изгибов она остаётся без верхнего предмета нижнего белья, а в другой – и без трусиков, называть их нижним предметом нижнего белья совершенно не хочется, и в тот момент, когда она остаётся в одних туфельках, мелодия, словно подчиняясь её воле, смолкает, наступает несколько мгновений гробовой тишины, во время которых я пытаюсь зааплодировать, но меня грубо толкает Гурд, и звучит прощальная диджериду, под звук которой Облако стекает на стол, именно, что стекает, я не видел такого никогда, она складывается во всех возможных сочленениях тела, как если бы вдруг исчезла оболочка узкой трубки с шариками, и шарики потекли бы вниз под воздействием силы тяжести, и оказывается в позе лотоса с опущенной головой и разме-тавшимися волосами, в общем, перед нами предстают коленки, а над коленками волосы, закрывающие всё остальное, музыка стихла, я, несмотря на условности, аплодирую, я не могу без аплодисментов, ведь мы всегда аплодируем в театре или филармонии, потому что артист старается, и если у него всё получилось, он достоин вознаграждения, а вознаграждение для артиста – это аплодисменты, я хлопаю, Облако, так я и думал, оживает, начинает шевелиться, я кричу: браво, браво, с ударением, как полагается, на последний слог, она поднимает голову, откидывает рукой волосы с лица и смотрит на Гурда, я толкаю его в бок: хлопай, она хочет, чтобы ты похлопал, но он благодарит её по-другому – встаёт и отдаёт ей какую-то бумажку, я сначала грешным делом думаю, что он стихи начал писать, как я, и пока она танцевала, набросал четверостишье – другое, больше за это время не напишешь, по себе знаю, но всё оказывается банальнее – Гурд дал ей купюру в тысячу рублей, ну что же, это тоже вариант оценки труда артиста, не такой, конечно, изящный, как аплодисменты, но имеющий право на существование, выпьем давайте, рассеиваю я неловкость сложившейся ситуации.
Давайте уже выпьем, я повторяю своё предложе-ние, и только на второй раз Гурд подставляет мне свой стакан, я, как положено, наливаю сначала даме, а потом и нам, за искусство, провозглашаю я тост, способный разрушить возможно сложившееся у неё, явно ложное, представление о нас, как о каких-то озабоченных в сексуальном плане людях, мол, только о сексе и думают, когда смотрят на голую девушку, а это неправильно – оставлять о себе такое мнение в столице братского государства, ни о чём таком, смею тебя, Облако, уверить, мы не думаем, и поэтому мой тост направлен именно на развенчание мифа и попытку перевести довольно неловкую ситуацию с тремя голыми людьми, у двоих из которых на теле трусы, а у одной – туфли, за искусство, повторяю я, и да будет та неземная красота твоего тела, что мы лицезреем, запечатлена в веках каким-нибудь Джорджоне или Микеланджело, Облако грустно улыбается, выпивает и закуривает сигарету, я тоже закуриваю, и мы начинаем болтать – мы говорим о счастье, я рассказываю о том, что было у меня в душе, когда я узнал о том, что родился Крамик, о душе, о том, какая это сложная субстанция, и как тяжело её воспитывать в духе нравственности, о любви, я рассказываю про то, как я отношусь к этому чувству, Облако внимательно слушает и тоже вставляет реплики, мне так хорошо – я чувствую, что хорошо и ей, мы словно сливаемся в экстазе совместного переживания действительности, я жду, когда Гурд либо присоединится к нашей беседе, либо тактично покинет нас, чтобы мы предались любовным утехам, ведь его присутствие, насколько я чувствую, сковывает и меня, и Облако, но он поступает немного по-другому, он отзывает меня к окну и шепчет мне в ухо: Сирин, погуляй, пожалуйста, немножко, я удивлён – зачем, ты хочешь ей что-то сказать, чего не должен слышать я, Сирин, я прошу тебя, иди погуляй, сходи в бар, или к Крупному, оставь нас одних, я перестаю вообще что-либо понимать, он даже не говорит мне, почему я должен выйти, у меня возникает, правда, подозрение, что он хочет объяснить Облаку про некоторые мои особенности, но я и сам разберусь, спа-сибо, конечно, благодарю я его, но Гурд непреклонен - по-гуляй, и всё, видимо, цель его какая-то другая, стоп, а не собирается ли он составить мне конкуренцию, в то же мгновение я отбрасываю такую глупую мысль, но осадок остаётся, но ей же со мной интересно, достаю я свой козырь, зачем мне уходить, и в ту же секунду я получаю хлёсткий, как плеть, и разящий, как клинок, ответ, ответ, который я никогда не забуду, и никогда никому не повторю: Сирин, уйди, потому что нам надо остаться вдвоём, а вдвоём – это означает без тебя, последнее слово гремит во мне тысячекратным эхом, так, что у меня отнимаются ноги, я хочу упасть, но вместо этого кричу в ответ: да пожалуйста, я могу вообще уйти, делай, что хочешь, посмотрим, позволит ли тебе Облако до себя дотронуться, вместо ответа он подходит к Облаку и говорит: скажи ты ему, и она действительно что-то произносит, я не слышу её голоса, меня как будто парализовало, но по тому, как она говорит, что она в этот момент делает, а она гладит Гурда по шее, я отчётливо понимаю, что они заодно, что они вместе хотят, чтобы я вышел из комнаты, я одеваю джинсы и кофту и выхожу из номера, хрен с этими правильными названиями, не понимаю я только одного, а зачем тогда всё это с её стороны было, зачем все эти ужимки, взгляды, кокетство, гонки по коридору, что это за такое женское коварство – разбудить в одном мужчине всё, что можно, а остаться с тем, на кого ни разу не обратила внимания, от этой мысли мне становится ещё хуже, я прихватываю со стола случайно лежащие там презервативы и выхожу на улицу.
Идёт снег, валит густыми хлопьями, я ощущаю, как снежинки облепляют моё лицо, тают на нём и стекают ручейками по щекам, они смешиваются со слезами, которые текут самотёком, безо всяких рыданий, из глаз, попадают в нос, щекочут его при вдохе, но я не могу с собой ничего поделать, мне кажется, я умер, и это не я, а какой-то другой Сирин идёт по ночной улице Минска, и мне наплевать на этого другого Сирина, появись сейчас открытый люк на пути, я бы ему ничего не сказал, заметь выпадающий из окна шестого этажа кирпич на его голову, промолчал бы, разгляди я растяжку с гранатой на дороге промеж домов, не стал бы предупреждать, хотя растяжку вряд ли встретишь на со-временной улице, это не важно, Сирин умер, его убил своей холодностью Гурд, я осознаю это со всей отчётливостью, да что там этот Сирин, мне становится на него наплевать совсем, Гурд меня убил своими словами, меня, мы шли по этой жизни вместе, прошли столько всяких испытаний, что некоторые не выдерживают и десятой доли этого, и там, где споткнуться было просто невозможно, споткнулись и разбили себе носы, вдрызг, причём; снег усиливается и просто напрочь залепляет мне глаза и уши, я ничего не вижу и не слышу, где-то внутри меня поднимается волна информации от третьего глаза, но я усилием мысли глушу её, потому что то, что со мной происходит – это человеческое, слишком человеческое, тут нет места декадансу и гиперреализму, здесь голое предательство, голое человеческое предательство, а как ещё можно назвать то, что Гурд со мной сделал, здесь не нужно видеть дальше, чем вижу я в обычной жизни, а вижу я то, как Гурд делает мне больно, не исключено, что и Облаку, хотя в этом я сомневаюсь, скорее всего, они оба, мои друзья, - постарались сделать мне больно, похоже, я потерял друга, осознаю я, и эта мысль, как та мысль об утраченном детстве, ворвалась, как огненная змея, обожгла внутренности и взорвалась, в конце концов, в голове, разметав мозг по уголкам памяти – я потерял друга, на языке появляется привкус металла - наверно, я прикусил язык, я потерял друга, я не могу произносить это больше, мне и так страшно от этого, я и так понимаю, что то, чего случиться не могло, случилось, боже, помоги, я молюсь и захожу в какой-то магазин, чтобы отдышаться и отряхнуться, но руки не слушаются, и я покупаю бутылку водки, вам – на берёзовом соке, спрашивает продавец, такое ощущение, что в Белоруссии избыток берёзового сока, да, отвечаю я, и ещё поллитра кокаколы, с тоской о похеренных в эту ночь принципах и теориях, выстраданных жизнью, с другой стороны, возможно, это мой голый прагматизм - ну куда я сейчас пойду с трёхлитровой кокаколой, хотя раньше меня и это не останавливало, я забираю пакет с покупками и возвращаюсь в снежную пелену улицы, я иду по Немиге и на пересечении с Романовской Слободой замечаю чей-то памятник, он напоминает пушкина, но это не пушкин, я подхожу ближе, на памятниках всегда пишут, кто отлит в бронзе или выпилен в граните, и читаю – Адам Мицкевич, а как похож на пушкина, чёрт возьми, вылитый пушкин, сукин сын, наверно, они были родственниками, я сажусь напротив адама и, глядя ему в глаза, наливаю в пластиковые стаканчики себе и ему – держи, адам, будем знакомы, я Сирин, я только что потерял друга, и теперь я хочу умереть, адам внимательно и безо всякой ухмылки понимающе молчит, я ощущаю вибрацию в штанах, и достаю телефон, смс как-то сама открылась, на экране буквы: Крам сломал руку, ты нам нужен дома, если ты ещё жив, возвращайся; я понимаю буквы, понимаю слова, из которых они сложены, но не понимаю смысла, почему Крамик сломал руку, почему я нужен, почему я должен умереть, откуда она знает, что я хочу умереть, что за развод, это ты, мицкевич, подлая морда, ей сказал, точно, ты, по физиономии твоей вижу, эх, что за люди, не зря вас, евреи, не любят, да и меня тоже не любит, судя по сегодняшнему вечеру, никто, я один, я жалкий ничтожный одиночка, которому суждено, видимо, сгинуть здесь, рядом с тобой, мицкевич, я пытаюсь, несмотря на то, что его ненавижу, обнять его, но поскальзываюсь и больно отбиваю левое бедро, будет синяк, проскакивает в голове, но я поднимаюсь и понимаю одно, это родилось во мне, когда я падал – Гурд не виноват, это не он меня предал, не он подставил, это Облако его очаровала и загипнотизировала, она заставила выгнать меня, чтобы разобщить, рассорить, развести, чтобы мы прокляли друг друга и убили, в конце концов, за неё, да, это так и было, ведь Гурд никогда меня не предавал, он радовался моим победам и сочувствовал моим поражениям, какая же змея эта Облако, Гром её разрази, я наливаю нам с адамом мицкевичем, но пью один, потому что пить с памятником – то же самое, что пить со стеной, он не очень-то и пьёт, как, впрочем, и разговаривает.
Что я вообще здесь делаю, в Минске, в обнимку с железным мицкевичем, ночью, с бутылкой водки в руке, которая свободна, и кокаколой в руке, которой обнимаю мицкевича, почему я здесь, когда моё место – дома, что за неведомые силы завели меня сюда, как я оказался здесь, где мои вещи, мои друзья, моя машина, где мои Анежа и Крам, мои родители и брат, где мои книги, почему я сижу с мицкевичем и смотрю какой-то парад, может быть, в какой-то момент я это допускаю, меня подводит голова – слишком сильное эмоциональное напряжение блокирует её нормальную деятельность, я сильно зажмуриваюсь, но, когда открываю, вижу перед собой всё то же – парад, сквозь снег по ночному Минску маршируют колонной солдаты, в полной тишине и почти полной темноте, они одеты в серые шинели и идут от нас не далее двух вытянутых рук, выставленных одна за другой, у меня от этого зрелища кружится голова, а у адама мицкевича, насколько это возможно у памятника, округляются и выпучиваются глаза, мы оба в абсолютном недоумении, своим размеренным чавканьем сапог они даже стирают все мысли, которые сидели в голове последние часы, я предпринимаю последнюю попытку вернуться в ре-альность и закрываю повторно глаза, и, кажется, слышу свой собственный голос: ...и идут без имени святого все двенадцать — вдаль, ко всему готовы, ничего не жаль... их винтовочки стальные на незримого врага... в переулочки глухие, где одна пылит пурга... да в сугробы пуховые — не утянешь сапога..., это блок, поэма двенадцать, но откуда они здесь, вот почему мне страшно, чёрный вечер, белый снег, ветер, ветер! на ногах не стоит человек, ветер, ветер - на всем божьем свете! завивает ветер белый снежок, под снежком — ледок, скользко, тяжко, всякий ходок скользит — ах, бедняжка! – мой собственный голос продолжает бубнить слова поэмы, и это уже перебор, я выпиваю ещё глоток и оставляю почти полбутылки адаму мицкевичу, а сам спрыгиваю с постамента, закуриваю сигарету и ухожу прочь, солдат никаких уже нет, но колея от сапог, несмотря на непрекращающийся снег, остаётся очень чёткой, Гурд не виноват, всё Облако, твержу я, как мантру, Гурд не мог меня предать, Гурд не виноват, а самому на ум лезут всякие воспоминания, и опять двенадцать - и за вьюгой неведим, и от пули невре-дим, нежной поступью надвьюжной, снежной россыпью жемчужной, в белом венчике из роз - впереди — исус хри-стос.
Уйти из дома, или откуда-нибудь, не проблема, я часто уходил из дома, так же, как люди часто бросают курить, важно, если на самом деле хочешь уйти, остаться там, куда дошёл, пока не захотел вернуться, и не сдвинуться с места в обратном направлении, так же, как и не закурить просто так, потому что уже бросил, и три дня не куришь, просто думаешь о сигаретах и мечтаешь затянуться, нет, так не подходит, а это значит, что я опять сдулся, я столько раз хотел в своей жизни что-нибудь сделать наверняка - срубить сплеча, сжечь мост, плюнуть в колодец, но всякий раз топор выпадал у меня из рук, спички тухли от внезапного порыва ветра, а слюна зализывалась под нижнюю губу и не хотела отрываться от подбородка, и вот сейчас, когда сидел с адамом мицкевичем на одном постаменте, решил, что вот этот раз – точно последний, ан нет, я иду по направлению к на-шему мотелю, правда, не разбирая улиц, но иду, внутри меня разливается желание увидеть Гурда и обнять его, прижаться к его небритой щеке и сказать – прости, на что он, как всегда это бывало, ответит – Сирин, всё хорошо, не парься, и мы выпьем с ним водки, посмеёмся над собой, и поезд нашей нерушимой дружбы встанет на свои рельсы, Облако, наверно, уже дрыхнет после долгих разговоров с Гурдом, или нежных томлений, если они всё-таки заодно, чему, если даже это и так, я не придаю значения, я вообще очень отходчив – столько раз меня обижали и столько раз я в ответ хотел отомстить, но месть застревала где-то между возникновением желания и осознанием способа, что я уже привык – да пусть Гурд хоть переспал с ней, как он мне этим почти пригрозил, скорее всего, ради красного словца, но, даже если это и так, я обниму его как брата и извинюсь, вот только обнимет ли он меня – я начинаю припоминать, что стянул из номера презервативы, и мысли начинают роиться – а знает ли он, что это я стащил презервативы, а планировал ли он их использовать в принципе, а есть ли у него запасные, а разве проститутки не носят презервативы у себя в сумочке, я слышал, что это общепринятая практика, у каждой уважающей себя жрицы любви должны быть презервативы, а у Облака – тем более, последнее соображение меня успокаивает, и перед глазами одновременно вырастает гостиница-винница, это хороший знак.
Наш нумер закрыт, Крупного – тоже, я стучу попе-ременно в тот и другой, чтобы повысить вероятность открывания одной из двух дверей в два раза, или, другими словами, на сто процентов, это, конечно, вовсе не означает, что в результате моих манипуляций с попеременным стуком в разные двери итоговая вероятность открывания одной из них станет двести процентов, потому что исходная вероятность не сто процентов, а неизвестная величина, зависящая от того, есть в нумерах люди или их там нет, а повышение этой исходной вероятности на сто процентов означает лишь удвоение исходной вероятности, я продолжаю стучать, и если там на самом деле никого нет, то умножение двух на нуль не может дать иного результата, чем нуль, так с нулём всегда – и делить на него нельзя, и прибавлять и вычитать бесполезно, а при умножении на него вообще любое число превращается в нуль, вот именно поэтому я никогда не использую нуль, как цифровую величину, в подсчётах чего либо – в таблице тарелок, к примеру, забиты все страны мира, и напротив названия страны стоит количество посвящённых этой стране тарелок, но напротив тех стран, откуда у меня тарелок нет, я ставлю прочерк, а не пишу нуль, боюсь, что каким-то косвенным образом он испортит мне статистику, если вдруг я соберусь что-нибудь перемножить или, не дай Б-г, поделить, я стучу в последний раз, это у меня правило такое, и, о чудо, дверь открывает Гурд, чего барабанишь, говорит он недовольным сонным голосом, и куда оделся, я начинаю понимать, что он не знает, что я не ночевал в гостинице – и вообще ничего про эту ночь не знает, ни про солдат, ни про мицкевича, ни про кокаколу, ни про мой духовный переворот в отношении него же самого, и я начинаю ему всё это подробно обрисовывать, Гурд обрывает меня на полуслове уже через пять минут, я ничего не понял, давай уже спать, времени – три ночи, про себя я удивляюсь, что столько событий уместились у меня в какие-то два часа, кроме того, я замечаю, что Гурд спит один, и у меня слегка отлегает от сердца и дополнительная порция чувства вины перед Гурдом впрыскивается в мозг, но я для того, чтобы наверняка, делаю робкую попытку узнать, где Облако, наверно, на работе или дома, откуда я знаю, отвечает Гурд, я говорю, что не очень врубаюсь, потому что своими собственными ушами слышал, как он её оставлял до утра, на что он мне сообщает, что, оказывается, до утра в применении к проституткам означает не до утра в общепринятом челове-ческом смысле, а до того момента, пока все не ложатся спать, мне это, как любителю точных непротиворечивых формулировок, это не нравится, о чём я и пытаюсь сказать Гурду, но он меня повторно обрывает и чуть ли не кричит – можно мы с утра всё обсудим, с утра, так с утра, правда, это только в сказках утро вечера мудренее, а в реальной жизни любой возникающий вопрос нужно выяснять здесь, и сейчас, а не размусоливать на несколько дней, ну вот, чёрт возьми, теперь я не усну, не выговорившись, последний вопрос, Гурд, и я замолкаю, даю слово, Гурд кивает, где Крупный, если бы он спал, было бы слышно, не знаю, спроси у него утром, и тут пустота.
