А.В.Летенко
КУБАНСКАЯ ЮНОСТЬ МОЕГО ОТЦА
(Из воспоминаний)
Складывая эту повесть, я питался из трёх источников. Во-первых, из устных воспоминаний самого моего батьки Виктора Александровича, которыми он делился непосредственного со мной. Во-вторых, из рассказов его родных и друзей. В-третьих, из сохранившихся рукописных реминисценций В.А.Летенко «О днях моей комсомольской юности», подготовленных им в 1959 году по просьбе Тиграна Багратяна – председателя Кубанского землячества в Москве. Рукопись эта, кстати говоря, была жёстко раскритикована ново-покровским земляком и когда-то закадычным дружком моего отца - Аркадием Первенцевым
Многие мои ровесники хорошо помнят имя этого классика «социалистического реализма», когда-то получившего Сталинскую премию за свой роман «Честь смолоду» и с тех пор навсегда вошедшего в отечественную литературную номенклатуру – со всеми вытекающими из этого последствиями, то есть квартирой в писательском доме в Лаврушинском переулке, членством в разного рода правлениях и делегациях, непременным депутатством в Верховном Совете и тому подобное. Со многими чисто профессиональными замечаниями Первенцева к упомянутой рукописи безусловно следует согласиться, однако в её общей тональности чувствуется отголосок одного случая, о котором мало кто знает, но рассказать, думаю, нужно.
Дело было в конце 20-х годов, когда Аркадий Первенцев вынес на суд товарищей свой первый литературный опыт и читал рассказы в узком кругу друзей-комсомольцев. И надо же было моему отцу, снисходительно похлопав новоявленного литератора по плечу, сказать: «Брось, Аркадий, свою затею. Писателя из тебя никогда не выйдет»! Какой-никакой, а писатель всё-таки получился, однако их теплая прежде взаимная симпатия превратилась в холодные обмены кивками, и вот через тридцать с лишним лет Первенцеву выдался случай поквитаться. Ну, да Бог им судья, а я перехожу к описанию юных лет своего отца.
Он родился 27 апреля 1905 года, когда мой дед Александр Саввич был уже на пороге старости (ему шёл 63-й год), а бабушке Евдокии Ивановне было уже почти 44 года. Большинство старших братьев и сестёр уже вылетело из родного гнезда, и жили Летенко весьма и весьма небогато. Отец вспоминал, что его школьный наряд состоял из братниного картуза, сестриной кофты и больших солдатских сапог неизвестного происхождения. Сумка для книжек была из брезента, а юфтевую (т.е. из грубой шорно-седельной кожи) дед сулил, сулил, но так и не сшил.
Озоровал мой батька так же как и все другие станичные дети его возраста, однако иногда приходилось и попадаться. Случались и памятные порки. Первая из них - вполне крупная и показательная - произошла, когда сосед аптекарь как-то утром принёс отцовы приметные чувяки, которые он нашёл у себя под яблонями после ночного ребячьего налёта на свой сад. Батьку демонстративно наказали на виду у заявителя претензии, а вывод, который был сделан юным грабителем из этого мероприятия состоял в том, что ходить воровать в обуви без задников – глупо.
Другой раз отец был сильно бит за то, что без разрешения копался в вещах старшего брата, что само по себе нехорошо, но в основном за то, что вытащил оттуда гектографическую брошюрку с революционными стихами – «Варшавянкой» и пр.. В 1915-м году за такую брошюрку можно было не только попасть в кутузку, но и получить на всю семью пятно неблагонадёжности, что было сопряжено с попаданием в разного рода чёрные списки.
Но вот, пришёл февраль 1917 года, моему отцу исполнилось 12 лет и политическое хулиганство стало не просто допустимым, но и модным. Первое, что он умудрился сотворить, это снять со школьной стены портрет Николая Второго, проткнуть в нём несколько отверстий, поместить посредине зажжённую цигарку и таким образом, устроившись позади и попыхивая дымком, носиться по пустому залу, выражая хотя и запоздалый, но вполне явный протест против царского режима. Слава Богу, что единственным свидетелем этой «демонстрации» была школьная сторожиха, которая никому ничего не доложила.
