Посвящаю всем своим любимым внукам
А.В.Летенко
О МОИХ ПРЕДКАХ
(Из воспоминаний)
Многие из знакомых и коллег моего отца Виктора Александровича считали его евреем, скрывающим своё происхождение. То же иногда говорят и за моей спиной, а изредка и в лицо. Наверное, это в какой-то мере имманентное свойство нашей фамилии, потому что о таком же отношении к себе рассказывала мне и моя старшая дочь Настя. Однако, к большому сожалению, приходится признаться, что ни капли, ни малейшей доли еврейских генов в моей крови нет и, что станет ясно из последующего изложения, вряд ли могло быть. И в моём «сожалении», клянусь, нет ни капли иронии или лицемерия, ибо и мой отец, и я с глубоким уважением и почтением всегда относились к этому народу, в десятки и сотни раз опережающему все другие нации на Земле по показателю удельного веса среди выдающихся учёных, врачей, актёров, музыкантов, художников, а также механиков, финансистов и прочих людей, кого называют творцами или демиургами. Вот пара цифр, доказывающих мою правоту: если в численности населении планеты доля евреев 0,15% , то в численности Нобелевских лауреатов она ни много ни мало в 200 раз больше, а именно 30%. Если уж на то пошло, то и Бога, которому мы молимся сегодня, мы выбрали среди евреев, так что тут уж ещё нужно добавлять?
Поэтому, когда разгулявшийся пьяный сосед, которого я недавно попытался урезонить, в расчёте как-то оскорбить или задеть меня, начал кричать, что он «не позволит понаехавшим сюда жидам командовать во дворе», то он не только не добился своей цели, а на самом деле, не понимая того, сделал мне комплимент. Я подумал тогда: «Вот меня снова приняли за еврея. Неужели я действительно по-прежнему произвожу впечатление интеллигентного человека? Пойду посмотрюсь в зеркало». Завершая тему, замечу, что из сказанного выше не надо делать вывод, что я юдофил. Вовсе нет. Среди моих близких друзей кроме евреев был монгол, есть и узбеки, и мадьяры, и болгары, и русские, и даже - прошу поверить - один петербуржец. Это всё от того, что всё население мира я делю строго на две нации: «люди порядочные и люди непорядочные». И других наций не знаю и знать не хочу.
А теперь предлагаю читателю самому судить о том, кто я таков по происхождению, и в кого из предков, как говорится, я «пошёл». Начну, как положено, с предков по отцовской линии. Древние корни моего рода находятся в Полесье – том месте Верхнего Приднепровья, где сделали первую остановку гонимые готами славяне, распространившиеся впоследствии далее по Восточно-Европейской равнине и создавшие на этой территории русское государство. Мои дядьки-тётки говорили мне, что наших родственников и однофамильцев можно и сегодня встретить в городках с такими экзотическими названиями, как Клинцы (на реке Унеча), Ущерпье (на реке Ипуть) и Стародуб (на реке Вабля). Эта местность столетиями относилась к самой древней (древнее киевской!) области расселения восточных славян – Черниговщине. И только 5 июля 1944 года она вошла во вновь созданную большевиками Брянскую область.
По преданию, мой дедушка – Александр Саввич Летенко – родился в 1843 году в селе Ущерпье, откуда позднее переехал в городок Стародуб. После гибели моего прадеда Саввы в битве при Кюрюк-Дара 5 августа 1854 года, воевавшего в Закавказье в составе корпуса Бебутова во время так называемой Крымской войны, дедушка остался круглым сиротой, ибо мать его (моя прабабка) умерла ещё раньше. По-видимому, считая неловким сидеть на шее у приютивших его родственников и снедаемый тягой к перемене мест, мой дед – тогда бедовый подросток - в 1855 году увязался с чумацким обозом в южные края.
Для тех, кто не знает, кто такие «чумаки», поясню. Чумачеством называли торгово-перевозный помысел, возникший еще в 16 веке в Приднепровье как торговый промысел солью, которую чумаки, состоявшие главным образом из казаков, привозили с Черноморского побережья и из Крыма. Чумаки торговали также вяленой рыбой, кустарными изделиями, лесом и т.п. Народ это был боевой, поскольку промысел был весьма рискованный и опасный. Чумакам нужно было остерегаться и крымских татар, и вообще всякого рода «лихих» людей, которые во множестве «шарили» по степям Южной Украины. Поэтому чумаки собирались в вооружённые обозы, как правило, состоявшие из 100 и более запряжённых волами мажар (удлинённых возов с высокими бортами). При ночёвках в степи чумаки вели себя классическим казачьим военным манером, составляя из мажар каре вокруг общего костра. Такие каре назывались куренями. Чумачество существовало вплоть до 70-80-х гг. 19 века, то есть по ту пору, когда Российская Империя обзавелась в тех местах железными дорогами.