Первое, что я вижу, проснувшись в одной кровати с Гурдом, это здоровый малярийный комар с тонкими длинными крыльями в метре от меня, он сидит на стене прямо над моим лицом, и, по всей видимости, спит, потому что не шевелится, я, естественно, насекомых не то, чтобы не боюсь, я их люблю, и всегда любил, и ловил, и засушивал, и в рамки под стекло вставлял, и даже разводил бабочек дома – снимал с кустов куколок и вешал дома на ковре, но комары никак и никогда не относились к области моего интереса – никакие, ни подвальные, ни энцефалитные, ни малярийные – они некрасивые, у них не за что ухватиться, и, если их вы-сушить, от них ничего не останется, во всяком случае, лапки поломаются точно, поэтому надо быть больным, чтобы их собирать, так и этот комар не вызывает у меня никаких эмоций, единственное, что меня беспокоит в этой вполне невинной ситуации - он мог сесть сюда не прямо сейчас, а гораздо раньше, и, пока я спал, мог смотреть на меня, бррр, а вот это неприятно, я не люблю, когда на меня спящего смотрят, а тем более, комар, я убиваю его безо всякого сожаления и рефлексии, и восстанавливаю вчерашние события, больше всего мне непонятно первое - поведение Облака, но разговор о ней я откладываю в долгий ящик, чтобы не сердить Гурда, второе – сжигающая изнутри потребность попросить у него прощения, третье – необходимость убедиться, что Крупный жив, и, поскольку, с первым я принимаю решение обождать, а объект второго пункта плана ещё спит, я встаю и иду к нумеру Крупного, дверь у него открыта, он принёс из буфета чайник кофейного напитка и бутерброды с ветчиной, и, как барин, завтракает перед маленьким монохромным с десятидюймовой диагональю теликом, доброго вам утра, синьор, подыгрываю я ему, он молчит, я беру чашку и присоединяюсь к завтраку, я пришёл вообще-то узнать, жив ли ты, Сирин, отстань, я перестаю вообще что-либо понимать, уж ему я что сделал, мне что, опять покопаться в себе и найти причины, которые могли бы объяснить обиду Крупного, я спрашиваю, ты обижаешься, что я ночью колотил тебе в дверь, он отрицательно мотает головой, что не пожелал спокойной ночи, не принёс кофе с утра, не почистил тебе ботинки, меня начинает вся эта ситуация просто нервировать, Крупный допивает напиток и говорит: меня не было ночью знаешь почему, я, думая, что он хочет, чтобы я отгадал, куда его ночью занесло, но он отвечает сам – потому, Сирин, что я искал тебя; вот тебе раз, я чуть не плюхаюсь со стула, да, вместо того, чтобы спать, я оделся и пошёл тебя искать, хрен знает, что ты мог отчудить, может, хватит уже истерик, давайте до дома спокойно доберёмся, я вижу, что Крупный взволнован и рассержен, но при всём уважении к его чувствам, я с ним полностью не согласен – и принципиально, и в деталях, хотя в ответ молчу, чтобы дать понять, что задет в лучших чувствах, и ухожу, не допив кофейный напиток.
Классе в пятом я начал дружить с Димулей, мы ходили с ним вместе в школу, делали уроки дома, обедали друг у друга поочерёдно, вместе гуляли, потом – когда подросли, мы ухаживали за одними и теми же девочками, пили разведённый спирт и ходили курить на полянку перед лесом, да и жили мы в соседних подъездах, конечно, мы иногда ругались и обижали друг друга, это происходило по-разному, чаще всего, увы, этим был грешен я, да что уж там скрывать, только я и делал Димуле всякие подставы, естественно, безобидные, но, тем не менее, от безобидности они, к сожалению, не переставали подставами быть, а Димуля долго, несколько лет мечтал о куртке харлей-дэвидсон, какие носят мотоциклисты, и в то время, о котором идёт речь, его мечта осуществилась, и Димуля получил в подарок от родителей куртку харлей-дэвидсон, он её обожал, ходил в ней гулять, в кино, в школу, летом и зимой, одним словом, выпендривался и хорохорился, как только мог, разве что не спал в ней, я не то, чтобы завидовал, ну разве что, самую малость, мне просто тоже хотелось что-нибудь такое же яркое и фирменное, как эта куртка, но у меня этого чего-то не было, и вот однажды по пути в школу я толкнул Димулю в здоровую грязную лужу, и в те мгновения, что он падал, я почувствовал укол совести, и понял, что совершил нечто непоправимое – возможно, даже, предательство, я мог бы сделать тысячу всякий пакостей, в том числе, и связанных с курткой харлей-дэвидсон, но я не должен был толкать его в лужу, сейчас-то я вообще уверен, что нельзя толкать человека в лужу, а тогда, в момент димулиного падения, я только осознал это, и с этого дня я больше никогда и никого в лужу не толкал и не предавал.
Пока мы с Крупным говорили, приехал Инженер и разбудил Гурда, они тоже сидят с чайником кофейного напитка и обсуждают планы на день, к чему я с удовольствием, и к обсуждению, и к кофепитию, пытаюсь присоединиться, но натыкаюсь на глухую стену непонимания и холода, исходящего от моих друзей, Инженер трёт подбородок и спрашивает: Сирин, что ты за человек, я пытаюсь ответить, но он меня перебивает – скажи, почему ты всё портишь, мы собирались вчера на ужин к Ингрид, а ты всех взбаламутил, и она расстроилась, до меня доходит, что и Инженер на меня обижен, и ему я, оказывается, нагадил, то есть хотел сде-лать, как лучше, старался для своих друзей, потом совместно решили, что никуда не едем, и вот результат – я виноват, это уже слишком, я встаю и решительным шагом покидаю комнату, ноги, решаю я, моей не будет здесь, дорвались, коршуны, растоптать меня решили, каждый со своей колокольни, ну-ну, увидите вы ещё Сирина, мне не привыкать быть отщепенцем и одиночкой, когда все против тебя одного, я часто оказывался в таких ситуациях, и самое интересное, что именно переход последнего твоего союзника на сторону врага придавал тебе силы, это происходило, наверно, потому, что когда вы втроём, или даже вдвоём противостоите десятерым, вы просто более слабая команда, а вот когда ты один – хоть против десятерых, хоть против пятерых, да хоть против двоих – ты просто один, ты создаёшь ореол мученика, даже если ты не прав, поскольку, когда на одной стороне один, а на другой – любое другое количество, ситуация заведомо становится абсурдной, а в абсурдной ситуации сильнее тот, кто имеет ореол мученика, вот почему, наверно, дьявол всегда будет слабее Б-га, потому что он опирается на силу, в отличие от Б-га, который ни на кого не опирается, кроме своей внутренней силы, вот и повоюем, мысленно грожу я всем троим, посмотрим, чья возьмёт; через десять минут я всё-таки решаюсь дать им шанс, и подлавливаю Гурда в туалете, в моих глазах стоят слёзы – я спрашиваю, насколько глубока его ненависть ко мне, он отвечает в том смысле, что всё уже позади, и надо просто сделать выводы и не повторять ошибок, в его голосе я слышу обобщение претензий Крупного и Инженера, и понимаю, что Гурд прячет свою обиду среди чужих, я говорю ему об этом, на что он всё-таки раскрывается и сообщает мне такие подробности вчерашнего вечера, что у меня лезут из орбит глаза, включая третий, то есть ты считаешь, что она меня не хотела, подытоживаю я вопросом его рассказ, Сирин, отстань, пожалуйста, да, я тебе повторяю – ты выклевал мне весь мозг вчера – тюк-тюк, тюк-тюк, у него смешно получается это тюк-тюк, но я постарался это забыть, так что будем считать, что ничего не было, считать, что ничего не было – самая распространённая ошибка всех молодых пар, это является главной причиной распада семей, - читал я в одном журнале, и пусть мы с Гурдом не молодая пара, и вообще не пара, но этот тезис относится к нашей ситуации, как нельзя лучше, нельзя делать вид, что ничего не случилось, не нужно прятать голову в песок, не надо притворяться беспамят-ными, это заводит в тупик и на тень наших ошибок накладывает дополнительную тень нашей лжи и нашего притворства, а это порождает чёрные тени от надгробий наших отношений, я пытаюсь ему это втолковать, но он выходит из туалета, я радуюсь хотя бы тому, что лёд тронулся, мы хотя бы начали говорить, и, хоть до окончательного примирения ещё как от Минска до Монтевидео, шанс мои друзья получили, войны мученика с толпой не будет, соответственно, и победы силы духа одного над силой большинства, а там видно будет, как действовать.
Любые, даже самые близкие люди, которым при-ходится находиться бок о бок какое-то относительно про-должительное время, склонны к тому, чтобы друг другу надоедать и, соответственно, друг от друга уставать, скорее всего, именно это вывело моих друзей из себя – мы слишком друг от друга устали, вот дай нам часиков пять-шесть поодиночке побыть, соскучимся, как разлучённые близнецы, хотя с чего это я взял, что близнецы могут соскучиться за такое время, и зажигать сможем ещё хоть неделю; пока мы едем к Инженеру домой, я анализирую ситуацию со всех сторон, и, несмотря на то, что, как я её не кручу, с любой стороны в результате оказываюсь прав, причём прав во всех смыслах, включая метафизический, я пытаюсь найти в Инженере и Крупным что-то привлекательное и трогательное, что поможет мне смягчить своё отношение к ним в этом конкретном случае и будет способствовать поиску нужных слов – ключиков к их сердцам, я всегда так поступаю, если хочу помириться с человеком – я вообще не люблю перманентное состояние неприязни, мне нравятся чёткие и понятные отношения, да-да, нет-нет, любишь - не любишь, но для того, чтобы, согласно моей теории примирения, такие слова – ключики найти, мы должны попытаться оправдать противника, покопаться в его прошлом, зацепить в нём что-то нежное и человечное, умилиться этому, и только тогда слова – ключики сами выскочат у нас изо рта, Инженер, начинаю я процесс, конечно, ретроград, добрый старый ретроград со старыми добрыми ретроградскими привычками, если бы у меня был оппонент, который усомнился бы в моих словах, я бы ответил ему так: Инженер – ретроград потому, что – во-первых, он носит в бумажнике фотографию жены, причём, не фотку, соответствующую реальному возрасту жены, а четвёртый экземпляр ч/б фотографии на первый паспорт, который получают в шестнадцать лет, первые три отдают для получения паспорта в милицию, сейчас ведь и бумажников у людей нет, прищепки, там, всякие, или просто деньги в карманах носят, я уж не говорю про фотку в бумажнике, ведь сейчас фотки носят в телефоне, или вообще не носят, потому что в любую секунду могут получить их по ммс, во-вторых, у Инженера на локтях пиджака заплаты, не банальные заплаты, а большие овальные специальные заплаты, которые пришивают к пиджаку, когда ещё ничего на локтях не протёрлось, я представляю, сколько надо елозить по столу этими рукавами, чтобы протереть локти, казалось бы, вот тогда и пришивай заплаты, но нет, ретрограды боятся этого и пришивают их заранее, в-третьих, Инженер стрижётся всегда в одной и той же парикмахерской люкс, что на Интернациональной в Минске, она там существует со времён Великой Отечественной, там стригся папа Инженера и дедушка Инженера, в ней делают только одну стрижку, можно загадать загадку, с каким названием, и даже, если Инженер колесит по Европе, он всегда стричься ездит в люкс на Интернациональной, в этот момент мой потенциальный оппонент поднимает лапки, и волна умиления к Инженеру, который так нас принял, устроил такую поездку в Дудутки, так заботится о нас, прокатывается по моему телу, и я понимаю, что ему сейчас должен сказать, с Крупным немножко сложнее, быть может, то, как он самозабвенно ковал подкову или случай с папой, когда они ездили в Москву в китайское посольство, папа должен был ехать по работе в Пекин, оказались у посольства раньше на пару часов, пользуясь чем Крупный решил вздремнуть и задремал, по причине чего папа все два часа простоял под дождём на улице, потому что в машине он глох, может быть, эти вещи растопят лёд наших крупных обид, и действительно, и к нему я получаю слова – ключики, мы как раз паркуемся во дворе Инженера.
В подъезде я предпринимаю повторную попытку примирения с Гурдом, понимаешь, Гурд, говорю я ему, закуривая сигарету, а его прося постоять со мной, я так не могу, я вижу, что ты не простил меня, ты, человек, которому я посвятил лучшие страницы своей книги, человек, которого я так люблю, не простил меня, не простил, что я обвинил тебя в предательстве, Гурд, я уже сбился со счёта, не знаю, в который раз, пытается мне сказать, что извинения приняты, инцидент исчерпан, я цитирую, но я вижу, а я тонкий психолог человеческих душ, что он не простил меня, а просто пытается заболтать нашу проблему, и даже идёт на хитрости – хочешь я поклянусь, что всё позади, и поцелую тебя в щёку, я утвердительно молчу, но чувствую, что его объятия ры-бьи, а касание щекой щеки отдаёт формализмом, мне плохо от этого – Гурд, пойми, я не могу без прощения, пусть любой другой на меня обижается, но только не ты, прости меня искренне, от всего сердца, и мне будет хорошо, но он машет на меня рукой со словами: ты неисправим; оюшки, неисправим, проносится в голове, кому ещё исправлять надо всё – от головы до печени, почему я приплёл печень, я не очень понимаю, наверно, потому, что когда говорят от – а я сказал от головы, то надо чем-то закончить, например, до пят, а что ему в пятках своих исправлять, глупость какая-то получается, а вот печень – в самый раз, и на расстоянии приличном от головы находится, и пить ему поменьше бы не мешало, мне бы тоже, но я же сейчас на него сержусь, я же должен как-то его мысленно подцепить, вот и намекаю – дескать, алкоголик ты, Гурд, и не лечишься, но кричу ему вслед только что придуманный каламбур – ты, Гурд, облако в штанах отныне, сам смеюсь своей шутке, но ругаю себя за то, что, хоть и провёл довольно успешно второй раунд мирных переговоров, рано проявил свою радость, начав непроизвольно шутить, на самом деле, эту шутку я заготовил ещё сегодня утром, но не нашёл повода её применить и таскал за собой до этой минуты, правда, я не знал, что примирение с Гурдом так затянется, поэтому и не выдержал, а шутка, по моему мнению, действительно неплоха, уж я-то знаю толк в юморе.