Любил батька насолить и священникам, поскольку, видно, пошёл в деда – человека верующего, но природного беспоповца. Борьба с религиозным мракобесием велась сельскими ребятишками по-разному. Как обычно хлопцы сговаривались во время коллективного «говения» на вопрос батюшки «грешен ли?» вместо «грешен…» отвечать хором «брешешь, батюшка!». Коронным номером Вити Летенко было выпускать из-за пазухи пару-тройку заранее пойманных и припрятанных воробьёв в момент, когда священник провозглашал «и паки, и паки!», и все молящиеся должны были падать ниц, ни в коем случае не поднимая головы, что считалось тяжким грехом. Когда ошалелые воробьи начинали громко пищать и метаться в стенах маленькой станичной церкви, молящиеся, конечно, отвлекались от «паки и паки!». Но это были мелочи по сравнению с тем, что произошло в Ново-Покровской школе в 1919 году.
А вышло вот что. Когда за год до этого в станице «Отче наш» был заменён на «Вставай, проклятьем заклеймённый», и преподавание Закона Божия было отменено, школьники решили, что боженька уже никогда не вернётся, и побросали свои катехизисы (учебники по священнослужению) в отхожие места. Но в 1919 году боженька вернулся в белогвардейском обозе, и началась, как сейчас говорят, крутая разборка. Катехизисы пришлось доставать обратно, и в школе состоялась массовая публичная порка, которой главным образом были подвергнуты дети зажиточных казаков, причём по инициативе последних, и даже вопреки мнению церкви.
Здесь, по-видимому, нельзя не сказать несколько слов и о ново-покровских священниках. Ими были два брата Кулабуховы. Помимо службы в храме, они также преподавали и в станичной школе. Один из них учил моего батьку Закону Божьему, другой – русскому языку и литературе. Второй из братьев, которого звали Алексеем Ивановичем, расстригшись, то есть, сняв с себя церковный сан, занялся политической деятельностью. На этом поприще он достиг значительных высот, став при Н.С. Рябоволе министром иностранных дел в правительстве Кубанской рады, и потом после смерти того в течение полугода исполнявший обязанности её головы, т.е. председателя.
Кубанская рада во всё время своего существования (1917-1920) была раздираема непримиримыми противоречиями между двумя группами: «черноморцами» - сторонниками автономизации казачьих земель, и «линейцами» - поддерживавшими деникинский лозунг о «единости и неделимости». В конце концов пересилили деникинцы, предводительствуемые генералами В.С.Покровским и А.Г.Шкуро. Вследствие этого в июне 1919 года верхушка Рады – Рябовол и Бардиж – были застрелены в Ростове, а в ноябре занявший их место Алексей Иванович Кулабухов по возвращении с переговоров в Париже был объявлен изменником и повешен в Краснодаре.
Отец рассказывал о том, что однажды он был свидетелем приезда в Ново-Покровскую кубанского правительства, Кроме уже упомянутых персон он видел у входа в здание «общественного собрания» ещё и таких людей как Быч и Бунчук. Судьба последнего интересна и трагична. Пимон Бунчук был правой рукой или, как говорят сегодня, «силовым министром» Рябовола, который доверил ему в своём правительстве военные дела, разведку, контрразведку и охрану. Он отвечал также за сбор и хранение так называемого Золотого запаса Кубанской рады. Поистине громадная масса ценностей, собранных по банкам, храмам и музеям Кубани, оцениваемая сегодня в несколько миллиардов американских долларов, была спрятана в горных пещерах за станицей Хадыженской, в которой когда-то работал бухгалтером и пел на клиросе Симон Васильевич Петлюра – известный главарь «жовтоблакитных» националистов Украины. В тех пещерах были не просто кучи золота, но и священные исторические реликвии, в том числе усыпанная бриллиантами по золотым ножнам и эфесу сабля кубанского атамана Захария Алексеевича Чепеги, которой руками Потёмкина наградила его императрица Екатерина Великая за решающий вклад в дело взятия турецкой крепости Измаил.
