К вечеру жизнь в больнице замирает. За окном лиловеет небо. Я в мятой ночной рубашке и уличных ботинках слоняюсь по коридору. Мыла нет, и руки пахнут землей — обычный запах лета в большом городе.
Соседка по палате вернулась с УЗИ. Она рассказывает, как ребенок помахал ей на экране ручкой, и принимается рассуждать, как назовет его.
Можно пройти по коридору до конца и перейти в другое крыло — но все равно пространство здесь ограничено. Медленным, осторожным шагом ходят пациентки, молодые и старые. У кого-то ноги перевязаны эластичными бинтами, кто-то идет согнувшись почти пополам.
В самом конце коридора стоит аквариум. На дне залег сом в крапинку и задумчиво скребет губами грунт, над ним плавают мелкие рыбки. Я знаю, что простенькая прозрачная рыбка — живородящая. Можно разглядеть и ее детенышей-крошек, таких же простеньких и прозрачных, как она.
Видишь, Господи, я перед тобой. У рыбы есть дети — у меня нет. Я пересохшее русло, сосуд опустевший.
Всю жизнь я исходила из того, что Ты прав. Я никогда не роптала. Но теперь мне уже не хватает на это сил.
Из столовой доносится стук посуды и журчание воды. В полутьме коридора на тумбочке тускло блестит металлический чайник.
В палате все время открыто окно, по улице взад-вперед катается трамвай, и его звук, блуждая между больницей и длинным промзданием, напоминает гул заходящего на посадку самолета. В окно лезут обнаглевшие голуби; старушки-соседки кормят их после обеда, крошат бородинский хлеб, и слышно, как птицы топчутся внизу по выступающей крыше первого этажа — под лапами звенят осколки стекла.
Все произошло слишком быстро. Я даже осознать ничего не успела, не успела ни о чем помечтать. Почему-то больно. Время уже никуда не спешит. Для меня оно теперь будет тянуться и тянуться — вечно.
Я думала, что так и должно быть. Можно было все изменить, но я не знала об этом. Не хватило опыта. Теперь он есть у меня — опыт, без которого лучше бы обойтись. Опыт, с которым не знаю, что делать. Я знаю лишь, как истекают кровью. Я знаю, как превращаются в тень.
Ко мне приближается девушка с кукольно-мягкими волосами, во фланелевом халате и с катетером на руке. «Скучно здесь, правда? Заняться нечем... Подожди, я сейчас приду, поболтаем». Она скрывается за дверью палаты и еще долго не появляется.
Нужно что-то говорить, даже улыбаться, а я не хочу. Глотаю слезы, прячусь от людей у открытого настежь окна в самом дальнем углу туалета. Куда-нибудь, избавиться бы от мыслей, от постоянного проворачивания в голове вариантов: случись все по-другому, сегодня я была бы дома, а через неделю я бы делала что-то совсем другое — не то, что я буду делать в действительности.
Я всегда чувствовала Твое присутствие. Я всегда понимала Тебя с полуслова — но сейчас, кажется, перестаю понимать. Отказываюсь. Не хочу — а понимание проникает в меня, возникает само собой. Никогда я не кричала в небеса «За что?!» — я всегда знала ответ. Не знаю лишь одного — за что это все моему мужу.
Неужели мы с Тобой поссоримся, как двое людей?
От мыслей никуда не денешься. В коридор выходит молодая женщина с телефоном, она рассказывает — наверное, мужу, — как ей дали послушать сердце ее ребенка. У моего ребенка нет и не будет ни имени, ни пола. Даже сердце у него не успело сформироваться.
Я покинутый дом, я засохший колодец — во мне пустота. Жизнь обнулилась, потеряла смысл, и прошлого не стало.
Время закольцовано на сегодняшний жаркий день с лиловеющим вечерним небом. Завтра будет то же самое. И послезавтра тоже.
Ты не наступал на меня, Ты вообще ни на кого не наступаешь ногой — но я похожа на воробья, что в лепешку разбился о лобовое стекло машины.
Я не задохнулась от слез, я зачем-то живу — не знаю, зачем. Как жить дальше, тоже не знаю. Молю лишь: не оставляй меня наедине с пустотой.