На обед Ингрид разогрела то, что должно было быть вчера на ужин, я, обретя уверенность в переговорах с Гурдом, шучу с ней, как в первый день, когда мы приехали, но чувствую разительную перемену – вместо того, чтобы от души заливаться, как в прошлый наш приезд, она лишь вежливо улыбается и помалкивает, я переключаю своё остроумие на Шелестлистьев, она тоже пришла с нами попрощаться, но она, как мама, словно не своя, скашивает взгляд на других, и на меня не смотрит, во мне опять начинаются процессы обретения мученического ореола, я уже чувствую, как гаркну на всю квартиру что-нибудь, и уйду сам, хлопнув громко дверью, или по-другому, скажу – иду в уборную, а сам – куда глаза глядят, и пусть они плачут и убиваются, пусть страдают от того, что ни за что, ни про что обидели, можно сказать, поэта и художника человеческих душ, пусть даже и страшный штамп, и пусть им будет плохо и страшно, что там со мной случилось, я не двигаюсь с места, потому что не могу сдвинуться – на столе так много всякой вкуснотени, что только совершенно беспринципный человек мог бы наплевать на всё это угощение, и уйти, нет, мои дорогие, я устрою вам другое испытание, я стану молчать, и буду молчать, пока вы не попросите: Сирин, а расскажи что-нибудь, у тебя столько интересных историй, ведь именно я всегда создаю фон любого стола, именно я держу в тонусе настроение компании, а когда выхожу хотя бы в туалет, по возвращении застаю заскучавших людей, давайте, развлекайтесь без меня, а я помолчу, пусть ваш всеобщий бойкот отразится от зеркала моего равнодушия и ударит вас каждого в сердце, потому что нельзя так мучить близкого человека, как мучаете вы меня, ни в чём не виноватого, желающего вам только добра вашего друга; сосчитав до тысячи, я замечаю, что обсуждение меня давно закончилось, и Крупный говорит Инженеру: завтра уже будешь обедать с Гурдом в Ингушском дворике, это звучит совершенно по иисусовски, помните – сегодня же будешь со мной в раю, говорил Иисус висящему слева от него разбойнику, пулей донесу тебя, это мне подходит не очень, и даже больше – не подходит совсем, мы же договаривались, или это я сам с собой договаривался, что заедем в Гомель на могилу к родственникам моего дедушки, я встреваю с вопросом – много ли километров будет крюк, если мы домой поедем через Гомель, Круп-ный с ходу бросает: пятьсот вёрст, я отвечаю ему в том духе, что он такой профессионал, на любой вопрос про дороги и машины может ответить, не задумываясь, и что с ним, как за каменной стеной, в поездках, он делает вид, что пропускает мои слова мимо ушей, и только хмыкает в ответ, мол, фирма веников не вяжет, а сам светится, как первоклассник с первой пятёркой в дневнике, вот и слова-ключики пригодились, думаю я про себя, довольно цинично мысленно потирая руки, и схватив свою удачу за хвост, произвожу заход с другой стороны - а мы не сможем через него проехать, я хочу могилу семьи своего деда повидать, раз уж в этой стороне оказались, он бурчит в ответ, ведь он, по действующей для него легенде пока не отошёл от своей обиды, ладно, посмотрим, а в глазах у него горит громкое да, поедем, я хоть полстраны проеду, только продолжай говорить в том же духе, я завершаю наш диалог закреплением договорённостей – при твоём-то опыте ездить сутки напролёт мы точно безо всяких сложностей сделаем этот крюк, Крупный кивает.
Мы прощаемся с Ингрид и Шелестлистьев, я церемонно целую им руки, и где-то в их взгляде читаю некоторое потепление, они собирают нам в дорогу провизии, и, когда мы уже одеваемся, у меня ломается молния на сапоге, я не могу сдвинуть собачку ни в ту, ни в другую сторону, она встала ровно посередине и не даёт даже снять сапог, чтобы её попытаться починить, тогда Инженер берёт в кладовке пассатижи и за несколько минут приводит молнию в порядок, и так ловко всё это проделывает, словно всю жизнь этим только и занимался, на что я в ответ благодарю его, говорю, что он профессионал в любом деле, за какое не возьмётся, и произношу слова – ключики, присланные мне неведомыми силами – что бы мы в Иванове без тебя делали, а мы работаем вместе, как бы выкручивались из всяких технических проблем, я говорю это искренне, и Инженер оттаивает ото всех обид и претензий, и даже отвечает – я хорошо знаю Гомель, я помогу тебе там, Сирин, Гурду при выяснении того, как и куда мы едем, остаётся только со всеми согласиться, поскольку он остаётся в меньшинстве, но, насколько я чувствую людей, он против не будет, даже если бы мы голосовали, он может только съязвить, дескать, опять по делам Сирина ездим, но он этого делать не будет, слишком мы близки стали в этом путешествии, которое в полном разгаре; таким образом, я понимаю, что мы едем в Гомель, и с этим знанием кайфую, мне даже приходят на ум всякие милые глупости из сегодняшнего дня, например, когда Гурд засмеялся, когда увидел меня утром без трусов, он даже спросил, почему я без трусов, но я не ответил, поскольку здесь нечего отвечать – тут и так всё ясно, я не люблю ходить в трусах, я снимаю их при первой возможности, летом их не поддеваю под шорты или штаны, а зимой, когда холодно на улице, без них хожу по квартире, трусы, на самом деле, не дают дышать коже, не греют, не защищают, не несут, в конечном счёте, какой-нибудь смысловой нагрузки, и я больше уверен, чем неуверен, что трусы – это вредное изобретение, когда-то оно было актуальным, а сейчас создаёт одни только трудности, я ничего Гурду не ответил, только закутался в простыню, по-твоему, это, разве, не прикольно – ходить голым, попытался я ему доказать свою теорию бес-трусости, но он лишь покачал головой и засмеялся.
Гурд, я понимаю, что ты ещё зол на меня, мы ждём у машины Инженера, который прощается с семьёй, но прошу тебя, прости меня, прости за то, что делал вчера вечером, я хочу услышать от него эти слова, но он упёртый, как бык, и не устаёт повторять одно – Сирин, отстань, но я не отстаю, это не в моём характере отступать, я вообще никогда не отступал, потому что уверен, что если человек что-то хочет по настоящему, он получит это, как бы это казалось невозможным, но не у всех же получается добиться своего, скажут скептики, не все, ибо проблема в качестве и силе хотения, нельзя хотеть чуть-чуть, нельзя хотеть временами, нужно хотеть целенаправленно, беспрерывно и фанатично, и тогда всё получается, мироздание прогибается под натиском ва-шего хотения, я однажды в юности потерял крестик со своей цепочкой, очень запереживал, задёргался, это, вроде бы как даже плохая примета, я в приметы не верю, но стараюсь с ними совпадать, скажем, есть такие телеграфные столбы с подпоркой, которые образует этими двумя ногами букву Л – ворота своеобразные, и есть примета, по которой люди не должны проходить в них, потому что это ворота для жертвенных козлов, и если ты пройдёшь в ворота, ты уподобишься козлу, что само по себе неприятно, но тебя вдобавок к этому могут принести в жертву, и у всех таких столбов тропинка, вытоптанная людьми, огибает эти ворота, скорее всего, это полная чушь, но мне тоже не доставляет труда сделать крюк в полтора метра, а если в воротах лужа, то это вообще снимает все подозрения в следовании приметам, так вот я расстроился из-за крестика, но взял себя в руки, сказал себе – Сирин, ты найдёшь свой крестик, лёг спать с этой мыслью, и отправился на следующий день на поиски, и что самое удивительное, нашёл его на улице в километре от своего дома, с тех пор прошло много времени, и я значительно усовершенствовал и развил эту теорию хотения, поэтому не сомневаюсь, что Гурд рано или поздно уступит; выходит Инженер, Крупный, пыхтя, залезает за руль, нате вот – он протягивает нам бутылку берёзовой водки, - Ингрид на дорожку дала, мы с удовольствием разливаем – за тебя, Инженер, и пьём, давайте только заедем в Универмаг, прошу я, купим по майке.
Во всех городах, в которых я бываю, я покупаю майки с вышитым или нарисованным названием этого города, у меня их около сорока штук, некоторые уже старые и полинявшие, и тогда они находятся на заслуженном отдыхе, лежат себе на полке, я их не одеваю, некоторые стали малы или, наоборот, велики, в зависимости от того, в какой период жизни я их приобретал, и какая у меня была комплекция тогда, они ждут своего часа, и когда он пробивает, и моя фигура вмещается в них с изяществом, я с удовольствием в них хожу, основная же масса маек служит мне одеждой – ничего, кроме маек я не ношу, и когда утром приходит пора выбрать наряд на день, в голове пролетает – так, сегодня я пойду в Риге, или например, – сегодня настал черёд Сочи, или Амстердама, и выбираю соответствующую майку – не все, конечно, майки привёз я, да что там, лишь маленькая часть куплена моими руками, в основном, их привозят мне друзья и папа, когда кто-то отправляется на отдых, и спрашивает – что тебе привести, я отвечаю – как обычно - майку, тарелку и колокольчик, вот сюда, в Минск, я приехал в Алании, собирался взять ещё Осло с оленями и Тбилиси с му-жиками в бурках, пьющими за круглым столом вино, но, как известно, оставил всё добро дома, а за эти дни моя Алания изменила свой цвет и запах, вся измялась, и напоминает больше тряпку, поэтому мы едем в Универмаг, где продают белорусский трикотаж, говорят, что он очень ценится, очень какой-то он качественный и добротный, этот белорусский трикотаж, Инженер говорит, что нижнее бельё космонавтов всего мира шьют в Минске, потому что оно тёплое, не мнётся и очень долго служит, я представляю – космонавтам на орбите, которые там по году живут, конечно, белья не напасёшься, кроме трусов и носков ничего в багаж и не положишь, а из белорусского трикотажа, если он такой ноский, можно ограничиться тремя – четырьмя трусами и таким же количеством носков; мы заходим в Универмаг, он пахнет Советским Союзом – конструкции для вешалок, зеркала, примерочные – всё выглядит так, как выглядело, наверно, тридцать, или сорок лет назад, это словно живая реконст-рукция прошлого, я выбираю себе футболку с надписью Беларусь, продавщица рассказывает, что точно в такой же играет в хоккей лукашенко, и две майки с городами – побратимами Минска, на одной написано: Минск и Ноттингем – города-побратимы, а на второй Ноттингем заменён на Пекин, что связывает их братскими узами, не совсем понятно, но майки красивые, Гурд тоже выбирает себе футболки, в которой лукашенко в хоккей играет – говорит, папе и брату подарю, тогда и я тоже – я возвращаюсь в отдел и беру папе и брату, Инженер и Крупный ничего не покупают – Инженер по причине того, что здесь живёт, и может купить в любой момент, это всегда так – вот у меня, к примеру, до сих пор нет тарелочки из Иванова, а Крупный – потому что на слонов одежду продают в других магазинах, специальных, мы пробиваем покупки в кассе, и узнаём, что каждая наша майка стоит, как полбутылки белорусской водки, а водку – раз и выпил, даже не напился с полбутылки, а майка – вещь полезная и памятная, я бегу в отдел третий раз и беру ещё пять разных маек, и костюмчик для дочки Ивашки - Серой Сермяжки, кассирша смеётся – сразу видно, вы из России, из неё самой – отвечаю я; довольные с приобретениями, мы заходим в универсам на первом этаже и покупаем на обратный путь восемь бутылок водки - эх, можно было шестнадцать маек купить – проносится у меня в голове, разной снеди и две трёхлитровые кокаколы.
Гурд вроде бы как и отошёл, и хотя он так и отказывается говорить мне, что забыл обиду, говорит со мной и даже шутит, я тоже решаюсь пошутить и называю его - повторно – облако в штанах, первый раз он хмурится, а потом машет рукой на меня – дескать, ничего с тобой не поделаешь, конечно, ничего, я пару страниц назад доказал это со всей убедительностью и отчётливостью, на какую способен, ты простишь меня, Гурд, во что бы то ни стало, несмотря ни на что, и не взирая ни на кого, а облако в штанах мне кажется очень смешным прозвищем, я вспоминаю сразу: у него пожар сердца, скажите сестрам, Люде и Оле, - 170 ему уже не-куда деться, каждое слово, даже шутка, которые изрыгает обгорающим ртом он, выбрасывается, как голая проститутка из горящего публичного дома; или из конца - вездесущий, ты будешь в каждом шкапу, и вина такие расставим по столу, чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу хмурому Петру Апостолу, а в рае опять поселим Евочек: прикажи, - сегодня ночью ж со всех бульваров красивейших девочек 680 я натащу тебе; я читаю вслух, но на меня опять никто не обращает внимания, я привык к этому, и поэтому смирен, я вообще считаю, что смирению нужно учиться, смирение – это такая потрясающая вещь, которая позволяет сносить любые не-приятности, которые с тобой происходят, и противостоять любой грубой силе, тезис о подставлении правой щеки после удара по левой, является уникальным по своей мощи оружием, с человеком, который подставляет вторую щёку под удар, сделать ничего нельзя, противник в такой ситуации теряется и в результате проигрывает, но смирению надо учиться, я к примеру, считаю до тысячи, и заселяю себя пе-риодически в такие места, где поводов для смирения максимально много, совсем недавно я лежал в больнице – у меня случилась почечная колика, и меня увезли на белой машине с сиреной на крыше, вот это было смирение, так смирение – когда меня положили в комнатку четыре квадратных метра, может быть, там раньше кладовка была, в окружении клизмочной и двух туалетов, туалеты справа и слева, а клизмочная, всегда открытая, напротив, по вечерам всему этажу ставили клизмы, и мужики, охая, выбегали из клизмочной в туалеты, чтобы вылить те четыре литра воды из грелки, что влила в них сестра – садист, а когда туалеты были заняты, они либо ломились в мою дверь, на ней же ничего не написано, как, впрочем, и на туалетах, просто три одинаковых двери в ряд, или стонали, переминаясь с ноги на ногу, у двери, чтобы быть одинаково близко к обоим туалетам, и как только дверь в какой-нибудь туалет открывалась, забегали в неё и, не успевая закрыться, мощной струёй сливали в унитаз воду вперемешку с содержимым прямой кишки, продолжалось это каждый вечер с семи до десяти вечера, сестра – садист работала как заведённая, и не успевал с драной койки клизмочной слезть один, она наполняла грелку новой порцией воды из-под крана, меня и самого не избежала эта участь, целых три раза, и в тот момент, когда мне, лежащему кверху задницей в первый из разов, сестра – садист стала вводить пластиковый набалдашник толщиной с палец, и я заорал в прямом смысле слова, я начал понимать, что такое настоящее смирение, ой, я забыла вазелинчиком смазать, притворилась сестра - садист, и повторила попытку, но безрезультатно – наконечник не проходил, профессору, который заглянул в клизмочную на мои крики, она сказала – вот, не может расслабить задницу, а он ответил в том духе, что надо передохнуть и попробовать ещё раз, мне понравилась эта мысль и я стал сползать на пол, но сестра – садист улучила момент и воткнула в меня шланг, царапая стенки сфинктра, у меня запульсировало в голове, всё поплыло, но я собрался и стал считать, и уже когда живот невыносимо резало и казалось, что вода порвёт мышцы брюшины и хлынет через все щели, сестра – садист выдернула шланг из моей задницы, вот и хорошо, все пять литров вошли, сказала она и хлопнула рядом с тем местом, где только что торчал шланг, десять минут в туалет не ходить, на-путствовала она меня, и я второй раз понял, что есть на-стоящее смирение, в коридоре около своей двери, минуты текли так, как будто это были часы, я думал о том, что вся эта вечерняя беготня перед моей дверью является лишь мелким неудобством, так – моим капризом, моей придиркой к больнице, по сравнению с тем, что испытываю сейчас, и в этот момент я сформулировал принцип смирения – опускаясь всё ниже и ниже, каждый пройденный тобой уровень, соответственно, более высокий по сравнению с твоим сегодняшним положением, кажется тебе раем, и, осознав это, тебя уже невозможно сломать ни квадратными метрами твоей палаты, ни непроходящим запахом, ни, в конце концов, клизмой, ты закаляешь в смирении дух, и это делает тебя сильнее, чище и выше окружающих неженок; та же ситуация и с одиночеством, я могу быть в одиночестве сколько угодно, и то, что меня сейчас не слушают, как я облако в штанах читаю, меня не тревожит – я выше этого.
Мы выезжаем из города, выпиваем за это, вот и первая бутылка кончилась, я пытаюсь услышать Минск, но он молчит, его уже нет в моём сердце, он отдаляется, а не приближается, осознание этого приводит к тому, что мне хочется плакать, потому что большая часть нашего путешествия закончилась, потому что мы возвращаемся, потому что мы пересекли экватор нашего пути, я сглатываю слёзы, и закуриваю, открыв окно, ворвавшийся морозный ветер, словно семечку, заносит мне в душу какое-то слабое, слабое чувство, но которое быстро растёт, пробивается сквозь пласты последних впечатлений, крепнет, и, я уже чётко его чувствую, и начинаю улыбаться, слёз как не бывало, я открываю окно пошире, высовываю голову и кричу – впереди Гомель, как же я смог забыть про него, мы же едем не домой – мы едем в Гомель, впереди – могила дедовской семьи, гомельская синагога, в которой наверняка есть инфор-мация о том, как погибли мои предки, и даже если мы не останемся там ночевать, впереди сутки или двое пути, Го-мель, встречай нас, я открываю вторую бутылку и предлагаю выпить за путешествие, но радости ни в чьих глазах не вижу, все какие-то уставшие, поникшие, молчаливые, я их понимаю, всегда, когда возвращаешься, становиться грустно, потому что на чужбине ты оставляешь кусочек души, и возвращаешься с неполной душой, и чем больше городов ты посетил, тем меньше душа, которая в тебе, но тем больше твоя душа, если представить, что разбросанные по всему свету кусочки души – это и есть твоя космическая душа, а расстояние между ними просто дырочки в теле души; Минск окончательно скрывается из вида, снег усиливается.