Когда весной 1920 года к этим пещерам приблизились страстные и опытные любители экспроприаций – большевики, то верные своей клятве Пимон Бунчук и его правая рука - казак с запорожской фамилией Молчиманя взорвали самих себя, пещеры и золотой запас. От мощного взрыва динамита были не просто засыпаны входы в пещеру, но произошёл сдвиг слоёв непрочных известковых горных пород. Большевики пытались разыскать ценности, но так не смогли. Автор этих строк пытался разведать что-либо о судьбе Золотого запаса Кубанской рады, но нигде: ни в книгах, ни в золотых кладовых ленинградского Эрмитажа и Киевско-Печерской Лавры ничего узнать не удалось.
Ввиду своего географического положения, станица Ново-Покровская, расположенная на перекрестьи путей в разных направлениях: из Тихорецкой в Сальск, из Ростова в Ставрополь, из Царицына в Екатеринодар и т.п., как бы постоянно «продувалась» разного рода военными ветрами. То придут «красные», то «белые», то «зелёные», то ещё кто-нибудь совсем другого цвета, например, «волчьи сотни» генерала Шкуро, либо войско генерала Эрдели с его красотками адьютантшами, выряженными в умопомрачительно кокетливые черкески.
Каждый, занимая станицу, тут же вывешивал свои флаги и немедленно вводил новые порядки и собственное законодательство. Не успевали люди привыкнуть к нововведениям, как власть менялась и населению следовало снова менять мировоззрение. У большинства в закутках были припрятаны разного рода образцы наглядной агитации, служившие жителям для объявления о своей самоиденетификации, но в основном в дело шли два предмета, отражавшие принципиально разные политические платформы: красные тряпицы и портреты Николая Второго.
Но прежде чем вывешивать у хаты то или другое, следовало приглядеться, что за власть сегодня в станице. Приглядевшись же внимательно, можно было заметить разницу в оттенках каждого цвета. К примеру, у красных войск их было минимум три: одно дело регулярные войска Буденного, другое – кавалерия красного партизана Кочубея, и совсем третье – «орлы» красного авантюриста Сорокина, в 1918 году необдуманно назначенного Лениным на должность Главнокомандующего всеми красными войсками Северного Кавказа.
Отец рассказывал, что было очень интересно наблюдать, каким манером уроженец станицы Петропавловской, кубанский «красный царь» Иван Лукич Сорокин передвигался по полям сражений. Его личный поезд состоял из шестёрки комфортабельных штабных вагонов, увешанных красными флагами, транспарантами и лозунгами. В середине состава находились три открытых платформы с тентами. На одной из них сверкал лакированными боками громадный кабриолет «Роллс-Ройс», в котором восседал сам Сорокин в непременных галифе революционного красного цвета, а на другой находился любимый сорокинский арабский жеребец вороной масти. Ну и на третьей, конечное дело, располагался персональный духовой оркестр Главвоенкомсевкав-а.
Таким образом, не желая лишаться революционного комфорта, Сорокин не любил удаляться от железной дороги, по которой в станицу, между прочим, каждый раз и приходила новая власть. По ней в Ново-Покровку однажды приехал Антон Иванович Деникин, удививший моего отца тем, что был одет сразу в две шинели. Думается, батька принял за вторую шинель генеральский китель, имевший также как и шинель большие отвороты и ярко красную подкладку. По ней же прибыл впоследствии и личный поезд «всероссийского старосты» Михаила Ивановича Калинина, принципиально отличавшийся от салон-вагонных поездов разного другого начальства тем, что был именно «агитпоездом», набитым литературой, кинолентами и кинотехникой, агитаторами, юристами и техническими специалистами. Был тут и большой секретариат, принимавший и разбиравший жалобы населения.