Прибывший так образом на Кубань, дед мой был оставлен и пригрет семьёй одного из тех чумаков, что тогда посетили Черниговщину, и пустил корни в станице Ново-Покровская, что расположена на северо-востоке Кубанской Казачьей Области (называемой ныне Краснодарским краем) на границе Сальских степей. Неподалёку от этой станицы имеет исток река Ея, впадающая в Азовское море у города Ейска. Такое же название - «Ея» - до сих пор носит станция проходящей мимо Ново-Покровки ветки железной дороги, соединяющей Тихорецкую с Сальском. Одно существенное замечание: прожив всю жизнь в казачьей станице, членом собственно казачьего сословия дедушка так и не стал, поскольку для этого требовалось быть собственником казачьего земельного надела. Делиться же с моим дедом – пришлым сиротой – своей землицей тогда никому так в голову и не пришло.
Забегая далеко вперёд, скажу, что я однажды побывал на земле предков и видел сохранившийся (сложенный из железного дерева – белой акации и обложенный кирпичом) дом моего деда. В 1973 году я защитил кандидатскую диссертацию, и весьма довольный моими успехами отец спросил меня, что бы я хотел получить по этому случаю в подарок. Когда я ответил бате, что лучшим подарком для меня будет, если он отвезёт меня и покажет мне дом, в котором он родился, он обнял меня и заплакал, как потом сказал сам, от умиления. Он не ожидал от меня такого ответа, да и был он в родном доме последний раз ни много ни мало ровно полвека тому назад, покинув его в 1923 году после кончины моей бабушки. Та наша поездка с отцом заслуживает отдельного рассказа, который я может быть ещё напишу. А сейчас пора возвратиться в 19 век к моему деду.
О босоногом детстве приёмного сироты-казачонка я рассказать не могу, поскольку ничего не знаю. Но вот, когда дед Саша вырос и был призван в кавалерию, тут уже появились вехи, которые можно описывать. Первая из них – стоящий на моём книжном шкафу очень элегантный (теперь таких не делают!) посеребрённый подстаканник с надписью, выдавленной на донышке: «B.Henneberg – Warszawa – 1862». Этот предмет – память об участии моего деда в усмирении поляков, в очередной (далеко не в первый и далеко не в последний) раз устроивших бузу, именуемую в учебниках истории как «Польское восстание 1863-1864 года». В боевых действиях дед тогда непосредственного участия не принимал, состоя в охране штаба командующего - генерала от инфантерии графа Михаила Николаевича Муравьёва, прозванного поляками «вешателем».
Следует заметить, что в 19 веке большинство в элитных частях, занятых разведкой, сопровождением и охраной высшего командного состава Русской армии, составляли кубанские казаки и верховые, и пешие («пластуны»). Из кубанских гвардейцев состояла и личная охрана последних двух российских императоров. Подобную службу мой дед стал выполнять и во время русско-турецкой войны 1877- 1878 годов, находясь в команде, сопровождавшей командовавшего поначалу Передовым отрядом Русской армии, впоследствии получившего звание генерала-фельдмаршала, Иосифа Владимировича Ромейко-Гурко.
С генералом Гурко, признанным болгарами одним из главных своих спасителей от турецкого ига, мой дед участвовал и в походе в Забалканье, и взятии Горного Дубняка и Тилиша, и в окружении Плевны, и занятии Софии и Андрианополя. Дважды – в битвах под Ташкисеном и Филиппополем он был ранен, второй раз достаточно тяжело, чтобы быть списанным с военной службы. От этих ран дед долго лечился, но так никогда от них полностью не оправился, был вчистую комиссован, поэтому и не сопровождал Гурко, когда того назначили генерал-губернатором Привисленского края и командующим войсками Варшавского военного округа. Там Гурко из национального героя Болгарии был переименован в «палачи Польши» за якобы русификаторскую политику царя. Впрочем, многие дороги и крепости, построенные Гурко за 12 лет наместничества в Польше и сохранившиеся там до сих пор (о чём, правда, осведомлены только единицы из поляков), служат ему хорошим памятником.