;
;
Глава 3. Гомель
;
;
Преподобный Исаак Сирин родился в Ниневии в VI веке, ещё в юности Исаак, удалившись от мира и всего мирского, вместе с братом своим поступил в лавру святого Мар-Матфея и там принял иноческий постриг, а когда душа его стала стремиться к безмолвию и пустынножительству, он поселился в келье и начал проводить уединённую жизнь, ни с кем не имея общения, пока не был поставлен во епископы в монастыре Бет-Абэ патр. Георгием, хотя на кафедре пробыл только пять месяцев и затем ушел в горы, в Хузистан, чтобы там подвизаться среди отшельников, позже он поселился в обители равви Шабура, где занимался изучением Священных Книг и от напряжённой работы потерял зрение, зато он глубоко познал Божественные таинства и написал замечательные труды о жизни монахов, однако, многих он смущал своими взглядами, Сирин умер в глубокой старости и был погребён в обители, где подвизался; преподобный Исаак Сирин был плодовитым писателем-богословом, а самая большая часть его поучений сохранилась в арабском переводе под названием "Монашеское правило", в котором четыре книги, содержащие более ста поучений и письмо к Симеону Столпнику, в том числе слова подвижнические и другие труды, самое главное, что писал преподобный Исаак не для новоначальных, а скорее для преуспевших, и больше всего говорит он о последних и высших ступенях духовного подвига, о пределах духовного пути... если просишь чего у Б-га, и Он медлит услышать тебя вскоре, не печалься, потому что ты не премудрее Бога… если же хочешь обратить кого к истине, то скорби о нём, и со слезами и с любовию скажи ему слово или два, а не воспаляйся на него гневом, и да не увидит в тебе признака вражды, ибо любовь не умеет гневаться и раздражаться на кого или укорять кого со страстью… указанием любви и ведения служит смирение, которое рождается от доброй совести о Христе Иисусе, Господе нашем…
грешник не в состоянии и представить себе благодать воскресения своего… где геенна, которая могла бы опечалить нас? где мучение, многообразно нас устрашающее и побеждающее радость любви Его? и что такое геенна перед благодатью воскресения Его, когда восставит нас из ада, соделает, что тленное сие облечётся в нетление, и падшего во ад восставит в славе?… есть воздаяние грешникам, и вместо воздаяния праведного воздаёт Он им воскресением; и вместо тления тел, поправших закон Его, облекает их в совершенную славу нетления, эта милость — воскресить нас после того, как мы согрешили, выше милости — привести нас в бытие, когда мы не существовали… говорю же, что мучимые в геенне поражаются бичом любви! и как горько и жестоко это мучение любви, ибо ощутившие, что погрешили они против любви, терпят мучение вящее всякого приводя-щего в страх мучения; печаль, поражающая сердце за грех против любви, страшнее всякого возможного наказания… неуместна никому такая мысль, что грешники в геенне лишаются любви Божией, ибо любовь есть порождение ведения истины, которое (в чём всякий согласен) даётся всем вообще, но любовь силою своею действует двояко: она мучит грешников, как и здесь случается друг другу терпеть от друга, и веселит собою соблюдших долг свой, и вот, по моему рассуждению, геенское мучение есть раскаяние, души же горних сынов любовь упоявает своими утехами.
Я вспоминаю про одного из моих далёких предков Исаака Сирина, и радость от того, что моя память с годами не ухудшается, разливается по моему телу, в эти минуты я чувствую себя молодым быком перед корридой – кожу распирают мускулы, мощная грудь вздымается от учащённого дыхания, каждый кубический миллиметр тела наслаждается своей силой и рвётся в бой – всех сейчас порву, кто окажется на моём пути, словно говорит себе он, вот и я также - перекатываю в голове разные обрывки текстов, которые когда либо читал, и с умилением радуюсь за свою память, я бы назвал её феноменальной, не будь таким скромным и честным – потому что, если быть откровенным до конца, что-то я всё равно, как обычный человек, забываю; я слежу за дорогой, хоть и сижу сзади, на переднее сиденье мы посадили Инженера, хотя бы из уважения к возрасту, а сами с бутылочкой сидим сзади и время от времени выпиваем, причём, делаем это молча, как на похоронах, в машине по-прежнему тишина, я спрашиваю Крупного, где мы едем, он через минуту произносит какое-то название, типа Перловка, или Горловка, мне не говорит ни о чём ни то, ни другое слово, хотя я, когда задаю вопрос, где мы едем, ожидаю услышать, что проехали сто километров из трёхсот, или что мы на середине пути, или что осталось двести вёрст до Гомеля, но Крупный, когда вредничает, отвечает всегда буквально, а в результате, ничего не отвечает; я предлагаю остановиться, чтобы отлить, мы встаём шеренгой спиной к дороге и писаем, я заканчиваю раньше всех, у меня даже не получается завершить оранжевую окружность на снегу, дольше всех писает Крупный, он, вообще, мастер в этом деле – да и во всех делах, связанных с особенностями его организма – он громче всех храпит, больше всех ест и выпивает, носит самый большой размер одежды, дольше всех писает, что и демонстрирует сейчас, я даже устаю на это смотреть, и открываю дверь машины, но когда я в неё протискиваюсь, моя нога соскальзывает с порога, всё-таки кеды не самая удачная обувь для снежной зимы, ладно по тротуарам ходить, где чистят, а вот на пороги машин наступать обледеневшие – не лучшее приспособление, но уж так я привык ходить всегда – в кедах, привычка пуще неволи, как говорят в народе, и со страшной силой грохаюсь сухой костью левой ноги об этот порог, слова, которые я кричу вследствие удара, я не привожу по причине их девиантного (обсценного) характера, мне очень больно, в голове пролетает мысль, что я сломал ногу, я задираю брючину, там ссадина и напухло, на кости вырос какой-то жёсткий холмик, до него больно дотрагиваться, он горяч, почему-то ещё горит левая ладонь, оказывается, падая, я не успел выбросить сигарету и прижал её левой рукой, которой использовал в качестве опоры, к сиденью, она потухла от моей ладони, если нога через недельку – другую заживёт, если не сломана, а на бедре – вообще пустяк - чёрный кровоподтёк от удара по ботинку адама мицкевича, то ожог сигаретой – это надолго, в детстве я видел, как мальчишки прижигают себе между указательным и большим пальцем, чтобы забыть бросивших их подруг, хотя, на мой взгляд, данная инициация ни в коей мере не способствует забыванию, а, наоборот, в течение всего периода заживания раны, напоминает им о неприятностях, которые произошли в их личной жизни, тем более, что по тыльным сторонам кистей их рук сразу понятно, кто в этой жизни лузер, а кто альфа-самец, я, правда, ни тот, ни другой, но важно не это – левая часть моего тела травмирована, неповреждёнными остались только левые половины туловища и головы, Гурд наливает мне водки и начинает со мной говорить, я ему отвечаю, что если он из жалости, то лучше не надо, потому что я гордый, он откровенно мне врёт – да почему из жалости, мне просто с тобой интересно, а до этого какой-то сплин нашёл, я ему не верю, но всё равно разговор поддерживаю, что немножко притупляет боль, Инженер тоже втягивается в беседу.
Инженер спрашивает, помним ли мы тетрадки за две, и за три копейки, в которых мы писали в школе, как же не помнить, мы по очереди вспоминаем истории, связанные с этими тетрадками, я рассказываю о своих дневниках, которые вёл всегда, сколько себя помню, единственное, что меня угнетало, это то, что слишком мало дней помещалось в таком дневнике, потому что тетрадки были очень тонкие – двенадцать листов в тетради за две копейки, и восемнадцать – в тетради за три, тетради, в которых было по сорок восемь листов, были привилегией студентов, и нам их не продавали, а может и продавали, но это нам и в голову, во всяком случае, мою, не приходило – посягнуть на то, что по праву принадлежит другим – другому сословию, но я придумал способ, как обойти это препятствие – толщину тетради, во-первых, я ввёл их сквозную нумерацию, каждую тетрадь надписав номером соответствующего тома, и мой дневник – дневник моей жизни с шестого класса школы, стал одним произведением в нескольких, да что уж греха таить, многих томах, к одиннадцатому классу я закончил тридцать девятый том, в сороковом разместил оглавление сорокатомника и обзор основных событий предыдущих томов, и перешёл, поступив на первый курс Университета, на так называемые, общие тетради – по сорок восемь листов, как и полагается уважающему себя педантичному студенту и человеку, и, соответственно, прекратил сквозную нумерацию тонких тетрадей, а во-вторых, я научился писать мелко, так что в тетради в линеечку в одной линейке размещал две строчки, а в тетради в клеточку – одну, но в каждом ряду клеток, и отказался от полей – вообще, и сверху, и снизу, и с боков, такую вот историю я рассказываю своим друзьям, Гурд соглашается со мной по части ностальгирования по тонким тетрадям, только дневников он не вёл, а Крупный говорит, что таких болотно-зелёных шершавых тетрадей сейчас и не купишь, я знаю этот приёмчик тех, кому за, всегда сравнивать день се-годняшний с днём вчерашним, дескать, раньше и мороженое было жирнее, и кабачковая икра гуще, и металл, из которого делают кузова для машин, толще, даже кулаком не прожмёшь, говорят они, не то, что сейчас – фольга, я выражаю сомнение его словам, всё сейчас продаётся, ты просто в магазины канцтоваров не заходишь, а что я там забыл, дерзит Крупный, но в этот момент встревает Инженер и сообщает, что про тетради заговорил не для того, чтобы мы ругались, а для того, чтобы рассказать, что тетрадки, в которых мы писали в школе, производят здесь недалеко, в Добруже, двадцать километров от Гомеля, здорово – у меня в голове возникает огромный пресс, из-под которого вылетают, как горячие пирожки, зелёные школьные тетрадки и пакуются твёрдой пластиковой лентой по сто или по тысяче штук, в свою очередь умные аппараты укладывают их в большие коробки по пять тысяч тетрадей, заклеивают их липкой лентой и рассылают по магазинам канцелярских товаров, это, наверняка, красиво и масштабно.
А спички тоже в Белоруссии делают, задаём мы вопрос, Инженер, словно его и ожидая, с тетрадок плавно переходит на спички, спички – это наше всё, и плиту раз-жечь, и прикурить, и в зубах в дороге поковыряться, философствует Крупный, с чем я мысленно не соглашаюсь по причине неэстетичности процесса ковыряния в зубах спичкой в тот период развития цивилизации, когда для подобного рода занятий придуманы и широко распространены зубочистки, это точно так же, как и какать в лесу, а потом вытирать попу лопухом или другими листьями – в то время, когда есть туалетная бумага, и даже двух- и трёхслойная, купи пару рулонов и вози их с собой, коли у тебя профессия спе-цифическая, и туалеты редко на пути встречаются, а ведь Крупный, сам много раз видел, так и делает, но я молчу, чтобы не восстанавливать его против себя, я тоже скучаю по спичкам, добавляет Гурд, но прикуривать мне не надо по причине отсутствия у меня подобной вредной привычки, для плиты я купил удобную пьезозажигалку с длинной красной ручкой с петелькой на конце, чтобы на стену можно было повесить, я просто в детстве клеил теремки и разные домики из спичек, у меня целые замки получались, сохранить бы, дураку, до сегодняшнего времени, так нет, зачем-то сжёг их – вынес на улицу, чиркнул коробком по краю самого большого терема, он и пошёл вспыхивать очередями спичечных головок, ничего не осталось уже секунд через сорок, потом и с остальными так же поступил, мне, в свою очередь, остаётся, как я понимаю, рассказать свою историю, связанную со спичками, все её ждут, рассказать о своей любви к спичкам, но я подхожу к делу, как всегда, ориги-нально, и рассказываю о своей коллекции спичечных этикеток, которую я пополняю и по сей день, точнее, помню о том, что если встречаю случайно в продаже спичечные этикетки, обязательно их приобретаю, о своей первой в жизни этикетке, о темах, которые занимают моё воображение, о кляссерах, в которых их храню, по внимательным глазам моих друзей я понимаю, что их тронул мой рассказ, Инженер во всяком случае смахивает слезу, хотя, может быть, просто чешет глаз, с заднего сиденья не видно, что он конкретно делает, и сообщает, что да, спички тоже делают в Белоруссии, в Мозыре, в частности, на Мозырьлес, и что в Белоруссии в советское время делали более пятидесяти процентов от всего объёма спичек, который производился в ссср.
Нога моя начинает тоскливо ныть, холод вызывает в сухой кости какие-то волнообразные приступы боли, руку я перемотал носовым платком, который, не обязательно, конечно, этот, я имею ввиду платок как явление, с глубокого детства ношу с собой в кармане брюк, меня мама с бабушкой к этому приучили – платок взял, говорили мне они всегда вместо прощания, хотя сами мне его в брюки и клали, а когда я возвращался, спрашивали – платок пригодился, вместо приветствия, можно подумать, что у меня всю жизнь был хронический насморк, ничего, пройдёт, скоро мы приедем в Гомель, я посещу кладбище, и мы направимся домой, к Анеженке и Крамику, я обниму их со всей силой, на какую способен, и скажу им то, что говорю каждый раз, когда возвращаюсь из своих путешествий – я больше никуда, родные мои, без вас не поеду, они обрадуются, засмеются, и мы пойдём пить чай с тортиком, который надо не забыть купить, вообще, я никогда не болею, у меня нет ни внешней болезненности, ни внутренней, я годами существую без единого чиха, а всякие переломы, вывихи и ожоги – не показатель, все мальчики проходят через них, тем более, это происходило не так уж и часто – пару раз я ломал руки, впервые – когда прыгал с раскачивающихся качелей вдаль, причём перелом произошёл одновременно с установлением рекорда двора по прыжкам с качели вдаль, второй раз – при прыжке с гаражей на меткость, и опять же рука треснула в момент при соприкосновении ног с донышком ведра, закопанного в сугроб, вывихов, конечно, было больше, чем переломов, в основном, это было связано с плаванием и борьбой, ну а с ожогами ситуация вообще какая-то заколдованная – каждый раз, когда мы разводили под балконами первого этажа родительского дома костёр, я сжигал пальцы, точно так же, как каждый раз, когда я лез в горящую помойку, я опаливал ресницы и брови, может, от этого они, имеются ввиду ресницы, и вымахали до такой степени, что я могу, да, и сейчас могу, держать на каждом глазу по пять спичек, лежащих на ресницах параллельно, о чём, опять же в контексте разговора о спичках, и говорю вслух, покажи, я демонстрирую, все, судя по звуку, завидуя, смеются, из болезней, более или менее значительных, у меня мочекаменная болезнь и, как следствие, периодические колики, аллергия – не знаю, на какой раздражитель, похоже, на всё, не очень хорошее зрение, и геморрой, и всё, остальные остались в глубоком детстве – всякие сотрясения мозга, дерматиты, запоры, псориаз, апендицит и розовый лишай, так что вот, я практически здоровый человек, и никогда не болею, правда, иногда со мной случаются всякие непонятные неприятности, мало объяснимые с человеческой точки зрения, из последних помню только два – один раз у меня вымыло кальций из костей, говорят, что из-за большого количества водки, выпитой накануне, я проснулся утром, снял ноги с кровати и упал, как подкошенный, стоило ногам коснуться пола, со страшной болью во всех костях, особенно, ножных, потом я, конечно, расходился и забыл об утреннем эпизоде, в том числе, из-за уколов вызванной скорой помощи, а в другой раз у меня распух язычок – тот, который в горле у корня большого языка, да так распух, что запал в дыхательные пути, как мне это показалось, и я начал задыхаться, и опять же, если бы не скорая помощь, я бы тут не разглагольствовал сейчас, сказали, что слишком много накануне выпил водки, словно все болезни от водки, других причин у болезней нет, не буду уж говорить о неоспоримой её пользе для души и при лечении некоторых телесных недугов, так что моя сегодняшняя история с ногой, да, ещё и с рукой, совсем забыл, - это скорее исключение в моём жизненном ритме, чем закономерный случай, переживём, Сирин, держись, выпей лучше ещё сто грамм.
Инженер шелестит какими-то бумажками, по всей видимости, деньгами, чем же ещё шелестеть на заправке, Крупный вернулся от окошка с диспетчером, ругаясь, оказывается, белорусы не принимают наши рубли, мы смеёмся над этим фактом, потому что зайчики, так называют белорусские деньги, нигде, кроме самой Белоруссии, не нужны, но ложно понятая извращённая гордость, а именно так я оцениваю сегодняшний уровень взаимоотношений Белоруссии и России, не позволяет ходить здесь рублю, хотя доллару и евро позволяет, Крупный просит у нас долларов или зайчиков, мы с Гурдом сами, как зайчики, сидим на заднем сиденье в обнимку и водку пьём, долларов у нас тоже нет, вот Инженер и шелестит по карманам в поисках зайчиков, и, о удача, наковыривает нужную сумму, и даже больше, и то, что больше, отдаёт нам на растерзание, настолько он сам, по всей видимости, не уважает свои родные деньги; мы рассматриваем серую купюру достоинством двадцать тысяч рублей, на ней изображён какой-то замок, в самом низу есть надпись, что это дворец румянцевых – паскевичей в Гомеле, ого – говорю я, вот так совпадение – вторит Гурд, дело в том, что Белоруссия – уникальная страна, вступает Инженер с профессорской интонацией, у нас есть тринадцать купюр – от одного рубеля до ста тысяч, а ещё есть копейки, как в России, а курс, как вы поняли, один к ста в вашу пользу, так что у вас в руках сейчас двести рублей, эх ты, а на обороте, смотри-ка вид на Гомель, замечаю я, ну всё – у тебя в руках карта, билли - Гурд запихивает мне под футболку скрученную деньгу и гнусавым голосом начинает пародировать джона сильвера: билли, билли бонс, отдай карту, я знаю, у тебя есть карта, а Инженер подыгрывает – какая к чертям карта, нет у него никакой карты, мы хохмим до прихода Крупного, а с его приходом умолкаем, потому что не считаем возможным, наверно, каждый по одним и тем же причинам, праздно смеяться в присутствии человека, который в данный момент трудится, и, по всей видимости, на нас, всё в порядке, интересуемся мы, а то – как всегда немногословен Крупный.