Запомнился отцу и ещё один поезд на станции «Ея», брошенный деникинцами при спешном отступлении от стремительно наступавшей конницы Буденного. Это был товарный эшелон со снаряжением, посланным Деникину Антантой. Там было всё: пачки одежды, ящики с обувью, винтовки, пулемёты, патроны и, конечно, продовольствие. В «мертвый» час, то есть в промежуток между уходом одних войск и приходом других жители станицы полностью и беззаветно отдались грабежу. Зажиточные казаки подгоняли к поезду запряжённые парами возы, глупые люди и ребятня зачем-то тащили оружие, которое у них к утру всё позабирали, а те, кто поумнее и голодранцы волокли одежду и обувь. На одной из старых фотографий тех лет, хранящихся в семейном архиве, можно увидеть моего совсем юного отца, выряженного в форму английского офицера с шикарными крагами на ногах.
Наконец, так же на поезде в Ново-Покровскую однажды прибыл один деповский рабочий со станции Тихорецкая, сыгравший тогда в судьбе моего отца не малую, а может быть решающую роль. Это был агитатор-организатор, которому было поручено сформировать в станице ячейку РКСМ (Российского Коммунистического Союза Молодёжи). Вторым в списке записавшихся в ячейку стал мой отец, которому тогда уже было 15 лет (кстати, первым был его старший брат, мой дядя Пётр).
Первое время отряд «помощников партии» был многочисленным и разномастным. Всех его солдат объединяло одно – бедность. Со временем, по мере постепенного сбраживания идеологического вина происходило упорядочение комсомольских рядов и прояснялось их мировоззрение, Если поначалу они, собираясь, выносили «всемирно-исторические» решения типа: «Слушали: О РЕЛИГИИ. Постановили: БОГА НЕТ», то потом пришлось заняться и серьёзным делами.
С началом «продразвёрстки», то есть повсеместной и безвозмездной экспроприации большевиками у населения зерна, хлебопродуктов и иного продовольствия, совсем безусые ребята вдруг стали «ЧОНовцами» (ЧОН – части особого назначения) и получили в руки настоящее оружие, чтобы защищать продотряды от недовольного народа и конвоировать хлебные обозы. Однажды моему отцу даже пришлось стрелять в вооружённую саблей и потому опасную казачку, возглавлявшую толпу разъярённых женщин, стремившихся расправиться с командиром продотряда. Правда, сделал он это без особого опасения убить человека, так как патрули снабжались только холостыми зарядами. Боевые же патроны были на строжайшем учёте и выдавались в только в исключительных случаях. Конечно, подростки-чоновцы были сметены женской «лавой», однако всё же выиграли немного времени, чтобы подоспели солдаты из гарнизона и выручили продкомиссара от неминуемой кровавой расправы.
Занимался мой батька и клубной работой, и борьбой с самогонщиками, и ловлей дезертиров. Последняя работа была опасной, поэтому на неё выдавались боевые патроны. Но время шло, и после 1920 года повседневный героизм уже не требовался, наступили «будни». Однако вместе с этими буднями пришла большая беда. Летом 1921 года со стороны Калмыкии и Ставрополья на восточную часть Кубанского края подул суховей и уничтожил весь урожай. Когда-то изобильная Ново-Покровка стала пустеть. Голодные люди заколачивали двери и окна в хатах и подавались туда, где «легче жилось», то есть поближе к Причерноморью. Отец не мог никуда уехать, поскольку остался в доме один с уже сильно постаревшей мамой, забота о которой легла полностью на него.
Чтобы раздобыть хлеба он отправился в Армавир, надеясь на помощь со стороны брата Павла и сестры Ефросиньи, но в дороге его подстерёг страшный и неумолимый враг - сыпной тиф. Отец долго боролся со смертью и выжил во многом благодаря заботе тёти Прони, которая вытащила его из бараков, кормила с ложечки, и заново выучила ходить. Брата Павла уже в городе не было, именно в те дни он убыл в командировку в Закавказье, где следы его в конце концов потерялись.