А что же мой дедушка? Он продолжал лечиться, а чтобы поддерживать непрерывно увеличивавшуюся семью, искал достойное и доходное занятие. Перепробовал разные, но относительно долго задержался на двух. Какое-то время он занимался розничной молочной торговлей, но потом прогорел и вернулся на казённую службу, поступив на работу в отделение Белоглинского лесничества (Белая Глина – соседняя и более крупная по сравнению с Ново-Покровкой станица). Там он и прослужил до выхода на пенсию в 1903 году. Через два года после этого он сподобился родить моего отца и намеревался продолжать это благородное занятие дальше, чему в конце концов воспротивилась моя бабушка Дуня, к тому моменту родившая ему уже 12 детей, 8 из которых выжили и выросли. Думаю, пора, наконец, сказать несколько слов и о бабушке – Евдокии Ивановне. Её девичья фамилия была Крепак, значение которой весьма просто переводится с украинского жаргона и означает «крепостной».
Первым браком мой дед был женат на местной казачке, которая родила ему первого сына – старшего из моих дядьёв Александра и, к большой печали, скончалась при родах. А от бабушки Дуни у него родились: Ефросинья (которую все звали Проней), Павел, Елизавета, Татьяна, Мария, Пётр, Зинаида и Виктор.
Бабушка была младше деда ровно на 20 лет. История их знакомства и брака интересна прежде всего тем, что они были земляками. Бабуля также родилась на Черниговщине, в Клинцах и прибыла на Кубань примерно таким же образом, как и дед, но не с чумаками, а с косарями. В те времена была распространена практика поездок с Севера на Юг «на покосы». Ранней весной, когда, к примеру, на Черниговщине еще лежал снег, местные крестьяне сбивались в артели и ехали на Кубань или куда-нибудь ещё, где трава давно уже поспела. Потрудившись и подзаработав деньжат, они возвращались к себе, где к их приезду травка уже вырастала, и косьба продолжалась уже дома. Вот среди такой артели дед присмотрел молодую симпатичную круглолицую хохлушечку и, недолго думая (на церемонии времени не было), они «окрутились» в Ново-Покровской церкви.
Жизнь и судьба каждого из моих тёток и дядек, поверьте, заслуживает пера Эмиля Золя, посвятившего большую часть своего писательского творчества описанию жизни обширного семейства Ругон-Маккаров. Так же как и у Золя, каждый из «ново-покровских Ругон-Маккаров» был самостоятельной личностью, отстаивал собственные взгляды и мировоззрение, и имел яркую и нелёгкую судьбу. Объединяло и было неизменным у них только одно – безусловная и бескорыстная взаимопомощь.
Порядок в семье моего деда был таков: ты вырастаешь, получаешь образование, становишься на ноги и немедленно принимаешь под крыло брата или сестру, которого кормишь, поишь, одеваешь, помогаешь получить образование. Когда второй становился на ноги, цикл повторялся, под крыло брали следующего, и так произошло со всеми, вплоть до моего отца, который был младшим и, естественно, балованным ребёнком, из-за чего старшие братья и сёстры звали его «Витька-мазунчик». С братьями в полной мере такого воспитания по разным причинам не получилось, но все сёстры Летенко таким образом получили полное гимназическое образование, которое давало право стать преподавателем в сельской школе. И практически все мои тётки этим правом воспользовались. Я был знаком почти со всеми своими дядьками и тётками, не застав только дядю Павла, тётю Таню и тётю Лизу.
Дядя Павел был первым из детей моего деда, покинувшим родной дом и перешедшим на самостоятельные «хлеба». Уйдя «в люди», он поначалу пристроился на службу в генеральское хозяйство в станице Великокняжеская, где со временем стал механиком на паровой мельнице. Влившись таким образом в рабочий класс, он участвовал в революционном движении, потом стал чекистом и погиб в 20-е годы в одной из перестрелок в городе Тифлисе. Тётя Лиза вышла замуж в Харьков и с родными общалась спорадически, а с моим отцом отношения не поддерживала совсем.