Гурд всегда относился к деньгам иначе, чем я, мне даже кажется, что он их никогда по-настоящему не любил, относясь к ним, как к неизбежному злу, присущему нашей цивилизации, что в свою очередь является следствием ощущения Гурдом греховности материального мира, возникшей и утвердившейся в результате доисторического изначального грехопадения протоженщины Евы и последующей лжи Б-гу со стороны протомужчины Адама, который решил выгородить свою протоженщину, он не старался их накопить побольше, не вёл учётных записей в книге доходов и расходов, не ставил перед собой ни тактических, ни стратегических планов по их зарабатыванию, не анализировал возникающую время от времени проблему дефицита семейного бюджета, но и не шёл на внешние заимствования, даже у близких людей, чья процентная ставка была значительно ниже общепринятой LIBOR и приближалась к нулю, порой можно было обойтись стаканом водки, не рисовал сравнительных аналитических таблиц, где можно было бы сравнить сальдо января с сальдо декабря, или с сальдо января прошлого года, естественно с учётом уровня инфляции и с поправкой на сезонный фактор, он не инвестировал, по-мимо покупки книг, ни в какие иные финансовые инстру-менты и прочие авуары, не искал тихих гаваней и не делал расчётов на предмет накоплений, их прироста или уменьшения, он даже не следил за валютной корзиной и её наполнением в процентном отношении сорок-тридцать-тридцать, он просто тратил то, что зарабатывал, и то, что находилось в его карманах на данный момент, причём, как-то очень легко и беззаботно, если что-то ему нравилось, он покупал, не заглядывая на ценник и не задумываясь, как это повлияет на его экономическое положение, и не возникнет ли вследствие этой покупки кассовый разрыв, смотреть на то, как он это делает, со стороны было очень приятно, я даже полюбил его в тот момент, когда он, зная меня и других, только впоследствии, наших друзей какую-то неделю, купил нам на свои деньги несколько арбузов, именно это его отношение к деньгам всегда отличало его от всех осталь-ных людей, вот и сейчас он стоит на обочине трассы и выбирает себе самовар, который давно хотел купить, потому что очень любит чай, так любит, что просто мама не горюй, намоет себе вечером чашку, протрёт полотенцем до скрипа, так же и с чайником, скипятит воды, ошпарит чайник, засыпет горсть чая в него, зальёт водой, накроет чайник бабой на чайник, подождёт минут двадцать, нальёт ароматной обжигающей жидкости в сверкающую от чистоты чашку и сидит весь вечер – книжку читает, говорит, что именно так видит свою старость, и ничего больше мне не надо, добавляет в конце, а почему – а, наверно, потому, что в детстве так мама ему делала, меня вот мои мама с бабушкой в детстве тоже меня приучили здороваться, постоянно шептали в ухо при приближении какой-нибудь своей знакомой, а я что – их всех помнить должен, - поздоровайся, а когда я уже поздоровался, громко, чтобы показать, какие они хорошие воспитатели, переспрашивали – Сирин, ты поздоровался с тётей/дядей, чаще, конечно, попадались тёти, и так они меня надрессировали, что теперь, будучи взрослым, на всякий случай, я здороваюсь со всеми подряд – и продавцами, и уборщицами, и когда время уточняю на улице, и когда плачу за вход в частный туалет, сначала это меня напрягало, а потом привык, вот и Гурд так полюбил чай, которым его мама поила в детстве, и, наверняка, из самовара, что он, увидев, что на обочине продают самовары, попросил Крупного остановиться, и сейчас выбирает себе самовар.
Крупный, сделай радио погромче, прошу я, Инже-нер и Гурд посапывают, а мне не спится, я пытаюсь себе представить, как выглядит Гомель, как украшены его улицы, какие люди там живут, вдруг по радио какая-нибудь гомельская станция вещает, Крупный запускает автопоиск, и не проходит и минуты, как мы натыкаемся на историческую передачу, по всей видимости, гомельского радио, приятный мужской голос звучит из приёмника: в 1939 г. еврейское население Гомеля составляло 37 100 человек, 19 августа 1941 года Гомель был захвачен германской армией, к этому времени большое количество евреев Гомеля успело эвакуиро-ваться, но некоторые по каким-то причинам не смогли по-кинуть свои дома, и были схвачены фашисткими ублюдками и размещены в четырёх гетто - на Ново-Любенской и Быховской улицах, а также в деревне Монастырка и в Ново-Белице, а уже 3—4 ноября того же года расстреляны во рву близ машинно-тракторной мастерской, в лесу у деревни Лещинец и на девятом километре шоссе Гомель — Чернигов, на месте расстрела установлен памятник, всего от рук эсесовских подонков в 1941—42 годах погибло около двадцати тысяч евреев, десятки евреев Гомеля участвовали в деятельности антифашистского подполья, комиссаром партизанского отряда большевик был Гирш Насонович Эркин, я представляю себе этого мужественного человека в бушлате, косматого, с бородой в поллица, Гирш Насонович Эркин с группой своих односельчан выслеживает немецкие отряды и устраивает им диверсии, Гирш Насонович Эркин – наверняка, герой советского союза и кавалер многих орденов, интересно, дожил ли он до победы, до того момента, когда Гомель снова стал мирным и солнечным, я чувствую, что плачу, мне хочется вернуться на шестьдесят пять лет назад и тоже сражаться с фашистской сволочью в отряде Гирша Насоновича Эркина, я ненавижу фашистов, я всей душой ненавижу всех фашистов, и тех, которые шили трусы для немецких солдат, и накачивали колёса их мотоциклов, и тех, кто расстрелял семью моего деда, я никогда им этого не прощу и не забуду, но сейчас, в двадцать первом веке я могу очень немногое, и именно за этим немногим, но очень важным, я и приехал в Белоруссию, а сейчас еду в Гомель, сквозь слёзы я делюсь с Крупным – какие же они гады, на более длинную фразу не способны мои дрожащие губы, сковавшие рот, и он кивает – не говори-ка, и я вижу, что он с полуслова меня понимает, он глубоко вздыхает и резко выпускает воздух, жмурясь при этом и тряся головой, чтобы успокоиться, и выключает радио.
Гомель, просто и с достоинством сообщает Инже-нер, первым завидя табличку с обозначением населённого пункта, но за мгновение, как мне кажется, до его слов, точ-нее, слова, я чувствую, как мой третий глаз наливается силой и сверхзрением, в голове пульсирует кровь, несущая ему кислород для работы, нейроны шевелятся и образуют новые связи, организм перестраивает свою работу, временно прекращая деятельность желудка, печени и почек, я становлюсь фантомом, превращаюсь в точку абсолютного духа, и лучом света устремляюсь вперёд, в Гомель, я становлюсь его воздухом и пылью, передо мной разворачиваются события конца восемнадцатого века, когда Гомель становится одним из центров любавичского хасидизма, пришедшего из Умани, который возник, прежде всего, как вызов традиционному раввинизму, потому что большое количество евреев устало от многовекового существования в антиеврейской среде, и стремилось так изменить свою религионую и ду-ховную жизнь, чтобы не навлекать на себя в будущем впридачу к имеющимся претензиям дополнительную нелюбовь к различного рода еврейским обрядам и жизненному укладу, так еврейский мир, а гомельская еврейская община не стала исключением, раскололся на евреев – раввинистов, или по-другому, миснагдов, и евреев – хасидов, последние обвинялись в отступлении от религиозных порядков, в изменении текстов молитв на сефардский манер, в нарушении традиций резки скота, в неприличном поведении во время молитв и в повседневной жизни, я вижу, как высоко религиозно образованные гомельские миснагды препятствуют распространению в своей среде хасидского пренебрежения к учёности и возникновению культа не очень образованных цадиков, но не менее образованные талмудисты тем не менее обращаются к хасидизму, поскольку ищут и находят в новом учении освобождения из-под монопольной власти раввинизма; перед моими глазами умирает старый раввин гомельской синагоги Большая стена Цви Дов Латкер, и раввином в этой синагоге становится молодой ещё по возрасту, но очень мудрый и религиозно грамотный человек, выходец из се-мьи арендаторов помещичьего имения Виленской губернии, великолепный оратор, активный общественный деятель и педагог раввин Рафаэль Мордехай Баришанский, я вспоминаю, что он с шести лет обучался в еврейском хедере, школы общего образования не окончил, а в хедере занимался до тринадцати лет, после чего несколько лет экстерничал, а затем три года, до восемнадцати лет, учился в иешиве Мир и айшишун, которые были центрами изучения Торы и мудрости, а в возрасте двадцать два года был посвящён известнейшими гаонами, раввинами Ицхаком Элькиным, Яковом Давидом, Меиром Иола, Шмуэль Магилевером в раввины, после чего Рафаэль Мордехай Баришанский тридцать лет состоял духовным раввином и руководил тремя шомель-скими хедерами, где преподавались древнееврейский язык и Тора; Гомель, повторил Инженер, теперь, Сирин, показывай, куда ехать, если знаешь, конечно, я, конечно, не знаю, сейчас спросим.
Мы никогда не слышали о стеле памяти расстре-лянным евреям, отвечает четвёртая супружеская пара, которая попадается на пути следования нашей машины, мы кружим по Гомелю уже час, но пока безрезультатно – никто ничего не знает про свой город, мне это вообще кажется непростительным – не интересоваться свои родным городом, я про Иваново готов рассказать кучу историй, проникая в недра веков, был бы слушатель, без слушателя как-то неинтересно рассказывать, по большому счёту, я про Иваново поэтому и не рассказываю, а гомельчане не знают, что за события здесь происходили всего лишь несколько десятилетий назад, это просто позор какой-то, вы спрашиваете, где стела памяти расстрелянным евреям, вдруг слышу я обнадёживающий ответ гомельского бомжа, она на площади восстания, на здании труда, мы благодарим бомжа, едем на площадь восстания, ищем что-нибудь похожее на надпись труд, и я первый замечаю её, там действительно находится фабрика труд, мы подъезжаем к ней, я говорю своим друзьям, что постараюсь отсутствовать не очень долго, собираю мысли в кулак, закуриваю сигарету и выхожу в морозный зимний воздух, повреждённая нога, о которой я успеваю забыть, взвизгивает болью в момент касания кеды об землю, я падаю, как подкошенный, но быстро поднимаюсь, пытаясь сохранить торжественность предстоящей встречи, и хромаю к фабрике труд, где рядом со входом даже издалека виднеется какая-то скульптурная группа, я приближаюсь ближе и отчётливо вижу слова – в этом здании в годы Великой Оте-чественной войны находился концлагерь «Дулаг-121», я понимаю, что самое главное – это сейчас не торопиться и всем сердцем прочувствовать святость этих минут, финал моей поездки и моих исканий, я подхожу и смотрю на стелу памяти с расстояния в метр, не стану описывать саму стелу, это слишком тяжело, кроме изображения, на ней выбиты фамилии всех погибших евреев в этом концлагере, я скольжу по ним взглядом, они расположены по алфавиту, добираюсь до буквы С, но не нахожу Сириных, я читаю повторно, я мог и ошибиться, но ещё раз промах, Сириных в этом списке нет, сначала эта информация пронзает меня насквозь, потом ударяет словно током, ноги мои подкашиваются, особенно больная, хорошо, меня подхватывает женщина, идущая на фабрику – у неё простое честное лицо труженицы, я говорю ей, что приехал из Иванова, чтобы посетить могилу своих предков, а на стеле даже не выбили их фамилии, может быть, вы знаете, где находится еврейское кладбище, она тоже шокирована таким безразличием авторов стелы, я с тобой согласна, Сирин, она называет меня по имени, потому что я представился, ты благородно поступил, что приехал к нам, в Белоруссию специально для такой цели, но, к сожа-лению, я не знаю, есть ли у нас еврейское кладбище, я все равно испытываю чувство благодарности к этой доброй женщине, прощаюсь с ней, и, на всякий случай, ещё раз изучаю список выбитых имён, но впустую, я разворачиваюсь и иду к машине, мне плохо – моя эйфория сменяется глубочайшим расстройством, держись, Сирин, неудачи укрепляют наш дух, говорю я себе, держись, прорвёмся, ещё не вечер.
В Гомеле наступает вечер, наступает по-зимнему мгновенно, чуть позднее включают уличные фонари, словно люди, которые за это отвечают, тоже в замешательстве, их тоже темнота ночи застаёт врасплох, и им требуется время, чтобы найти рубильники, зажигающие свет улиц, город пахнет серой, словно Мёртвое море, я помню, когда первый раз туда ездил, был шокирован этим запахом, думал, не выдержу долее пяти минут, но принюхался через минуту, а через десять влюбился в этот запах, и часто его вспоминаю, город пахнет серой, и это очень хорошо о нём говорит, Минск пах не так – Минск пах железом школьной тряпкой для доски, а Гомель пахнет серой, как Мёртвое море, мы ездим по Гомелю уже без малого восемь часов, но пока безрезультатно, если не считать купленной мной тарелочки с видом мемориала, посвященного памяти детям – жертвам войны в посёлке Красный Берег – на тарелке изображена девочка, стоящая одиноко в целом мире на чёрном луче памяти, который окружают пустые школьные парты, а на заднем фоне виднеется белый парусник, наверно, как символ детской мечты, беспорочного чистого Детства, которое мы потеряли – гомельские и другие дети в великую отечественную – вместе с жизнью, из-за фашистской нечисти, я – благодаря собственной похоти, другие взрослые люди тоже лишились детства по тем или иным причинам, я понимаю, что именно сейчас, глядя на эту тарелку, я в полной мере осознаю и охватываю свою трагедию потери Детства – до этого я только видел её и чувствовал, а сейчас – заглядывая девочке, замученной в фашистских застенках, в глаза, впервые смог пробиться сквозь ничего не значащие выражения, в саму суть трагедии, я повешу эту тарелочку на самое видное место, даю себе обещание, и ещё я приобрёл большую рисованную цветными карандашами карту Гомеля – её я повешу на работу, напротив рабочего стола, рядом с такой же рисованной картой горы Моисея, эти покупки радуют меня, но не заглушают переживание того факта, что я, спустя уже девять часов, ни на сантиметр не приблизился к объекту своего паломничества, а именно так следовало бы обозначить нашу поездку с самого начала, а не прикидываться, что это путешествие в Минск, нет, это не развлекаловка, не праздное путешествие в Минск к проституткам, это паломничество в Гомель, которое сегодня закончилось, правда, с непонятным результатом, но ты упорный, Сирин, ты даже не подчиняешься закономерности условных рефлексов, доказанной академиком Павловым, который провёл ряд экспериментов, суть которых заключалась в одновременном с кормлением собак мясом звучании звонка, в результате чего у собак выделялся желудочный сок, который продолжал выделяться после этого и при отсутствии мяса, учёные говорят об этом, я помню веру николаевну и её уроки биологии, дословно - новый условный стимул может запустить рефлекторную ре-акцию, если он некоторое время предъявляется вместе с безусловным стимулом, по мере приобретения жизненного опыта в коре полушарий складывается система условно-рефлекторных связей, которая называется динамическим стереотипом, и лежит в основе многих привычек и навыков, но запертую дверь в риат, на которой было написано - извините, дверь временно сломана, ты открывал на протяжение всего месяца, что она была закрыта, хотя твой голод в качестве безусловного рефлекса, соединившись с невозможностью пройти через одну из двух дверей в риат, в роли ус-ловного – преграды, как-никак, должны были приучить тебя ходить через дверь соседнюю, но не научили же – и пусть после этого кто-нибудь скажет, что у тебя нет упёртости, поэтому я не сомневаюсь, всё ещё продолжаю я разговор сам с собой, ты справишься, Сирин, справишься, несмотря на недовольство Гурда и Инженера с Крупным, им горевать не о чем, это понятно, им – что, выпил и радуйся, никаких целей для себя не ставили перед поездкой в Белоруссию, поэтому не о чем им и печалиться, а вот я, похоже, терплю фиаско, хотя нет – думай, Сирин, думай, как вылезти из этой западни, ты должен это сделать, ты должен, не зря же ты прочитал столько книг.