В Армавире тоже было голодно, и дневной рацион моего отца и тётки состоял из одного плода свёклы и нескольких ложек кукурузной муки. «Добавкой» к этому рациону были периодические хождения в гости к другой сестре моего батьки – тёте Лизе, где иногда и мамалыга была погуще, а изредка подавали на стол такую роскошь, как кукурузные лепёшки.
Немного окрепнув, отец вернулся в Ново-Покровскую и поступил на службу в контору хлебозаготовок, которая смогла обеспечить им с бабой Дуней относительно нормальный уровень жизни. Он даже смог «справить» себе костюм, состоявший из длиннейшей толстовки и брюк клёш, сшитых из высококачественной мешковины, на которой местами проступали буквы маркировки – «Хлебопродукт». На призыв «учиться!» батя откликнулся с большой охотой, однако в артиллерийское училище, куда он был направлен с комсомольской путёвкой, его не взяли из-за слабого здоровья (сказался тот самый тиф!).
В большой мир, и уже окончательно и насовсем, отец отправился летом 1923 года, когда умерла его мать и уже ничего не держало его больше в Ново-Покровской. Братья и сёстры рассеялись по Кубанскому краю и за его пределы, а дома перспектив роста не было. Батя собрал свои нехитрые пожитки, сунул ключ от входной двери под ступеньку крыльца и уехал в Краснодар.
Нельзя сказать чтобы станичный Ревком оставил это событие без внимания. Президиум Ревкома выдал моему отцу что-то вроде рекомендательного письма примерно такого содержания: «Так как тов. Летенко хочет учиться, а он бедного состояния, президиум постановляет откомандировать его в город Краснодар для обучения на полном пансионе…». Конечно, бумажка эта была наивной, особенно в том, что касается «полного пансиона» в условиях нищеты и безработицы. Однако в какой-то момент она батьке помогла, позволив «протиснуться» сквозь многотысячную толпу, плотным кольцом окружавшую Краснодарскую Биржу труда.
Сначала райком прикрепил отца к комсомольской ячейке грузчиков на складах Сенного базара, после назначил подручным к приезжему ленинградскому рабочему-коммунисту, которому врачи рекомендовали поддерживать летом свои больные легкие работой на свежем воздухе в южных краях. Воздух – воздухом, но кушать тоже надо! И вот они взялись за небольшие деньги еженощно поливать из шланга весьма обширную и очень пыльную территорию и некоторые помещения (точнее, отхожие места) Нового базара (сегодня он называется Кооперативным рынком).
Эту нелёгкую работу батя сочетал с аккуратным посещением комсомольских собраний, культурных и политических мероприятий, где, думается, к нему пригляделись и, оценив положительно, к зиме предложили работу «поприличнее». Батю направили «на укрепление» в краснодарское жилищное управление, верхушка которого к тому времени совсем проворовалась и была заменена полностью. Перестройкой Коммунжилхоза руководила тройка кадровых рабочих с завода «Кубаноль» (после – Завод им.Седина), не знавших канцелярию, но отличавшихся преданностью делу, трудолюбием и неподкупной честностью.
Перейдя из опостылевшей канцелярии на оперативную работу, отец стал инспектором, в обязанности которого входило совершать обходы «буржуйских» домов, выявлять излишки, опечатывать свободные комнаты и докладывать на заседаниях «тройки» о возможностях пополнения жилого фонда трудящихся города Краснодара. Используя этот механизм, батя обеспечил жильём практически всех своих бездомных друзей. Но ему даже не пришло в голову взять что-либо себе, поскольку, по нормам партийно-комсомольской морали тех лет, человек, обеспечивающий чем-то простой народ, не может брать это для себя. Вот такая тогда была риэлтерская этика!
