На его картинах были пейзажи, сплетённые деревья, застывшие в вечном движении лица, небо, просочившееся в землю, скреплённые между собой кисти рук, виноградные долины, оборотни, кресла, стоящие друг напротив друга и беседующие более выразительно, чем если бы беседовали их хозяева. Всё было написано точно, с натуры до каждой частицы воздуха.
Но никто не знал, что художник вообще не выходил из дома.
На обратной стороне холста он записывал невыразимые диалоги, и картины в его мастерской не были прислонены к стенам, а подвешивались к потолку, чтобы вращаться всеми гранями и чтобы просвечивать. Диалоги списывались на слух…
Но никто не догадывался, что художник вообще старался не разговаривать и не слышать.
И всё же появлялись непрошеные гости. Когда приходили зрители, в основном, живописцы, художник не прятал секреты, не маскировал мастерскую, он всего лишь задёргивал шторы.
Но никто и не догадывался, что он не убирал с глаз никакого эксклюзивного реквизита – у него вообще не было натуры.
– В какие страны Вы ездите писать эти пейзажи?
– Где Вы достаёте предметы для экзотических натюрмортов?
Настолько детализировать выдуманные вещи было невозможно. Художник не знал, что ответить, он нервничал и, ожидая ухода всех этих людей, тушевался в угол, где скапливалась самая густая тень.
Единственная девушка, начинающий искусствовед, под общий галдёж молча отодвинула штору, решив, что дело в виде из окна, несмотря на первый этаж.
Она долго стояла за шторой, художник сквозь толпу, через всю мрачную мастерскую, взволнованно взглянул на её расцвеченный тканью силуэт.
Вид из окна поразил девушку больше, чем она предполагала. Глухая стена разрушенного дома. Трещины и дождевые подтёки на сером фоне.
Но художник и не догадывался, что на следующее же утро стену снесут.
Он не слышал грохота бульдозера. Он проснулся от резкого ощущения лезвий, вспоровших веки. Это был яркий свет, кромсавший даже холщёвые шторы.
За окном открылся пейзаж, огромное небо, навалившееся на очертания парка. Но художник до сумерек просидел спиной к свету, раскачиваясь и болезненным объятием обхватив острые лопатки. Этот световой квадрат был чёрным квадратом его живописи, этот свет возник концом света. Художник в мучительной ломке кутался в лоскуточки теней, они не сходились на нём, были ничтожно малы. Когда ожог солнца подкрался к кромке далёких деревьев, художник оставил мастерскую и решительно пошёл, всматриваясь в мостовую под ногами. В закате горели цветы, деревья ежесекундно создавали картины, а он внимательно смотрел в мощёную площадь, под ноги, под ноги.
Внезапно он с недоумением отметил, что камни кончились, открывшись в зелень и чернозём парка, и тотчас повернул обратно. Отыскал нужный камень, лёг с ним рядом и стал его врисовывать в блокнот, вынутый из внутреннего кармана пиджака. Он долго копировал незамысловатый булыжник, потом извлёк его и, на ходу, прибавив шаг, сунул за пазуху, на место выброшенного блокнота, оставив в мостовой неприятную свежевырытую десну.
Художник и не догадывался, что та самая искусствовед, из вчера, из световой шторы, шагает ему в спину настолько чётко в ногу, что даже звонких каблуков – не слышно.
Он обернулся резко, уже у самой двери, придерживая камень за пазухой. Как сердце.
Она стояла, вцепившись в блокнот, летний шарф размашистым сухим мазком вокруг сложно-розового овала искрился испариной.
– Не то что бы интервью, – комканно начала она. – Я запишу вас с ваших слов, точнее, с вашего молчания. О вас необходимо написать. Я сяду где-нибудь около, и просто с ваших глаз буду записывать, вам не придётся даже говорить. Буду писать с натуры. Ведь и вам не обязательно знать изнутри груши, чтобы создать натюрморт. Тем более, вы не имеете реквизита. Зачем вам этот пенопластовый обман. Писать извне, считывая тонкую материю – куда живее. Предоставляю слово, молчание – вашим глазам.
Художник смотрел на неё, и видел одни световые пятна. Её свет мешал её увидеть. Насилуя взгляд, глаза начали привыкать и различили цветовые соотношения, блики, полутона. И всё равно пока это был говорящий эскиз.
Хмурыми глазами он показал на открытую дверь. Специалист вошла, села, долго смотрела в его глаза и, не сразу пристроив к листу карандаш, стала записывать. Художник туго молчал. Воздух между ними расслоился на сотни струн и медленно натягивался до невыносимо звенящего предела.
– Спасибо, – чуть слышно произнесла девушка, встала и поставила в угол стул.
– Подожди. Я же только начал говорить. Теперь я записываю. Вырви листы, начни блокнот заново и смотри.
Он достал из-за пазухи камень, поставил его перед собой и стал готовить рабочее пространство.
– Не уходи, я буду долго его писать. Целый мир же. В камне есть всё.
Холст превращался в сюрреалистические поля, в господ с зонтами и несуществующих существ, в глаза на месте облаков, в вензельные деревья. Художник почти не спускал глаз с камня.
– Простите. Но в моих листах было то же, что и на вашем холсте…
Он, не веря своим ушам, поверил и преступно медленно поднял на неё глаза, с хрустом в щепки ломая кисть.
В ту же ночь живописец и гостья заснули, сплетясь ногами, и стали абсолютными сиамскими деревьями – с одним корнем и двумя стволами. Её медно-рыжая крона над успокоенным розовым лицом едва касалась его русой, жёсткой, ивовой.
Теперь двое живых воплощали картину за картиной, утро за утром. Он перестал писать материалами. Всё ткалось из тонких материй.
И никто не догадывался, что сохнет масло, деревенеет ворс кистей, трескаются холсты. И на какое-то утро девушка, обёрнутая драпировкой, вдумчиво обошла мастерскую, будто обнаружив в их тонком мире оставленное материальное, и провела рукой по всей отмирающей живописи. Поднесла подушечки пальцев к его глазам:
– Пыль. Знаешь, я пойду и принесу тебе новый камень.
– Не уходи. Я… как ты сказала тогда: сяду где-нибудь около. И просто с ваших глаз буду записывать. Вам не придётся даже говорить. Буду писать с натуры. Я говорил разве, в камне? Нет же – в тебе, в тебе есть всё.
И она, то ли послушно, то ли несогласно – бесшумно опустилась на стул и осталась неподвижна до полной темноты.
Он писал её, не сводя глаз. Сквозь холст ей был виден рождающийся мир. В ней есть всё…
Но искусствовед, она, первая из всех догадавшаяся однажды о виде из окна, то есть обо всём, сейчас и не догадывалась, что художник пишет с неё камень.
Весь его мир давно помещён в камень, и извлечь его сложнее, чем вывернуть из мостовой.
Долго она возвышалась над готовым портретом, а после повернулась на звонких почему-то скрежещущих каблуках и оглушительно громко ушла.
Художник решил, что проснулся под землёй. Он до боли растягивал вширь глаза, но свет не появлялся. Будто чем-то тупым и неподъёмным снесли его глаза. Так однажды сносил бульдозер необходимую, как зрение, стену.
Чёрный квадрат в привыкшие к свету глаза лица и глаза души.
Вслепую сорвав шторы, он наткнулся на стену. Вплотную к стеклу, с улицы, всё окно было аккуратно выложено булыжниками.
Но он даже не догадался узнать здесь её почерк.