А вот судьба тёти Тани сложилась трагически. Она была страстно влюблена в красавца и умницу казачьего офицера, который был расстрелян большевицкой бандой безо всякого суда в конце 1920 года в порту Новороссийска. Этот благородный человек не снял с себя погоны и не захотел войти на борт уходящего парохода, заявив следующее: «Я никогда не брошу Россию, и я, как командир, считаю себя обязанным разделить судьбу подчинённых мне казаков, с которыми прошёл огонь, воду и медные трубы. Я остаюсь с людьми, которые всегда и во всём мне свято доверяли, и обмануть их доверие, сбежать от них я не имею никакого морального права». Ворвавшиеся на пирс матросики, ни кого ни о чём не спрашивая и увидев только золото на плечах, попросту выстрелили человеку в затылок и удалились. Тётя Таня узнала о случившемся только через полгода, после возвращения свидетелей этого события в станицу и после того как печальная весть дошла до Армавира. В ту же ночь тётя Таня исчезла. И только через несколько дней бурная Кубань выбросила её тело на берег в десяти километрах вниз по течению.
Старший сын моего деда дядя Саша имел золотые руки мастера-самоучки. Как рассказывали, не было такого на свете, чего он не смог бы починить. В первые десятилетия ХХ века он служил механиком в ново-покровском представительстве фирмы «Зингер» (вот такие у нас на Кубани были деревеньки!), где работала также и моя тётя Маня на должности конторщицы. В последний раз я видел дядю Сашу в 1952 году в Сочи, куда он в конце концов окончательно перебрался на жительство. У него был большой собственный дом, стоявший в самом центре курортной столицы – на улице, соединявшей железнодорожный вокзал и морской порт. Красивый дом был окружён густым и тенистым субтропическим садом. Помню, как мы сидели и разговаривали с этим красивым совершенно седым стариком в его тесной каморке под лестницей, где он, не умевший сидеть без дела ни минуты, ремонтировал и перетягивал теннисные ракетки – за много, много лет до появления на свет Жени Кафельникова.
Тётя Маня со времён работы в «Зингере» так и привязалась к конторской работе, и ушла на пенсию с должности заведующей отделом Краснодарского краевого Промстройбанка. Остальные же мои тётки всю свою жизнь посвятили обучению детей, причём две из них – тётя Проня (начинавшая сельской учительницей в станице Прочноокопская) и тётя Лиза (начинавшая в Елизаветинской) – получили звания Заслуженных Учительниц (одна России, другая Украины). Поверьте, «за так» в то время эти звания не давались и купить их тоже было нельзя. Тётя же Зина из учительницы постепенно превратилась в уважаемого и заслуженного врача, поскольку с самого начала своей учительской карьеры стала специализироваться на обучении дефективных детей и в конце жизни окончательно превратилась в логопеда, практикуя в Центральной Краевой больнице в Краснодаре, где лечила не только детей, но и взрослых, в том числе и контуженных фронтовиков, лишившихся дара полноценной речи во время войны. Одно время она была замужем за потомком одного из основателей Старо-Линейного Кубанского казачьего войска генерала Фере, сподвижника графа Гудовича. От этого брака в 1925 году у неё родился сын – Леонид Этьенович, прошедший в 1943-1945 гг. от Краснодара до Вены, и ставший для меня предметом мальчишеского обожания и совершенным образцом для подражания. Свою практику она потом передала жене своего сына, которая подхватила и с честью несла покачнувшееся знамя, пока сама не так давно тоже вышла на пенсию.
Но вернёмся на прежние рельсы. Судьба дяди Пети, выказывавшего в юношеские годы недюжинные способности, сложилась не то чтобы печально, но во всяком случае не так, как ему мечталось. Случилось так, что он вместе с моим отцом в июне 1919 года возвращался по железной дороге домой, естественно, на крыше вагона, так как денег на билет у них, конечно, не было. По дороге они встретили траурную процессию с убитым в Ростове по приказу Деникина Н.С.Рябоволом - головой Кубанской краевой войсковой рады (казачьей республики, просуществовавшей почти четыре года – с 1917 по 1920 гг.). Рябовола везли в открытом гробу, который был залит прозрачным мёдом, дабы герметически сохранить труп в летнюю жару. По ходу процессии путь усыпался живыми цветами, а на придорожных тополях, акациях и катальпах аккуратно развешивались пойманные казаками деникинские офицеры. Всё это было так интересно и увлекательно, что дядя Петя, зазевавшись, сорвался с крыши вагона и при падении сильно ударился головой. С тех пор он сильно болел и до старости уже не мог заниматься серьёзной работой продолжительное время. На пенсию он ушёл с должности диспетчера трамвайного парка на Фестивальной улице в Краснодаре.