Возникает естественный вопрос: а почему бы моему отцу не пожить бы тогда у своей сестры? Тётя Зина действительно звала его к себе, однако батя считал это неудобным, поскольку в то время она только что вышла замуж и у неё была сильная любовь с Этьеном Христиановичем Фере - потомком известного обрусевшего француза - генерала. Фере, который был ближайшим сподвижником графа генерал-фельдмаршала, московского главнокомандующего Ивана Васильевича Гудовича и по поручению последнего трудился над созданием Кубанской казачьей Линии. От этого брака в 1925 году родился сын – мой двоюродный брат Леонид, ставший впоследствии одним из самых близких для меня людей на свете.
«Война на жилищном фронте» продолжалась для моего отца недолго. Его снова вызвали наверх и «бросили на укрепление» комсомольской ячейки Областного суда. Батя стал секретарём этой ячейки и тогда же поступил учиться на вечерний рабфак (то есть «рабочий факультет», дававший знания в объёме средней школы). Постепенно крепнущее здоровье 18-летнего парня уже позволяло ему совмещать дневную работу с вечерней учёбой, а также заниматься изучением и пропагандой юридических знаний, бороться с бюрократизмом и «стрикулистами» (впоследствии переименованными в «стиляг»), шефствовать над одной из станичных комсомольских ячеек, и наконец, быть одной из, как сейчас говорят, «звёзд» комсомольской «Синей блузы». Так тогда называли распространившиеся повсеместно самодеятельные коллективы молодёжи, занимавшиеся искусством и агитацией.
Я держу сейчас в руках бесценную реликвию – почётный серебряный значок в виде флажка с надписью «КОМ. - БЛУЗА» и гравировкой с тыльной стороны: «Юбиляру – В.А.Летенко, 1925 год» и думаю, что, если уж моему бате и не было суждено стать актёром, то Мельпомена всё же наградила его блестящим лекторским талантом. Ведь недаром уже в 1940-е, 1950-е и даже в 1960-е годы на его лекции по экономике и организации машиностроительного производства некоторые ходили как в театр, просто, чтобы получить не новые знания, а эстетическое удовольствие. Надо заметить, что отец обладал абсолютным музыкальным слухом, то есть мог безо всяких нот сыграть любую мелодию практически на любом музыкальном инструменте, будь то гитара, будь то фортепьяно. Более всего он любил играть на аккордеоне.
Получив толику общих знаний на рабфаке и после интенсивных ночных занятий такими предметами как законодательство и судопроизводство, батя решился пройти нелегкие испытания в специальной квалификационной комиссии Краевого суда. Комиссия признала его вполне подготовленным к тому, чтобы занять должность следователя или судьи. Однако председатель Краевого суда не решился сразу на такое назначение щуплого двадцатилетнего мальчишки и предложил отцу, пока тот не закончит рабфак, для начала поработать в должности главы городской коллегии судебных исполнителей. За два года, проведенных на этом месте, был накоплен бесценный «прецедентный», то есть практический опыт, пригодившийся бате в 1927 году, когда решением краевого партийно-исполкомовско-судейского синклита он был назначен народным судьёй одной из крупнейших кубанских станиц – Павловской, расположенной в 150 км к Северу от Краснодара.
Так молодой комсомолец превратился в политическую фигуру, вынужденную изменить и комсомольско-молодёжный стиль общения-поведения, и временами идти наперекор своим нравственным принципам. Например, однажды в 1927 году в условиях очередного обострения проблемы хлебозаготовок местная власть потребовала показательного суда над группой зажиточных казаков, по мнению следователя, скрывавшего хлеб и спекулировавшего им. При этом, как часто бывало тогда, бесспорные факты и улики отсутствовали, а их место заняла «революционная убеждённость» в виновности подсудимых. И вот, поскольку от решения суда в тот момент зависела судьба дальнейших поставок хлеба, мой батя, скрепя сердце, вынес неправосудный приговор, осудивший уважаемых людей на разные сроки заключения.