Несмотря на то, что я не занимаюсь коллекциони-рованием чего бы то ни было, и вообще, не являюсь кол-лекционером, и у меня нет хобби, связанного с коллекционированием, я имею определённую, но вполне не хилую, слабость, даже не слабость, а так – слабушку, я люблю покупать книги, книг у меня четыре тысячи томов, если каждый день читать по одной, хватит на одиннадцать лет, когда я об этом факте думаю, у меня мурашки пробегают по телу – передо мной встают эти одиннадцать лет, как одиннадцать Воинов Света с лазерными мечами, от них веет спокойствием и уверенностью, глядя на них, я тоже заражаюсь уверен-ностью и спокойствием, начнись война или какие-нибудь природные катаклизмы, или чума выкосит половину людей, и из дома нельзя будет выходить, я один знаю, что буду делать – я смогу читать целых одиннадцать лет, часть из четырёх тысяч книг я конечно уже прочёл, но с учётом того, что некоторые книги содержат и по тысяче страниц, например Тора или учебник рисования Максима Кантора, там вообще две тысячи страниц, и за один день их не прочитаешь при всём желании, разве что невнимательно и поверхностно, да и то, наверно, не получится, на те одиннадцать лет и выходим, поэтому библиотека, которая стоит у меня дома – это моя защита и броня на случай всех возможных катастроф, я и писать свои малые и большие стихи начал только потому, что если бы всё, что я прочёл, оставалось бы внутри, то меня давно бы уже разорвало, как грелку, в которую под дав-лением в десять атмосфер закачивают воду, мне необходимо было небольшое отверстие в своей голове, чтобы иногда стравливать некоторое количество образов и мыслей, пришедших с прочитанным, так и начал пописывать стихи, в стол, ради собственной безопасности, последние четыре дня, правда, не прочитал ни строчки, это тяготит, но, если разобраться, разве за чтением я сюда поехал, разве мог бы я спокойно читать книжку в то время, как мы уже десять часов кружим по Гомелю, но не можем найти ничего из того, что ищем.
По радио звучит реклама средства против пота, судя по голосу, очень красивая и томная девушка сообщает, хотя голос и внешний вид совпадают не всегда, а точнее совсем никогда не совпадают, почему она может вести активный образ жизни в течение дня, не потея при этом двадцать четыре часа, что составляет, как я верно замечаю, ровно сутки, то есть средство против пота, о котором она рассказывает, можно применять один раз в день, и целый день не потеть, а назавтра в то же время, что и сегодня, нужно помазать подмышки опять, и так всегда, за подробности не ручаюсь, но логика её рассуждений именно такова, единственное, что меня смущает, это то, что она по всей видимости врёт, и я ей не верю, посудите сами - с какой вдруг стати молодая девушка, безо всяких заболеваний потовыделительной системы, должна потеть в течение дня, и даже ночью, раз средство рассчитано на двадцать четыре часа, это мужик на тракторе будет потеть, или шахтёр, потому что в тракторе и в шахте жарко, а девушки ни в шахту не спускаются, ни на тракторе не ездят, именно мужик с сельским акцентом и должен рассказывать о таких вещах, а не юные девы, это во-первых, а во-вторых, почему всё человечество с таким остервенением обрушивается на пот, разве мы не потели последние двадцать тысяч лет, и ничего, почему вдруг сейчас ему объявили войну, пот иногда даже очень приятен, мне, например, очень нравится, особенно пот молодых девушек, и я никогда не поверю, что девушка с радиостанции добровольно отказалась от такого мощного инструмента соблазнения, как собственный пот, но тут мы опять возвращаемся к её лжи, круг замыкается, финит а-ля комеди, как говорят итальянцы, и в этот момент я принимаю решение, непро-стое и крайне изощрённое, но единственно возможное в моей ситуации, решение, которое противоречит всем моим принципам и идеалам, решение, которое, если бы не ситуация, в коей я оказался, я никогда бы не принял – я решаю соврать своим друзьям, точно так же, как это сделала только что девушка, рассказывающая о новом средстве против пота, я спрашиваю очередного пешехода, не знает ли он, где находится мемориал погибшим от рук фашистов евреям, он не знает, о чём мне и говорит, я подмигиваю ему и задаю второй вопрос – а где у вас КГБ, он моментально вскидывает руку в направлении площади Ленина, туда поезжайте, билецкого улицу найдёте, я благодарю его, и мы, довольные тем, что почти у цели, точнее все, кроме меня, я пошёл на компромисс, и радоваться мне нечему, едем к мемориалу, к зданию подъехать нельзя, мы паркуемся, где получается, и я иду пешком, стою во дворе гомельского КГБ, пока не появляется майор и не спрашивает меня, какова цель моего визита, ответить честно я ему не могу, это было бы очень длинно, я вру второй раз за час, говоря, что заблудился, он просит меня покинуть двор, иначе, по его словам, будет вынужден установить мою личность, я спешу ретироваться, не желая, чтобы мою личность устанавливали, всё, теперь можно со спокойной душой ехать в Иваново, говорю я друзьям, садясь в машину, ну, хоть не зря ехали, отвечает Крупный.
После стольких классных, наполненных событиями, дней, меня постигает разочарование, я пью несколько стаканчиков водки подряд, но это не помогает, только голова начинает болеть сильнее, она и так гудит от полунедельного запоя, правильно, осознаю я, правильно, теория Хайфлика действительно универсальна, тот лимит везения и удач, который был мне отпущен Б-гом на этот месяц, выбран, и поэтому лучшее, что я могу сделать в этой ситуации, это расслабиться и дождаться первого числа следующего месяца, когда Б-г будет распределять везение и удачу, эта мысль дьявольски логична и безупречна – я успокаиваюсь и выпиваю ещё – в этот раз водка достигает цели и горизонт плывёт у меня на глазах, водка – это усилитель, она не может рассмешить грустного, и вылечить больного, она усилит то состояние, в котором ты находишься, если бы мне не пришла в голову мысль о применении теории лимита Хайфлика к везению, и я бы не успокоился от её стройности и убедительности, то сидел бы гнусом до самого Иваново и усиливал бы ещё эту гнусность водкой, а я вовремя пе-рестроился, и водка легла в благодатную почву, как там моя нога, беспокоит меня вторая проблема, я снимаю ботинки, носки почему-то оба с дырками, эти дырки появляются по неизвестным причинам, когда им заблагорассудится, я устал с ними бороться, и последнее время покупаю носки дюжинами, а старые выбрасываю, если их подбирают бомжи, то я повыбрасывал их столько, что можно обуть небольшую армию бомжей в мои носки, нога багровеет от колена до верхней части рваного носка, а они у меня не такие уж и высокие, я наливаю водку в ладонь и втираю её в рану – царапины щиплют, но так делали наши деды и прадеды – водка обеззараживает, так что терпи, Сирин, терпи, это всего лишь водка, самое главное, не падай в обморок, как обычно бывает, когда тебе бывает больно, я и правда часто теряю сознание, когда испытываю необычные ощущения – первый раз это со мной случилось в переходном возрасте, лет в тринадцать, когда у меня ночью случилась первая поллюция, и я шёл в ванную комнату смыть гной, я думал, что это гной, который как крем из тюбика, выдавился из моей письки, перед ванной я и потерял сознание, второй раз это произошло, когда я ударился коленом об угол дома, не рассчитав траекторию своего маршрута, а дальше обмороки повалили валом, доходило до того, что мне достаточно было представить себе сильную боль, как у меня начинала кружится голова, терпи, Сирин, всё, отпускает, слава Б-гу.
Гомель прощается с нами редеющими улицами и последними домами, зажигает ночные фонари, фонари кончаются, мы вплываем в мглу трассы, Гомель, Гомель, в который я так стремился, Гомель, который пахнет серой и моими предками, Гомель, который меня обманул, скрывается из зеркал заднего вида окончательно, я испытываю смешанные чувства – с одной стороны я хочу домой, к Крамику и Анежи, я соскучился по ним со всей сиринской силой, а с другой – я не желаю, чтобы дорога кончалась, усталость моя после всех душевных потрясений и поисков столь велика, что, кроме того, чтобы сидеть в оцепенении и молчать, не хочется ничего, Гурд тоже выглядит измотанным, он уткнулся в телефон и то включает его, то отключает, Инженер рассказывает не спавшему уже сутки Крупному какой-то анекдот, на который Крупный отвечает ухмылкой – видимо, его тоже сморила поездка, я предлагаю где-нибудь остановиться поесть, но не встречаю понимания, Крупный открывает окно, куда высовывает локоть и курит одну сигарету за другой, чтобы не заснуть, машину пробирает холод, одна футболка меня не согревает, я чувствую, что к головной боли примешивается заложенный глубоко под глазами нос, что делает боль в голове трёхмерной, болеть очень не хочется, успеваю я подумать перед тем, как проваливаюсь в сон.
;
;
Глава 4. Умань
;
;
К 2030 году Израиль превратится в религиозное государство в такой степени, что это будет угрожать его существованию, - таковы результаты нового демографического исследования, проведённого профессором арноном софером из Университета Хайфы – к 2030 году более половины населения страны будут составлять религиозные ультраортодоксальные евреи, а среди молодёжи эта цифра приблизится к семидесяти процентам, и их доля продолжит расти, параллельно с чем будут расти бедность и иждивенческие настроения, а также неравенство, недовольство, ропот, ощущение удушья в среде налогоплательщиков, а светское меньшинство будет вынуждено мириться с религиозным образом жизни в государстве и положением полной зависимости религиозной части общества от обеспечивающей, и не сможет ничего противопоставить решению религиозных лидеров страны вернуться к вопросу присоединения Иудеи и Самарии, что, безусловно, по мнению Софера, приведёт к ослаблению демократии и торжеству анархии, и, в свою очередь, даст шанс ещё более ультраэкстраортодоксальному меньшинству, не признающими возможность построения на земле государства Израиль, и ненавидящему эрзац-государство Израиль и всё, что с ним связано, пользуясь ослаблением международного положения Израиля в свете ре-ваншистских намерений его религиозных деятелей, при-шедших к власти, и агрессивного большинства жителей, реализовать свой замысел по уничтожению государства Израиль путём помощи израильским арабам и враждебным Израилю соседним арабским государствам, чтобы выполнить заявления, сделанные давным – давно, в первые годы возникновения государства - гнев Божий изуверски разрушит государство Израиль, созданное не по божественным мандатам, причём руками гоев, что станет закономерным проявлением божьего гнева, по мнению софера, причём, даже в случае победы стратегии ортодоксов - экспансионистов над своими ультраортодоксальными религиозными оппонентами, государство Израиль, если ничего не изменится, ждёт неминуемая гибель, потому что в случае развязывания даже региональных вооружённых конфликтов не на территориях Израиля ни один из союзников Израиля не придёт ему на помощь, и агрессия Израиля будет осуждена всем мировым сообществом, и государство Израиль ждёт раздел на сектора ответственности, как происходит с оккупированными мировым сообществом территории с реваншистскими политическими элитами; осознание этого факта приводит меня в состояние тревоги, у меня не укладывается в голове, что это вообще возможно, но нужно смириться с тем, что это правда; если так произойдёт, куда же мне эмигрировать – не в Па-лестину же, это рушит долгими годами выстраиваемый стратегический план моей жизни, в котором под номером два располагается эмиграция в Израиль в северную его столицу – Хайфу, а если захочется покоя и тишины – то в недалеко от Хайфы разместившуюся Метулу с видом на Галилею, между зарабатыванием одного миллиона долларов, не больше и не меньше – я собираюсь перестать работать в тот момент, как мои авуары немножко превысят этот порог, и завоеванием литературного признания у иерусалимской интеллектуальной элиты - предполагается, что я буду писать на иврите толстые семейные саги, но если Израиль будет разрушен, то весь план пойдёт к чертям собачьим, я начинаю нервничать, потому что пока не вижу выхода из этой ситуации, - взлелеянная и выпестованная мечта тает на глазах, как пломбир на солнце, я всегда нервничаю, когда не вижу выхода, мне нужен любой выход, пусть это даже будет плохой выход, но пускай он будет – вдруг со временем он не будет таким плохим, как кажется сначала, а вот отсутствие выхода – это совсем плохо, хорошо, хоть иврит я не начал учить, и с зарабатыванием миллиона долларов не сильно спешу, а то совсем было бы обидно, ход моих мыслей прерывает визг тормозов – Крупный задремал и ударил во сне по тормозам, а-а кричит Гурд, а-а, вторю я, все просыпаются, тяжело вздыхают и пытаются придти в себя, Крупный, давай спи, а то ты нас всех угробишь, заговаривает первым Инженер, не боись, прорвёмся, - нам осталось пятьсот вёрст каких-то, доскребёмся до Иванова, сейчас покурим, и поедем, так ли, Сирин, находит сообщника в моём лице по привычке Крупный, давай покурим, мне нечего добавить, давай только на улицу выйдем, а то ноги затекли.
Нос у меня заложен, от этого курить получается плохо, дым ест горло, а в лёгкие не проникает, потому что отсутствует носовая тяга, к тому же раскалывается голова, я быстро выбрасываю окурок и залезаю в машину, Крупный курит обстоятельно, потом писает в темноту леса, сморкается и льёт себе на лицо воду из пятилитровой канистры – всё, он готов доехать хоть обратно до Минска, говорит он, но, насколько я его изучил, его ресурс после этих процедур – километров пятьдесят, примерно, так и происходит спустя полчаса – я с ужасом вижу со своего заднего сиденья в зеркале заднего вида, как он начинает через равные промежутки времени прикрывать глаза, в такт машине качая головой, затем продолжительность промежутков, когда глаза закрыты, увеличивается и доходит до трёх секунд, и я прикидываю, что за это время машина проезжает сто метров, а за сто метров можно разбиться не один раз, но мне неловко поправлять опытного водителя, тем более он станет отказываться, скажет, что мне померещилось, и поднимет на смех, как паникёра и труса, поэтому я поступаю нетривиально – я начинаю громко чихать, я виртуозно владею чихом – мне достаточно двух секунд, чтобы послать сигнал носу чихать, я рявкаю, как столетний старик, и Крупный несколько раз вздрагивает, и его глаза несколько оживают, он быстро моргает и трёт их, но я знаю, что этого хватит ещё минут на десять, не буду же я чихать каждые десять минут, а потом через две серии чихов организм Крупного приобретёт резистентность к одинаковым звукам, и перестанет на них реагировать, так что надо выдумать что-то ещё за те десять минут, что я выиграл у судьбы, попроситься пописать, неплохо, Сирин, я именно так и поступаю, когда Крупный начинает закрывать глаза, отлить бы, равнодушным голосом сообщаю я ему своё желание, и он тормозит, как можно медленнее я выхожу из машины, достаю свой мочеиспускательный прибор, и как можно дольше писаю, потом долго трясу, в надежде, что Крупный за это время отрубится, но безрезультатно – когда я сажусь в машину, Крупный открыл окно и курит, ты как будто не торопишься, говорит он мне, на что я про себя отвечаю – на тот свет не тороплюсь, но, дабы избежать негативных прогнозов – потом скажет, что это я сглазил, ничего не произношу вслух, через некоторое время Крупный начинает закрывать глаза опять, но у меня уже приготовлен симметричный ответ – я толкаю Инженера и обращаюсь к нему со стопроцентно эффективной просьбой, чтобы он пустил меня на переднее сиденье, потому что у меня затекла больная нога, приём срабатывает – потому что надо быть абсолютно жестоким человеком, чтобы не откликнуться на неё, он вылезает из машины, мы пересаживаемся – эта возня продолжается некоторое время, что опять приводит Крупного в более – менее боеспособное состояние, мы начинаем с ним разговаривать, это необходимо для того, чтобы я мог по его голосу определять, как он себя чувствует, поскольку зрительного контроля я лишился, не могу же я постоянно на него коситься, он будет психовать.