Последним из детей деда Саши был мой отец – «Витька-мазунчик». Деду он нравился и он говорил про него так: « Ну Витька! Ну Витька! Вот шустрый! Вот хитрец! Интересно, кто из него выйдет? Думаю, либо жулик, либо профессор!». Дедушка мой как в воду глядел, в конце концов мой отец действительно стал весьма уважаемым профессором. Но это уже совсем другой рассказ и, возможно, я его продолжу. А сейчас пока открою секрет особой симпатии деда к моему батьке в его юные годы. Дело в том, что проблемой моего деда, усиливавшейся с возрастом, была его тяга к спиртному. Бывало, когда дед, раскаивавшийся после сильного поддавона, обещал бабке завязать, та, махнув рукой, восклицала по-украински: «Ой, лышенько! Зарэкалася свынья гамно йисты!». Так вот, единственным членом семьи, который тайком таскал деду водку, был мой отец. Дед обычно шептал ему так: «Витька, иди сюда. На тебе двугривенный, принесёшь мне полштофа (0,66 л – А.Л.) «Смирновки», а я тебе юфтевую сумку сошью в школу бегать. Только смотри матке ни слова. А то обоих нас прибьёт!». Эту историю рассказал мне мой отец, когда он после многолетнего перерыва вновь увидел знакомую ему бутылку «Смирновской», привезенную мной в конце 1970-х годов из загранкомандировки.
Чем дальше я втягиваюсь в рассказ о своих кубанских предках, тем больше воспоминаний охватывает мою память. Чувствую, пора остановиться, ибо я еще ни слова не сказал о своих корнях по материнской линии. Ладно, закончу тему Летенко, ограничившись описанием дедушкиного политического мировоззрения и рассказав о последнем часе его жизни.
Идеологическая платформа Александра Саввича Летенко формировалась, во-первых, под влиянием его житейского опыта и мудрости и, во-вторых, под влиянием регулярного чтения самой популярной тогда в России газеты «Копейка». Может кто-нибудь помнит ответ господина Пастухова – редактора этой газеты – на вопрос об идеологической направленности его издания? Его ответ был таков: «Ну что ж, кормимся, господа, кормимся…». В общем, это было что-то вроде нынешнего «Московского комсомольца». Так вот, прочитав однажды в «Копейке» что-то из программы РСДРП-б (то есть Российской социал-демократической партии - большевиков), дедушка сказал буквально следующее: «Ну что ж, красиво большевички поют, красиво. Вот только ни хрена у них не выйдет!» В общем-то, может и не так скоро, но получилось так, как он предвидел.
Последнее, что сказал Александр Саввич перед своей смертью, были два слова: «Татарская лопатка!». Для большинства моих нынешних современников они представляются загадочными, однако во времена моего деда среди кубанских казаков это было весьма распространённое ругательство, означавшее «бесхозяйственный человек». Действительно, какое хозяйство может быть у кочующего татарина? Остановился на ночлег посреди степи, воткнул в землю лопатку, привязал к ней коня - вот тебе и дом, вот тебе и хозяйство.
А надо сказать, что в Гражданскую войну станица Ново-Покровская продувалась военными ветрами регулярно и постоянно. То Деникин, то Шкуро, то Зелёные, то Красные, то ещё какие-нибудь бандиты. И вот 24 февраля 1920 года в станице вновь объявились красная конница Сорокина и несколько её солдат устроились на постой в нашем доме. И надо же было одному из них накрепко привязать молоденького норовистого полубешеного жеребца к навесу, сооружённому моим дедом из тоненьких жердин с камышовой крышей! Конечно, жеребец моментально снёс этот навес и утащил его вместе с крышей прямо на улицу в сторону станичного базара. Увидев это, мой дед, сильно расстроившись, крепко обругал бестолковых кавалеристов, а потом ушел в хату, лег на свой любимый кожаный диван и умер, как тогда говорили, «от удара». Было это днём 26 февраля 1920 года.