Интересно, что после этого решения суда люди, увидевшие, что Советская власть церемониться не собирается, стали сдавать хлеб, и план по поставкам был выполнен. Совесть же моего отца успокоилась полностью и начисто после того, как по его собственному представлению краевой прокурор опротестовал принятое решение и добился его отмены.
Впрочем, в станице Павловской долго задержаться со своими понятиями о юстиции (что в переводе с латинского означает ни что иное как «справедливость») ему не удалось. А случилось вот что. Отец совершенно обоснованно оправдал одного колониста из одного немецкого поселения. которые именовались на Кубани «культурными хозяйствами». Тот обвинялся в спекуляции зерном, но на самом деле оказался ни в чём не виноват и был оправдан моим батей. И вот, когда воз с подвыпившей компанией оправданного колониста остановился на железнодорожном переезде перед шлагбаумом, то на звуки гармошки и громкий смех обратил внимание ожидавший с другой стороны местный чекист, у которого тот немец, как потом выяснилось, давным давно находился в чернейшем (чуть ли не в расстрельном) из списков.
Голодный и злой, измученный недосыпанием и утомительными разъездами, осыпанный дорожной пылью возмущённый чекист ворвался в райком партии и истошным криком потребовал убрать из станицы пособника контрреволюционеров, врага народа Витьку Летенко. Через день батя был спешно отозван в Краснодар, где встал естественный вопрос: «что делать дальше?»
Друзья из Крайкома комсомола дали моему отцу следующий и наверное единственно верный совет. Они сказали ему примерно так: «Виктор, события в Павловской, наверняка, не останутся для тебя без последствий. С Екатерининской (там, где размещалось ГПУ) тобой уже интересовались, и они скорее всего уже никогда не отстанут. Пока продолжай работать в суде и заканчивай рабфак, а там подумывай о высшем образовании в местах где-нибудь посевернее Кубани».
Так он и сделал. Влившись в общий поток «парттысячников» и «профтысячников», в ходе «решения вопроса о пролетаризации вузов» в процессе «создания собственной советской технической интеллигенции» мой отец уехал учиться, и на этом закончилась его комсомольская юность. Следующий рассказ о моём отце будет посвящён уже его «мужским» делам: учёбе, работе и семейноё жизни.
На этом можно было бы и закончить это повествование, однако, думается, нельзя не сказать несколько слов и о товарищах батькиной юности, с которыми его связала многолетняя тесная дружба. Многие из них перебрались впоследствии Москву, и я помню их всех очень хорошо, поскольку они относились ко мне как родные дядьки. Я так и звал их: «Дядя Саша, дядя Даня, дядя Опанас, дядя Петя, дядя Жора и т.д.».
Самым близким, можно сказать «сердечным», другом моего отца был А.А.Городецкий, с которым он был связан с 1924 года до последнего дня своей жизни. Судьба дяди Саши была нелёгкой. В 1938 году он служил помощником у Наркома Земледелия Яковлева и вместе с Яковлевым его и забрали в сталинский застенок. Вернулся дядя Саша из «командировки» только через 17 лет и ушёл на пенсию с поста замдиректора ВИСХОМ-а (Института сельхозмашиностроения).
Эти 17 лет сложились из двух сроков. По первому приговору дяде Саше дали 10 лет, и в 1948 году он как бы "вышел на свободу". В надежде на возвращение счастья тётя Люся ринулась к нему в Норильск, но не тут-то было. Его по заведенному тогда порядку загребли на новый срок. Оказалось, что политзаключённых никто отпускать не собирался.