Крупный, по всей видимости, и сам понимает, что балансирует на грани сна, и пытается с этим бороться привычными для него способами – курит одну сигарету за другой, от чего моя голова болит всё сильнее, а от холода теряют чувствительность руки, мороз крепчает, но самое страшное уже не это – я смотрю в лобовое стекло и не вижу ничего, кроме крутящихся в бешеном хороводе снежинок, ни деревца, ни здания, ни даже дороги, её нет впереди, сначала я отказываюсь верить своим глазам, но верить приходится – впереди ровное белое поле, без каких-либо намёков на направление, нет даже вешек или хотя бы кустиков, чтобы глазу можно было за что-то зацепиться, и становится вообще непонятно, как Крупный до сих пор не съехал в кювет, я смотрю на спидометр – он продолжает держать сто километров в час, мне становится дурно – я не понимаю ничего, за окном картина полной неясности – простыня снега и снегопад, внутри машины не лучше – два храпящих человека сзади, клюющий носом водитель, который несётся со скоростью сто километров в час по снежному полю, и я, почти околевший от холода и головной боли, из последних сил пытающийся спасти всех нас, придумывая различные способы не дать водителю заснуть, по сути, благодаря мне и только мне, четыре мужских сердца продолжают биться в этой машине, только благодаря мне, а я выстою, что бы мне это ни стоило, наши жёны увидят наши лица, пусть уставшие и даже измождённые, но живые, только благодаря мне наши матери не будут хоронить своих сыновей, вот они спят, практически все трое, и не догадываются, что их ангел – хранитель сегодня я, им невдомёк, что их жизнь висит на волоске – волоске моей силы воли, потому что, даже если мы просто съедем в обочину, мы не сможем самостоятельно вернуть машину на дорогу, а за два часа, что мы едем в этом направлении, мы не встретили ни одной встречки или попутки, телефоны не работают в такой глуши, я берегу ваш покой, друзья мои, и мне становится трогательно от этой мысли, даже щемит в груди и зубы сжимаются, чтобы не заплакать, с трудом проглотив вставший в горле ком, я прошу Крупного рассказать о его детстве, он не очень желает про это говорить, тогда я забрасываю удочку в области его потенциального интереса, спрашиваю, когда он лишился девственности, он рассказывает что-то неприлично – похабное про групповой секс, я слушаю через силу, но рад, что он го-ворит – что не спит, а работает ртом, в ответ я рассказываю про свой первый сексуальный опыт, про родину, из-за которой я потерял Детство, про злополучное лето, когда это произошло, про то, как я похоронил своё Детство в виде окаменевшей улитки на опушке леса, и про то, что ни разу не посетил эту могилу, он мне отвечает, что я хороший человек, и тут меня прорывает – я плачу навзрыд, он тормозит, мы выходим на воздух, курим - я сквозь боль, я поливаю ему на руки воду, которой он трёт лицо и шею, я делаю то же самое себе и чувствую, как склеиваются в ледышку во-лосы на висках, нос начинает течь, словно прохудившийся бурдюк, салфетки кончились уже давно и я вытираю нос футболкой, которая тоже покрывается ледяной коркой в местах соприкосновения с носом, несмотря на все эти обстоятельства, словно стеной вставшие на войну со мной, я нахожу в этой ситуации и хорошее – во-первых, это, безусловно, опыт смирения, который я всегда искал и принимал с благодарностью, а во-вторых, я действительно никогда не болею, всё, что у меня случается, я называю кармическими сбоями, которые возникают в результате действия эффекта Хайфлика или перенастройки организма, они, конечно, могут и затягиваться во времени, но, как правило, проходят за день – два, я никогда не болею – это моё глубочайшее убеждение, но тот, кто увидел бы меня сегодня, решил бы, что я заболел, и от этого мне становится смешно, я смеюсь, Крупный спрашивает, что с тобой, а я не могу остановиться, как всё глупо – всё – от начала до конца, безнадёжно невыносимо глупо – всё, начиная от нашего путешествия, заканчивая нашим заездом в Гомель, зачем, ну зачем мы туда поехали, если там никогда не жили ни мой дед, ни его родители и братья с сёстрами, они даже ни разу не бывали в Гомеле, они и в Белоруссии никогда не были – их родина Умань, которая находится в Западной Украине, и если бы я хотел увидеть стелу, посвящённую их гибели, мне нужно было бы ехать в Умань, а не в Гомель, с чего вдруг я вообще решил, что мне нужно в Гомель, проклятая водка, она парализовала мой мозг и привела меня сюда, и мы теперь, рискуя жизнью, выбираемся через какие-то поля, вместо того, чтобы ехать по широченному освещённому шоссе Минск – Москва, я продолжаю хохотать, и от этого смеха просыпается Гурд, и спрашивает, что происходит, ничего, Гурд, ничего, всё уже произошло.
Мы в пути сорок часов, поле не кончается, а снег усиливается, хотя казалось бы, дальше некуда, сам воздух становится снегом, Гурд предлагает съесть знаменитую минскую колбасу белая русь, которую он купил, чтобы угостить родителей, я режу колбасу ключом от домофона, Гурд интересуется, мыл ли я руки, ладно бы спросил про ключ, он-то как раз грязнее должен быть, а он про руки, нет, я их не мою, ты же знаешь, он, зная об этой моей особенности, тем не менее, изображает удивление, видимо, чтобы произвести впечатление на Инженера с Крупным, они-то не знают, – как это, не моешь, я не отвечаю, потому что чувствую, что со словами теряю последние силы, мне срочно нужно в постель, я ощущаю, что у меня начинается жар, и пытаюсь его мысленно унять, а руки я действительно не мою – многочисленные и серьёзнейшие исследования показали, насколько вредно мыть руки, как мы сами создаём себе проблемы в виде излишней стерильности, и сами губим свой иммунитет мылом и водой, руки, по моему глубокому убеждению, нужно просто освежать, чтобы не слипались пальцы, или если они испачканы видимыми невооружённым глазом ингридиентами, но осторожно, дабы не смыть добрые бактерии, которые живут на наших руках и обеспечивают защиту нашего организма от чужих бактерий, и поэтому и сам руки не мою, и других отговариваю это делать, но сейчас мне не до этого – мои страдания слишком сильны, чтобы проповедовать, я разрезаю колбасу, мы закусываем ею водку, а Крупный ест просто так, сон ему вроде бы я перебил, но через некоторое время я чувствую, что он начинает клевать носом опять, Крупный, давай сыграем в города, он смеётся – боишься, я засну, нет, просто так, для веселья, отстань, ну тогда давай споём что-нибудь, пой сам, и я для затравки затягиваю утёсовскую – к нам в Саратов, к нам в Саратов на родимый огонёк возвратился, возвратился синеглазый паренёк, - Крупный ржёт и просит не петь, мне кажется, что у меня сейчас треснет голова, но я запеваю другую: платок тонет и не то-о-нет, потихонечку плывёт, милый любит и не лю-ю-бит, только времечко ведёт, и громко и визгливо - ах, Самара-городок, беспокойная я, беспокойная я, успокой ты меня-я-а, Гурд, не понимая, что его жизнь висит на липочке моего пения, тоже просит меня замолчать, но я не успокаиваюсь даже после ворчания Инженера, который требует тишины, Б-г мой, не ведают они, что творят, и продолжаю – гнусаво, как шаврина - занавесками вьюга задёрнула синее небо, а закаты мне больше не дарят в полнеба пожар, моей песни лишь тот не поймёт, кто на севере не был, спи мой город, зимой отдохни от забот, Нарьян – Мар, пока Гурд не затыкает мне рот рукой, не догадываясь о том, что это весь доступный мне репертуар, и тогда я прошу остановить машину, чтобы в очередной раз пописать.
Рабби Нахман - правнук основателя хасидизма Исраэля Баал ШемТова, его отец - рабби Симха, сын рабби Нахмана из Городенки, одного из ближайших учеников и последователей Баал Шем Това, мать - ребецн Фейга, внучка Баал Шем Това, вырос рабби Нахман в доме самого Баал Шем Това, который унаследовали его родители, его детство прошло в атмосфере, насыщенной хасидскими преданиями, незадолго до бар-мицвы, в двенадцать лет, он составил сборник афоризмов на темы различных проявлений еврейской духовной жизни книга нравственных качеств, а после своей женитьбы в тринадцать лет, поселился в Осятене Киевской губернии у тестя, в последующем рабби Нахман много времени проводил в молитвах и уединённой медитации в соседнем лесу, постоянно постился и углублённо изучал Каббалу, а после смерти тестя переехал в Медведивку, где начал оформляться особый стиль будущего брацлавского хасидизма; рабби Нахман начал резко выступать против некоторых лидеров хасидизма, обвиняя их в упадке хасидского движения, в 1798 совершил поездку в Эрец Исраэль, побывал в Цфате и в Тверии, но не смог добраться до Иерусалима из-за нашествия Наполеона, поэтому в 1802 вернулся на Украину, где возобновил ожесточённую борьбу с рядом лидеров хасидизма, получившая в литературе брацлавских хасидов название ямей а-царот - время мучений, в течение которого он не раз менял место жительства, а окончательно поселился в Брацлаве, ставшем центром его двора; наконец, в 1810 году рабби Нахман, предчувствуя близкую смерть, решил поселиться в Умани, где за несколько лет до его рождения произошла гайдамацкая резня, когда в 1768 году запорожец Максим Железняк, распустив слух, что у него имеется указ российской императрицы Екатерины II, предписывающий избивать евреев, и собрав вокруг себя большой отряд, взял Жаботин, потом Лисянку, перебил спасавшихся здесь евреев и направился к замку Потоцких, в Умани, где повторилась та же резня, что в Лисянке, души умерших там за веру, — говорил он, — ждут меня, там он и скончался 16 октября от чахотки и был похоронен на еврейском кладбище рядом с погибшими от резни во время восстания гайдамаков; могила рабби Нахмана в Умани сразу стала местом паломничества брацлавских хасидов, особенно во время главных еврейских праздников, в частности, на Рош Ха-Шана.
Мой дед Сирин родился в городе Умань в самом начале двадцатого века в семье рабочего и домохозяйки и с самого детства мечтал стать врачом, поскольку он был старшим в семье - кроме него, в семье росли две младших сестры и совсем маленький братик - родители возлагали на него самые большие надежды и чаяния, будучи ещё подростком, он выпросил на время у своего школьного друга перевод учебника менье история медицины, 1926 года издания – отец школьного друга был хирургом в центральной больнице Умани, и вечерами, после школы и помощи по хозяйству маме, читал эту книгу, многое не понимая, но с восторгом разглядывая фотографии великих докторов – омелянского, шульца, павлова, габричевского, боткина, чистовича, и надеялся, что, когда вырастет, станет одним из них, и, даже, когда он был призван в армию – это было обычное дело в те времена, хотя ему было уже двадцать лет, он не расстался со своей мечтой – рассчитывал быстро, за пару лет отслужить и поступить в медицинское училище, а там, глядишь, и в институт, никакой военной карьеры дед не планировал, поскольку рос совершенно не милитаристично настроенным человеком – мама, которая родила его в семнадцать лет и всю жизнь посвятила детям и родному дому, не расставалась с ним ни на секунду – любила его больше своей жизни – отсюда и его страсть с самого детства – лечить людей, а не убивать их, а служить его отправили на Балтийский флот, где он и встретил начало войны – в одном из самых жарких мест лета сорок первого – в Финском заливе, где уже через две недели после нападения фашистов на СССР гремели взрывы и падали снаряды, а превосходство немецкой армии на ленинградском направлении составляло от двух с половиной раз по личному составу до десяти – по самолётам, так мой дед оказался в центре мясорубки – уже во второй половине сентября 1941 года германское командование предприняло жесточайшую воздушную операцию по уничтожению не только базировавшихся в Кронштадте кораблей, на одном из которых служил дед, но и всего города – и смерть однажды пронеслась в непосредственной от него близости - в один из налётов немецкой авиации торпедный катер, на котором он воевал, был подорван снарядом, и дед почти двенадцать часов провёл в ледяной воде, пока не добрался до берега, но меньше всего его волновала собственная жизнь – дома, в Умани, его ждала любимая мама, отец, наверняка исстрадавшийся из-за отсутствия новостей о сыне, сестрёнки и маленький братишка, как они там, не уставал он задавать этот вопрос себе и командирам, жадно, насколько это было возможно, глотая сводки с фронтов, из которых он знал, что и Винница, и Житомир, и Умань захвачены немцами ещё в начале августа, но надеясь, что наши перейдут в контрнаступление и освободят Умань, а его семье удастся спастись; в то самое время, когда он лечил в местном госпитале полученную контузию, фашисты в ответ на гибель шести своих офицеров, по личному приказу гиммлера, который вечно будет гореть в аду, расстреляли шестьдесят тысяч евреев Винницы и Умани – в конце сентября сорок первого, по десять тысяч человек, как того требовал гиммлер, за одного немецкого офицера, очевидцы вспоминают, что за неделю до этих расстрелов мессершмиты привезли в Умань несколько тонн с хлорной известью, чтобы, как потом оказалось, прокладывать горы трупов, а самое страшное и чудовищное, что могла вообще преподнести жизнь, было то, что дед, лицом к лицу встречающий врага в неравной схватке на самой передовой фронта, остался жив, а его семья, в жизни не держащая оружия в руках, и проживающая в Умани, которая была занята через неделю после начала войны и не являлась целью гитлера в отличие от Ленинграда, а просто лежала на пути к Москве, погибла от рук извергов, от рук нелюдей – от самых жестоких нелюдей за всю историю человечества, а вторая вещь, не менее страшная в своей изощрённости, которая подкинула ему жизнь – что он узнал о том, что произошло в Умани, из письма своему соседу по палате, узнал, как погибла его мама, и отец, и сестрёнки с братиком, погибли через два месяца после начала войны, и теперь ему предстояло жить, воевать и мстить, зная, что потерял всё, что он и делал почти до самого конца войны, только раз, в сорок четвёртом он заехал в Умань – война ещё была не закончена, но Умань уже освободили – он искал одного своего соседа по улице, которого знал и до войны как негодяя, и который сразу же по приходу фашистов побежал им служить, но не это волновало Сирина, он посмел поднять руку на дедову сестру, причём, сразу же, как нацистские ублюдки назначили его главным полицаем в Умани - об этом ему рассказал тот солдатик в лазарете, и нашёл его, нашёл и пристрелил, как бешеную собаку, и в этот момент спрятал и свою семью, и свои военные годы, и этот случай с предателем, и своё ранение, и своё детство – так глубоко в голове, и так далеко выкинул ключи от этих дверей, что никогда, ни разу, ни жене, ни своим детям, ни друзьям не рассказывал про то, что было до сорок пятого года.
Я начинаю потихоньку умирать, голова уже практически ничего не чувствует, реагируя лишь на очередную сигарету Крупного, словно получая удар молоточком в область виска, глаза слезятся от дыма, нос заложен вплоть до слезящихся глаз, шея не поворачивается, видимо, её совсем продуло, руки ниже локтей тоже потеряли чувствительность, хотя я и пытаюсь их постоянно растирать, сопли текут рекой и майка превратилась в сплошной заиндевевший носовой платок, нога пульсирует вспышками боли, как и обожжённая рука, они словно два хронометра, идущие не в такт друг другу, и с разной скоростью – рука пульсирует чаще, как спешащие часы, спешащие раза в два, но самое неприятное не это – жар, который у меня начался, всё сильнее, а картина за окном не меняется – поле по-прежнему простирается до самого горизонта и нигде не видно даже намёка на населённый пункт или какой-нибудь завод, только снег идёт потише, но от этого становится ещё страшнее, потому что бескрайность поля становится неприлично отчётливым, а не предполагаемым фактом, Крупный продолжает дремать, я по-прежнему мешаю ему это делать, рассказывая анекдоты, на которые я непревзойдённый мастер, я рассказываю анекдоты, но меня не прекращает мучить вопрос – зачем, зачем мы поехали в Гомель, с какой стати я вдруг решил, что мне надо именно в Гомель, видимо, эта загадка умрёт вместе со мной, тем более, умирать я уже потихоньку начал, но мне надо держаться – я в ответе за своих спящих друзей, и весь мой организм со всеми сложнейшими функциями и свойствами, со всеми мыслями, привычками и особенностями, сжимается до размеров моего рта, который не прекращает говорить, потому что от него зависит наша жизнь, я не должен дать заснуть Крупному, я буду говорить, даже если онемеет язык, самое главное – не потерять опять сознание, как произошло несколько минут и полчаса назад, выпить водки – ещё водки, и покурить, чтобы ещё стало хуже, чтобы пройти путь смирения до конца, чтобы выжить, в конце концов, или умереть, зная, что сделал всё, что мог, хотя так хочется домой, к Анеже, в чистоту, так хочется вымыться, встать под горячий душ и стоять под ним, пока не смоется вся грязь и усталость, а потом чаю – несколько чашек сладкого обжигающего чая, и котлет, маминых котлет на пару, и одеть тёплые свои кальсоны и тельняшку, которую мне папин брат подарил, и спать – залезть в тёплую кроватку, закутаться в любимое пуховое одеяло, и спать – спать сутки или двое, чтобы забыть всё, что было, стереть из памяти, удалить навсегда и полностью, удалить все файлы и папки и очистить корзину, я даже почти переживаю этот момент наслаждения, но это означает только одно – я проваливаюсь в сон.
Мне снится самес авдей из минской синагоги, полный гевар, говорящий со мной на идише, его жена или сестра, которая внимательно слушает мою исповедь и готова помочь, если бы не Шабат, кажется, именно тогда я впервые заговорил о Гомеле, я спрашиваю этих чрезвычайно благородных людей – почему вы меня не остановили, почему не отговорили ехать в Гомель, а они отвечают мне – Сирин, ты сам себе хозяин, только ты знаешь, куда тебе надо, как мы можем тебе что-либо запретить, или отговорить от чего-то, каждый человек куда-то едет, и только он выбирает свой путь, но мне же не нужно было в Гомель, спорю я, ты не должен так говорить, тебе суждено только выбирать маршрут, но не суждено судить, нужно или нет тебе в тот или иной город, ибо смысл твоего появления откроется гораздо позже, или не откроется никогда, у каждого человека есть свой гомель, я начинаю понимать, что она говорит, до меня доходит смысл сказанного, я соглашаюсь с ней, и в этот момент полная еврейская женщина превращается в адама мицкевича, который продолжает – Сирин, это не ты ездил в Гомель, это Гомель был в тебе, это Минск был в тебе, как и все другие города, с которыми ты сталкивался, человек – существо неподвижное по определению, это города путешествуют по людям, это им нравится какой-то человек, а какой-то не нравится, это они выбирают любимых людей, которые умеют слышать их и видеть, и отталкивают глухих и слепых, это города – настоящие жители планеты земля, я слушаю адама мицкевича, пытаясь понять, к чему он клонит, но не понимаю, потому что голос адама мицкевича начинает звучать хрипло и бессвязно и быстро переходит в откровенный храп, я заставляю себя проснуться, машина стоит на обочине, Крупный храпит, я понимаю, что это он храпел в моём сне, а не адам мицкевич, снег почти прекратился, мы стоим перед табличкой с надписью Лакинск, Гурд с Инже-нером мнутся перед машиной, видимо, пережидают сон Крупного, я тоже выбираюсь к ним и закуриваю, чуть не влетели в дерево, сообщает Гурд новости, не дотянул ста километров до Иванова, добавляет Инженер.