Бабушка Евдокия пережила деда на три года и скончалась 24 июля 1923 года. С ней тогда оставался только мой отец, к тому времени ставший комсомольским вожаком станицы. Схоронив свою маму, передав преемнику станичную комсомольскую канцелярию, он, положив ключ от двери под крыльцо (в то время торговать недвижимостью просто никому не приходило в голову), двинулся сначала в Армавир, где жили сёстры, а потом в Краснодарский Крайком ВЛКСМ встречать свою дальнейшую судьбу. Но здесь мы остановимся, ибо это будет уже другой рассказ.
Впрочем, прошу прощения, но я всё-таки вернусь к обещанию, сделанному мной на второй странице, ибо не могу не рассказать ещё кое-что о нашей с отцом поездке в Ново-Покровку летом 1973 года. Этому рассказу, наверное, не будет другого места кроме как здесь, поскольку начало своё он берёт во времена Гражданской войны.
Так вот, любые войска, вступавшие в станицу, всегда и неизменно начинали с одного и того же – вывешивания приказа, требовавшего немедленной сдачи оружия, и гарантировавшего немедленную смерть тому, кто этого не сделает в течение суток. Так поступили и очередные завоеватели – деникинцы, поставившие комендантом человека, прославившегося тем, что тот методично и безжалостно перевешал не один десяток (если не одну сотню) большевиков. При всей своей классовой жестокости, в отношениях с женщинами этот офицер и дворянин был деликатен и нерешителен до полной робости. И надо же было ему влюбиться в мою тётю Зину! Ей его ухаживания были неприятны, но способ и случай отбиться от них он предоставлял сам. Перед тем, как направиться к дому Летенко, комендант для храбрости и развязности выпивал добрый стакан горилки, что позволяло тётке говорить: «Ах, перестаньте, ах уйдите, вы нетрезвы!». Чего только этот комендант не выдумывал, чтобы покорить сердце тёти Зины, в том числе пытался действовать и через её младшего брата – моего отца. Однажды он даже притащил с собой фотоаппарат «Кодак» и, поскольку тётя Зина отказалась фотографироваться, проделал это с её братом и игравшим тогда с ним Васей Матросовым – закадычным дружком моего отца, жившим в доме наискосок.
И вот, в тот же вечер случилось страшное. В завалинке дома Матросовых солдатский патруль нашел закопанную в ней мосинскую винтовку. Васю тут же заперли в холодную и на рассвете по всем правилам должны были расстрелять, перед чем предъявив коменданту. Тот, посмотрев на Васю, начал что-то припоминать: «Погоди, погоди! Это не ты ли, кого я вчера фотографировал во дворе у Летенков?». «Да, я» – ответил Вася. «Слушай, байстрюк! Беги домой и, если что-то из оружия ещё осталось, немедленно выброси в Ею! И молчок-могила! А то во второй раз я тебя спасти уже не смогу!». Так комендантская симпатия к моей тётке и дружба с моим отцом спасли Васю Матросова от неминуемой смерти.
Этот мой рассказ, может быть, и можно было назвать легендой, если бы я не услышал его из уст самого дяди Васи Матросова, с которым мой отец встретился тогда в 1973 году после (страшно сказать!) пятидесятилетней разлуки. Помню, как они сидели в станичной столовке, располагавшейся в бывшем помещении «благородного собрания», пили дешёвую водку и, обнявшись, плакали буквально навзрыд, вспоминая свои юные годы. Глядя на них, плакал тогда и я. Честно говоря, и сегодня, когда я пишу эти строки, у меня снова навёртываются слёзы на глаза.
* * *
Мои предки по материнской линии – коренные бородатые кацапы, более того – самые что ни на есть коренные москвичи. По этой линии мои корни уходят вглубь густых лесов в треугольнике между Солнечногорском, Рогачёвом и Икшей. Мои дедушка и бабушка происходили из соседних деревень, где и были сосватаны друг другу. Название одной из них я точно не помню (вроде бы Калистово), а другое, где родилась бабушка, до сих пор радует мои слух и память – Шемякино. Куда как славное название для русской деревни, не правда ли?