Мой батя и дядя Саша были так близки, что договорились о «перекрёстно-взаимном крещении» своих сыновей в честь друг друга. Так его сын стал Виктором, а я Сашей. Жена дяди Саши – тётя Люся – после ареста мужа осталась с малолетним Витькой без работы и каких бы то ни было средств к существованию. Через десять лет в той поездке в Норильск тётя Люся зачала ещё и мою названную сестричку Татьяну, впервые увидевшую своего отца только через восемь лет. Трудно представить, какая тяжёлая участь выпала на её долю. Все эти годы мой батя помогал им выживать, чем вызвал недовольство в соответствующих органах, где его безуспешно пытались увещевать. Наверное, именно тогда мой отец окончательно, на всю свою жизнь остался «беспартийной сволочью», что передалось впоследствии и мне, видимо, по наследству.
В ближний круг кубанских друзей моего отца кроме дяди Саши входили ещё и дядя Даня Скробутанов, дядя Лёва Арутюнов, дядя Опанас Кухарь и дядя Жора Слабиняк. Третий из них был видным инженером в области гражданской авиации. Четвёртый же проявлял свои недюжинные способности артиста-комика еще в 20-е годы в Краснодаре. Во время футбольных матчей, проходивших тогда на месте Старого базара (там – в квартале между Октябрьской, улиц Мира и Шаумяна – теперь сквер), дядя Жора, стоявший в воротах, умудрялся выкидывать такие коленца, что хохочущие зрители переставали следить за ходом состязания и смотрели только на него. Артистическую деятельность он начал в саратовском театре, откуда вместе со своим корешем Борисом Андреевым (впоследствии Народным артистом СССР, орденоносцем и лауреатом) перебрался в Москву. Дядя Жора закончил свою карьеру Заслуженным артистом РСФСР и секретарём парткома Театра имени Моссовета.
Никогда не забуду, как иногда эти уже пожилые люди, именовавшие себя «хлопцами», собирались за столом в нашем доме, вспоминали молодость и пели свои любимые песни, в том числе гимн кубанских казаков - «Ой, Кубань, ты наша Родина!», гимн запорожцев - «Ой на, ой на горе там жинцы жнуть, а по пид горою, долом зеленою казаки йдуть!» и другие, среди которых более всего я любил слушать песню, которую, как правило, запевал мой батя - «Звенит звонок насчёт поверки, Ланцов задумал убежать».
Близкими друзьями отца были также уже упоминавшийся известный беллетрист Аркадий Первенцев; Эмиль Алексеенко, прослуживший десяток лет начальником управления торговли на Камчатке; инструктор ЦК КПСС Пётр Милоградов; а также Михаил Меандров, профессию и должность которого я сейчас не могу вспомнить, также как и Петра Саломатина. Впрочем, заслуживает безусловного упоминания жена последнего – тётя Оля – которая была одним из крупнейших советских врачей-педиатров. Часто в нашем доме бывал отцовский друг Павел Запорожец, которого я выделял среди других потому что у него в кармане непременно находились гостинцы для нас с сестрой. Как правило, это были пара яблок или конфет. Сегодня такие подарки могут показаться нехитрыми и скромными, но в голодные сороковые это было, поверьте, почти царской роскошью. Дядя Паша, который, приходя к нам, неизменно с игривым пафосом вопрошал меня: «Как! Ты ещё не спишь, зло-одей?1», был загадочной личностью, потому что никогда не рассказывал о своих профессии и занятиях. Только через два-три десятка лет я узнал, что в сороковые-пятидесятые годы он был занят строительством социализма… в Польше, находясь там на полулегальном положении в окружении командированного в эту страну героя Великой Отечественной маршала Рокоссовского. Свою служебную карьеру он завершил, вернувшись в Краснодар, где поддерживал тёплые дружеские отношения с нашими родичами.
Наверное, здесь следует вспомнить и ещё одного кубанского комсомольца 20-х годов, прошедшего по жизни особенным путём. Его звали Лёня Ильичёв. Выдвинутый из комсомола на пост секретаря парткома завода «Кубаноль» этот парень так и пошёл круто вверх по партийной линии, дослужившись до поста Секретаря ЦК КПСС. При Н.С.Хрущёве он ведал в партии вопросами идеологии, и со старыми сподвижниками по кубанскому комсомолу не общался.