Как ты, спрашивает меня Гурд, не очень, я не вда-юсь в подробности своего состояния, я вообще стараюсь не жаловаться – не люблю, когда другие узнают то, что я чувствую, я напоминаю себе китайскую кухню – где готовое блюдо имеет вкус, противоположный вкусу входящих в него ингридиентов, я даже, когда первый раз за границу выехал, взял с собой ноутбук, правда сломанный, но от этого внешне не отличимый от рабочего, я каждое утро брал его на завтрак и делал вид, что просматривал электронную почту – иногда для пущего эффекта стучал по клавишам, цокал языком и качал головой, немцы – мы жили в немецком отеле, очень уважительно ко мне относились, здоровались при встрече, жали руку, что мне было крайне приятно… ты глухой, я говорю, как ты, Гурд настойчив, ох, настойчив, сукин сын, простудился, вроде, чуть разворачиваю свой ответ я, ты же никогда не болеешь, и на старуху бывает проруха, сдаюсь я, в аптеку бы мне, может, до Иванова – ехать-то чуточку осталось, вон, мы Торчино уже проезжаем, потерплю, безропотно отвечаю я, ты лучше скажи, ты простил меня или нет, Сирин, я тебе сто раз уже сказал, что забыл, да и не было там ничего такого, на что обидеться можно, было, думаю я, вспоминая про украденные презервативы, но не произношу вслух, потому что это такая тема, которую я с Гурдом никогда не обсуждаю – слишком это интимно для дружеского разговора, говорить про женщин, тем более, поскольку Гурд ничего мне не высказал после той злополучной ночи, возможно, он как-то выкрутился или вопрос был неактуален, значит, мы можем обняться, я раскрываю объятия, надоел ты уже со своими нежностями телячьими, отстань – и по глазам Гурда я вижу, что он непреклонен, и не даст заключить себя в них, значит, не простил до конца, мы возвращаемся в машину, Крупный храпит, но будить его нельзя – пусть спит.
Я стараюсь уснуть – мне становится безразлично всё, что со мной происходит, произошло и произойдёт в будущем, мне становится плевать и на то, обиделся на меня Гурд или нет, нужны ему были презервативы или не нужны, разобьёмся мы или доедем до дома, холодно мне или у меня жар, мне становится плевать на Крупного и на его храп, на свою боль и на своё состояние, мне хочется даже не уснуть – мне хочется не быть, как писала в дневнике анна ахматова в эвакуации в Узбекистане, я закрываю глаза, но уснуть не могу – необъяснимая тревога зарождается где-то глубоко внутри меня и постепенно овладевает всем существом, я пытаюсь её визуализировать и с большим трудом постепенно понимаю, что причиной моей тревоги является Умань – город, в который перенеслось моё сознание, я иду по Коломенской улице, передо мной возникает Успенский костёл, своими пышными формами напоминающий жирного кота, я прохожу недлинную улицу имени Шолом-Алейхема, именно сюда, судя по мемориальной доске, он приезжал к своему другу, классику еврейской литературы, Мордехаю Спектору, какими-то дворами я выхожу на улицу максима железняка, того самого, который устроил гайдамацкую резню в семнадцатом веке, я даже оказываюсь во время казни гайдамаков, когда их сотнями повесили вдоль дороги Умань – Львов, я попадаю в еврейский квартал, встречая памятник Льву Квитко, который написал здесь лучшие свои детские стихи, я даже помню их наизусть - на улице ливень всю ночь напролёт, разлился бурливый ручей у ворот, оконные стёкла дрожат под дождём, собака промокла и просится в дом, вот в лужу из лужи, вертясь, как волчок, ползёт неуклюжий рогатый жучок, и так далее, я читаю их вслух и ещё больше роднюсь с этим городом, счастье переполняет моё сердце, нет, с этим городом не срав-нится ни один город земли, еврейский квартал переполнен людьми с огромными пейсами и шляпами на бритых головах, они кричат, поют и танцуют, повсюду снуют дети в шляпках и кипах и с такими же огромными пейсами, видимо, я попал на Рош-А-Шана, и нахожусь в самом центре праздника, с трудом мне удаётся покинуть толкотню переулков и дворов, и передо мной во всём величии вырастает знаменитый Софиевский парк на Киевской – с огромным фонтаном посреди пруда перед входом, я вхожу в парадные ворота и … просыпайся, Сирин, приехали, аптека.
;
;
Глава 5.Золотой
;
;
Аптека называется новая, сколько я себя помню, она всегда называлась новая, и, видимо, всегда так будет называться, хотя будет уже старой, хотя бы лет через десять, в аптеке пусто, не могли бы вы подойти – я не узнаю собственный голос, он больше напоминает лай, лай старого больного пса, из подсобки выходит заспанная старушоночка – что тебе, сынок, мне очень неловко, что её разбудил, она такая компактная и старенькая, что я ругаю себя на чём свет стоит, и чтобы не усугублять ситуацию дальше и не разгуливать бабулю, я спрашиваю её, завидев на руке часы, прошу меня простить, подскажите, который час, полседьмого, сынок, я благодарю её и выхожу на улицу, Крупный интере-суется, всё ли я купил, я уже в который раз за наше путешествие вру, что да, всё купил, теперь бы домой побыстрее, Гурд разливает за возвращение оставшуюся водку – рассчитал с точностью до грамма, когда брал, замечаю я между прочим, мы чокаемся и впихиваем её в себя, я впихиваю через силу, и закуриваю напоследок, все болячки приглохли, словно почувствовали родной город и близость тёплой кровати, Крупный выруливает на проспект Строителей и даёт газу, город пуст, редкие машины попадаются нам навстречу, он, как большая косматая собака только просыпается, начиная, ещё будучи во сне, шевелиться, потягиваясь задними лапами, пройдёт несколько минут, и она, эта большая лохматая собака, откроет глаза, зевнёт, вскочит на ноги и побежит искать пищу, мы застаём последние минуты сна города, город пахнет этим большим лохматым псом, на которого похож, мы проскакиваем Лежневскую, поворачиваем на Велижскую, мчим по Ивановской и Большой Воробьёв-ской, попадаем на улицу Парижской Коммуны, а с неё через Ленинградскую на Герцена, с Герцена – на Строительную, всё, я дома, Сирин, пока, привет Анеже и Краму, хорошо, Гурд, мы выходим из машины, он разворачивает меня к себе лицом, и крепко по-мужски обнимает, я обнимаю его тоже, мы прижимаемся друг к другу щеками и стоим, не разлипаясь, долго и плачем, небо укрывает нас своим дымчато – стальным одеялом, и на мгновение мы проваливаемся в него, Гурд, ты простил меня, простил, конечно, я же люблю тебя, Сирин, и я тебя люблю, мы обнимаемся ещё крепче и прощаемся, путешествие закончилось.
Несмотря на невероятную усталость, я довольно долго стою на крыльце и смотрю на свой двор, в нём нет почти ничего из того, за что мог бы зацепиться взгляд, две выбивалки для ковров, через которые дети играют обычно в пионербол, песочница под квадратным зонтиком без песка, куча песка, занесённая снегом, рядом с песочницей, недоделанный до конца забор без ворот, несколько припаркованных хаотично иномарок – весь нехитрый ландшафт моего двора, но я всем своим существом ощущаю, одними даже ногами, включая травмированную, что стою на родной земле, в родном городе Иваново, который воспринимаю, как часть себя, и поэтому слежу за его успехами и изменениями в его жизни, как это делаю в отношении самого себя, я пы-таюсь плюнуть на землю, но язык настолько распух и высох из-за необходимости дышать ртом, что слюна попадает на бороду, откуда я её вытираю свободной рукой, той, что обожжена, в другой руке пакет с моими сувенирами, я намотал ручки пакета себе на запястье, чтобы нечаянно не уронить, я прощаюсь с двором и поднимаюсь на свой этаж, стараясь не шуметь, открываю входную дверь и захожу, в квартире настолько тихо, что слышно, как капает вода из крана в кухне, я снимаю с себя всю одежду и встаю под душ, кайф, если бы он был горячим, или хотя бы тёплым, было бы вообще здорово, но у нас часто возникают проблемы с горячей водой, для того, чтобы с ними не сталкиваться, я повесил бойлер, даже подключил его к системе водоснабжения, не сам, конечно, но это не важно, единственное, что не преду-смотрел, от какой розетки его запитать – поблизости розеток не было, и только, когда совсем уж приспичивало, я доставал удлинитель и через всю квартиру тянул провод в спальню, где розетка была, сейчас на это у меня нет ни сил, ни времени, я просто стою под душем и наслаждаюсь потоками холодной воды, затем чищу зубы, неправильно, конечно, но совершать выметающие вертикальные движения по направлению от десны страшно лень, поэтому я просто жую пасту и выплёвываю её в раковину, иду на кухню – завариваю колдрекс, пью его четырьмя глотками, как пьёт водку герой моей любимой книги кот Убрияко, приговаривая uno-due-tre-finitura, больше ничего сделать не могу, поскольку трачу на разрывание пакетика колдрекс и на перемешивание его в стакане трачу последние силы, доползаю до спальни – оказывается, Крамик лёг с Анежей, я пробираюсь в его комнату – на его кроватке нет одеяла и подушки, не стану же я будить ради этого своих, беру анежину шубу вместо одеяла, банное полотенце кладу как подушку, оно, правда, немного влажное, я же им вытерся после душа, но ничего страшного – я стараюсь влажную поверхность подвернуть в толщь им-провизированной подушки, ещё разок заглядываю в спальню - Крамик прижался к маме всем телом и глубоко дышит – мои родные, вы и не знаете, что ваш папка уже вернулся, и падаю без сил, даже последних, в кровать, накрываясь шубой.
Я вспоминаю в то мгновение, что проходит между касанием моей головой подушки и провалом в глубочайший сон, что не надел на цепочку два амулета, которые обещал себе одеть сразу по приезду, сначала я естественным образом отгоняю это воспоминание, но та область моего мозга, которая отвечает за принципы и заветы, гораздо сильнее области, отвечающей за боль и усталость, и вообще – за тело умирающего животного, привязанного к моей бессмертной душе, как сказал бы йейтс, и я, превозмогая эту боль и усталость, встаю и ищу амулеты, они на своих местах, словно ждут, чтобы я их поскорее одел, я снимаю цепочку и вешаю акулий зуб между своим коренным зубом и ракетой С300, а мусульманский полумесяц – в компанию с крестиком и звездой Давида, десять артефактов выстраиваются в мою защитную цепь вдоль груди, я теперь неуязвим вообще, и раньше был неуязвим, а теперь неуязвим вдесятеро, раз уж поднялся, меряю заодно температуру – до сорока не хватает двух десятых, развожу и пью ещё один колдрекс, пару пенталгинов от головы, мажу ногу и руку йодом, а вот теперь спать, немедленно, я иду в детскую, повторно залезаю под шубу, и отрубаюсь, даже не успев закрыть глаза, запоминаю только, что наверху у соседей гребенщиков поёт - одно как жёлтый огнегривый лев, другое – вол, исполненный очей, с ними золотой орёл небесный, чей так светел взор незабываемый.
Мне снится, как я иду по лесу и ищу жука - носорога, мне десять лет, я провожу лето у бабушки, вся её квартира уставлена баночками с гусеницами – зелёными, мохнатыми, сороконожками, бабочками – капустницами, крапивницами, воловьими глазами, жирными мотыльками, кузнечиками – с сильными колючими ногами и мечом между задних ног, жуками – чёрными твёрдыми бамбулами, игрушечными пёстренькими божьими коровками, бестолковыми красно – коричневыми пожарниками, но я мечтаю найти жука – носорога, для чего каждый день хожу в наш Куваевский лес, и ищу жука – носорога, вот и сейчас и смотрю на окружающие меня сосны, и если вижу что-то подозрительно – шевелящееся в коре ствола, но это чаще всего крупные рыжие муравьи, перегоняющие стадо тлей на соседний орешник, но я не разочаровываюсь, потому что знаю, что если что-либо очень хотеть, обязательно получишь, а началась история в прошлом году в августе, когда я возвращался с мальчишками с речки, немного отстал, и на одной из сосен увидел живого жука – носорога, сантиметров десять в длину, с двумя расположенными друг за другом рогами, который полз по стволу на высоте двух метров вверх, у меня затряслись руки, закружилась голова, и я от восторга и восхищения потерял сознание, ау, ты где, привёл меня в чувство один из мальчиков, вернувшийся за мной, я открыл глаза, на дереве жука – носорога уже не было, из чего я сделал два взаимоисключающих вывода – жук – носорог уполз, и жука – носорога никогда не было, а во всём виновата моя воспалённая фантазия, но с этого момента я не мог уже не о чём думать, кроме того, чтобы найти его и поселить у себя дома; всё, что говорят, и что я когда-либо слышал про детскую мечту, дуновение ветерка по сравнению со смерчем и тайфуном моего страстного и беспредельного желания найти жука - носорога, я весь с того момента превратился в одно сплошное желание, насильник в минуты обострения своего безумия так не хочет свою жертву, как я хотел жука – носорога, он стал всем для меня - альфой и омегой, квинтэссенцией, субстанцией, тремя китами, первоосновой, фундаментом, ядром, краеугольным камнем, стержнем, концом и началом, становым хребтом моей жизни, всю осень, зиму и весну я изучал его повадки, периоды размножения, рацион, ореал обитания, разглядывал его фотографии и изображения, и в первый же день после окончания четвёртого класса я упросил родителей уехать к бабушке в пустошь бор, и че-рез час по приезду с рюкзаком натуралиста, который я собрал за зиму – там было всё, что нужно для ловли жука – носорога – банки, коробки, приманки, ловушки, пластиковые щипцы для захвата жука, и тому подобное, даже определитель насекомых под редакцией плавильщикова, хотя я был уверен, что я не перепутаю его ни с кем другим, и с сачком с длинной рукоятью был в лесу; и вот я иду по лесу, как ходил вчера, и позавчера, и месяц назад, но его не встречаю, как не встретил вчера, и позавчера, как не встретил месяц и два назад, но я не отчаиваюсь, и, не ленясь, осматриваю одну сосну за другой; в какой-то момент я понимаю, что я не десятилетний ребёнок с сачком и рюкзаком натуралиста, а седой старик, бредущий по бесконечной тропинке жёлто – бордового позднеосеннего леса, за моими плечами котомка с краюхой хлеба, а в руке трость, о которую я опираюсь при ходьбе, и я уже не помню, куда и зачем иду, я просто иду, как шёл вчера, и позавчера, и что я – это вообще герой картины, которую мне подарили на день рождения, ну как подарили, просто папа предложил мне в художественном салоне самому выбрать картину, которая наибольшим образом соответствует моему представлению о себе, а папа и друзья её приобретут, вот я и выбрал её, какой-нибудь натюрморт я точно не хотел, там как раз изображён старик, бредущий меж деревьев, я повесил её на работе прямо напротив рабочего кресла, чтобы смотреть на неё, словно в зеркало.
А наутро меня не стало, и это уже не я проснулся от того, что Крамик гремел сувенирами, распаковывая пакеты с моими белорусскими приобретениями, и это не-я попросил его быть поаккуратнее, а потом стиснул в объятиях и расцеловал, это не-я почувствовал, что не-моё горло распухло и саднит и глотание доставляет сильную боль, и когда не-я завариваю колдрекс, он большей частью стекает по бороде, потому что не может проникнуть в глотку, и это не-меня Анежа спрашивает, во сколько не-я приехал, что в кровати Крама делает её шуба, и довольна ли не-моя душенька количеством выпитого за поездку алкоголя, на что опять же не-я отвечаю, что вернулся в восемь, по дороге простудился, поэтому выпил колдрекс, и мне нужно было закутаться, а будить никого не хотелось, и я нашёл единственную дос-тупную тёплую вещь, и укрылся шубой, а душенька уже-не-моя не болит, и вообще ничего не чувствует, потому что с ней сейчас разговариваю не я, а не-я, и, строго выражаясь, всё, что было вчера и раньше, к не-мне не относится и спрашивать не-меня об этом не корректно, на что Анежа говорит, что у тебя, Сирин, шарики за ролики из-за водки закатились, и тебе, Сирин, неплохо бы полечить голову, но не-я не спорю с Анежей, как поступил бы я ещё вчера, и молчу, отлично понимая, что лечить не-мне надо горло и обожжённую руку, нога и так заживёт – не первый раз ударяюсь, а голова не-моя вполне цела и даже перестала болеть, хотя и шумит, как шумит раковина, прикладываемая к уху – так мы делали в детстве, не-я выхожу на балкон, закуриваю и смотрю в никуда, а из квартиры гребенщиковского фаната опять льётся песня - а в небе голубом горит одна звезда, она твоя, о, ангел мой, она твоя всегда, кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят, пускай ведёт звезда тебя дорогой в дивный сад, и дальше уже не-я подпеваю - тебя там встретит огнегривый лев и синий вол, исполненный очей, с ними золотой орёл небесный, чей так светел взор незабыва-е-е-мы-ый.