В Шемякино я был однажды, летом 1945 года вместе с бабушкой и сестрами Ингой и Татьяной. Мы жили тогда не в самой деревне, а на отшибе – в доме лесника. Лес, окружавший наш домик, был действительно «берендеевский», поскольку за годы войны из-за прекращения хозяйственной деятельности (все мужики – лесники и охотники были на фронте!) всё кругом заросло и откуда ни возьмись в Подмосковье набежала масса непуганного зверья. Помню, как мы с сестрами пошли полакомиться ягодами и натолкнулись в малиннике на здоровенного медведя. Девчонки с визгом бросились бежать, а мы с громадным мишкой уставились и какое-то время смотрели друг на друга. Я совсем не испугался, наверное, потому, что был ещё очень глуп. Через минуту-другую медведь, громко вздохнув, ушёл в чащу, а я отправился к дому, благо тот находился на расстоянии какой-то сотни метров от места события. Помню, как бабушка взволнованно корила девчонок за то, что они бросили четырёхлетнего малыша один на один с диким зверем. Но тут подошёл я целый и невредимый, и все успокоились.
Поделюсь еще некоторыми своими впечатлениями того лета, когда я многое впервые в своей малышовой жизни увидел и запомнил. Помню и пиявок в деревенском пруду, внешний вид которых мне тогда очень понравился, и вкус украденного нами с колхозного поля и распаренного бабушкой в печи турнепса (кормовой свёклы, которая выращивалась на корм свиньям и крупному рогатому скоту), и зрелище плотской любви лошадей возле колхозной конюшни. Помню, как я тогда испугался и со слезами на глазах умолял конюхов спасти кобылу от представившегося мне бешеным жеребца. Мне казалось, что он сейчас её загрызёт, и никак не мог понять, почему мужики вместо того, чтобы спасать лошадь, смеются надо мной.
Интересно, что самое страшное, что произошло с нами тогда, не произвело на меня должного впечатления, конечно из-за того, что я ещё был слишком мал, чтобы это понять. А вышло так, что мы – трое маленьких детей – попали под обстрел летавшего над нами на бреющем полёте истребителя, сделавшего над полевой дорогой, по которой мы с сёстрами возвращались домой из деревни, два захода. Сначала мы не поняли, что по нас стреляют, а любовались низко летящим самолётом и звёздочками на его крыльях. Испугались мы потом, когда узнали, что тот лётчик сошёл с ума и до нападения на нас обстрелял ещё и деревню. Потом, по рассказам, его арестовали и заперли в сумасшедший дом.
В то лето, впрочем, был один случай, когда мы по-настоящему испугались. Это случилось, когда за нашей бабушкой, бросив стадо, погнался бык и успел вломиться в сени нашего дома. Дверь в горницу бабушка всё же успела захлопнуть и подпереть, но взбесившееся громадное животное продолжало со диким рёвом ломиться вперёд ещё и из-за того, что не могло развернуться в узких сенях. Может быть это нам и помогло, что бугай оказался в узких сенях как в ловушке. Впускать его внутрь дома было никак нельзя, поскольку он тогда разнёс бы всё на свете: и наш нехитрый скарб, и печь, и, возможно, стены. Пока мои сёстры, выскочив в окно, добежали до деревни и привели спасителей-мужичков, прошла вечность, в течение которой мы вдоволь натерпелись страху. Вообще-то говоря, всё лето 1945 года запомнилось всеобщим ощущением «сумасшедшинки». Все люди были сильно возбуждены под мощнейшим эмоциональным воздействием окончания страшной, продолжительной и измучившей народ войны. Об этом тоже, наверное, нужно будет рассказать, но сейчас пора вернуться от той поры лет на сто назад.
Подмосковье и ближайшие к Москве губернии традиционно многие, многие годы поставляли городу ремесленников, о чём можно прочесть во многих книгах: и у В.Гиляровского, и в мемуарах маршала Г.Жукова, и в просто потрясающих повестях И.Шмелёва, и др. Так и мой прадед – Иван Иванович Колпаков был пригрет в Москве земляками и выучен ими на жестянщика.
Прошло время и прадед стал хозяином довольно крупной жестяной мастерской на Покровке, ближе к Земляному Валу. Сейчас здания мастерской снесены, и на их месте стоит кинотеатр «Новороссийск». Несколько поколений Колпаковых производило здесь весь набор «крупной жестянки»: вёдра, корыта, бидоны и другие сосуды, а также кровельную продукцию и водосточные трубы. Выполнялись и сложные заказы типа изящных оригинальных флюгеров и тому подобных предметов. Однако интересно, что всё это считалось у прадеда не основной работой. Главным для себя он считал выполнение заказов на сооружение и починку церковных куполов. Такого рода заказы случались не редко, но и не так уж и часто. Их выполнение было очень ответственным делом и поручалось только мастерам, имевшим авторитет. Таким мастером и был мой прадед, чем я очень горжусь.
Передо мной стоит фотография в стеклянной рамке, сделанная в 1915 году. На ней изображены мой прадед, моя мама в возрасте трёх лет и её брат Петя. Позади в пехотной солдатской форме стоит мой дедушка, тоже Иван Иванович Колпаков. Это последняя его фотография. Она была сделана по случаю отправки моего деда на фронт. Вернувшись с Германской, он тут же ушёл красноармейцем на Гражданскую, где и сгинул. По слухам, его убили в Приморье вместе с Сергеем Лазо. Прадед мой скончался в деревне после того как большевики лишили его и заказов, и самой мастерской.
Героическая же бабушка моя Татьяна Филипповна (в девичестве Большакова) осталась в Москве с тремя малыми детьми на руках и один на один с революцией, голодом и разрухой. Кроме имевшихся у неё детей Петра и Антонины (моей будущей мамы) она ещё успела родить дочь Капитолину. Надо было как-то выживать, и они выжили!
Бабушка Таня пошла за помощью к новой власти, и та помогла ей, чем смогла. Во-первых, ей выделили «шикарное» жильё – полуподвал в доме на углу Арбата и Денежного переулка – позади аптеки и со стороны магазина «Иголки, нитки, пуговицы». Сегодня в этом месте контора Пушкинского музея. Во-вторых, ей выдали справку примерно следующего содержания: «Дана настоящая в том, что Колпакова Татьяна Филипповна является многодетной вдовой погибшего в бою красноармейца и имеет право производить индивидуальную хозяйственную деятельность (выпекать пирожки) и торговать ими на основании соответствующего патента на площади Сенного базара».
После этого баба Таня немедленно выписала с Украины свою незамужнюю сестру Варвару, которую посадила присматривать за детьми, выстроила в кредит в своем полуподвале большущую профессиональную плиту с духовкой и, закатав рукава, взялась за дело. На своих пирожках она-таки подняла и поставила на ноги троих своих детей, хотя достойного образования получить им не удалось. Впрочем, дядя Петя потом самостоятельно выучился на инженера. Любимая моя тётя Капа – добрейшая душа и красавица - всю свою жизнь служила в общественном питании. Переходя с места на место, она работала то в шашлычной на Арбате, то в больничной столовой, то ещё где-то. Тётя Капа ушла на пенсию с должности заведующей производством ресторана «Седьмое Небо», что в Останкинской телевизионной башне. О моей маме, конечно, будет отдельный рассказ.
Когда дети стали более или менее самостоятельными, бабушка Таня, наконец, покинула «пирожковую каторгу» и ушла работать на железную дорогу, став проводницей поезда N1 «Москва-Владивосток». Думаю, это произошло ещё и потому, что бабушка никогда не оставляла наивной надежды разыскать на Дальнем Востоке могилу своего любимого мужа Ивана. Работа проводницы, точнее присущие ей специфические побочные доходы, позволили бабушке в очередной раз спасти своих детей и внуков от голода в страшные времена Великой Отечественной войны. Тогда же она получила в семье ласковое прозвище «Пупуша». Когда внуки спрашивали о том, где же бабушка, им отвечали: «Бабушка пу-пу! Уехала!». Вот отсюда и «Пупуша».
Пупушу все мы не просто уважали, а очень и очень любили. Целый год мы ждали, когда же наконец настанет 25 января – именины Татьяны. Этот день был поистине святым праздником для всей нашей семьи и кто бы где ни был, считал явиться в знаменитый полуподвал своей святой обязанностью. Мы – внуки: Лев, Маргарита, Татьяна, Инга и я украшали помещение и устраивали концерт самодеятельности. Марго танцевала в специально изготовленном марлевом платье под примитивную музыку, которую я извлекал из старой бабушкиной гитары с надписью «Мюръ и Мерилизъ». Танька пела романсы, Инга читала стихи, а посредине всего этого с гордой улыбкой царственно восседала Пупуша.
Она умерла летом 1956 года после страшной, мучительной и продолжительной болезни, причиной которой была её тяжёлая жизнь и те самые дешёвые папироски, которые она неизменно курила одну за другой. Господь при жизни дал ей немного радости, а всё больше тяжкого труда и испытаний. Думаю, что если есть жизнь после смерти, то любимая наша Пупуша сегодня в раю и на самом почётном месте. Она из тех, кто честно это заслужил.